Текст книги "Драма девяносто третьего года. Часть первая"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 34 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

Annotation

Драма девяносто третьего года

Часть первая

I

II

III

IV

V

VI

VII

VIII

IX

X

XI

XII

XIII

XIV

XV

XVI

XVII

XVIII

XIX

XX

XXI

XXII

XXIII

XXIV

XXV

XXVI

XXVII

XXVIII

XXIX

XXX

XXXI

XXXII

XXXIII

XXXIV

КОММЕНТАРИИ

I

II

III

IV

V

VI

VII

VIII

IX

X

XI

XII

XIII

XIV

XV

XVI

XVII

XVIII

XIX

XX

XXI

XXII

XXIII

XXIV

XXV

XXVI

XXVII

XXVIII

XXIX

XXX

XXXI

XXXII

XXXIII

XXXIV

notes

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

Драма девяносто третьего года

Часть первая

I

Король возвращается в Париж. – Национальная кокарда. – Нация. – Лев и собачка. – Марат. – Национальное собрание готовится последовать за королем. – Архиепископство. – Борьба со словами. – Заброшенность Версаля. – Мадемуазель де Монтансье. – Мирабо. – Закон о военном положении. – Булочник Франсуа. – «Булочника на фонарь!» – Его защитники. – Его смерть. – Его жена. – Его ребенок. – Закон о военном положении обсуждают и принимают. – Флёр-д'Эпин. – Помощь вдове Франсуа. – Текст закона о военном положении. – Лустало и Марат. – Мирабо. – Его опасения. – Лафайет. – Герцог Орлеанский отправлен в изгнание. – Мирабо. – Крепостной из Юры. – Его принимают в Национальном собрании. – Осмотр гражданских и церковных тюрем. – Монашеские обеты. – Евреи. – Актеры. – Протестанты. – Рабо Сент-Этьенн. – Ошибки Национального собрания. – Право избирать. – Право быть избранным. – Активные и пассивные граждане. – Робеспьер и Грегуар. – Приёр из Марны. – Камиль Демулен. – Карикатуры. – Имущество духовенства. – Епископ Отёнский. – Парламенты распущены на каникулы. – Оповещение о погребении. – Манеж. – Лошади. – Театральная афиша. – Актеры. – Гнедые. – Вороные. – Беспристрастные.

В тот день, с какого начинается наше повествование, а именно 6 октября 1789 года, Людовик XVI и Революция окончательно встречаются лицом к лицу.

И в самом деле, возвращение короля в Париж, происходившее в окружении народа, который, по выражению Байи, его отвоевал, является совершенно закономерным продолжением мятежа, приведшего к захвату Бастилии и принудившего короля ненадолго покинуть Версаль, чтобы приехать в Парижскую ратушу и признать там трехцветную кокарду в качестве национальной.

Обратите внимание на значение, которое принимают слова: трехцветная кокарда это уже не кокарда Франции, а национальная кокарда, то есть кокарда нации.

Стало быть, во Франции начинает существовать нечто более передовое, чем Франция, нечто существовавшее, впрочем, и прежде, но о чьем существовании никто не знал, нечто такое, что пробивается на свет, поднимается из земли, становится видимым и, становясь видимым, приветствуется всеми.

Это нечто – нация.

Затем, в лоне нации, появляется еще одна власть. Власть, которая растет с каждой минутой и, никому не известная накануне, завтра сравняется с королевской властью, а послезавтра станет ее повелителем.

Эта власть – Национальное собрание.

И потому, когда король покинет Версаль, Национальное собрание на глазах у нас последует за королем.

Эта страшная растущая власть не покинет более слабую падающую власть.

Национальное собрание защищает ее.

Законодательное собрание борется против нее.

Национальный конвент душит ее.

Пока королевская власть пребывала в Версале вместе с такими людьми, как Брольи, Безенваль и Ламбеск, она была отделена стеной от народа.

Народ же был рабом королевской власти.

Но народ захватил Версаль, как прежде он захватил Бастилию и как скоро захватит Тюильри.

Король теперь всего лишь уполномоченный народа.

Помните, как вы видели в Ботаническом саду гордого и могучего льва, который гладил лапой несчастную собачку, запертую в одной клетке с ним и дрожавшую от страха, ибо она не могла поверить в милосердие своего страшного сотоварища?

Точно так же все обстояло с народом и королевской властью.

Подобно этому льву, которому дали собачку, народ вначале обрадовался: став повелителем своего короля, он начал играть с ним, ласкать его и удовлетворенно рычать от ласк, которые получал от него.

И в самом деле, когда король водворился в Тюильри, дворцовый сад был запружен не только зеваками, но и верными подданными, желавшими увидеть своего короля.

В то время все еще оставались роялистами, кроме Камиля Демулена, который уже был республиканцем, и Марата, который превращался в него.

Будьте покойны, мы еще поговорим о Марате, этой сильной личности, этом революционном деятеле, который на протяжении четырех лет своего демагогического царствования не желал вступать в союз ни с одним человеком, ни с одним принципом и в ответ на предложение Камиля Демулена и Фрерона слить воедино газеты «Друг народа» и «Трибуну патриотов» заявил:

– Орел всегда один, это индюки сбиваются в стаи.

Однако его черед еще не настал, и вначале нам следует вернуться к Национальному собранию.

Итак, когда король покинул Версаль, Национальное собрание стало готовиться к тому, чтобы последовать за ним.

Восьмого октября депутаты отправляют в Париж депутацию, чтобы выбрать для своих заседаний временное помещение, в ожидании, когда манеж Тюильри, выделенный для Национального собрания, будет готов принять его.

Депутация выбирает в качестве такого временного помещения зал архиепископства.

Тем временем Национальное собрание ведет борьбу со словами.

Своим указом оно заменяет титул «король Франции и Наварры» титулом «король французов».

Оно запрещает использовать в королевских указах формулы «в нашей премудрости и нашем всемогуществе» и «поскольку такова наша воля» и принимает решение, что вместо них будет использоваться формула: «Людовик, король французов по милости Божьей и согласно конституционному закону государства».

Затем, уже 19 октября, оно располагается в зале архиепископства, настолько депутаты спешили оказаться вблизи своего короля, а точнее, надзирать за своим пленником.

С этого времени начинается агония «фаворита без заслуг», как называют Версаль. Версаль жил за счет королевской власти, и, когда королевская власть бросает его, он чахнет. Планета увлекает за собой все свои спутники, придворные отдаляются от Версаля, богатые семьи покидают его, и даже мадемуазель де Монтансье, директриса театра, объявляет себя, подобно Национальному собранию, неотделимым от его величества и сопровождает его величество в Париж.

Так что в Париже, как видим, водворяются две власти: король в своем дворце и Национальное собрание в архиепископстве; обе имеют собственную охрану.

Упомянем здесь события, произошедшие между 19 октября, днем, когда Национальное собрания разместилось в архиепископстве, и 9 ноября, днем, когда оно обосновалось в манеже Тюильри.

Возвращения булочника, булочницы, пекаренка и шестидесяти возов муки, следовавших за ними, было, разумеется, недостаточно для того, чтобы устранить голод; у дверей булочников скапливались огромные толпы, но что-либо предпринять против них не представлялось возможным, поскольку право собраний было освящено Декларацией прав человека.

И потому уже 14 октября Мирабо, находясь в сношениях с королевским двором, на сторону которого ему предстояло позднее перейти, предложил принять закон о военном положении; однако этот закон серьезно посягал на дух Революции, и Национальное собрание не решилось одобрить его.

Однако двор крайне нуждался в том, чтобы закон о военном положении был принят.

Ну и кого же следует считать зачинщиками события, заставившего принять этот закон? Утверждать что-либо определенное здесь нельзя, и следует предоставить читателю возможность самостоятельно составить себе мнение, напомнив ему, однако, аксиому юриспруденции: «Обвинять в преступлении нужно того, кому оно выгодно».

В любом случае факты таковы.

Утром 21 октября булочник по имени Дени Франсуа, двадцати восьми лет от роду, полтора года состоящий в браке и проживающий на улице Марше-Палю в округе Нотр-Дам, уже распродал шестую выпечку хлеба и взялся за седьмую, как вдруг какая-то женщина, которой еще не удалось купить хлеба, попросила разрешения осмотреть лавку, чтобы увидеть, не припрятан ли там хлеб.

Франсуа, полагая, что ему нечего опасаться, впустил ее и позволил ей заняться поисками. К несчастью, в одном из шкафов она обнаружила три черствых буханки по четыре фунта каждая, которые оставили себе подмастерья.

Она берет одну буханку, выходит на улицу и подстрекает народ, заявляя, что булочник спрятал часть выпечки.

Народ тотчас же сметает слабую охрану, поставленную полицией у дверей Франсуа, равно как и у дверей всех прочих булочников.

В лавке, помимо трех черствых буханок, обнаруживают десять дюжин свежих хлебцев, предназначенных для депутатов Национального собрания, заседающих в архиепископстве, то есть всего лишь в нескольких шагах от улицы Марше-Палю.

Тотчас же слышится крик:

– Булочника на фонарь!

Этот страшный крик и раньше уже звучал на улицах Парижа.

Несчастный булочник понимает, какая опасность ему угрожает; он просит, чтобы его отвели к начальству округа, но беднягу не слушают и хотят отволочь его на Гревскую площадь; тем временем прибегают комиссары округа, и булочника отводят в полицейскую управу.

Франсуа очень любили и ценили в его квартале. Поэтому его соседи направляются в управу вслед за ним и, призванные дать свидетельские показания, удостоверяют, что с самого начала Революции он давал самые убедительные доказательства усердия, хлеба выпекал обычно по десять партий в день и, когда у его собратьев по ремеслу кончалась мука, нередко давал ее им взаймы; так, к примеру, еще накануне он уступил три мешка муки сьеру Патрижону и один мешок сьеру Месселье; и, наконец, чтобы быстрее обслуживать своих покупателей, он, имея собственную печь, арендовал еще печь у пирожника, чтобы сушить в ней дрова. По их словам, такой человек заслуживал награды.

Однако народ продолжает требовать его головы.

Три человека бросаются между ним и разъяренной толпой, которая угрожает ему.

Назовем их имена: всегда разумно отметить имена трех достойных людей. Это были господа Гарран де Кулон, Гийо де Бланшвиль и Дамёв-сын.

Но тщетно они во весь голос повторяют услышанные ими свидетельства: вопли убийц перекрывают их голоса; несчастного булочника, находящегося в окружении национальных гвардейцев, вырывают из их рук, несмотря на предпринятые ими попытки защитить его. Через секунду после того, как он оказался в руках врагов, его голову отделяют от туловища и поднимают на конце пики.

Ничего не стоило помешать этим людям совершить преступление; ничего не стоило задержать убийцу, носившего эту отрубленную голову, и нескольких негодяев, шедших вслед за ним. Но никто этого не делает. Париж следовало напугать, чтобы он воспринял закон о военном положении как благодеяние. Так что убийцы могут совершенно свободно развлекаться, повторяя те кровавые шутки, какие они устраивали на обратном пути из Версаля.

Мимо проходит какой-то булочник. У него отбирают колпак и напяливают его на голову несчастного Франсуа.

Жена Франсуа, беременная на третьем месяце, по возвращении домой узнает, что ее мужа отвели в Ратушу, и мчится туда на помощь ему.

На мосту Нотр-Дам она встречает нескольких своих друзей, которые делают все от них зависящее, чтобы помешать ей идти дальше. Однако она проявляет настойчивость и спорит с ними. В это время у другого конца моста появляется вопящая толпа. В качестве штандарта толпа несет окровавленную голову, и несчастная женщина узнает в ней голову своего мужа.

Бедняжка теряет сознание, и ее уносят.

Что же касается ее ребенка, то он погибает.

Коммуна тотчас же посылает в Национальное собрание депутацию с требованием незамедлительно принять закон о военном положении.

Фуко настаивает, чтобы голосование по этому закону провели в тот же день.

Барнав поддерживает Фуко.

Мирабо, предложивший этот закон, снова идет в атаку и доказывает его крайнюю необходимость.

Бюзо отвергает его.

Робеспьер выступает против предложенного закона, произнося одну из самых логичных своих речей, неподготовленных заранее.

Во время этих прений в зал заседаний приходит новая депутация Коммуны, проявляющая еще большую настойчивость, чем первая. В итоге закон принимают в тот же день, уже вечером он одобрен королем и на другой день обнародован.

Следует сказать, впрочем, что впервые он был применен против тех, кто накануне совершил убийство булочника. Двое из них были повешены на Гревской площади прямо в день утверждения закона, а третьего, бывшего вербовщика драгун по имени Флёр д'Эпин, разжаловали и препроводили в Шатле, где его должны были судить.

Именно он отрезал голову несчастному Дени Франсуа.

В течение целой недели это происшествие оставалось главной новостью для двора и парижан. Все проявляли участие к судьбе вдовы несчастного булочника и ее грудного ребенка.

Королева велела передать бедняжке, действуя в половинной доле с королем, шесть тысячефранковых банковских билетов; городские власти отправили к вдове депутацию, дабы сообщить ее, что она и ее сын находятся под защитой Коммуны и что все их нужды будут обеспечены.

Тем временем был обнародован закон о военном положении.

Он гласил:

«В том случае, если общественное спокойствие окажется под угрозой, городским властям надлежит объявить, что для восстановления порядка в городе будут немедленно развернуты войска.

Это объявление должно состоять в водружении красных флагов на улицах и перекрестках, и начиная с этого момента любые сборища будут считаться преступными.

Если собравшиеся люди не разойдутся, то городские власти трижды предупредят их следующим оповещением: „Будет открыт огонь, дабы понудить добропорядочных граждан разойтись“.

После третьего предупреждения войска будут незамедлительно развернуты, причем никто не понесет ответственности за те события, какие могут из этого воспоследовать.

После открытия огня все неразошедшиеся участники сборища будут наказаны тюремным заключением, а те, кто совершил какое-либо насилие, подвергнуты смертной казни».

Только два журналиста выступили против этого закона: Лустало в газете «Парижские революции» и Марат в газете «Друг народа».

Приняв закон о военном положении, Национальное собрание одновременно передало все преступления против нации на рассмотрение королевского суда Шатле.

Вскоре мы увидим, каким образом этому суду надлежало исполнять свою миссию.

Бюзо и Робеспьер знали это заранее, и потому они настаивали на создании верховного национального суда.

Мирабо, набравшись смелости в своей приверженности монархии, дошел до крайности и заявил, что все эти меры бессильны и необходимо вернуть исполнительной власти ее могущество.

Бросим взгляд на прошедшие две недели и посмотрим, какой путь проделал король с 6 по 21 октября.

По правде сказать, его победа не была подлинной. Всякий раз, когда народ отступает, он набирается сил.

Страх увидеть повторение сцен 6 октября сделал пылкими роялистами многих из тех, кто прежде был всего лишь умеренным роялистом.

Сто пятьдесят депутатов получили паспорта.

Лалли и Мунье бежали.

Лафайет винил во всем Марата. Он негодовал из-за того, что для одних он был чересчур страстным роялистом, а для других – недостаточно страстным.

Мирабо утратил своего покровителя. Герцог Орлеанский отбыл в Лондон; он уехал туда в качестве посла. Читайте: в качестве изгнанника.

Мирабо повернулся лицом в сторону королевского двора и написал Лафайету:

«Не угодно ли Вам, чтобы мы ниспровергли Неккера и руководили министерством вместе?»

К несчастью для короля, Лафайет пренебрежительно относился к Мирабо.

И он отказался от этого предложения.

Кто знает, что сделали бы, объединившись, гений и популярность?

Выше мы сказали, что смерть булочника Франсуа получила исключительное право интересовать весь Париж на протяжении целой недели.

Однако мы ошиблись. Некий крестьянин, приехавший из Юры, отвлек внимание города от этого кровавого происшествия.

То был крепостной из Юры, почтенный старец ста двадцати лет от роду. Он родился в 1668 году, в дни молодости Людовика XIV; его привезли в Париж сыновья, и он явился поблагодарить Национальное собрание за указы, которые оно приняло 4 августа.

Вспомним, что в ту ночь депутаты обратили в ничто свои дворянские титулы и отказались от своих феодальных прав.

Старик был, вероятно, старейшиной рода человеческого и явился в Национальное собрание как посланник человечества.

При виде этого старца депутаты все как один поднялись, усадили его и заставили надеть шляпу. Полвека он был крепостным при Людовике XIV, еще полвека при Людовике XV и двадцать лет при Людовике XVI. Однако он оставался им еще и в этот момент, ибо крепостное право было уничтожено лишь в марте 1790 года.

Бедный старик скончался через два месяца после своего появления в Национальном собрании. Всю свою жизнь он был крепостным и умер крепостным.

Но, умирая, он увидел зарю нового времени и своей холодеющей рукой прикоснулся к свободе.

Звали его Жан Жакоб.

Это воздание почестей Национальному собранию со стороны старости и старости со стороны Национального собрания происходило 23 октября.

В тот же день один из депутатов, г-н де Кастеллан, потребовал, чтобы, раз Бастилия разрушена, были осмотрены тридцать пять других парижских тюрем, в особенности церковные темницы, самые глубокие из всех темниц.

Двадцать восьмого октября некая монахиня обратилась с письмом к Национальному собранию, умоляя его вынести решение по поводу монашеских обетов.

Национальное собрание едва не задрожало от страха. Не прикоснется ли оно, принимая подобное решение, к некоей заповедной святыне, к некоему ковчегу завета?

В итоге Национальное собрание приостановило учинение монашеских обетов, но не осмелилось отменить их.

Словно младенец Геракл, оно пыталось задушить змей, не зная еще, что в силах задушить льва.

Затем последовали ходатайства евреев, актеров и протестантов.

Евреи еще ежегодно получали пощечины в Тулузе, а когда какого-нибудь еврея вешали, то это стоило жизни двум собакам, которых вешали одновременно с ним: одну справа от него, а другую – слева.

И евреи пришли спросить у Национального собрания, являются ли они людьми.

После них пришли актеры и актрисы, которые были отлучены от Церкви и лишены гражданских прав и которых хоронили без погребальных свечей и без священников.

Они пришли спросить от имени двух великих гениев Англии и Франции, пришли спросить от имени Шекспира и Мольера, являются ли они гражданами.

Национальное собрание не осмелилось дать им ответ.

Что же касается протестантов, то оно открыло не католикам доступ к гражданским должностям.

Протестанты вернулись во Францию после более чем векового изгнания.

Рабо Сент-Этьенн, сын старого протестантского богослова из Севенн, мученика веры, который был объявлен вне закона и пятьдесят лет провел, блуждая в лесах и не имея другого крова, кроме каменного свода пещеры и листвы деревьев, откликнулся на призыв Национального собрания.

Избранный членом Национального собрания, а затем его председателем, он написал своему восьмидесятилетнему отцу:

«Отец! Председатель Национального собрания у Ваших ног».

Так что все возвращалось на свое место или вот-вот должно было вернуться, так что беззакония мало-помалу изглаживались и забрезжила заря девятнадцатого века.

Тем не менее, делая свои первые шаги в предрассветной мгле и потому оступаясь, Национальное собрание впадало время от времени в ту или иную серьезную ошибку.

Так, определяя условия в отношении права избирать и права быть избранным, оно своим указом постановляет, что для того, чтобы голосовать на первичных кантональных съездах для избрания выборщиков, нужно иметь возраст старше двадцати пяти лет, проживать в кантоне не менее одного года, выплатить в течение года прямой налог в размере трехдневной заработной платы, не находиться в положении слуги и быть включенным в список национальной гвардии.

Тех, кто удовлетворяет всем этим условиям, будут называть активными гражданами.

Тех, кто им не удовлетворяет, будут называть пассивными гражданами.

Но это еще не все.

Чтобы иметь право быть избранным, надо удовлетворять еще и другим условиям, помимо тех, что дают право избирать.

Чтобы иметь право быть избранным на съезд выборщиков, а также в органы управления департаментом или округом, необходимо выплатить в течение года прямой налог в размере десятидневной заработной платы.

Чтобы иметь право быть избранным в Национальное собрание, надо выплатить прямой налог в размере одной марки серебра и, кроме того, быть земельным собственником.

Но все это было явным движением вспять.

В Национальном собрании дело народа горячо поддерживали Робеспьер и Грегуар.

– Люди, а не собственность являются объектами национального представительства, – заявил Робеспьер, – и принимать во внимание надо не богатство человека, а его личные качества; доверие народа должно быть единственной, подлинной основой, которую следует учитывать.

– Вы подменяете доверие маркой серебра! – вскричал Приёр из Марны.

Поскольку духовенство поддержало этот закон, Камиль Демулен воскликнул:

– О презренные жрецы, о лукавые и тупоумные бонзы, неужто вам невдомек, что ваш Бог не имел бы права быть избранным и что вы относите Иисуса Христа к нищему сброду?!

На марку серебра нападали не только с трибуны, не только газетчики, но и в карикатурах, и в песенках. На одной из карикатур изобразили будущего законодателя, вместо головы имеющего марку серебра, а под этим изображением написали двустишие Буало:

Проложат путь туда порою те, кто из премудростей ученья

Освоил лишь, хотя и назубок, одни законы умноженья.

Другая карикатура, носившая название «Аристократическая римлянка», имела в качестве подписи, а точнее, постамента, следующее четверостишие:

Во Франции всего превыше марка серебра.

Таланты и умы ненужными здесь признаны,

Ведь в добродетелях без денег нет добра:

Немало званных есть, но мало избранных.

Третьего ноября, желая придать себе популярности, Национальное собрание постановляет, что имущество духовенства передается в распоряжение нации. Любопытно, что еще 10 октября данный вопрос был поставлен епископом Отёнским, который, по словам Мишле, отваживается вступить на эту скользкую почву и своей хромой ногой делает первый шаг, заявляя, что духовенство является не таким собственником, как прочие собственники.

Достаточно любопытно и то, что указ, лишающий духовенство его имущества, помечен архиепископством.

В тот же день Национальное собрание принимает указ, что до тех пор, пока оно окончательно не определит устройство юридической власти, парламенты останутся распущенными на каникулы.

В итоге парламенты приостанавливают свою работу.

– Мы похоронили их заживо, – заявляет Ламет, покидая зал заседаний.

Следствием двух этих решений стали две карикатуры.

Одна изображала погребение превысокого, премогучего и презнатного сеньора Духовенства, скончавшегося в зале заседаний Национального собрания в День усопших 1789 года.

«Тело покойного, – говорилось в письменном оповещении, – будет перенесено в королевскую сокровищницу, в национальную кассу, господами Мирабо, Туре, Шапелье и Александром Ламетом.

Оно проследует перед Биржей и Учетной кассой, которые окропят его святой водой.

Аббат Сиейес и аббат Мори прошествуют в похоронной процессии в качестве опытных плакальщиц. Аббат де Монтескью произнесет надгробное слово. Погребальное песнопение будет исполнено на несколько голосов дамами из Оперы, облаченными во вдовьи одежды.

В конце концов похоронная процессия направится к дому г-на Неккера, куда будут приглашены явиться кредиторы государства».

Что же касается карикатуры по поводу парламентариев, то она изображала их разбегающимися во все стороны под действием ледяного ветра, который срывает с них парики. «Такой ветер быка с ног свалит», – говорит какой-то прохожий.

Наконец новое помещение для Национального собрания было готово, и 9 ноября депутаты вступили во владение Манежным залом Тюильри.

На другой день повсюду были развешаны афиши следующего содержания:

«ЛОШАДИ В МАНЕЖЕ.

Резвый – Мирабо.

Пугливый – Клермон-Тоннер.

Хитрец – аббат Монтескью.

Шальной – аббат Мори.

Нерадивый – Буажелен.

Грозный – герцог дю Шатле.

Ветреник – граф д'Антрег.

Строптивец – Ла Люцерн.

Голубчик – герцог де Куаньи.

Отважный – аббат Грегуар.

Весельчак – шевалье де Буффлер.

Носорог – Моро де Сен-Мери.

Лунатик – Казалес.

Бесценный – Александр Ламет.

Громовой – Туре.

Счастливчик – Байи.

Брыкливый – Тарже.

Добряк – Рабо Сент-Этьенн.

Упрямец – д'Эпремениль.

Верный – Малуэ.

Шаткий – герцог д'Эгийон.

Красавчик – принц де Пуа.

Гордец – маркиз де Монтескью.

Поразительный – Барнав».

В тот же день какая-то газета поместила объявление о начале заседаний, составленное в следующих выражениях:

«Выдающиеся актеры Манежного зала устроят сегодня представление старой, но снова востребованной пьесы „Обобранный король“.

В качестве второй пьесы будет сыгран „Честный преступник“, двухактная комедия, написанная прозаическим языком Генеральных штатов, что ничуть не хуже стихов.

Господин де Мирабо исполнит главную роль. Его наперсником будет поразительный Барнав, молодой человек, подающий самые большие надежды».

Затем, после того как депутатов обозначили поименно, их разместили по разрядам.

Тех, кто заседал с левой стороны, стали называть гнедыми.

Тех, кто заседал с правой стороны, – вороными.

Тех, кто заседал в центре, – беспристрастными.

II

Суд Шатле. – Происхождение Шатле. – Указ Людовика IX. – Верховный суд Шатле. – Обжалование судебных дел в Парламенте. – Трое обвиняемых. – Ожар и Безенваль оправданы. – Четверостишие Камиля Демулена. – Маркиз де Фаврас. – Его портрет. – Обвинение, выдвинутое против маркиза де Фавраса. – Его обвинители. – Месье, брат короля. – Его поведение. – Циркулярное письмо Барро. – Граф Прованский в Ратуше. – Его триумф. – Фаврас предстает перед судьями. – Его самообладание. – Приговор. – Час казни назначен. – Радость в Париже. – Деньги на выпивку. – Приготовления к казни. – Собор Парижской Богоматери. – Завещание. – «Палач, исполняй свою обязанность!» – «Бис!» – Погребение. – Фраза из памятной записки Фавраса. – Равенство в отношении казни.

Выше мы говорили о том, что Шатле был возведен в ранг суда по делам о преступлениях против нации; получив аттестат судьи, он тотчас же принимается за работу.

Скажем несколько слов о происхождении Шатле.

Филипп Август, как известно, был великим строителем.

Он построил или почти построил собор Парижской Богоматери.

Он основал странноприимные дома Святой Троицы, Святой Екатерины и Святого Николая Луврского.

Он замостил улицы Парижа, смрад которых не позволял ему подойти к окну.

И, наконец, перед тем как отправиться в крестовый поход, король, дабы горожане не теряли напрасно времени, в то время как сам он будет использовать его с таким толком, приказал им незамедлительно соорудить вокруг города пояс укреплений, план которого был составлен им самим и который должен был представлять собой прочную крепостную стену, снабженную башнями и воротами.

Это была уже третья крепостная стена, опоясавшая Париж.

Как легко понять, инженеры, бравшиеся за выполнение такой задачи, оценивали размеры столицы неправильно. Париж в то время рос достаточно быстро, и было нетрудно сообразить, что рано или поздно он разорвет изнутри третий пояс укреплений, как разорвал первые два.

В итоге пояс этот сделали растянутым и включили в него, несомненно, принимая в соображение будущее, множество бедных хуторов и маленьких деревенек, которым суждено было стать позднее частью великого целого.

Эти хутора и эти деревеньки, при всей их бедности, имели свои собственные сеньориальные суды, подобно такому же суду у Людовика IX.

Ибо всем небесполезно знать, что, когда Людовик IX вершил правосудие, сидя под вошедшим в поговорку знаменитым дубом, он вершил правосудие как сеньор, а не как король.

А поскольку все эти сеньориальные суды, чаще всего противоречившие друг другу, оказались заключенными в одну и ту же крепостную стену, они стали проявлять несогласие еще более ощутимым образом и в конце концов сталкиваться настолько сильно, что вызвали великую неразбериху в этой необычной столице.

Такая неразбериха сделала неизбежным вмешательство Людовика IX.

В итоге Людовик IX издал указ о том, что все дела, рассмотренные этими мелкими сеньориальными судами, могут быть обжалованы в Шатле, судебная власть которого оказалась таким образом чрезвычайно сильной, ибо ему было поручено выносить окончательные приговоры.

Шатле оставался верховным судом до тех пор, пока Парламент, сделавшись постоянным, не стал в свой черед принимать к обжалованию дела, рассмотренные в Шатле.

Однако, поскольку 2 ноября 1789 года Национальное собрание, как уже было сказано, приостановило работу Парламента, Шатле не только снова обрел былое могущество, но и получил новую власть, ибо имел теперь право расследовать не только те преступления, какие и прежде были подсудны ему, но еще и преступления против нации.

В тот момент в подобном преступлении обвинялись три человека: генеральный откупщик Ожар,

барон де Безенваль

и маркиз де Фаврас.

Как видим, Шатле начал с аристократов.

Генеральный откупщик был обвинен в том, что предоставил двору средства, которыми камарилья королевы оплачивала в июле войска, стянутые на Марсово поле. Ожара мало кто знал, чернь не питала к нему никакой неприязни, судьи проявили снисходительность, и Ожар, которому позднее предстояло вместе с другими откупщиками оплатить дань гильотине, был оправдан.

После него шел Безенваль.

С Безенвалем дело обстояло далеко не так, как с Ожаром. Безенваля все хорошо знали. Он был главнокомандующим швейцарской гвардией и в июле 1789 года командовал войсками, стоявшими на Марсовом поле; парижане помнили, как Безенваль шел на них в атаку, и теперь были не прочь отыграться.

И потому, едва только народ увидел Безенваля в суде, во всех концах зала раздались выкрики:

– На фонарь Безенваля! На виселицу его!

Затем, когда суд потребовал восстановить тишину, один из присутствующих, воспользовавшись минутной передышкой, прокричал:

– Я требую, чтобы его разрубили на тринадцать кусков и разослали по одному в каждый из кантонов!

Но, несмотря на виновность Безенваля, вполне очевидную с точки зрения народа, ставшего его судьей, и несмотря на вопли присутствующих, он был оправдан.

И тогда Камиль Демулен, возмущенный двумя этими оправданиями, послал судьям следующее пламенное четверостишие:

С Ожара смыли вы вину, затем и с Безанваля тоже,

Ну а теперь готовы оправдать любую мразь.

Вы с пропускной бумагой в этом явно схожи:

Убрав пятно чужое, вы на себе оставите чужую грязь.

И вот в этих тягостных обстоятельствах начался суд над Фаврасом.

После двух оправдательных приговоров, не принесших судьям популярности, третий обвиняемый неизбежно должен был быть признан виновным.