Текст книги "Ожерелье королевы"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 54 страниц) [доступный отрывок для чтения: 20 страниц]

7. Альков королевы

На следующий день, а вернее, тем же утром, поскольку наша предыдущая глава закончилась около двух часов пополуночи, король Людовик XVI в коротком утреннем камзоле фиолетового цвета, без орденов, ненапудренный, короче, едва встав с постели, постучал в прихожую, ведущую в покои королевы.

Служанка приоткрыла дверь и, узнав короля, воскликнула:

– Государь!

– Королеву! – коротко приказал король.

– Ее величество спит, государь.

Король попробовал отодвинуть женщину с дороги, но та не шелохнулась.

– Да посторонитесь вы или нет? – осведомился король. – Вы же видите, что мне надо пройти.

Порою король позволял себе весьма резкие движения, каковые его враги почитали за грубость.

– Королева изволит отдыхать, – робко попыталась возразить служанка.

– Говорю же вам, пропустите меня! – ответил король и, отодвинув женщину, прошел в прихожую.

Дойдя до дверей спальни, король увидел г-жу де Мизери, первую камеристку королевы, читавшую в этот миг часослов.

Завидев короля, дама встала.

– Государь, – тихо и с глубоким реверансом проговорила она, – ее величество еще не вызывала меня.

– Вот как? – насмешливо заметил король.

– Но, государь, сейчас ведь едва половина седьмого, а ее величество никогда раньше семи не звонит.

– А вы уверены, что королева у себя в постели? Вы уверены, что она еще спит?

Я не могу утверждать, что ее величество спит, но что она еще в постели – уверена.

– В самом деле?

– Да, государь.

Сдерживать себя далее король не мог. Он быстро и с шумом подошел к двери, снабженной позолоченной ручкой.

В спальне королевы было темно, как ночью: плотно закрытые ставни, задернутые занавески и шторы создавали в комнате глубокий мрак.

Ночник, горевший на маленьком столике в дальнем углу спальни, оставлял альков в потемках. Громадные занавески из белого шелка с золотыми лилиями свисали складками перед разобранной постелью.

Король быстрым шагом направился к кровати.

– Ах, госпожа де Мизери, – вскричала королева, – вы так шумите, что разбудили меня!

Ошеломленный король остановился.

– Это не госпожа де Мизери, – пробормотал он.

– А, так это вы, государь, – проговорила Мария Антуанетта, приподнимаясь в постели.

– Доброе утро, сударыня, – выдавил король кисло-сладким тоном.

– Каким попутным ветром занесло вас сюда, государь? – осведомилась королева. – Госпожа де Мизери! Госпожа де Мизери! Отворите же наконец окна.

Женщины вошли и по обычаю, заведенному королевой, тотчас же открыли все окна и двери, чтобы впустить свежий воздух, которым Мария Антуанетта любила наслаждаться при пробуждении.

– Сладко же вы спите, сударыня, – сказал король, усаживаясь подле кровати, которую предварительно окинул внимательным взглядом.

– Да, государь, я зачиталась ночью и если бы ваше величество меня не разбудили, то поспала бы еще.

– А почему вчера вечером вы не принимали, сударыня?

– Кого я не приняла? Вашего брата, графа Прованского? – с тем же присутствием духа спросила королева, предварив тем самым подозрения короля.

– Вот именно, моего брата. Он хотел засвидетельствовать вам свое почтение, а вы оставили его за дверьми.

– И что же?

– Но ему же сказали, что вы отсутствуете.

– Ему так сказали? – небрежно переспросила королева. – Госпожа де Мизери! Госпожа де Мизери!

Первая камеристка появилась в дверях, держа в руках золотой поднос с письмами, адресованными королеве.

– Звали, ваше величество? – спросила она.

– Звала. Вы говорили вчера графу Прованскому, что меня нет во дворце?

Чтобы не проходить перед королем, г-жа де Мизери обошла его и протянула поднос с письмами королеве. Пальцем она прижала письмо, почерк на котором королева сразу узнала.

– Отвечайте королю, госпожа де Мизери, – с тою же небрежностью продолжала Мария Антуанетта. – Скажите его величеству, что вы ответили графу Прованскому, когда он пришел сюда, потому что я это позабыла.

– Государь, – проговорила г-жа де Мизери, пока королева распечатывала письмо, – его высочество граф Прованский явился, чтобы засвидетельствовать свое почтение ее величеству, но я ему ответила, что ее величество не принимает.

– По чьему приказу?

– По приказу королевы.

– Вот оно что, – протянул король.

Тем временем королева распечатала письмо и прочла следующие строки:

«Вы вернулись вчера из Парижа и вошли во дворец в восемь вечера. Лоран вас видел».

Затем все с такой же беззаботностью королева распечатала с полдюжины записок, писем и прошений и разбросала их по перине.

– Ну так что же? – подняв голову, спросила она у короля.

– Благодарю вас, сударыня, – ответил тот первой камеристке.

Г-жа де Мизери удалилась.

– Простите, государь, не проясните ли вы для меня один вопрос? – обратилась королева к супругу.

– Какой вопрос, сударыня?

– Свободна ли я принимать или не принимать графа Прованского?

– О, совершенно свободны, сударыня, но…

– Но его остроумие меня утомляет, что ж поделать? К тому же он меня не любит, впрочем, я плачу ему той же монетой. Я ожидала его неприятного визита и легла в восемь часов, чтобы иметь возможность его не принять. Что вы имеете против этого, государь?

– Ничего, ничего.

– Можно подумать, что вы меня в чем-то подозреваете.

– Но…

– Что – но?

– Но мне казалось, что вы вчера были в Париже.

– В котором часу?

– Когда вы сделали вид, что легли спать.

– Разумеется, я была в Париже. Но разве оттуда нельзя вернуться?

– Можно, можно. Все зависит оттого, в котором часу.

– Ах, так вы хотите знать точное время моего возвращения из Парижа?

– Вот-вот.

– Нет ничего проще, государь.

И королева позвала:

– Госпожа де Мизери!

Камеристка снова появилась в спальне.

– Скажите, госпожа де Мизери: в котором часу я вернулась вчера из Парижа? – спросила королева.

– Примерно в восемь, ваше величество.

– Я так не думаю, – возразил король. – Вы, должно быть, ошиблись, госпожа де Мизери, пойдите проверьте.

Камеристка, прямая и бесстрастная, повернулась к двери.

– Госпожа Дюваль! – позвала она.

– Да, сударыня? – послышался голос.

– В котором часу ее величество вернулась вчера вечером из Парижа?

– Было около восьми, – ответила вторая камеристка.

– Вы, наверное, ошиблись, госпожа Дюваль, – сказала г-жа де Мизери.

Г-жа Дюваль выглянула из окна прихожей и крикнула.

– Лоран!

– Кто такой этот Лоран? – полюбопытствовал король.

– Привратник, стоявший у двери, через которую вернулась вчера ее величество.

– Лоран, – продолжала г-жа Дюваль, – в котором часу вернулась вчера ее величество?

– Примерно в восемь, – ответил привратник с террасы.

Король опустил голову.

Людовику XVI было стыдно, но он всеми силами пытался не показать вида.

Однако королева, вместо того чтобы праздновать одержанную победу, лишь холодно осведомилась:

– Что вы хотели бы узнать еще, государь?

– О нет, ничего! – воскликнул король, сжимая руки супруги.

– Однако…

– Извините меня, сударыня, я не знаю, что это взбрело мне в голову. Вы видите мою радость? Она так же велика, как и мое раскаяние. Вы ведь на меня больше не сердитесь, правда? Ну, перестаньте же дуться! Я в отчаянии, слово дворянина!

Королева выдернула свою руку из ладоней короля.

– Что вы делаете, сударыня? – удивился Людовик.

– Государь, – отчеканила Мария Антуанетта, – королева Франции не лжет!

– И что же? – спросил озадаченный король.

– Я должна вам сказать, что не вернулась вчера в восемь вечера.

Изумленный король отпрянул.

– Я хочу вам сообщить, – столь же хладнокровно продолжала королева, – что вернулась только в шесть утра.

– Сударыня!..

– И что если бы не господин граф д'Артуа, который предложил мне приют и из жалости поместил у себя в доме, я осталась бы у двери, словно какая-нибудь нищенка.

– Ах, так, значит, вы не вернулись? – мрачно проговорил король. – Выходит, я был прав?

– Государь, прошу извинить, но из сказанного мною вы делаете вывод, как математик, а не как учтивый кавалер.

– В чем же это выражается, сударыня?

– А вот в чем. Чтобы проверить, когда я вернулась, вам нужно было не запирать двери и отдавать приказ никого не пускать, а просто прийти ко мне и спросить: «В котором часу вы вернулись, сударыня?»

Король неопределенно хмыкнул.

– Сомневаться долее вам уже непозволительно, сударь: ваши лазутчики обмануты или подкуплены, ваши двери взломаны или открыты, ваши сомнения побеждены, ваши подозрения рассеяны. Я видела, как вам было стыдно за то, что вы употребили насилие по отношению к безвинной женщине. Я могла бы торжествовать и далее. Но я нахожу, что ваши действия для короля постыдны, а для дворянина – непристойны, и не могу отказать себе в удовольствии заявить вам об этом.

Король щелчками сбивал пылинки со своего жабо, словно человек, обдумывающий, как ему лучше ответить.

– Что бы вы ни ответили, сударь, – покачав головой, проговорила королева, – вам не удастся оправдать свое поведение по отношению ко мне.

– Напротив, сударыня, мне это сделать нетрудно, – ответил король. – Скажите, разве хоть одна живая душа во дворце знала, что вы не вернулись? Так вот, если б каждый знал, что вы дома, то я не распространил бы на вас мой приказ никого не впускать во дворец. Что же касается распутства господина графа д'Артуа и прочих, то вы же понимаете, что это меня не волнует.

– И что же дальше, государь?

– Ладно, я буду краток. Желая соблюсти приличия по отношению к вам, я был прав, а вы – не правы, поскольку не делаете этого по отношению ко мне. С другой стороны, в своем желании преподать вам тайный урок, который, я уверен, послужит вам на пользу, когда ваше раздражение уляжется, – так вот, в этом желании я тоже прав и не отрекаюсь ни от чего, сделанного мной.

Королева слушала ответ своего августейшего супруга и понемногу успокаивалась. Нет, ее раздражение вовсе не улеглось, однако она желала сохранить силы для борьбы, которая, по ее мнению, не закончилась, а только начиналась.

– Прекрасно! – ответила она. – Значит, вы не считаете нужным извиниться за то, что заставили, словно первую попавшуюся попрошайку, томиться под дверьми собственного дома дочь Марии Терезии[30]30
  Мария Терезия (1717–1780) – императрица римско-германская в 1740–1780 гг.


[Закрыть], вашу жену, мать ваших детей? Какое там! По вашему мнению, это – поистине королевская шутка, полная аттической соли, нравоучительный смысл которой лишь увеличивает ее ценность. Значит, вы считаете вполне естественным вынудить королеву Франции провести ночь в доме, где граф д'Артуа принимает девиц из Оперы и легкомысленных придворных дам? Да нет, это все пустяки, король выше подобных безделиц, тем более – король-философ. А вы ведь философ, государь, еще бы! Заметьте, кстати, какую положительную роль сыграл во всем этом граф д'Артуа. Заметьте, что он сослужил мне хорошую службу. Заметьте, что на этот раз я должна возблагодарить небо за то, что мой деверь – человек распутный, потому что его распутство скрыло мой позор, потому что его пороки спасли мою честь.

Король покраснел и заскрипел креслом.

– О, – с горьким смехом продолжала королева, – я знаю, что вы – высоконравственный король! Но подумали ли вы, куда ведет эта ваша нравственность? Вы утверждаете, будто никто не знал, что я не вернулась, верно? И вы сами считали, что я здесь? Скажите, его высочество граф Прованский, ваш подстрекатель, он что – тоже так считал? И граф д'Артуа? И мои камеристки, которые сегодня утром по моему приказу солгали вам, тоже так считали? И вместе с ними Лоран, подкупленный графом д'Артуа и мною? Конечно, король всегда прав, но порою может быть права и королева. Хотите, государь, заведем такой обычай: вы будете натравливать на меня шпионов и привратников, а я стану их подкупать? Воля ваша, но не пройдет и месяца – а вы, государь, меня знаете и должны понимать, что я не успокоюсь, – так вот, не пройдет и месяца, как однажды утром мы с вами, как, например, сегодня, соберемся и подведем итог: чем это все обернется для величия трона и уважения к нашему браку.

Слова эти явно произвели сильное действие на того, кому предназначались.

– Вы знаете, – изменившимся голосом проговорил король, – что я всегда искренен и всегда признаю свои заблуждения. Поэтому извольте доказать, сударыня, что вы были правы, когда уехали из Версаля на санях с кем-то из своих приближенных. Эта шальная толпа только компрометирует вас в трудных обстоятельствах, в которых нам приходится жить. Извольте доказать, что вы были правы, исчезнув вместе с ними в Париже, словно маски на балу, и появившись лишь ночью, постыдно поздно, когда даже моя лампа уже погасла и все вокруг спали. Вы упомянули тут об уважении к браку, о величии трона и о своем материнстве. Но разве супруга, королева и мать так поступает?

– Я отвечу вам в нескольких словах, государь, но предупреждаю, что сделаю это с еще большим презрением, нежели прежде, поскольку некоторые пункты вашего обвинения ничего, кроме презрения, не достойны. Я уехала из Версаля на санях, чтобы как можно скорее добраться до Парижа; вместе с мадемуазель де Таверне; репутация у которой при дворе, слава Богу, самая незапятнанная. Я отправилась в Париж, чтобы самой убедиться, что король Франции, отец многочисленного семейства, король-философ, моральный оплот всех людей с чистой совестью, дававший пропитание бедным иностранцам, обогревавший нищих и снискавший любовь народа своей благотворительностью, позволяет умирать с голоду, пребывать в забвении и подвергаться угрозам нищеты и порока человеку его рода, монаршего рода, потомку одного из королей, правивших Францией.

– Я? – в изумлении воскликнул король.

– Я поднялась на какой-то чердак и увидела там правнучку великого государя, сидящую без огня, света и денег. Я дала сто луидоров этой жертве забвения, жертве королевского небрежения. Атак как я задержалась, размышляя о ничтожестве нашего величия – я ведь тоже иногда философствую, – и так как сильно подмораживало, а в подобный мороз лошади идут скверно, особенно лошади наемного экипажа…

– Наемного экипажа? – вскричал король. – Как! Вы возвратились в наемном экипаже?

– Да, государь, на извозчике номер сто семь.

– Ну и ну, – пробормотал король, положив правую ногу на левую и покачивая ею, что было у него признаком крайнего раздражения. – В наемном экипаже!

– Вот именно. Мне повезло, что хоть его-то удалось найти, – ответила королева.

– Сударыня, – перебил король, – вы поступили правильно, вы всегда полны добрых намерений, которые возникают у вас, быть может, слишком легко, однако очень уж вы пылки в своем благородстве.

– Благодарю вас, государь, – с насмешкой в голосе ответила королева.

– Вы же понимаете, – продолжал король, – я не подозреваю вас ни в чем скверном или постыдном, мне лишь не понравился ваш поступок, слишком рискованный для королевы. Вы, как обычно, сделали добро, но, делая добро другим, навредили себе. Вот в чем я вас упрекаю. Теперь я хочу извлечь из забвения потомка королей, хочу озаботиться его судьбой. Я готов; назовите мне имя этого несчастного, и мои благодеяния не заставят себя ждать.

– Я думаю, имя Валуа, государь, достаточно прославлено, чтобы вы смогли его вспомнить.

– Вот оно что! – расхохотался Людовик XVI. – Теперь я знаю, кем вы так озабочены. Речь идет о крошке Валуа, не так ли? О графине… Погодите-ка…

– О графине де Ламотт.

– Правильно, де Ламотт. У нее муж в тяжелой кавалерии, не так ли?

– Да, государь.

– А жена у него – интриганка. О, не сердитесь, ведь она готова перевернуть все вверх дном: донимает министров, изводит моих тетушек, засыпает меня самого прошениями, просьбами, генеалогическими доказательствами.

– Но это лишь говорит о том, государь, что до сих пор все ее обращения оставались втуне.

– Этого я не отрицаю.

– А как на самом деле: она Валуа или нет?

– Думаю, что да.

– Тогда ей нужно дать пенсию. Приличную пенсию для нее, полк для ее мужа, какое-то положение – они в конце концов отпрыски королевского рода.

– Полегче, сударыня, полегче. Какая же вы, право слово, быстрая! Крошка Валуа повыдергает у меня достаточно перьев и без вашей помощи, ей палец в рот не клади!

– О, за вас, государь, я не боюсь: перья у вас держатся крепко.

– Приличная пенсия, Господи помилуй! Как это у вас все скоро, сударыня! А вам известно, как сильно нынешняя зима опустошила мою казну? Полк для этого офицеришки, который, не будь дурак, женился на Валуа! А у меня, сударыня, не осталось больше полков даже для тех, кто готов заплатить или заслужил. Положение, достойное королей, их предков, для этих попрошаек? Полноте! Да у нас самих положение хуже, чем у каких-нибудь незнатных богачей. Герцог Орлеанский отправил своих лошадей и мулов в Англию, на продажу, и заколотил две трети своего дома. Я сам отменил свою охоту на волков. Господин де Сен-Жермен заставил меня урезать королевскую гвардию. Мы все, от мала до велика, терпим лишения, дорогая моя.

– Но, государь, не могут же Валуа умирать с голоду!

– Но разве вы не сказали мне сами, что дали ей сто луидоров?

– Это же просто милостыня!

– Зато королевская.

– Тогда дайте и вы ей столько же.

– Воздержусь. Того, что вы дали, хватит для нас двоих.

– Ну, тогда хотя бы небольшую пенсию.

– Никаких пенсий, ничего постоянного. Эти люди и так выклянчат у вас предостаточно, они из породы грызунов. Если у меня возникнет желание дать им что-нибудь, я дам просто так, безо всяких обязательств на будущее. Словом, я дам им, когда у меня появятся лишние деньги. Эта крошка Валуа… Ей-богу, я могу вам порассказать о ней такого… Ваше доброе сердечко попалось в западню, моя милая Антуанетта. Я прошу за это у него прощения.

С этими словами Людовик протянул руку королеве, которая, повинуясь первому побуждению, поднесла ее к губам.

Однако она тут же ее оттолкнула и сказала:

– Вы ко мне недостаточно добры. Я на вас сердита.

– Вы на меня сердиты? Но ведь я… я…

– Вот-вот, еще скажите, что вы на меня не сердитесь – вы, заперший передо мною двери Версаля, вы, явившийся ко мне в прихожую в половине седьмого утра, вы, который вломился сюда, яростно вращая глазами!

Король засмеялся.

– Нет, я на вас не сержусь.

– Не сердитесь – и ладно.

– А что вы мне дадите, если я докажу вам, что, даже входя сюда, я уже не сердился?

– Посмотрим сначала на ваши доказательства.

– О, это нетрудно, – отозвался король, – доказательство у меня в кармане.

– Вот как? – с любопытством воскликнула королева, садясь в постели. – Вы хотите что-нибудь мне подарить? О, вы в самом деле весьма любезны, но зарубите себе на носу: я не поверю вам, если вы не представите свое доказательство сейчас же. И никаких уверток! Держу пари, что вы лишь пообещаете что-нибудь!

Услышав такое, король, с доброй улыбкой на устах, принялся шарить по карманам с неторопливостью, которая лишь разжигает вожделение, заставляя ребенка нетерпеливо переступать ногами в ожидании игрушки, зверя – лакомства, а женщину – подарка. Наконец он извлек из кармана красный сафьяновый футляр с выдавленным на крышке великолепным золотым узором.

– Драгоценности? – воскликнула королева. – Ну-ка, посмотрим.

Король положил футляр на постель. Королева поспешно схватила его.

Едва открыв футляр, она вскричала в восторге и восхищении:

– О Боже, как это прекрасно! Как прекрасно!

Король почувствовал, как по его сердцу пробежала радостная дрожь.

– Вы находите? – спросил он.

Ответить королева была не в силах, она задыхалась.

Дрожащей рукой она достала из футляра ожерелье из бриллиантов – таких крупных, чистых, искрящихся и так умело подобранных, что ей показалось, будто меж пальцев у нее струится огненный поток.

Ожерелье извивалось, словно змея, вместо чешуек у которой были молнии.

– Великолепно! – обретя наконец дар речи, пролепетала королева. – Великолепно! – повторила она, и глаза ее заблестели: то ли от близости столь чудных бриллиантов, то ли от сознания, что ни у одной в мире женщины нет такого ожерелья.

– Стало быть, вы довольны? – осведомился король.

Я в восторге, государь. Вы меня осчастливили.

– Да полно вам.

– Вы только взгляните на первый ряд: бриллианты в нем с орех.

– В самом деле.

– А как подобраны: один от другого не отличишь! А как умело расположены по величине! В какой удачной пропорции второй отличается размером от первого, третий от второго! Ювелир, выбравший эти бриллианты и сделавший ожерелье, – настоящий художник.

– Их двое.

– Тогда, держу пари, это Бемер и Босанж?

– Угадали.

– Да и то сказать, сделать такое ожерелье могут только они. Как оно прекрасно, государь, как прекрасно!

– Сударыня, – заметил король, – вам придется заплатить за него очень дорого, берегитесь.

– Ах, государь, – прошептала королева.

Лицо ее внезапно помрачнело, голова склонилась на грудь.

Однако это новое выражение появилось у нее на лице столь неожиданно и исчезло столь быстро, что король не успел ничего заметить.

– Доставьте мне удовольствие, – попросил он.

– Какое?

– Позвольте надеть ожерелье вам на шею.

Но королева остановила его.

– Это очень дорого, не так ли? – печально спросила она.

– Еще бы! – с улыбкой ответил король. – Но я же сказал, что вам придется заплатить за него еще дороже, и оно приобретет свою истинную цену только на месте – то есть у вас на шее.

С этими словами король приблизился к королеве, держа ожерелье за концы и собираясь застегнуть его на аграф, тоже сделанный из бриллианта.

– Нет, нет, – возразила королева, – никаких ребячеств. Положите ожерелье обратно в футляр, государь.

И она покачала головой.

– Вы отказываете мне в удовольствии первым увидеть его на вас?

– Господь не простит мне, если я лишу вас этой радости, коль скоро возьму ожерелье, но…

– Но?.. – удивленно переспросил король.

– Но ни вы, ни кто-либо другой, государь, не увидит у меня на шее столь дорогое ожерелье.

– Вы не станете его носить, сударыня?

– Никогда!

– Значит, вы отказываетесь?

– Я отказываюсь повесить себе на шею миллион или даже полтора – ведь, насколько я понимаю, ожерелье стоит миллиона полтора ливров?

– Не отрицаю, – ответил король.

– Я отказываюсь повесить себе на шею полтора миллиона, когда королевская казна пуста, когда король вынужден ограничивать пособия для бедных и говорить им: «Больше денег у меня нет, и да поможет вам Бог!»

– Как! Неужели вы говорите это серьезно?

– Послушайте, государь, господин де Сартин сказал мне как-то, что на полтора миллиона ливров можно построить линейный корабль, а королю Франции линейный корабль гораздо нужнее, чем королеве Франции – ожерелье.

– О! – вне себя от радости воскликнул король, и на глазах у него навернулись слезы. – То, что вы сделали, – возвышенно. Благодарю, благодарю вас!.. Как вы добры, Антуанетта!

И, чтобы достойно завершить свой сердечный и вместе с тем хозяйский порыв, король обнял Марию Антуанетту и крепко поцеловал.

– Как вас будут благословлять во Франции, – воскликнул он, – когда узнают эти ваши слова!

Королева вздохнула.

– Но у вас еще есть время передумать, – живо заметил король. – Вы так горестно вздохнули…

– Нет, государь, это вздох облегчения. Закройте футляр и верните его ювелирам.

– Но я уже договорился об оплате, деньги готовы, что мне теперь с ними делать? Не будьте столь бескорыстной, сударыня.

– Нет, я все хорошо обдумала, государь, мне этого ожерелья решительно не нужно, но мне нужно другое.

– Проклятье! Плакали мои миллион шестьсот тысяч!

– Миллион шестьсот тысяч? Вот оно как! Неужто так дорого?

– Слово вырвалось, сударыня, и я от него не отрекаюсь.

– Успокойтесь: то, о чем я вас прошу, будет стоить гораздо дешевле.

– О чем же вы просите?

– Позвольте мне еще раз съездить в Париж.

– Но это же просто и вовсе не дорого.

– Минутку, минутку.

– Вот черт!

– В Париж, на Вандомскую площадь.

– Проклятье!

– К господину Месмеру.

Король принялся чесать в ухе.

– В конце концов, – проговорил он, – вы отказались от прихоти стоимостью в миллион шестьсот тысяч ливров, поэтому другую прихоть, о которой вы просите, я могу вам позволить. Отправляйтесь к господину Месмеру, но только при одном условии.

– Каком же?

– С вами поедет принцесса крови.

Королева на секунду задумалась.

– Госпожа де Ламбаль вас устроит? – спросила она.

– Пусть будет госпожа де Ламбаль.

– Договорились.

По рукам.

– Благодарю вас.

– А я, – добавил король, – закажу линейный корабль и нареку его «Ожерелье королевы». Вы будете его крестной, сударыня, а потом я пошлю его Лаперузу.

Король поцеловал жене руку и весело вышел из ее покоев.