Текст книги "Роман женщины"

Автор книги: Александр Дюма-сын

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц)

– Клементина, – сказал Эмануил, – скажите мне, что сделалось с Мари, с мадемуазель Мари, хочу я сказать.

– Ничего особенного.

– Не захворала ли она?

– Нет.

– Ну, слава Богу!

Клементина не могла не заметить того волнения, с которым говорил Эмануил.

«Странно, – подумала она, – а Мари не хочет меня видеть».

К вечеру Мари успокоилась; она заснула или, вернее сказать, притворилась спящею. Лишь только графиня ее оставила, как Клементина вошла в комнату своей подруги; Мари открыла глаза.

– Ты все еще сердишься на меня? – спросила Клементина, обнимая Мари.

– Я вовсе на тебя не сердилась; я больна, а ты знаешь, все больные – несносны. Прости же меня и сядь возле; но ты сама бледна как полотно.

– Очень может быть! Я слишком много передумала в этот час о будущности…

– Ты делаешься серьезною, Клементина.

– Когда это нужно.

– Ты права, ведь ты готовишься выйти замуж.

– Ошибаешься; я отказываюсь от этого благополучия.

– Так ты не невеста? – воскликнула Мари с невольной радостью. – Что же ты будешь делать?

– Отправлюсь в пансион.

Клементина внимательно следила за Мари, стараясь угадать, что происходило в ее душе.

– Ведь ты была так счастлива; ты еще вчера вечером любила де Бриона…

– Мне так казалось…

– Но он любит тебя…

– В том-то и дело, что нет; он любит, только не меня.

Мари побледнела; она почувствовала уверенность в счастье, которое со вчерашнего вечера казалось ей мечтою.

– Кто же сказал тебе, что он не тебя любит? – с трепетом спросила Мари.

– Я угадала.

– Ты обманываешься, быть может.

– Нисколько, потому что ты, которая им любима, вполне отвечаешь ему тем же.

– Ты думаешь?

– Убеждена. Тебе лучше, Мари, бледность твоя исчезает.

– Ты не ошиблась, мне, точно, лучше.

– Ну так я оставлю тебя. Он придет завтра рано узнать о твоем здоровье.

– Кто он? Что ты хочешь сказать?

– То, что де Брион не уехал еще, что он готов, пожалуй, остаться до завтра, не имея силы уехать.

– Душка, Клементина! Ты просто ангел.

– Наконец, ты сознаешься. Ты любишь его?

– Больше всего на свете.

– Будь же счастлива…

– Кто-то идет; это, верно, моя маман… замолчи, ни слова более, пусть она ничего не знает… это наша тайна.

И точно; графиня, услыхав разговор в комнате своей дочери, вошла. Клементина подошла к окну, утерла слезу и вернулась к своей подруге уже с улыбкою.

– Ну что? – спросила графиня.

– Ничего, маман, – отвечала Мари, – я ведь говорила, что моя болезнь пройдет скоро, и Клементине я обязана исцелением.

Сказав это, она протянула одну руку своей подруге, другую – матери.

V

– Не желаешь ли ты сойти в залу? – спросила графиня, видя, что Мари совершенно успокоилась.

– Нет; я желала бы провести весь вечер с Клементиною.

– Хочешь видеть отца?

– Это было бы всего лучше.

– Де Брион, без сомнения, скоро уедет, и тогда граф будет свободен.

– Добрая, милая маман, пойдите, успокойте его, – сказала Мари, обнимая графиню, – и извините меня перед де Брионом, – продолжала она, взглянув на Клементину.

– С удовольствием, – отвечала графиня, не подозревавшая настоящей причины болезненного припадка своей дочери.

– Скажи мне, – вскричала Мари, бросаясь в объятия своей подруги, едва только графиня заперла за собою дверь, – скажи мне, ты не сердишься на меня?

– Сердиться на тебя? За что? За то, что ты любишь де Бриона? Напротив, я рада этому, потому что и он тебя любит.

– Ты заметила его любовь, убеждена ли ты в ней?

– Вспомни, я давно тебе говорила.

– Правда, – отвечала Мари, протягивая ей руку, – ты больше чем добра, ты прозорлива; у тебя такое прекрасное сердце, что ты можешь угадывать поступки других. И за это-то я хочу, чтоб и ты была счастлива; я и де Брион – мы найдем тебе мужа.

– Ты говоришь так, как будто ты уже стала женою де Бриона.

– А разве эта мечта…

– Которая едва не превратилась в действительность для твоей подруги; но ты хорошо сделала, что предупредила меня вовремя. А какое бы печальное соединение вышло бы для нас обоих. Как бы я надоела бедняжке де Бриону, но зато я была бы супруга пэра.

– Признайся, ты жалеешь…

– Если б я не жалела, тогда бы не было с моей стороны никакой жертвы, а теперь я могу гордиться, что принесла ее, могу сказать себе – ты мне обязана своим счастьем…

– И еще счастьем целой жизни, если хочешь знать, – досказала Мари, – ибо только теперь я понимаю, что оно именно зависело от этого брака.

– Уверена ли ты в этом? В наши годы так легко поддаются первому движению сердца, и как часто тужат потом, отдавши всю жизнь чувству, которое не было истинным. Что, если ты почувствуешь когда-нибудь, что ты не любишь де Бриона?..

– О, этого нечего опасаться! Я люблю его, добрая Клементина. Никто до него не смущал ни мой покой, ни мою мысль; никто до него не мог возбудить во мне даже минутной ненависти к тебе…

– Так ты ненавидела меня? Дитя! Когда надо было быть только откровеннее.

– Что же делать? Я думала, что он не любит меня; но в день вашей свадьбы, я, кажется, умерла бы с отчаяния.

– А что скажет твой отец, он, который так был доволен тем, что устроил мою судьбу?

– Не говори ему ничего.

– Напротив, мне кажется лучше предупредить его и открыть ему настоящий ход дел, особенно после того, что говорила мне графиня.

– Подожди еще немного; тем более, я недавно говорила ему, что ни за что с ним не расстанусь.

– Твой отец, милая Мари, как ты мне и сама говорила, много и откровенно толковал с тобою о твоей будущности. Он тебе самой вверил свое счастье, он предоставил тебе самой выбрать себе человека, будучи уверен, что такое благородное сердце, как твое, не может обмануться, – и потому-то он будет рад и счастлив, когда узнает о твоих чувствах.

– Не сомневаюсь, но тогда все в доме узнают о моих чувствах к де Бриону и тотчас же заговорят о свадьбе. Вот почему теперь, когда у меня нет более соперницы, мне хотелось бы сохранить тайну еще на некоторое время, я говорю тайну, потому что уверена в тебе. Мне хотелось, чтобы де Брион, в любви которого я не сомневаюсь, не знал бы, что я разделяю его чувства. Я хочу противопоставить политику девушки политике государственного человека. Мне хочется увидеть, как этот дипломат, читающий так легко в сердцах людей и угадывающий судьбу народов, прочтет в моей душе дорогое ему слово. Я хочу восторжествовать над его честолюбием; говорят, впрочем, что это сильная и возвышенная страсть, когда им движет благородное сердце. Я хочу заставить его забыть и его труд, и его цель, и его расчеты, и его теории, – все эти подмостки, на которые взмостилась его жизнь и в прочность которых он так непоколебимо верит. Помнишь ли ты наши вечерние разговоры, помнишь, с какою уверенностью он говорил нам о своем будущем значении в политическом мире? Казалось, хоть он и не высказывал этого ясно, что он считает за ничто всякое движение сердца, которому приписывает весьма слабое влияние на действия и жизнь мужчины. Я хочу наказать его за такое надменное высокомудрие. Я хочу – потому что чувствую себя сильнее него в этой игре. К тому же, ты уверяешь меня в его любви…

– И готова еще уверять, – отвечала, смеясь, Клементина.

– Я хочу заставить его предложить мне все жертвы; я хочу обратить в Тирсиса этого Талейрана и потом опять предоставить ему всякую свободу действий. О, каким торжеством было бы для меня, когда бы я могла сказать: де Брион, наш юный пэр, наш славный деятель на поприще политики, оставляет палату, уединяется в долины Швейцарии со своей женой, с молоденькой 17-летней женщиной, довольно скромной, довольно наивной, довольно сентиментальной… Невесело было бы тебе слышать подобные толки.

– Почему нет, особенно когда бы прибавили к этому: это бедной Клементине Дюбоа должна быть обязана Мари д’Ерми.

– Вот этот-то долг я уже и забыла. О, какой эгоизм лежит в основании счастья! Знай же, – прибавила Мари, – мне кажется, нетрудно исполнить желаемое. Де Брион под этой корой политических занятий таит почти девичью чувствительность. Говоря со мною о своей матери, он плакал – и потому, я уверена, он больше, чем кто-либо другой, умеет и может любить, тем более, что еще до сих пор никому не удавалось возбудить в нем привязанности. Доказательством тому служит эта, так сказать, жадность, с которою он спешил усвоить себе привычку к нашему обществу. Ты видела его на охоте, в первый день нашего знакомства? Он скорее походил на ребенка… ты будешь у меня на свадьбе?

– О, когда она будет назначена, я буду уже у мадам Дюверне.

– Так что ж, я поеду венчаться в Дре.

– Вот выдумала!

– Что же тут необыкновенного? Напротив, это желание так естественно, потому что имеет основанием справедливую благодарность и приятный для исполнения долг.

– А какой эффект произведет в Дре твоя свадьба! Какую честь ты сделаешь пансиону мадам Дюверне.

– Да, жизнь – довольно счастливая выдумка, милая Клементина.

– Этого, однако, ты вчера не говорила…

– Зато начиная с сегодня, не перестану повторять…

– Дай Бог, чтобы это так было, добрая Мари; но я-то теперь за кого выйду?

– Будь покойна, мы найдем тебе жениха.

В эту минуту кто-то постучался в дверь.

– Будем говорить о тряпках, – сказала Мари. – Это мой отец. Войдите! – вскричала она нежным голосом.

– Бедное дитя мое, ты была нездорова?

– Это уже прошло.

– Слышал, и говорят еще, что Клементина тебя вылечила.

При этих словах он посмотрел на молодую девушку доверчивым взглядом, значение которого она не могла объяснить себе.

– Да, – отвечала Мари, – но отчего вы пришли так поздно?

– И то едва дождался, пока де Брион уехал.

– И что же важного он говорил вам?

– Ничего; он беспокоился о тебе; он говорил, что он изучал медицину, и предлагал свои услуги; он спрашивал, узнавал, что могло расстроить тебя; и говорил мне то, – продолжал граф, – что только светский человек может сказать отцу в подобном случае.

– Но вы успокоили его?

– Конечно, но это все-таки не помешает ему прийти завтра рано узнать о твоем здоровье.

Граф пристально смотрел в глаза дочери, которая, взглянув на Клементину, покраснела и не сказала ни слова. Граф сел возле ее кровати и взял ее руку. Вскоре пришла и графиня. Барон тоже на этот раз был допущен в спальню молодой девушки, и разговор, сделавшись общим, продолжался недолго.

– Мне нужно поговорить с вами, – сказал граф шепотом Клементине, целуя ее, – встаньте завтра пораньше.

– С удовольствием, граф, – отвечала она, – в 8 часов я буду в саду.

Мари не могла слышать этого разговора.

– Признайся, ты хорошо заснешь в эту ночь, – сказала ей Клементина, лишь только они остались одни.

Вместо ответа Мари крепко обняла свою подругу, и они расстались.

Утром Клементина, верная своему слову, стараясь угадать предмет предстоящего разговора с графом, отправилась на место свидания. Граф, сопровождаемый своими любимыми собаками, уже ждал ее.

– Вот и я, граф, – сказала молодая девушка, взяв его за руку.

– Как вы точны, милое дитя! – воскликнул он. – Теперь мы поговорим о весьма серьезном деле. Графиня, вероятно, передала вам… – начал граф отеческим тоном, взяв нежную руку девушки.

– О, я знаю теперь, что хотите сказать мне, – прервала Клементина, – вы хотите говорить о моем браке с Эмануилом. Я не согласна, потому что решительно не люблю его и думаю, что и он тоже не любит меня.

– Только по этой причине? Но поклянитесь, что вы искренни!

– Это смотря по тому, чем я должна клясться.

– Вы ангел! Но тем не менее, бесполезно скрывать от меня правду; я знаю, что Мари любит де Бриона, и он влюблен в нее.

– Откуда вы это знаете?

– Я это заметил на другой же день знакомства с Эмануилом, я знал, что это непременно случится, и вот уже две недели, как я признаю это действительным фактом.

– В таком случае я вас не понимаю, – сказала Клементина, – зачем же вы сватали меня де Бриону; разве вы не хотите, чтоб он сделался мужем вашей дочери?

– Напротив, я этого пламенно желаю.

Клементина посмотрела на графа, как бы желая спросить: кто из нас двух помешался.

– И чтоб объяснить вам все, – продолжал граф, – я просил у вас этого разговора. Я знал, что Мари любит де Бриона, знал, что он отвечает ей тем же чувством; но в то же время я знал, что они никогда не выскажут друг другу своих взаимных чувств, ибо наш великий политик в делах сердца наивнее каждого ребенка, и, конечно же, Мари не могла заговорить с ним первая. А между тем мы скоро возвратимся в Париж, где свидания их, конечно, сделаются гораздо реже. Я думал и теперь еще думаю об их браке; я уверен, Эмануил сделает Мари счастливою; и потому приискивал все средства, чтобы заставить наших влюбленных высказаться. Теперь вам понятно, милое дитя?

– Как нельзя лучше.

– Я посоветовал Эмануилу сделать предложение вам… Он, не будучи уверен в ее любви, и, не отдавая, быть может, себе отчета в своих собственных чувствах, принял мое предложение; но когда я убедился, что этого не могло случиться, я просил графиню, которая и до сих пор еще считает де Бриона влюбленным в вас, поговорить с вами. Я знал, что, несмотря на данное вами обещание хранить этот разговор в тайне, вы передадите его Мари, которая, услыхав такую новость, перестанет скрытничать. Она и теперь не высказалась; но вчерашний день открыл мне все, а волнение де Бриона, при ее внезапном нерасположении, доказало мне, что я и в нем не ошибся. Видя Мари развеселившуюся к вечеру, я понял, что или она призналась вам, или, угадав истину, вы отказались от предложения.

– Все это правда. О, как вы дальновидны…

– Оттого, что я люблю Мари более всего на свете.

– Ну, а если б я была влюблена в де Бриона? – спросила, смеясь, Клементина.

– Этого не могло быть.

– Вы и это знали?

– Да. Теперь, милое дитя, я должен поблагодарить вас за все, что вы сделали для Мари, и сказать, что этой жертвы я никогда не забуду. О, я обязан найти вам хорошую партию, и я найду ее для вас.

– Пожалуйста, не беспокойтесь об этом; если вы, граф, не найдете для меня ничего, то я сама постараюсь себя устроить.

– Нужно ли просить не говорить Мари о нашем разговоре?

– Это будет бесполезно; я передам его.

– Но перед Эмануилом, графиней и бароном…

– Я сохраню его в величайшей тайне.

– Пожалуйста! Счастье, моя добрая Клементина, – такой цветок, который и может распуститься только в тени. Чтобы Мари была счастлива, нужно, чтоб я, вы и она только были бы посвящены в тайну того, что ее ожидает.

– Будьте покойны, граф, я сумею молчать.

Д’Ерми поцеловал ее вместо ответа.

– Но, – возразила Клементина, – как же теперь я скажу де Бриону о своем отказе на его предложение?

– Не хлопочите, это мое дело. Скажите, Мари его очень любит?

– Она проплакала всю ночь, и вы сами видели, в каком состоянии она была целый день.

– Как вы думаете, будет ли она счастлива с ним?

– Я знаю Мари и уверена в ее счастье.

– В таком случае, вы прощаете меня, что я употребил вас как средство для достижения моей цели?

– Я люблю Мари как сестру, а вас принимаю за отца, и я не только прощаю вам, но даже горжусь, что могла помочь в достижении счастья моей милой Мари. Впрочем, Мари обещала мне кое-что, что, разумеется, отогнало бы от меня всякое сожаление, если бы даже я его и имела.

– Что она обещала вам?

– Что свадьба ее будет в Дре.

– Будьте же уверены, она сдержит свое обещание.

– А как чувствует себя сегодня мадемуазель д’Ерми? – произнес внезапно голос, который граф узнал тотчас же.

– Благодарю, любезный Эмануил, – отвечал граф, пожимая дружески руку молодого пэра, – благодарю; она совершенно здорова, и через некоторое время вы ее увидите.

Де Брион вытащил из кармана платок и отер пот, катившийся по его лицу. Он, как сумасшедший, скакал в замок графа, сделав за 10 минут более полумили. Граф и Клементина посмотрели друг на друга и улыбнулись.

VI

Наступил ноябрь месяц; становилось холодно, и желтые листья, валявшиеся по аллеям, зашумели, гонимые осенним ветром. Общество не выходило более в сад, а собиралось по вечерам у пылающего камина. Мари и Клементина занимались музыкою; барон играл на бильярде с графом, а Эмануил, под предлогом невозможности оставить графиню, упивался игрою девицы д’Ерми.

Однажды граф сказал де Бриону:

– Графиня написала тетке Клементины, прося ее согласия на брак ее племянницы.

– И..? – спросил Эмануил с худо скрытым беспокойством.

– И тетка отвечала, – продолжал граф, заметив его волнение, – что ей желательно бы было, чтобы Клементина провела еще год в пансионе.

Нечего и говорить, что Эмануил не противился такому желанию.

Наступило время открытия палат. Де Брион, которому следовало присутствовать при их открытии, и не думал о своем отъезде. Он ждал, пока отправится все семейство графа. Если б оно провело всю зиму в замке, то и он отказался бы от всяких заседаний. Мари первая угадала это.

– Батюшка, – сказала она однажды графу в присутствии Эмануила, – мне бы ужасно хотелось присутствовать при открытии палаты пэров; г-н де Брион так часто говорил о политике, что я желала бы посмотреть поближе на их прения.

– Палата откроется через неделю, – сказал Эмануил, – а вы еще в это время не выедете отсюда.

– Не угадали, – возразил граф, понимая намерение своей дочери, – мы выезжаем завтра.

Эмануил поблагодарил Мари выразительным взглядом.

На другой же день две кареты выехали со двора замка: в одной сидели графиня и обе девушки, в другой – граф, де Брион и барон де Бэ.

Приехали в Париж, говоря иначе, общество разделилось. Семейство графа остановилось в своем отеле, на улице Святых Отцов; барон и Эмануил простились.

Целый этот вечер Эмануил не отпускал от себя барона; можно было думать, что де Брион навсегда хотел удержать при себе кого-нибудь, кто бы мог напоминать ему о счастливо прожитых им днях. Один вид его городской квартиры, так сказать, вернул его к действительности. Первым предметом, попавшимся ему на глаза, было письмо от Юлии, которое он оставил на своей конторке и которое как бы дожидало его. Прочитав письмо, ему казалось, что приключение, которое оно напоминало, имело десятилетнюю давность; в раздумье он бросил в камин этот лоскуток бумаги. А его кабинет, где он запирался некогда и углублялся в занятия и куда невидимка-хозяин не допускал проникнуть никакой посторонней мысли, казался ему теперь безбрежной пустыней. Привычка, овладевшая им во время пребывания в замке, видеть каждый день два нежных существа, которые оживили его жизнь, – теперь была нарушена. Ему думалось, что и присутствие Клементины не было бы лишним в его квартире. Веселость молодой девушки, без сомнения, развлекла бы его и утешила бы в этом чувстве сожаления и грусти, которое овладело им, едва только он переступил порог своего настоящего дома и своей настоящей жизни. Теперь, как он и предвидел, невозможно было ему посещать так часто семейство д’Ерми; посещение это в Париже сделалось как бы делом обязанности, тогда как там оно было только ежедневным удовольствием. В Париже есть условия общежития, которые не могут быть нарушены, хотя граф и просил Эмануила продолжать бывать у них так же часто, как он уже привык его видеть.

Между тем, это новое чувство, поднявшееся в душе де Бриона, удивило его самого лишь только тогда, когда он стал лицом к лицу с прежними своими привычками, прежним образом жизни; и вот теперь он хотел отдать себе отчет в этом чувстве и подчинить его воле рассудка. «Быть может, – говорил он сам себе, – природа, бездействие, уединение, беспрестанное присутствие одних и тех же лиц были настоящею причиною моего чувства и что, без сомнения, возвращение в Париж, т. е. к занятиям, уничтожит, или по крайней мере значительно уменьшит, нежную сторону этого ощущения». Отдавшись снова деятельности, Эмануил старался убедить себя, что его натура была неспособна к тихим радостям семейной жизни; он готов был даже уверять себя, что смешно было бы, если б он пошел по общей, избитой дороге и женился бы на семнадцатилетней пансионерке, он, который поклялся не отвлекать себя ничем от политического поприща. Он спрашивал себя, точно ли он любит Мари, и радовался, что еще не просил ее руки.

Так встретил он первую ночь, которую должен был провести в Париже. Он проснулся рано, встал, потребовал журналы и газеты, словом, повторил те же действия, которые были его привычкою до поездки в Поату, и сознательно принял положение человека, желающего заняться серьезно. Но, открыв журналы, он заметил, что буквы изменялись на их страницах, как в калейдоскопе, мысли его были далеко от этих столбцов, развернутых перед его глазами. Машинально, как бы против воли, он приказал подать одеваться и, бросив политические известия, отправился на улицу Святых Отцов, почти не зная сам, что именно туда он направляет шаги свои, как будто следуя только за своим сердцем, которое, казалось, было его путеводителем.

Едва пробило 9 часов, все еще спало в графском отеле, когда Эмануил подошел к подъезду. Стыдясь увлечения, с которым он поддался желанию своего сердца, он оставил свое намерение.

Утро было прекрасное, хотя и холодное. Эмануил, однако, не пошел домой, он бродил по набережной без мысли и цели, убеждаясь более и более в одном только, что он неспособен ни к каким занятиям, прежде чем не увидит Мари. Проходя Королевский мост, он увидел шедшего ему навстречу молодого человека, лицо которого казалось ему знакомым и который действительно подошел к нему с уважением, смешанным с лестью, и спросил о его здоровье.

– Я – маркиз де Гриж, – сказал он, заметив, что Эмануил, узнав его, казалось, не мог припомнить его фамилии, – я имел честь быть вам представленным в опере бароном де Бэ.

– Помню, помню, – отвечал де Брион, дружески протягивая руку молодому человеку.

– Вы уехали в Поату, как и располагали, на другой день после того как я вас видел, – сказал Леон. – Могу ли я спросить, – продолжал маркиз, – как кончилось ваше приключение с прекрасной Юлией? Вы не поддались ей и все-таки уехали?

– С бароном де Бэ, в назначенный день и час.

– А она?

– Не знаю, ее я не видал еще, – и Эмануил взял направление к набережной Вольтера.

– Вы направляетесь в Сен-Жерменское предместье? – спросил де Гриж.

– Да, на улицу Святых Отцов.

– Если позволите, я пойду с вами, я иду на улицу Жака. Так вам никто и не говорил о Юлии? – прибавил Леон с удивлением, идя возле Эмануила.

– Решительно нет. Как видите, вы преувеличили немного и ее склонность, и ее виды.

– Но ведь еще не все кончено…

– Ошибаетесь, напротив, давно все кончено, – возразил де Брион с такою уверенностью, как будто хотел сказать: «Мне некогда заниматься подобными развлечениями».

– Вы, может быть, и правы, но она не из таких женщин, которые легко могли бы расстаться с подобным вам человеком. В вас она видела более чем любовника; через вас она выигрывала положение. Ловели – наложница де Бриона! Подумайте об эффекте, который бы произвела эта новость в Париже, как бы усилилась ее известность. Покинув ее, вы нанесли удар и ее сердцу, и ее самолюбию, ибо ничего нет удивительного, что она полюбила вас.

– Разве она говорила вам что-нибудь об этом?

– Я сам не видел ее с тех пор; я выехал из Парижа почти в одно время с вами и вот только что возвратился; но завтра будет опера, где она непременно будет, и я увижу ее. Не мешало бы узнать ее намерения и виды, трудно предположить, чтобы такой скорый разрыв не задел ее за живое; если она, как я думаю, намерена вести войну, то я хочу иметь честь изменить ей и предуведомить вас.

– Уверяю вас, – отвечал Эмануил, как бы обидевшись той важности, какую приписывали его поступку, – уверяю вас, что воинственное расположение Юлии Ловели не опаснее ее любви. Я был бы в отчаянии, если моя связь с нею сделается известною, а особенно когда подумают, что я считаю ее серьезною или помню о ней.

– Извините меня, – продолжал де Гриж, – я живу в мире тунеядцев, для которых такого рода приключения составляют события, и потому забываю, что, к счастью, вы не принадлежите к этому миру.

Разговор принял другое направление и перешел на охоту, лошадей и политику. Незаметно подошли к улице Святых Отцов. Эмануил остановился у дома № 7.

– Вы хотите сделать визит графу д’Ерми?

– Да, вы знаете его?

– Нет, хотя давно барон де Бэ хотел меня с ним познакомить, уверяя, что это весьма приятное семейство, и я не оставил еще желания быть ему представленным.

– Я с удовольствием представлю вас, и поверьте, что сдержу свое обещание лучше барона. Граф и графиня вернулись в Париж только вчера и скоро возобновят свои приемные дни; в один из них я заеду за вами.

– Право, вы слишком любезны, – отвечал Леон с поклоном, отдавая карточку де Бриону, который, простясь с ним, вошел в отель графа.

Граф уже встал.

– Вы были здесь? – сказал он с улыбкой, увидя Эмануила. – Отчего же вы не вошли?

– Вы еще спали.

– Разве вы не у себя дома?

Эмануил сжал руку д’Ерми.

– И точно, – сказал он, – я и то уже распорядился, как бы принадлежа вашему семейству, обещав прекрасному юноше, молодому маркизу де Грижу, представить его вам.

– Представьте, любезный друг, представьте; каждый, кто войдет ко мне с вами, – будет дорогим гостем. Вы останетесь у меня завтракать?

– Нет; я хотел вас видеть, я видел вас и теперь уйду.

– Вы вовсе не думаете о том, что говорите. Сердце ваше, любезный Эмануил, еще не изощрилось в политике и не умеет скрывать своих желаний. Дети проснутся и тотчас же выйдут.

– Когда вы так хорошо меня знаете, я останусь. – Сказав это, Эмануил сел возле графа.

– Завтра мы едем в оперу, – сказал граф, – графиня хочет доставить удовольствие Клементине, которая должна через два дня расстаться с нами и отправиться в Дре; если вы свободны, не хотите ли провести завтрашний вечер с нами?

– С величайшим удовольствием.

Уверяют, что есть предчувствия, предвещающие несчастья. Эмануил же, будучи таким же фаталистом, как и каждый, не подозревал, однако, что завтрашний вечер будет иметь огромное влияние на всю его жизнь.