Текст книги "Роман женщины"

Автор книги: Александр Дюма-сын

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 25 страниц)

II

Мари проснулась рано и открыла окно; окружающие деревья, колеблемые ветром, шептали что-то, как будто они тоже причисляли себя к ее подругам и наперсникам ее мыслей и как бы хотели сказать ей последнее «прости». Небо было прозрачно и чисто, вдали виднелись жницы, одетые в красные платья, они казались громадными цветами, распустившимися посреди колосьев; как нарочно, это было такое утро, какие редко выпадают на долю нашей северной Франции; на дворе важно расхаживал петух; белые и сизокрылые голубки уже начали свое странствование, и горлицы уже слетались на окна, надеясь, как всегда, найти там оставленные крошки. Понятно, что дитя, воспитанное среди такой роскошной природы, постоянно наслаждаясь весною с первого ее дыхания и осенью до последнего ее дня, с возрастом должно сохранять характер чистый и мечтательный, образовавшийся под влиянием этих благоуханий природы и ее поэзии. И Мари тосковала, расставаясь с этой жизнью, правда, однообразной, зато спокойной и беззаботной. Ни одно горе до сих пор еще не тронуло ее сердце. Вот два года уже, как она жила в своей комнатке и ее существование не изменялось; в 7 часов утра она вставала, открывала окно в хорошие дни, брала книгу, которая всегда давала пищу уму или сердцу; в 11 она сходила к завтраку; прогуливалась с Клементиной в саду, вмешивалась иногда в игры младших подруг, потом садилась или за уроки, или за вышиванье, рисовала или играла подле своей подруги; так проходил день до обеда, после, когда вечер был хорош, опять гуляла, потом молилась и засыпала. Не была ли эта жизнь похожею на жизнь ангелов?

Правду сказать, Мария и не принадлежала к тем страстным натурам, которые вечно жаждут неведомого счастья, сердце которых требует страстей и бурных волнений; частые письма от матери, веселость ее подруги, природа – удовлетворяли ее совершенно. Она походила на неприхотливый цветок, которому нужно немного солнца после тени и немного дождя после солнца. Зима всегда тянулась для нее печальнее и однообразнее, кроме редких развлечений, в которых заставляли ее принимать некоторое участие; по вечерам собирались в общем зале, занимались музыкой, иногда родственники некоторых девиц приезжали в пансион, а изредка давали и вечера, на которые являлась г-жа Дюверне, окруженная взрослыми воспитанницами, для которых эти простенькие собрания были важными событиями; потому что как ни незатейливы были эти вечеринки, но тем не менее они были причиною многих обновок. Но что было особенно привлекательно, так это совершенное отсутствие для девического сердца всякой опасности: важные лица наместников, префекта, теток и несколько молодых людей с претензиями и странностями, над которыми пансионерки от души смеялись, – вот общество, среди которого проходили эти вечера; таким-то образом кое-как проходила зима, а за ней наступало лето, и среди этой-то тихой жизни расцвела наша героиня.

Мы сказали, что Мари встала очень рано; нетерпение увидеться поскорее с матерью было главной причиной этого раннего пробуждения. Она ожидала условного часа, и в этом ожидании продолжала заканчивать свои сборы. В свою очередь, Клементина, полуодетая, по обыкновению веселая, вошла в ее комнату. Они едва окончили свои приготовления, как им пришли сказать, что г-жа Дюверне ожидает их завтракать. Предупредительная начальница ускорила час завтрака, иначе он был бы и часом отъезда.

Молодые девушки сошли в столовую, где ожидали их г-жа Дюверне и престарелый священник. Законоучитель, всегда особенно расположенный к Мари, взял ее руку и поцеловал ее голову, потом поцеловал Клементину – и они сели за стол.

Как-то невольно радуется сердце в присутствии служителя Бога, в глазах которого мы росли, кому мы открывали наши первые заблуждения и который всегда утешал нас своим спокойным и торжественным голосом. Как-то отрадно видеть старца, жизнь которого пронеслась среди людских страстей и заблуждений, не оставив на нем ни впечатлений, ни даже воспоминаний; но который, напротив, своим соприкосновением освящал и услаждал всех, кто страдал под тяжким бременем грехов. Почти с детских лет в памяти Мари запечатлелись приятные и благородные черты этого старца, она всегда видела эту голову, покрытую сединами, которыми Провидение, кажется, с намерением украшает избранных, чтобы возбудить к ним большее уважение, чтобы придать более торжественности и значения их действиям. Он первый учил ее разумно молиться, он первый приобщил ее Св. Тайн. Невозможно было быть более непорочной и чистой, чем была Мари. Ангел мог бы выслушать эту первую исповедь.

При печальных и могущественных звуках органа молодые девушки, одетые в белые платья, с набожным трепетом сердца и со слезами на глазах, приблизились к алтарю. Престарелый пастырь, облитый лучами солнца, раздал этим чистым душам хлеб надежды, веры и милосердия, хлеб, которого каждый имеет свою часть и которого целое принадлежит всем – как сказал поэт. После обедни дети вышли с пением из церкви, сопровождаемые улыбками присутствующих и благословением священника, а там, вне ее, их встретило солнце, горевшее в полном величии среди небес, как следствие полученного ими отпущения и начало обещанной им жизни вечной. Вот какие воспоминания занимали Мари при виде духовника; она любила его, потому что он научил ее добру; он научил ее, что должно любить, не говоря никогда о том, что должно ненавидеть; он посеял в ее душе семена веры, которые согреют ее, когда детские надежды сделаются утешением женщины.

Но Мари, увидев священника за столом, могла ли усомниться, что он пришел не для нее собственно? Мог ли он отпустить ее, не наделив последним советом? Она благодарила его от глубины души, эта благодарность выражалась в ее взглядах, на которые ответом служили улыбка и наклонение головы старца, ясно говорящие ей: «Вы угадали, я пришел собственно для вас».

И действительно, после завтрака старец взял Мари за руку, вывел из столовой и, посадив около себя, сказал ей:

– Дитя мое, вы оставляете этот дом, чтобы войти под кров родительский, вы оставляете эту жизнь – для новой жизни. На пороге вашего нового жилища, вы примите другие привычки и другие обязанности, вы вступаете в иной мир, пройти который, я полагаю, в вас достаточно твердости; не забывайте же, однако, светлых радостей вашего детства – они должны быть стражами вашего счастья. Молитесь Богу, молитесь о милосердии Его, чтобы в дни бедствий и несчастий он не отвратил лица своего от вас и чтобы дал силы вашему сердцу не изныть под гнетом отчаяний и сомнений. Почитайте Его, как своих родителей, и любите их, как Его, потому что они учат вас понимать Его благость. Это вы уразумеете еще лучше, когда сами сделаетесь супругою и матерью. Помните, что несчастье часто бывает не что иное, как испытание, и что за каждое из них Господь посылает вознаграждение. Помните, что вы обязаны послушанием вашим родителям и что основанием их воли служит любовь. Наконец, среди радостей, которые ожидают вас в семействе, среди обольщений неизвестного вам света, не забывайте тех, с которыми вы расстаетесь. Вспоминайте наши простые вечерние беседы, нашу скромную церковь, где вы приобщились впервые, и если когда-нибудь страдание посетит вас, если Бог пошлет вам печаль, возвратитесь сюда: ничто не утешает так, как святые воспоминания детства. Если я буду еще жив, я постараюсь облегчить вашу скорбь, утешить вас словом… если же меня не будет, то Бог, к престолу которого возносились ваши первые молитвы, услышит и те, с которыми вы к нему прибегнете. Теперь простимся, дитя мое, примите мои слова не как от священнослужителя, но как от друга, который покидает свет в ту минуту, как вы вступаете в него, и который, оглядывая спокойным взглядом прошедшее, может спасти вас от опасностей, существования которых не подозревают в ваши лета; прощайте же, дитя мое!

И, взяв белокурую головку девушки, старик поцеловал ее.

Мари утерла слезу и, приняв благословение, вошла в столовую, где ожидала ее Клементина.

Священник взял свою трость и шляпу и, сделав еще кой-какие наставления обеим подругам, сказал: «Ну прощайте же, дети мои», – и вышел.

Мари, став у окна, проводила взглядом старца, который, выходя, послал прощальный знак рукою и скрылся.

Несколько минут спустя ожидаемый экипаж остановился у пансиона. Мари вышла навстречу старой Марианне и бросилась в ее объятия.

– Здорова ли матушка? – были первые слова ее.

– Слава Богу, сударыня.

– Как! Ты называешь меня сударыней, – вскричала Мари, – разве ты уже не любишь меня более?

– О, вовсе нет; но вы так выросли…

– Так что же! называй меня всегда своей крошкой, как ты называла меня и тогда, когда бранила меня, – это заставит тебя забыть, что я выросла.

– Вы были и остались ангелом.

– Как?..

– Ты ангел, моя Машуточка! – сказала старуха со слезами на глазах.

– Куда мы едем? – спрашивала Мари.

– В Париж.

– Надолго?

– Дня на два, на три, не более.

– Прекрасно; кстати, ты знаешь, что я беру с собой одну из моих подруг?

– Барыня предупредила меня.

В это время человек, сопровождавший Марианну, отправился за вещами молодых девушек.

Мари и Клементина пошли проститься с г-жою Дюверне, которая, несмотря на привычку к подобного рода сценам, не могла удержать слез… и в этот счастливый день плакали все.

Когда наша героиня проходила к экипажу, все дети бежали за нею и кричали: «Прощайте, Мари».

– Прощайте, мои крошки, – отвечала она.

Потом Мари зашла к привратнику, сунула в его руку пять луидоров, он благодарил ее и, сняв шляпу, сказал:

– Желаю вам много, много счастья, сударыня.

Наконец, она обняла в последний раз г-жу Дюверне и уселась; дверцы кареты хлопнули, и она слышала только голос начальницы, приказывающей воспитанницам вернуться в сад, карета покатилась; Мари была в восторге: она ехала в свою, всегда так любимую ею семью; она вступала в свет. Мечты уже начинали наполнять ее воображение, и невольная улыбка, появляющаяся на губах молодой девушки, доказывала, что какая-то отрадная надежда теплилась в ее сердце. Мари заключала в себе все условия красоты, любви и наслаждений, она была до того хороша, что ангелы могли ей завидовать, женщины – казаться дурными в ее присутствии, мужчины – сойти с ума. При первом появлении в обществе она могла ослепить всех; все сияло вокруг нее и освещалось ею; ей оставалось только прикрыть надеждами сердце, как птицы прикрывают крылом свои головки, чтобы заснуть среди своих грез, – ей, у которой не было еще прошедшего и которая, следовательно, не боялась будущего.

Да и можно ли подчиниться страху или сомнению среди такой природы, какая окружала Мари: солнце сияло в полном блеске и рассыпало лучи свои на траву и на деревья; связанные снопы возвышались среди полей, как золотые пирамиды; небо было чисто, светло и так великолепно, что даже птицы умолкли, как бы прислушиваясь к этой таинственной гармонии.

Карета неслась среди этой благословенной страны, среди этих щедрот Творца, и разве можно было печалиться, когда, окруженная такою прелестью, Мари приближалась к счастью.

Между тем солнце начало опускаться; поля пустели; реже и реже наши путешественницы встречали запоздалых жнецов, вскоре показались звезды, и тишина воцарилась.

Карета остановилась перед лучшей гостиницей, какую только можно было встретить в тех местах, и хотя она была довольно плоха, но в возрасте наших путешественниц не обращают на это никакого внимания. Их накормили прескверным обедом, что им доставило немалое удовольствие, и, смеясь, они опять уселись в экипаж. Свежий ветер охладил жар дня, подруги закутались и скрылись в глубину кареты, которая снова понеслась тою же рысью. Около девяти часов они подъехали к заставе.

– Вот мы и в Париже, – сказала Клементина.

– Париж, – проговорила Мари, открывая глаза, – кто знает, что в нем ожидает меня, – продолжала она со вздохом и недоверчивостью.

– Душка, в Париже столько очарований для тех, кто вступает в него в твои годы, в почтовой карете, для того чтобы соединиться с любимыми существами.

Карета помчалась по набережной, достигла улицы Saint-Pères и остановилась; лакей отворил настежь ворота отеля; карета въехала во двор, и ворота заперлись снова.

III

Г-жа д’Ерми, услышав стук подъехавшего экипажа, вышла навстречу дочери; Мари обняла ее на первых ступенях лестницы, а выше – г-н д’Ерми простирал уже к ней свои объятия; потом Мари представила отцу и матери Клементину.

– Я очень рада, – сказала г-жа д’Ерми Клементине, – что вы приехали с нею, и благодарю вас за это.

Она поцеловала ее, взяла за руку и ввела в гостиную, где оставался забытым, на время этой домашней сцены, какой-то посторонний посетитель.

– Извините нас, любезный де Бэ, – сказал граф, – вот целый год, как мы не видели дочери: позвольте же вам представить ее, – продолжал граф, улыбаясь, – с этой минуты она не разлучится с нами.

Добросовестный наблюдатель заметил бы на лице гостя род улыбки, весьма похожей на гримасу.

– Барон де Бэ, – сказал граф д’Ерми, представляя дочери незнакомца.

Мари поклонилась и села возле графа.

– А я, – сказала графиня, – представляю вам Клементину, мою другую дочь, которая прогостит у нас эти два месяца. – И она посадила около себя Клементину и снова поцеловала ее.

Присутствие гостя немного смутило Мари, которая думала, что постороннее лицо помешает выражению радостей семейного счастья. Вместо того, чтобы целоваться каждую минуту, расспрашивать, отвечать и опять целоваться – нужно было сидеть чинно, молчать и только изредка вмешиваться в разговор, прерванный приездом пансионерок.

Однако г-н де Бэ понял, что надобно предоставить хозяевам полную свободу радоваться приезду их дочери; он взял шляпу и, вставая, сказал:

– Любезный граф, я не хочу мешать вашей радости, зная, что вы счастливы; я удаляюсь.

Мари в глубине души поблагодарила барона за такую любезность; но г-н д’Ерми заставил его сесть снова, сказав:

– Еще минуту, ведь вы знаете, что никогда не можете быть лишним.

Г-н де Бэ остался, но глаза его, устремленные на молодую девушку, говорили: «Видите ли, меня принуждают остаться».

– Ну так мы, – сказала неожиданно графиня, как бы желая ответить на взгляд барона, – мы оставим вас вашим политическим прениям, которые прервал приезд детей. Пойдемте со мною, – прибавила она, обращаясь к Мари и Клементине.

Молодые девушки встали с такой поспешностью, которая не допускала ни малейшего сомнения в их желании, и, как истые пансионерки, они немедленно воспользовались данным позволением. Граф и барон остались вдвоем.

– Кто этот господин? – спросила Мари у своей матери.

– Это друг нашего дома.

– И часто бывает у вас?

– Каждый день. Твой отец не может жить без него.

Эта фраза хотя и была довольно обыкновенна, однако г-жа д’Ерми, сказав ее, покраснела.

С первого взгляда г-жу д’Ерми и ее дочь могли принять за двух сестер: одна брюнетка, другая блондинка – вот и вся разница; в остальном же одна и та же прелесть, свежесть, грация и красота. Графиня принадлежала не к тем женщинам, о которых говорят, что они хороши еще для их лет; нет, она была так хороша, как бы желали быть все женщины. Черные волосы роскошно окаймляли ее гладкий и чистый лоб; в голубых глазах горел огонь страсти; розовые губы скрывали под улыбкой два ряда жемчужных зубов; складки платья обвивали греческие формы бюста, за который многие девушки не пожалели бы отдать свои 16 лет. Добавьте к этому утонченное кокетство, врожденную грацию, очаровательный ум – и вы получите портрет г-жи д’Ерми. Эта женщина была в полном смысле слова царица гостиных; при ее появлении внимание всех обращалось на нее. С первого дня ее замужества она не изменилась ни на волос – она переменила только имя; к этому-то наружному спокойствию нужно было и внутреннее счастье – оно было, и было вполне.

Однако 17 лет прошло как г-жа д’Ерми была уже замужем; видя ее одну, этому почти нельзя было верить, но в истине этого нельзя было и сомневаться, потому что Мари вступала уже на поприще светской жизни; тем не менее г-жа д’Ерми была так уверена в своей красоте, что далеко не завидовала, как некоторые из матерей, успехам своей дочери, а, напротив, гордилась этим и заранее наслаждалась торжеством ее представления. А 17 лет тому назад граф д’Ерми был одним из изящнейших молодых людей, а девица Клотильда д’Ерблэ одною из прелестнейших девушек. Есть же существа, которые Бог создает совершенно раздельно одно от другого и которых он после соединяет; подобные события мы называем случаем, что доказывает наше безверие – в противном случае, мы должны были бы приписать это воле Провидения.

В одной из гостиных встретились эти две избранные натуры: графа д’Ерми привлекла Клотильда д’Ерблэ, как магнит привлекает железо. Граф был известен своим богатством, и потому-то на него все глядели с некоторого рода удивлением; если где-нибудь ему надумалось ухаживать за какою-нибудь женщиною – то она с этой же минуты делалась предметом общего внимания. Закрыв глаза, можно было быть уверенным, что избранная графом была умна, хороша, изящна; а какое было очаровательное зрелище, когда их увидели вдвоем с его будущей супругой. Вся остальная молодежь исчезла для Клотильды – как затмились и для графа остальные женщины. К несчастью, Клотильда не принадлежала к тем, которые сопротивляются и уступают после борьбы; она хотела не самозванца, но законного повелителя – и потому вопрос о браке был неизбежен; вскоре за тем последовала и свадьба.

Супруги были слишком счастливы, чтобы жить среди развлечений и удовольствий; они удалились в замок, довольно уединенный, довольно таинственный, как нарочно созданный для любви восторженной и эгоистичной, которая продолжалась год, т. е. целое лето и зиму; к концу года родилась Мари. Г-жа д’Ерми пожелала вернуться в свет, на что граф, которого привычки начинали брать верх, легко согласился.

Графиню нашли еще очаровательнее, чем Клотильду д’Ерблэ; успехи же графа, как человека женатого, были гораздо значительнее прежнего, и уединенный замок был скоро забыт обоими. Появление в свете супругов доказывало, что им надоело их нежное уединение, а следовательно, нет ничего удивительного, если каждый из них предался первому представившемуся развлечению. Мужчины окружили графиню; женщины улыбались графу.

Через месяц после первого их выезда граф имел уже любовницу, а через 6 месяцев и графиня не отстала от мужа; и так случилось то, что случается всегда; граф, имея незаконные связи, требовал благоразумия у жены; графиня, вся преданная посторонней любви, требовала верности от мужа; подобного рода взаимные требования – вечны.

Однажды они столкнулись, и вследствие этого разразилась буря; но так как оба были люди умные, то и эта буря кончилась, как и все бури, дождем и солнцем. От упреков перешли к объяснению, от объяснения к откровенности; они признались, что их любовь была более разумной, нежели страстной, что они хотели сделаться героями романа, но избегали странности сделаться жертвами романтизма; они дали один другому полную свободу, но с условием, чтоб имя и приличие были всегда уважаемы. Они разошлись по своим комнатам, и всю ночь каждый из них, не смыкая глаз, повторял себе: «Обман за такую любовь – это ужасно!» За всем тем они успокоились – и редко, по-видимому, можно было встретить супругов, теснее соединенных, как граф и графиня.

Не менее того, по временам, бывали непонятные и странные явления: каждый раз, как только граф приобретал новую любовницу и супруга его узнавала об этом – она воспламенялась к нему всею силою прежней страсти; каждый раз как граф замечал у ног своей жены нового обожателя, он делал то же самое. И вследствие ли случайности или расчета, это возрождение любви было одновременно у обоих: граф принимался ухаживать за женою, как ухаживал за девицею д’Ерблэ, и на две или на три недели новые соискатели и новые связи забывались; к концу же этого времени дела снова принимали свой обыкновенный ход; впрочем, ни намеки, ни ссора, ни упреки – не имели места. Свет, который всегда угадывает все, когда даже и ничего не видит, – свет молчал.

Такого рода вели жизнь господа д’Ерми лет пятнадцать, пока, наконец, Мари вышла из пансиона; жизнь эта должна была теперь несколько измениться: графу уже минуло 45 лет и страстные стремления уступили место другим; графиня тоже достигла 34 лет, и она поняла, что, пока Мари не выйдет замуж, надо вести себя как можно осторожнее. И нужно было быть очень злым, чтобы находить ее недовольною той связью, которую она имела в момент приезда дочери.

В самом деле, барон де Бэ был плешив, но скромен; не слишком умен, но очень любезен; если он не был достаточно приятен для графини, то чрезвычайно нравился графу. Она не обманула дочь, сказав ей, что ее отец не может обойтись без барона. К тому же, наступает пора в жизни человека, когда бледнеют предрассудки и успокаиваются страсти; и граф и барон вступили уже в эту пору, и потому первый был весьма внимателен к барону, который, со своей стороны, платил за это скромностью и не употреблял во зло своего положения. Все, что ему было нужно, – это дом, в котором он мог рассчитывать на искренность, куда бы он мог прийти когда ему угодно, где бы мог отдохнуть от избитой болтовни светских салонов и надоевших ему клубных удовольствий. Этот милый барон, если и не совсем еще охладел сердцем, то оно у него порядочно уже остыло; если он желал еще иметь любовницу, то почти с тою же целью, как имеют тетку, – чтобы рассчитывать всегда на готовый обед и право провести свободный вечер. Что же касается чувства, то нечего и говорить, что между ним и графинею оно весьма редко выступало на сцену, – и поэтому не страх потерять нежные свидания с нею вызвал на лице его странную улыбку, когда приехала Мари, а неудовольствие изменить свои привычки.

Впрочем, это была одна из тех связей, которые называются приличными; если г-жа д’Ерми и была еще очень хорошенькою, то и барон не был лишен некоторых достоинств; ему, правда, было 46 лет, но он мог справедливо гордиться ими, ибо на вид ему никто бы не сказал столько; он был плешив, сказали мы, но зато остатки белокурых волос, хитро зачесанные наперед, скрывали, по возможности, этот недостаток; глаза его были еще светлы, на губах блуждала насмешливая улыбка; кроме того, он имел хорошие связи, которые, благодаря своему положению и прошедшим заслугам, он мог возобновить всегда. Уступка, следовательно, была равною с обеих сторон: правда, графиня могла встретить любовь молодую и полную увлечений, которая бы оживила в ее воспоминаниях первую славу ее жизни, но ведь нужно же хоть иногда пожертвовать чем-нибудь для света. Стоит ли вверять свою репутацию, а может быть и сердце, молодости, этим мотылькам любви, летающим по всем цветкам и обжигающимся на каждом огне? Не выгоднее ли иметь прочную, надежную связь, так сказать, до того времени, когда страсти уступят место чувству?

Что же касается г-на д’Ерми, то он как аристократ в полном смысле слова, наследовал дух и философию XVIII века. Его аристократизм выказывался повсюду, и ничего не было утонченнее его речи, его взгляда. Его любовь была лишена требований, ум – чванства; он умел, если было нужно, любить, как Фоблаз, или вздыхать, как Тирсис; благодаря этой способности и воспитанию прошедшего века, его сердце, подобно хамелеону, могло принимать различные оттенки, или различные формы; он понимал, какую долю чувств следует дать какой-нибудь герцогине, и никогда не считал денег, которые давал танцовщице; он теоретически знал, что надо быть изящным с камелиями и свободным с женщинами большого света; он обманывал так умно, раскаивался так мило, что его всегда и прощали и любили. Надобно сказать, что к такому внутреннему содержанию присоединялась и очаровательная внешность. Д’Ерми был высокого роста, хорошо сложен, с прекрасными манерами, его нога могла возбудить зависть в женщине, и руки могли заставить покраснеть королеву; каштанового цвета волосы красиво обрисовывали его лицо, которое приковывало к себе с первого взгляда и сохранило выражение достоинства с равными и снисхождения к низшим; словом, нужно было видеть его, чтобы понять, что он не принадлежал к числу тех людей, которых можно обмануть подобно Жоржу-Дандину; но к тем, которые позволяют себя обманывать, как это делал Ришелье.

Между тем, граф, кажется, понял, что этот образ жизни, счастливый для него и для графини, мог вредить его дочери; ему не хотелось, чтоб это чистое дитя росло среди атмосферы, проникнутой заразой, и потому он давно уже сказал своей супруге: «Я думаю, следовало бы удалить нашу дочь».

На этот раз, впрочем, как и всегда, супруги изъявили полное согласие, и Мари была вверена попечению г-жи Дюверне, в городе Дре, где тогда жила сестра графини, которая, однако, умерла вскоре по прибытии туда племянницы. С течением времени все успокоилось мало-помалу: Мари воротилась в семейный очаг, который нашла счастливым и который предполагала, что и не могло быть иначе, совершенно непорочным, но в чем она была убеждена – так это в любви отца и в обожании матери, что она проведет два месяца со своею подругою, занявшей место сестры, что время стоит прекрасное, что солнце светит ярко, и она пришла в восторг, войдя в свою новую комнату и увидев все ее украшения; она расцеловала г-жу д’Ерми, которая готова была отдать все на свете за поцелуй своей дочери, которую она любила, как могут только любить такие страстные натуры, не знающие границ ни чувству, ни страстям. Комната Мари оживилась очаровательною болтовней, как будто птичье гнездышко в момент пробуждения природы; о многом нужно было поговорить, столько надобно было пересказать, столько планов сделать на будущее. Молодая мать была счастлива, глядя на простодушное увлечение обеих девушек, они ей напомнили ее прошедшее и заставили ее заглянуть в будущее, где могло быть так много еще неведомого ею счастья; потом, ответив на все воспоминания, на все вопросы, на все поцелуи, г-жа д’Ерми еще раз поцеловала своих детей и, сказав им: «Вы устали, вам нужно отдохнуть с дороги, я к вам пришлю Марианну», – графиня отправилась в гостиную, где граф и барон беседовали как лучшие друзья.

– Дети легли? – спросил д’Ерми вошедшую жену.

– Нет еще, – отвечала графиня, – они ужинают.

– Так я пойду пожелать им доброй ночи.

Граф встал и отправился к детям.

– Что с вами, барон? Вы так озабочены, – сказала г-жа д’Ерми, когда они остались одни.

– Что со мною?.. Я нахожу, что вы прекрасная мать, – отвечал де Бэ.

– И это вас удивляет?

– Нет; но огорчает – да.

– Отчего?

– Оттого, что, когда вы заняты теми, кого вы любите, вы забываете тех, кто вас любит.

– Что, упреки?

– Нет, простое размышление.

– Так вы ревнуете?

– Отчего же и нет?

– К моей дочери!.. Согласитесь, что это похоже на требовательность.

– Чем труднее и невозможнее уничтожить привязанность, развития которой мы боимся, тем более причин к ревности.

– Вы в дурном расположении духа, барон, но я извиняю вас.

– В минуту разлуки – меньше этого трудно что-нибудь сделать… да и это извинение так близко подходит к состраданию.

– Ведь это почти настоящая ссора влюбленных? Продолжайте, барон, это молодит нас обоих.

– Это вам напоминает то время, когда вы любили?..

– И в которое была любима.

Они замолчали.

– Ну, – начала г-жа д’Ерми, – в чем вам угодно упрекнуть меня?

– И вы еще спрашиваете в чем? Я прихожу, я оставляю все, чтобы провести час или два с вами, а вы не хотите остаться со мной ни одной минуты; при каждом стуке экипажа вы тревожитесь, вы оставляете все, чтоб узнать, не приехала ли ваша дочь, и приближаетесь ко мне для того только, чтобы сказать мне, что через два дня вы уедете с нею из Парижа. Согласитесь же, графиня, что после этого я имею право немного сердиться.

– Нахожусь даже в необходимости сознаться, что вы употребляете во зло это право, но, однако, поговорим об этом: вас печалит, что я оставляю Париж и что вы должны со мною расстаться? Так поедем вместе.

– Вы хорошо знаете, что я не приму вашего предложения.

– Из злости? О, барон, это нехорошо!

– А граф?

– Граф делает все, что я хочу; а я – все, что хотите вы.

– Решительно, – сказал барон, целуя протянутую ему руку, – вы очаровательны.

– Граф пригласит вас завтра сам, и вы должны будете к нам приехать…

– Спустя два, три дня после вашего отъезда, не так ли? Но что подумает Мари о моем пребывании в вашем замке?

– Ничего. Мари – дитя, только что оставившее книжки и которое не только не понимает ничего, но и ничего не угадает.

– Хорошо, я согласен.

В эту минуту граф отворил двери гостиной.

– Любезный граф, – сказал де Бэ, – я ожидал вас, чтобы проститься с вами.

– До завтра, барон, не так ли?

– До завтра, – отвечал де Бэ. – Мое почтение, графиня, – продолжал он, направляясь к дверям.

Г-жа д’Ерми отвечала улыбкой и поклоном.

– Отдали ли вы приказания для нашего отъезда? – спросил ее д’Ерми.

– Еще вчера.

– А мы едем…

– Послезавтра.

– Покойной ночи, графиня.

– Прощайте, граф.

Г-н д’Ерми поцеловал руку жены и, в свою очередь, вышел.

Клотильда же отворила окно, сделала рукою знак какой-то тени, которая исчезла, ответив ей таким же знаком; потом она заперла окно, позвала горничную, и, зайдя еще раз поцеловать спящую Мари, она вошла в свою спальню.