Текст книги "Роман женщины"

Автор книги: Александр Дюма-сын

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 25 страниц)

VI

Барон де Бэ оставался в Париже. Читатели помнят об условии, что он приедет к графу двумя или тремя днями позже; эта временная разлука была тяжела для барона, и в том, что составляет развлечение других, он напрасно старался найти утешение в своем одиночестве. Он пошел в клуб, где ему было гораздо скучнее, чем дома; оттуда в 9 часов он отправился в оперу, давали «Жидовку»; зала театра была полна, так что барон не мог найти ни одного места; это принудило его осмотреть все ложи, чтобы хотя где-нибудь приютиться; как нарочно, лица, занимавшие их, были ему незнакомы; он решился уже отправиться домой, как вдруг заметил в одной из лож бенуара знакомую личность.

– А, – вскричал барон, – этого-то мне и нужно!

– Это вы? – сказал занимавший ложу вошедшему барону.

– Как видите, любезный Эмануил, – отвечал барон, протягивая руки своему другу, – я хочу попросить у вас гостеприимства, но каким образом вы, человек строгой жизни, попали в оперу?..

– Я вовсе и не намеревался быть здесь, – отвечал Эмануил, – вам известен мой образ жизни, и подобная идея никогда бы не пришла мне в голову; не заключайте, впрочем, чтоб я пренебрегал музыкой и литературой – отнюдь нет! Но так как целые дни я занят, то предпочитаю вечера посвящать отдохновению или занятиям, когда еще чувствую себя в силах; сегодня же, – продолжал Эмануил, – сегодня я посвятил таинственности.

– Что вы хотите этим сказать?

– Сегодня утром я получил записку, на которую сначала не обратил внимания, но потом, от нечего делать, я последовал совету, выраженному следующим образом: «Отправляйтесь сегодня слушать «Жидовку»; ее прелестные мотивы вас успокоят, и, кроме того, в зале театра отыщется некто, кому приятно будет вас видеть».

– Каков был почерк письма?

– Мелкий и легкий, очевидно, почерк женщины.

– Что ж – счастливый случай…

– Которым я не могу и не хочу пользоваться: во-первых, я не верю счастливым случайностям, а во во-вторых, – я уезжаю в Л., в расстоянии одной мили от Поату.

– И я еду к графу д’Ерми, хотите отправиться со мною?

– Охотно; граф мой сосед по имению – его замок в расстоянии мили от моего дома.

– Вот вам случай познакомиться, и я думаю, что вы не раскаетесь, воспользовавшись им.

– Предупреждаю вас, я еду туда, чтобы трудиться.

– Ведь вы будете же охотиться, хоть изредка?

– Может быть.

– Так я вас приглашаю от имени графа к нему на охоту.

– Вы с ним в хороших отношениях?

– В самых дружеских; а когда вы рассчитываете отправиться?

– Через два-три дня.

– Прекрасно, как я счастлив, что встретил вас; но будьте благоразумны.

– Что вы хотите сказать, барон?

– Не вздумайте остаться в Париже.

– Кто ж меня может удержать?

– Та, которая написала вам письмо.

– Вы шутите.

– Нисколько; вы молоды, богаты, знатны, и в настоящее время Париж занят исключительно вами.

– А, барон! Мне было бы приятнее, если б никогда не произносили моего имени! Вы не поверите, как я устал в этой борьбе. Бывают минуты, когда я готов все бросить, – и в доказательство оставляю Париж…

– Чтобы трудиться на свободе. Знаю я вас, любезный Эмануил, и не верю ни вашему унынию, ни желанию изменить образ жизни; вы знаете, что ваше влияние подорвет министерство…

– И оно разлетится, – перебил Эмануил энергично.

– Видите ли, вас не утомила эта борьба.

– Полно, друг мой, оставим этот разговор, мне и то приходится слишком много говорить в Палате, прислушаемся лучше к этой восторженной молитве, которую так прекрасно исполняет Дюпре. Подумаешь, стоит ли напрягать все усилия, чтобы ниспровергнуть министерство, когда можно приехать и наслаждаться музыкой! Право, люди или безумны, или злы; слушайте…

Эмануил отодвинулся в глубину ложи, оперся локтем на кресло, положил голову на руку и внимательно слушал. Некоторое время барон вслушивался в пение, потом машинально взглянул на своего друга, которого музыка, казалось, приводила в восторг.

Барон внимательно разглядывал его черты; и точно, трудно было встретить тип лица более правильный, более умный, более благородный, более характерный.

Эмануил де Брион имел небольшое лицо, но не носил бороды, потому что не считал это украшение способным придать ему оригинальность; напротив того, он знал, что в чертах лица нет ни одной бесполезной линии и что борода всегда отнимает многое у физиономии. Он был бледен, но эта бледность была, так сказать, врожденною, приятною и отличительною; голубые глаза его выражали и высокомерие и благосклонность, а взгляд их говорил ясно, что Эмануил был и сговорчив, и в то же время непреклонен; в глазах его отражалась вся душа – благородно восторженная и благородно честолюбивая; две вертикальные морщинки на лбу заставляли предполагать присутствие сильной воли в этом еще молодом человеке, и легкое прищуривание глаз, когда он всматривался в какой-нибудь предмет, доказывало, что он не вдруг произносил над ним свой приговор, но что прежде хотел рассмотреть со всех сторон, чтобы вернее узнать его форму или схватить мысль. Прямой нос так много помогал характеристике этой типической физиономии; рот был слегка приподнят с правой стороны, но нужно было только взглянуть на эту часть лица, чтобы заключить, что г-н де Брион имел и ум, и грацию, и энергию. Этот рот был украшен мелкими, но прекрасными зубами, которые виднелись из-под тонких губ, сухих – от частых и долгих прений, и бледных – от напряженных занятий. Де Брион был весь в черном, не потому чтоб он носил траур, но собственно потому, что этот цвет как-то лучше шел к его лицу и к его привычкам. Прибавьте к этому очерку руки, на манер Ван Дейка, белые, с розовыми ногтями, с длинными пальцами; руки, которыми Эмануил, несмотря на свое отвращение ко всему, что уподобляет мужчину женщине, занимался с очевидным усердием, прикройте их до половины батистовым нарукавничком, и вот вам полный портрет Эмануила, особенно если вы заметили, что он среднего роста и что его аристократическая нога вполне соответствует его руке.

Г-н де Бэ никогда не упускал случая при встрече с Эмануилом любоваться физическими достоинствами этой натуры, совершенной, как только это возможно для человека, и к которой он чувствовал неопреодолимое влечение.

Что же касается Эмануила, то музыка приковала, наконец, все его внимание, так что он, положив обе руки на подушки барьера ложи, а на руки подбородок, отдался ей с таким простодушным увлечением, с такой непритворной радостью, как не сделал бы этого и ребенок, впервые попавший в оперу.

Барон, окончив наблюдение над своим другом, которое всегда приводило его к утешительному сознанию совершенной гармонии между наружностью и душевными качествами Эмануила, довольный и на этот раз, не найдя в нем никаких изменений, приставил к глазам бинокль и, зная оперу почти наизусть, тем более что внутренний его голос повторял ему те же мотивы, принялся лорнировать женщин, находящихся в театре.

Одна из них так пристально глядела в бинокль на его друга, что барон, заметив это, захотел непременно разглядеть ее; но так как лицо ее было до половины скрыто огромным белым биноклем, которые только что начинали входить в моду, то он должен был отказаться от намерения, по крайней мере до тех пор, пока она не опустит своего бинокля. Дождавшись этой минуты, барон поторопился сделать свои наблюдения, что не ускользнуло от внимания незнакомки, и, как казалось, не было для нее неприятно. В эту минуту опустился занавес, под неистовые рукоплескания зрителей.

– Скажите, пожалуйста, – начал барон, дотрагиваясь до Эмануила, все еще не пришедшего в себя от восхищения. – Знаете ли вы эту женщину, которая сидит прямо против вас, вся в белом, с огромным белым биноклем?

– Нет, не знаю; но почему вы спрашиваете?

– Потому что она не сводила с вас бинокля в продолжение целого акта; я почти убежден, что это та самая женщина, которая вам писала.

– Отчего вы так думаете?

– Настойчивость, с которой она хочет быть замеченной, заставляет меня сделать такое предположение, и я готов держать пари, что это она послала вам записку.

– Все быть может, – небрежно отвечал Эмануил.

– Так это вас не слишком-то занимает?

– А как бы вы думали? Тем не менее я ей весьма благодарен за удовольствие, доставленное мне «Жидовкой», которую иначе, по своей лености, я и не вздумал бы поехать слушать.

– Эта женщина очаровательна, – продолжал барон, заметивший, что можно рассматривать ее сколько душе угодно. – У нее прелестные черные волосы, к которым так идет этот сризовый бархат; чудесные зубы, улыбка – кораллы и перлы, как говорят лучшие поэты, матовый цвет лица и брови, так много обещающие… черт возьми! Она очень хороша. Посмотрите эти плечи, грудь, руки, красную шаль, вышитую золотом, которая так резко отделяется от белого платья; о, она своего рода артистка. Обрамленная таким образом, она похожа на одну из картин Тициана; нечего сказать, Эмануил, вы счастливы.

Это было сказано тоном, в котором было и приличие, и насмешка, заставившая де Бриона улыбнуться.

– Посмотрите на нее, – продолжал барон, подавая бинокль Эмануилу.

Незнакомка с удивительным инстинктом, свойственным женщинам, угадала, что в ложе Эмануила занимались ею; она видела, как передавал барон бинокль своему другу, и, казалось, раздумывала, какую бы принять позу, чтобы более понравиться де Бриону. Это не ускользнуло от внимания барона, который, убеждаясь более и более, сказал:

– Эта женщина и ваш таинственный корреспондент – одно и то же лицо, уверяю вас; впрочем, мы узнаем это. Вот маркиз де Гриж входит в ее ложу.

– Так вас это занимает, любезный барон? – спросил Эмануил, опуская бинокль.

– Признаюсь, что да.

– Как бы мне хотелось быть на вашем месте.

В эту минуту барон послал рукою приветствие молодому человеку, входящему в ложу незнакомки, делая знак, чтобы он пришел в их ложу, на что тот утвердительно наклонил голову.

Через несколько времени маркиз де Гриж вошел в ложу друзей; он протянул руку барону и поклонился Эмануилу, которому барон его представил.

– Кто эта очаровательная женщина, из ложи которой вы только что вышли? – спросил барон у маркиза.

– Как, вы не знаете ее? – спросил с удивлением последний, между тем как Эмануил, казалось, вовсе не обращал внимания на их разговор. – Это прелестная Юлия Ловели.

– Судя по имени, она должна быть и англичанка и итальянка в одно и то же время; где ж ее родина?

– Она француженка, – отвечал, улыбаясь, маркиз, – но оригинальная француженка: вглядитесь в нее хорошенько, невозможно, чтобы где-нибудь вы не встречали ее прежде.

Барон снова принялся лорнировать Юлию.

– Действительно, – сказал он, – эта головка мне не совсем незнакома.

– Она бывает на всех первых представлениях опер, у нее абонированная ложа в итальянских спектаклях.

– А, теперь я ее припоминаю; но скажите, пожалуйста, это камелия и, кажется, она была любовницей герцога де Пол…

– Именно так.

– О, так я ее знаю! Нет сомнения, – продолжал барон, обращаясь к Эмануилу, – это она вам прислала письмо.

– Письмо без подписи, три или четыре строчки, назначение свидания? – проговорил маркиз.

– Сегодня, здесь, – подтвердил Эмануил.

– Это она, и не сомневайтесь более; я узнаю ее манеру.

– Так подобные письма ее привычка?

– Повторяю, что да, любезный барон, – это исключительная женщина: ей необходимо интриговать политика, художника, писателя, ну, словом, человека который стоял бы выше других, а это-то и убеждает меня, что она писала вам, г-н де Брион, – сказал де Гриж. – Она живет открыто, капризна и не имеет долгов, ей 27 или 28 лет; она избегает женского общества и старается окружить себя самыми замечательными молодыми людьми; говорят, что она очень зла…

– Не были ли вы ее любовником? – спросил барон.

– Никогда. Я познакомился с нею, когда она была еще любовницею де Д… моего друга и нашего славного живописца; они расстались скоро, но я продолжаю ее видеть. О, нужно сказать вам, г-н де Брион, связи с нею не бывают продолжительны; она имеет любовников, как имеют библиотеку или гербарий. Ей нужно их имя, а не любовь. Когда она получает два-три любовных послания, она окружает их автора всею негою и после выталкивает за двери того, кто их писал; он свободно может прийти к ней, когда ему угодно, и найти себе место за обеденным столом бывшей своей любовницы, но надо сказать, что с этим характером, если она влюбится в кого-нибудь и если тот бросит ее, как она бросает других, – она может быть страшною, даже опасною мстительницей; ибо, что вы, вероятно, и знаете, женщина, не пренебрегающая ничем, чтобы приобрести любовника, – не станет разбирать средств, чтоб отомстить ему за пренебрежение.

– Вы пугаете меня, – заметил полунасмешливо Эмануил.

– Хотите ли, чтоб я был откровенен?

– Прошу вас, – отвечал де Брион.

– Я не хотел бы быть на вашем месте: или она овладеет вами, или вы ее отвергнете; в первом случае вы, как человек, превосходящий все, что у нее было до сих пор, можете возбудить в ней истинную страсть; если же вы не поддадитесь соблазну, то в ней, не встречавшей еще никогда сопротивления, каприз обратится в любовь, любовь в ненависть, ненависть в мщение.

– Что же может сделать мне подобная женщина?

– И, Боже мой! Когда женщина захочет погубить человека, то будь он хоть самого решительного характера, а она слабейшим из созданий, – женщина всегда достигнет цели. Итак, я предупреждаю вас, вы в опасности, и, что всего ужаснее, вы обязаны ей своим положением и своими заслугами.

– Благодарю за предостережение, – отвечал Эмануил, – но я уверен избежать гибели.

– Каким образом?

– Я еду через два дня, по крайней мере, месяца на два, в продолжение которых каприз ее примет другое направление, если она так непостоянна, как вы говорите.

– Не смотрите на это; она изменяет только по достижении цели. Она любит порядок, и, несмотря на любовь к роскоши, она не бросает свои платья, прежде чем не износит их достаточно. Может быть, она будет иметь любовников во время вашего отсутствия, но уверяю вас, будет любить только вас и не оставит вас в покое, когда вы вернетесь.

– К счастью, Эмануил великий политик, – заметил де Бэ.

– Но не с женщинами, – сказал де Брион, – в этом случае я большой невежда. Однако кто знает наверное, что именно г-жа Юлия мне писала? А если и она, то кто может поручиться, что это не более как шутка? Если же даже и не шутка, то кто уверит меня, что это не более как каприз? Но что бы то ни было, я не боюсь ничего – и век свой не желал бы иметь опасностей важнее предстоящих. Если же мне суждено пасть, то что же делать!

– Прекрасно; если и выйдет худо, то ведь надо чем-нибудь поплатиться за удовольствие, тем более, что она очаровательно хороша.

– Точно хороша, очаровательна! – шептал барон. – И я бы не отказался быть на месте Эмануила.

– И я бы также, – подхватил маркиз.

– Вы не сказали ли Юлии, что идете к нам в ложу? – спросил барон.

– Сказал.

– Поэтому-то она и глядит на нас так пристально. Покажитесь ей, однако; можно подумать, что она хочет позвать вас, а там, где вы сидите, вас вовсе не видать.

Маркиз выставил вперед голову, и только что Юлия заметила его, как знаком позвала его к себе.

– Что нужно было г-ну де Бэ передать вам? – спросила она его, когда маркиз уселся в ее ложе.

– А вы знаете г-на де Бэ?

– Это поклонник графини д’Ерми.

– Вы уверены в этом? Но откуда вы знаете, когда, никто не знает этого, когда никто даже не говорит об этом.

– Я владею искусством узнавать тайны других.

– В чем оно заключается?

– Я вижу.

– А когда вы не видите?

– Угадываю.

– Это неверное средство.

– Разуверьтесь – самое верное, и в доказательство – я никогда не обманывалась; а о чем говорил де Брион с вами?..

– Ни о чем, он занят своей Палатой.

– Это пуританин, не правда ли?

– Для чего вы спрашиваете меня? Разве ваше искусство отказалось служить вам на этот раз?

– Плохая шутка! Я его знаю лучше вас…

– Имея в виду, если я не ошибаюсь, узнать его покороче.

– Что это значит?

– Что г-н де Брион вам нравится, и, следовательно, в скором времени вы будете считать его в числе ваших друзей.

– Отчего же и не так?

– Если он не будет совершенно занят кем-нибудь другим.

– Так он влюблен?

– Нет; но может влюбиться.

– Так это только предположение.

– Не более; но первый шаг уже сделан.

– Кем? – спросила Юлия.

– Женщиной ваших лет, хорошенькой, как вы.

– Вот как! Ее имя?

– Юлия Ловели.

Юлия, несмотря на привычку к подобного рода разговорам, не могла не покраснеть, что не ускользнуло от внимания де Грижа.

– Что заставляет вас так думать? – спросила она.

– Письмо.

– Вам показали его?

– Да.

– Подписанное?

– Нет, но почерк до невероятности походит на ваш.

– Вы бредите.

– Тем лучше! Потому что написавшая письмо рискует быть неуслышанной.

– Однако ж сегодня ее послушались.

– Так вы знаете содержание письма?

– Вы видите, что я иногда угадываю.

– Прекрасно; но я думаю, что вторичная попытка не будет так удачна.

– Ну, это еще мы увидим.

– Вам хочется с ним сблизиться, так советую поторопиться; потому что де Брион через два дня уезжает из Парижа.

– Будьте любезны, маркиз, потрудитесь приказать моему человеку, чтоб он отыскал мою карету.

– Вы не дождетесь окончания спектакля? Вы нездоровы?

– Нет, я тороплюсь.

– В таком случае я пойду исполнить ваше желание.

Через пять минут де Гриж вошел опять в ее ложу.

– Экипаж готов, – сказал он.

– Вы проводите меня?

– Нет, я останусь…

– Чтобы предупредить неприятеля?..

– Или помочь союзнику.

– Вы неспособны к этому.

– Кто знает? Я люблю счастливых смертных.

– Когда же мы увидимся?

– После победы.

– Значит, скоро.

– До свиданья.

Юлия и ее молчаливая спутница, которую она пригласила единственно с тем, чтобы не быть одной, простились с маркизом, который отправился снова к Эмануилу.

– Берегитесь, – сказал он, входя к нему в ложу, – это она.

Когда обе женщины сели в экипаж, подруга Юлии сказала ей:

– К чему ты созналась, что писала письмо? Это неосторожно; де Гриж тебя выдаст.

– Я знаю это, – отвечала она, любуясь собою в зеркальный передок кареты, – но кто же сказал тебе, что я не хочу быть выданной?

VII

Едва Эмануил приехал домой, как ему подали письмо; оно было писано тем же почерком, как и первое, только на этот раз было подписано Юлией Ловели. Она объявляла Эмануилу, что так как он поспешил исполнить ее первое желание, то она считает долгом приехать завтра поблагодарить его за эту любезность.

Г-н де Брион не мог более сомневаться в намерениях Юлии, и если бы только в этом заключалось его честолюбие, то он мог, ложась спать, сказать себе: «Да, она влюблена в меня», но Эмануил бросил распечатанное письмо на пол и сказал своему человеку: «Если завтра утром приедет сюда дама и скажет или не скажет своего имени, – ты впустишь ее и доложишь мне».

Он отпустил слугу, и вместо того чтобы лечь, Эмануил уселся за неоконченную работу и всеми мыслями отдался своим занятиям; так что десять минут спустя он совершенно забыл и письмо, и Юлию. По временам он перечитывал вслух написанное, и потом снова наступала мертвая тишина, среди которой слышался только ровный стук маятника и легкий скрип пера; иногда под окнами его раздавался стук кареты, но труженик, казалось, до того привык к подобного рода явлениям, что не обращал на них ни малейшего внимания.

Тот, кто знал Эмануила только понаслышке и по заслугам, был бы удивлен убранством его кабинета; но кто его видел и кто мог заметить в нем аристократические наклонности, не удивился бы, увидев, что они-то и руководили им в соединении вкуса и комфорта в своем жилище. Эмануил был пэром Франции: его строгая честность, благородство, искренность и высокая нравственность были двигателями его политической деятельности. Принадлежа к оппозиционной партии, он был не только сильным, но и просвещенным ее представителем, который, изучив хорошо прошедшее, легко разрешал все важные и трудные задачи, относящиеся к будущему. Судя по этому только, говорим мы, можно было вообразить его уже пожилым человеком, занимающим квартиру скромную и простую, как и его привычки; тогда как в действительности он работал в кабинете, украшенном золотом, шелком и полным благовония, подобно будуару женщины. Где причина такого кажущегося противоречия? В том, что Эмануил в совершенстве понимал великое и прекрасное во всем – в мебели и в политике, в искусствах и в нравственности. Он до того был уверен в прочности своей репутации, что не боялся отдаваться своим наклонностям и вкусам; он спал не более трех-четырех часов, но спал на мягкой и роскошной кровати; он не допускал, чтобы суровость нравов простиралась до истязаний; он редко пользовался удовольствиями жизни, но когда отдавался им – то отдавался весь; он не понимал возможности под предлогом серьезных занятий и своего политического положения платить скукою и лишать удобства тех, кому приходило желание посещать его; напротив, ему хотелось, чтобы тот, кто бывал у него, к какому бы сословию он ни принадлежал, не встречал бы противоречия своим привычкам и своим вкусам; сидел бы в мягких креслах и покоил свои глаза на изящной обстановке его комнат. Но, может быть, подумаете вы, что эта роскошная квартира пользовалась посещением женщины, которой личность хозяина и его положение могли внушить и страсть и желание? Вовсе нет. Эмануил не имел интриг, и не потому, чтоб он презирал женщин, нет, а потому, что он любил и боялся их в одно и то же время. Он сознавал, что две сильные страсти не могут жить в одном и том же сердце; сердце же его, равно как и душа, принадлежало политике, а следовательно, любовь была для него иногда развлечением, но чаще простою забавою. Ему представлялось много случаев овладеть привязанностью женщины, но он не пользовался ими, как и не искал их; к тому же он боялся, чтобы не подчиниться тому влиянию, которое умная и порядочная женщина могла бы иметь над ним; презирая ложь и чувствуя себя не расположенным любить, он не решался клеветать на себя; поэтому-то он жил, не имея любовницы, хотя и не обходился без женщин. Он любил их – но так, как их любил Наполеон I, как их любят все великие умы, занятые исключительно великими делами, и которые убедились, что любовь служит всегда препятствием к достижению честолюбивых целей. Как торопливый путник, не видящий еще цели своего путешествия, срывает по временам цветы, встречающиеся ему на дороге, и упивается их ароматом, так и Эмануил по временам оставался с женщиной; и точно так же, как он имел прекрасные вещи, так он встречал прелестнейших женщин, понятно, что из того разряда, где красота физическая есть единственное их достоинство.

Теперь, когда читатели узнали короче Эмануила, им нетрудно будет объяснить себе его равнодушие к Юлии Ловели; и потому-то утром, приехавши к нему, она встретила в нем не просто только неприятеля, но равнодушнейшего из смертных; а между тем она была прекрасна. Эмануил видел ее вчера впервые, видел издали, при блеске свеч, в бальном костюме, в оперной ложе, окруженной цветами, – теперь она предстала пред ним просто одетою, почти завернутою шалью, и все-таки должен был сознаться, что красота была ее неотъемлемой принадлежностью; оттого-то он и встретил ее с чувством невольного удивления, усадил ее и сел рядом с нею.

– Я должна вам показаться безумной, – сказала она, свободно разваливаясь в кресле, как будто она уже давно знала Эмануила, но в словах и движениях ее проглядывала скорее утонченность светской женщины, нежели обыкновенная свобода камелии.

– Где же тут безумие? – спросил он. – Напротив, я вижу в вашем посещении только доброту и снисхождение к затворнику, который сам никогда бы не осмелился явиться к вам.

– По той причине, что вы никогда не обратили бы на меня внимания. О, ваш образ мыслей о женщине мне известен.

– Но ведь мой образ мыслей о женщинах – весьма лестный для их самолюбия…

– Материально – может быть; но вы не признаете за ними силы нравственного влияния.

– Иногда да; я жду только случая, чтоб изменить мое мнение, – сказал Эмануил, вглядываясь в Юлию и думая в то же время, что любезность в разговоре с хорошенькой и молоденькой женщиной еще ни к чему не обязывает.

– Позвольте заметить, что вы говорите неправду, и остаться при убеждении, что если бы вам встретилась женщина не совсем обыкновенная, то вы не только не полюбили бы ее, но постарались бы избежать всяких с нею сношений.

– В таком случае, – возразил Эмануил, – как же вы-то здесь? Ведь, если я не ошибаюсь, вы принадлежите к тем женщинам, от которых я бегу.

– Быть может. Г-н де Гриж был вчера в вашей ложе, он вам говорил обо мне?

– Да.

– Что же он сказал?

– То, что я уже и сам знал – что вы прекрасны, и что я узнал сейчас – что вы умны.

– Однако и пяти минут не прошло, как мы разговариваем, а вы уже солгали два раза: это слишком даже для дипломата – в особенности же имея дело с женщиной.

– Что ж он мог мне сказать?

– Что у меня бывали любовники…

– Разве вы это скрываете?

– Конечно, нет; я и не сержусь за это. Но кроме того, он сказал вам, что письмо, которое вы получили, было писано мною.

– Он так думал…

– И, как видите, он не ошибся; не говорил ли вам маркиз еще чего-нибудь?

– Нет.

– Кажется, вам изменяет память, впрочем, это меня не удивляет. Женщина, подобная мне, остается всегда незаметным явлением в жизни такого человека, как вы. Ну, так и быть, я помогу вам припомнить, он говорил вам, что я увлекаюсь знаменитостями, а следовательно, не могла не полюбить вас…

– Он вам пересказал наш разговор?

– Нет, но я слишком хорошо знаю маркиза, чтобы не угадать, что он говорит обо мне.

– В таком случае вы угадали.

– После этого вы подумали: «Этой женщине хочется завербовать меня в число своих поклонников, потому что весь Париж занят мною; эта связь, как и другие, мною отвергнутые, также бесполезна и для которой я потеряю напрасно время», поэтому-то вы не решались принять меня, не правда ли? Скажите мне откровенно, вы не в Палате.

– Да, вы правы.

– А если вы и приняли меня, так только потому, что через два дня вы намерены уехать из Парижа и, следовательно, рассчитываете избежать дальнейшего знакомства… Этого я не могла угадать – это мне сказали.

– Тем не менее это справедливо.

Итак, вы приняли меня из любезности, – продолжала Юлия, устремляя на него свои черные большие глаза, – а потому и желали, быть может, чтоб я вас оставила как можно скорее.

– Час тому назад эти слова могли еще иметь смысл истины; но теперь они далеки от нее.

– Это фраза дипломата или джентльмена?

– Джентльмена.

– В таком случае, поговорим откровенно: вот уже три месяца, как я люблю вас и люблю до безумия… Вас удивляет, что женщина решается на признание, которого не отважится сделать иной мужчина; но взамен скромности я отличаюсь откровенностью. Я давно хотела приехать к вам и не решалась, но сегодня не могла долее противиться желанию сердца; я хотела испытать себя и обрекла себя на уединение, я рассталась с моим любовником, которого до этого времени обожала. Я хотела видеть, к чему приведет скука: заставит ли она меня опять броситься в омут прежних удовольствий, или любовь к вам преисполнит мое существование до того, что я забуду весь мир… Я обрекла себя, – продолжала Юлия, сопровождая эти слова улыбкой и таким взором, который доказывал, что это испытание стоило ей немало страданий, – я обрекла себя на трехмесячное вдовство… и вот вчера был последний день моего испытания. Я не изменила себе, и, уверенная теперь в своем чувстве, я пришла высказать вам мою любовь!

Положение Эмануила было затруднительно. Поверить слепо словам Юлии было бы глупо; обойтись с нею, как с другими – подло, ибо могло быть, что она говорила правду; к тому же молодость, какой бы кирасой ни прикрывалась от любви, никогда не устоит против ее обольщения; тем более что, раздумав хорошенько, можно было понять, что Юлия не могла же говорить о чувстве, если бы она не питала в самом деле и если бы не была увлечена истинною страстью и желанием? Правда, по словам де Грижа, такого рода выходки были ее обыкновенной тактикой; но в словах, сказанных ею Эмануилу, было столько искренности, вдохновения, откровенности; они сопровождались такими многозначительными взглядами и улыбками, что невольно поселили в его душе и сердце какое-то непонятное влечение к этой женщине, и он в ответ на ее признание протянул ей обе руки.

«Что бы то ни было, – думал он, – обманываюсь ли я, или нет, во всяком случае я не принимаю на себя большой ответственности и никогда не захочу более того, чего сама она пожелает».

Раздумывая таким образом, Эмануил смотрел на Юлию, она казалась ему обольстительной; Юлия заметила произведенное впечатление и продолжала:

– Послушайте, Эмануил, вы одиноки, у вас нет ни родных, ни друзей, потому что те, кто удивляются вам, не могут быть вашими друзьями; вы ничего и никого не любите, кроме славы, потому что вы честолюбивы; но слава – это одна из тех любовниц, которые, как Мессалина, устают часто, но никогда не пресыщаются; это одна из тех страстей, которые овладевают, но не покоряются; нужно же вам любить кого-нибудь, кто бы стоял между ею и вашими друзьями, кто бы любил вас, удивлялся вам, принадлежал вам, кто бы мог быть вашим рабом, кого бы вы могли и оставлять и привлекать опять, смотря по желанию; кто бы развлекал и утешал вас! Ну, я буду всем этим – хотите ли вы? – И так как Эмануил не отвечал, она прибавила:

– Я знаю вы не можете вдруг полюбить меня, как равно и то, что моя сегодняшняя выходка удалит еще более ваше чувство и доверенность ко мне; но испытайте меня, потребуйте от меня жертвы – и я принесу ее вам не только с восторгом, но и с благодарностью.

– В таком случае я попрошу вас одно, – отвечал Эмануил, поднося к губам своим прекрасную руку Юлии, – позволения пересказать вам вечером у вас то, что вы говорите здесь.

– И послезавтра уехать?

– Если вы поедете вместе со мною.

В глазах Юлии блеснула радость.

– Приезжайте, – сказала она, – в девять часов, но не вздумайте сказать, что вы не любите меня.

– Я останусь до следующего дня, уверяя вас в противном; согласны ли вы?

Вместо ответа она протянула ему свои губы; сердце его билось сильно, ибо в этой женщине было все, чтоб возбудить желание, которое могло обмануть и душу, и чувство и заставить верить в ее любовь.

– Согласна! Да, да, согласна! – отвечала она.

– О, как мы слабы, – проговорил Эмануил, сжимая Юлию в своих объятиях и ощущая под прикрывающей ее грудь шалью страстный трепет. – Я клялся никогда не любить женщины, а если бы и случилось, то никогда не говорить ей об этом – и что же? До сих пор я держал клятву…

– Оттого, что до сих пор ты не встретил женщины, которая бы любила тебя, как я, мой Эмануил, – возразила Юлия, как будто увлекаясь до самозабвения, – оттого, что ни одна женщина не сказала тебе того, что говорила я, – прибавила она, закрыв глаза, предаваясь сладострастной неге, – но что я скажу тебе сегодня вечером…