Текст книги "Роман женщины"

Автор книги: Александр Дюма-сын

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 25 страниц)

III

Эти размышления привели Мари к решимости переменить свое обращение с Эмануилом на более холодное и строгое, чтобы не дать повода ее подруге к каким бы то ни было предположениям, которые, может быть, уже давно шевелились в уме графа. И на другой же день, когда Эмануил, занятый еще вчерашним разговором с д’Ерми, явился в замок, то немало удивился, заметя, что Мари ответила на его обычную улыбку холодным и церемонным поклоном. Он спрашивал себя о причине такой внезапной холодности – и как только остался наедине с молодой девушкой, он тотчас спросил ее об этом; но Мари отвечала ему, что это ему так кажется, что так было всегда и что так должно быть и на будущее время.

Хотя смущение Мари ясно говорило, что она принуждает себя отвечать Эмануилу таким образом, но он поверил ее словам и не стал искать в них настоящего смысла.

Молодой пэр в делах политики был очень проницателен, угадывал даже то, чего не видел, но в деле чувства эта проницательность не была его уделом. Есть громадная разница в знании сердца человека и сердца женщины – и Лафатер, который, казалось, глубоко изучил первое, ничего не мог сказать о последнем. К тому же, де Брион положительно верил всему, что ни говорила ему Мари, и сердце его сжалось. Из ее слов он понял, что их частые разговоры наедине могли быть замечены, и потому встал и вышел в сад, оставив ее одну. Мари вовсе не ожидала такой выходки – и потому, если Эмануил вышел с болью в сердце, то молодая девушка осталась со слезами на глазах. Но силою воли, которою всегда отличаются женщины, несмотря на их слабость, Мари удержала эти слезы, и, приподняв занавес окошка, она стала следить за удаляющимся пэром. Она видела, как он прошел сад, как он посмотрел на то окно, у которого она осталась – это зрелище заставило задрожать руку, приподнявшую гардину; Мари видела, как он поворачивался двадцать раз, думая, что на него не смотрят, и как наконец он скрылся за деревьями.

«Клементина не права, – подумала Мари, – он не любит меня».

«Я обманываюсь, – думал Эмануил, – она вовсе и не думает обо мне, я безумствую».

Правда, Мари не поступила, подобно Юлии, сказав: «Я люблю тебя», правда, она не писала ему; но если она не оказала ему таких осязательных доказательств расположения, то она ясно выказала ему столько, что надо было быть слепым, чтобы не видеть истины. Эмануил был молод, и, несмотря на то, Мари оставалась с ним по целым часам, говоря ему вполголоса о всевозможных ощущениях сердца; ему она открывала и свои думы, и свои стремления, и свои воспоминания; она принимала участие в его тревогах, она протягивала ему руку – и этому-то всему он не мог угадать настоящей причины. Часто он видел, как Мари подходила к окну, чтоб издали приветствовать его улыбкой; видел, как она долго оставалась иногда возле него, не произнося ни одного слова из страха, чтоб ее слово или голос против ее воли не изменили ее сердцу – и все-таки он ничего не понял. Наконец он видел, как быстро она изменилась к нему, желая положить между ним и собой, как преграду, условное приличие, заметив первая, что короткость их зашла уже слишком далеко – из этого-то Эмануил заключил, что она о нем не думает.

Но могло быть, что Мари и сама не знала еще, любит ли она Эмануила. Знают ли сами молодые девушки, как и когда вселяется в них это чувство? Да и сердце женщины такой лабиринт, пути которого даже для нее остаются тайной; она следит иногда за блуждающей в нем идеей, потом теряет след этой мысли и вдруг находит ее опять, уже много времени спустя; находит только потому, что без ее ведома она прошла уже по всем его изгибам. Впрочем, и хорошо, что женщина создана так, а не иначе. Только при этом условии она и может служить и глупцам и умным. Для первых – она предмет страстей, для последних – предмет изучения. Случается, правда, что часто глупцы лучше знают женщин; но, приобретая это познание, они становятся благоразумнее, что и приводит решительно к одному и тому же.

Итак наши герои разошлись. Эмануил думал: «Если б она имела какое-нибудь расположение ко мне, то она не сказала бы того, что я только что выслушал». А Мари говорила: «Если б он любил меня, то поступил бы иначе и не оставил бы меня одну, как он это сделал». Нужно ли говорить, насколько оба они были неправы. Выходит, что дитя в 16 лет и величайший политик одинаково сильны в науке Язона.

Бедный Эмануил! Если бы вы видели его в тот день, вы бы не узнали в нем того серьезного мыслителя, каким мы представили его в начале нашей книги. А если кто и имел волю, которая могла когда-нибудь с уверенностью определить основание жизни и ограничить ее, – так это Эмануил. С самых юных лет он умел оградить себя от влияния страстей, и они никогда не могли овладеть им. Юлия была единственной женщиной, которая на минуту показалась ему опасною; но мы видели, как он скоро решился разорвать с нею связь – и как, еще скорее, успел забыть ее. После этого, казалось, можно бы назвать Эмануила человеком твердым и уверенным в самом себе…

Безумец! Тысячу раз безумец тот, кто, подобно ему, полагает и верит в возможность господства воли над природою и над страстями человека. И пусть он считает свои жертвы или свои победы; пусть в продолжение пятнадцати лет он не изменяет своим теориям; пусть, как Улисс, он противится очаровательным сиренам и, как Эмануил, отвернется от Юлии, т. е. от типа хитрой женщины и от чувственных обольщений – а все-таки придет час, в который этот герой попадется, как школьник, и потеряет внезапно свою твердость и волю, и забудет свои теории перед наивностью шестнадцатилетней девушки, вся сила которой заключается в ее голубых глазах, в ее грациозных движениях и которая, влюбляясь в него, так же не будет знать, что делает, как он не отдает себе отчета, к чему приведет его удовольствие ее видеть и слышать.

А между тем и Мари стала задумываться – а когда задумывается девушка, это значит, что ее сердце уже несвободно; в этом случае они всегда начинают размышлять, как будто для того, чтобы защищаться, или, что все равно, для того, чтоб отдаться вполне – у женщин это одно и то же.

Долго гулял Эмануил, терзая себя и теряя надежду за надеждой, так что пришел наконец к тому убеждению, что Мари решительно его не любит. Но отчего же эта потребность любви развилась в Эмануиле так внезапно? Кто знает! Быть может, он уже был приготовлен к ней тем чувственным наслаждением, которое впервые доставила ему Юлия, образ которой теперь против его воли носился в воображении, и Эмануил как бы отыскивал общее между Мари и этой женщиной. Это сравнение еще более усиливало то чувство, которое Эмануил носил в душе своей к молодой девушке и которое, вследствие ли истинной привязанности, вследствие ли однообразной жизни – сделалось необходимостью его сердца.

– Посмотрите-ка туда, – сказал граф, увидев в раздумье гуляющего Эмануила и протягивая руку по направлению к лужайке, – посмотрите-ка туда.

– Там?.. Клементина… она рвет цветы…

– Ну, а как вы ее находите?

– Очаровательною.

– Может ли что-нибудь быть лучше? Эта соломенная шляпа с широкими полями, эти черные, как смоль, локоны, этот блестящий взор, эти крошечные ножки… Какая чудная женщина из нее выйдет.

– Вы думаете?

– Даже убежден. Признайтесь, что вы любите ее…

– Да, я ее очень люблю… Но это чувство скорее дружба, чем любовь.

– Это все, что нужно, чтобы жениться, ибо нет большего несчастья, как быть влюбленным в свою жену; такого рода любовь нераздельна с чувственностью; и едва только последняя удовлетворена, жена подвергается участи любовницы, тогда как тихая привязанность сердца гораздо прочнее и лучше, особенно если предположить, что она допускает возможность и свободу для посторонних увлечений.

– Вы правы, вы всегда правы.

– Женитесь на Клементине, послушайтесь меня.

– Кажется… и действительно, мне не остается ничего другого, – проговорил Эмануил.

– Я постараюсь устроить это дело, будьте покойны, – продолжал д’Ерми.

Эмануил оставил это предложение без ответа.

«Да, я женюсь на ней, – думал он, – она будет мне обязана всем, она будет любить меня из благодарности, так только и следует быть любимым. И зачем я очутился здесь? Я не узнаю себя. Что делается со мною? У меня нет даже силы отказаться от этого нелепого предложения, которое мне делает граф».

Но время терять было нельзя. Конец каникул приближался, и следовало все окончить прежде возвращения в пансион Клементины. А она? Она и не подозревала того, что делалось вокруг нее.

Д’Ерми не мог говорить об этом предмете с Клементиною и потому адресовался к графине. Он сказал ей, что счастье Эмануила зависит от этого брака, и просил ее быть посредницей между ним и Клементиною, советуя ей в то же время быть как можно серьезнее, потому что в ее руках теперь участь двух дорогих ему существ.

Госпожа д’Ерми, приняв торжественный тон и обращаясь к Клементине, сказала:

– Дитя мое, мне нужно поговорить с вами, пойдемте в мою комнату.

По-видимому, в замке все разделяли одно и то же заблуждение: граф, графиня, Эмануил и Мари видели то, чего не было, и не замечали того, что действительно было. Одна Клементина подозревала истину, но, как мы сказали, подруга ее в одну секунду сбила и ее с толку.

Можно быть и молодым, и богатым, и благородным, и умным и все-таки не понимать многого; можно быть победителем и завоевать мир и все-таки не уметь разгадать женского сердца. Несокрушимые силы уничтожаются иногда перед его неизмеримой слабостью, как познание людей перед загадкою сфинкса; как часто старец и юноша, гордящиеся своею молодостью или опытностью, бывают обмануты одним и тем же взглядом, одною и тою же улыбкою.

Графиня увела Клементину в свою комнату.

– Дитя мое, – сказала она, усаживаясь и придавая своему прелестному личику важное и строгое выражение, – я хочу поговорить с вами о вашей будущности.

– Я готова вас слушать, – отвечала молодая девушка.

– Вы уже достаточно благоразумны, следовательно, с вами можно говорить. В тех случаях, от которых зависит вся жизнь, нужно, по моему мнению, прежде всего узнать мнение того, кого касаются. Впрочем, у вас нет ни отца, ни матери, тетушка ваша, без всякого сомнения, не будет противиться вашей воле. Послушайте, рано или поздно, а каждая девушка должна выйти замуж; эта мысль заставляет вас улыбаться, и, может быть, думать, что чем скорее, тем лучше; и если бы это случилось теперь, то вы не только бы приобрели мужа, но годом раньше расстались бы с вашим пансионом…

– Так это обо мне вы хлопочете? О, в таком случае, продолжайте.

– Итак, дитя мое, отвечайте мне, как бы вы ответили вашей матушке, ибо она не могла бы больше меня желать вам счастья. Мечтали ли вы когда-нибудь, как мечтают все девушки, иметь мужа, которого в действительности иметь невозможно, и откажетесь ли вы от действительности из-за любви к идеалу?

– Нет, – отвечала Клементина с улыбкой, – напротив, я часто говорила Мари, что человек, который когда-нибудь сделается моим мужем, – будет добрым провинциалом и весьма обыкновенным смертным.

– Так вы не отказались бы от человека молодого, благородного, богатого… и взяли бы на себя ответственность за его счастье, хотя бы настолько, насколько от вас зависело бы сделать его счастливым?

– Конечно, да!

– Ну, так я почти уверена, что вы не вернетесь более к мадам Дюверне.

– Что вы говорите?

– Повторяю вам, если у вас нет никаких замыслов и воздушных замков, если нет ничего определенного, если, наконец, ваша тетушка согласится, – то через месяц можно будет отпраздновать вашу свадьбу.

– И я знаю будущего моего мужа?

– Я думаю; он молод, хорош собой, добр и постоянный житель Парижа.

– В таком случае я согласна.

– К тому же он еще и богат, что никогда ничего не портит; угадайте, о ком я говорю.

– Я не знаю.

– Как, видя его каждый день?

– Де Брион?

– Да.

– Но он вовсе не любит меня. По крайней мере, он мне никогда ничего не говорил…

– Вам, может быть; но он сказал об этом графу, который и поручил мне переговорить с вами.

– Ах, как вы добры! Я сама его очень люблю.

– Вот это-то ему и хотелось знать; теперь молчание, покажите вид, как будто вам ничего не известно, и ожидайте, пока он не испросит согласия вашей тетушки. Вы обещаете мне никому не говорить об этом, даже Мари?

– Хорошо.

– Вы понимаете, что все мои действия стремятся единственно к вашему счастью. Де Брион – прекрасная партия, будьте терпеливы и скромны… Теперь поцелуйте меня.

Клементина подставила свою головку, и графиня, довольная счастливым окончанием возложенного на нее поручения, оставила молодую девушку.

– Ну, что? – спросил граф, увидев свою жену.

– Она его любит.

– И прекрасно! Эмануил будет счастлив.

– Как знать! – возразила графиня со вздохом.

– Какое злое сомнение, – заметил д’Ерми, улыбаясь.

– Да, сколько брачных связей начинались таким же образом, а…

– А кончались совершенно иначе, не так ли?

– У мужчин так мало способности любить…

– Зато у женщин слишком много способности забывать.

– Это походит на упрек, граф! Вы меня никогда не любили.

– Тише! – возразил д’Ерми. – Тут барон.

– Что мне за дело до него!

– Неблагодарная!

Между тем, Клементина не могла прийти в себя от этой неожиданности; она ходила взад и вперед по комнате, смотрелась в зеркало, строила самые несбыточные планы, и ее сердце, уносимое на крыльях фантазий, было Бог знает на каком небе. Когда же общество собралось к обеду и она очутилась возле Эмануила, то сердце ее билось сильно; она то бледнела, то краснела и едва-едва держалась на ногах. Д’Ерми бросил взгляд, значение которого ей одной только было понятно, и бедная девушка, оправившись от первого волнения, села рядом с Эмануилом.

Эмануил же, ничего не знавший о переговорах графини, не замечал волнения девушки и по временам бросал беглые взгляды на Мари, которая на этот раз была задумчива более обыкновенного и употребляла все усилия, чтобы казаться веселою. Зато графиня никогда не сияла таким самодовольством, никогда граф и барон не были более любезны. Вечером граф, отведя Эмануила в сторону, рассказал ему о разговоре, бывшем между Клементиною и его женою.

Мари смотрела на де Бриона, как бы подозревая, что в замке происходит что-то необыкновенное. Де Брион взглянул на Мари, как бы желая убедиться в последний раз в ее равнодушии; но она подошла к своей подруге, и тотчас же их звонкий смех раздался в комнате.

«Графиня прекрасно сделала», – подумал он.

Сердце Мари билось тревожно.

В этот вечер разошлись ранее обыкновенного. Мари и Клементина ушли вместе; последняя была до чрезвычайности весела; Мари, напротив, – скучна и задумчива. Будучи целый день в неестественном и напряженном состоянии, она ждала только удобной минуты, чтоб облегчить себя слезами, которые давно уже готовы были брызнуть из ее глаз. Клементине так и хотелось рассказать все своей подруге: ее губы, хранившие целый день тайну, казалось, искали только предлога, чтоб от нее освободиться.

– Прощай, – сказала ей Мари, протягивая руку, – я что-то устала сегодня.

– Да еще только десять часов. Я так довольна сегодняшним днем, Мари.

– Как и каждым.

– Нет, сегодня более обыкновенного.

– Что же такое случилось?

– А вот! – сказала Клементина тоном, который значил: «Это секрет».

– Я и не напрашиваюсь на откровенность.

– Ты сердишься, ну, я скажу тебе все, только дай мне слово никому не говорить об этом. Вообрази, – продолжала Клементина, придвигаясь ближе к своей подруге, любопытство которой уже взяло верх над грустью, – вообрази, я через месяц выхожу замуж.

– Тебе писала об этом тетка?

– Нет, она и не знает даже об этом.

– Так где же будет твоя свадьба?

– В Париже.

– Значит, мадам Дюверне…

– Забыта.

– О, какое счастье! – вскричала Мари. – Мы не расстаемся; за кого же ты выходишь?

– Угадай! Мой будущий супруг тебе знаком.

Предчувствие шепнуло Мари его имя, но она не смела сказать его громко.

– Не угадываю, – проговорила она, – вероятно, кто-нибудь из тех, кого мы видим здесь? – спросила Мари с трепетом.

– Да, каждый день.

– Барон де Бэ.

– Ты с ума сошла.

– Де Брион? – произнесла Мари, бледнея.

– Ну да, – ответила Клементина.

Мари едва не лишилась чувств.

– Ты любишь его? – спросила Мари.

– Да.

– Но еще два дня тому назад ты не питала к нему этого чувства!

– Мне кажется, что теперь я люблю его… А он? Вообрази, он влюблен в меня.

– Де Брион признался тебе в своей любви?

– Нет, но он говорил об этом твоему отцу, а сегодня твоя маман сообщила мне, что он будет писать моей тетке, которая, разумеется, не откажет в его просьбе. Все это устроила графиня, пожалуйста, только не говори никому об этом. А я думала выйти замуж за какого-нибудь отчаянного нотариуса. Но что меня особенно радует, моя милая Мари, так это возможность никогда не расставаться с тобою. О, какое счастье! – И Клементина бросилась в объятия своей подруги, еще не пришедшей в себя от удивления.

– Моя радость, кажется, огорчает тебя? – прибавила она.

– Напротив, добрая Клементина, я вполне разделяю ее, – отвечала Мари, едва удерживая слезы.

– Следовательно, ты сочувствуешь моему счастью – тем лучше! Но вообрази себе, я полагала, что де Брион влюблен в тебя, – продолжала Клементина.

Пытка Мари достигла высшей степени.

– Прощай, – сказала Мари с усилием.

– Тебе все-таки хочется спать?

– Да…

– Ну так прощай.

Они поцеловались. Лишь только Клементина вышла, Мари машинально заперла дверь и, упав посреди комнаты на колени, принялась горько плакать, как будто только и ожидала минуты, чтобы никто не мешал ей пролить слезы, которые в продолжение целого дня скопились в ее сердце.

IV

Бесконечна казалась эта ночь Мари, и нетрудно вообразить себе, сколько мук заключает в себе первая бессонная ночь молодой девушки. Были минуты, когда она теряла способность думать, не понимая сама, о чем проливала слезы; тогда она подходила к окну, и среди тишины и спокойствия, устремив взоры на деревья, одетые таинственною тенью, она спрашивала себя: не там ли счастье, которое может дать ей жизнь? Душа ее, уже обманутая в настоящем, начинала отчаиваться за будущее, она мучилась еще сильнее, как бы желая выпить до дна глубокую чашу страданий. Но это страдание было необходимо; оно не только открыло Мари, что она любит Эмануила, но и убедило ее, что чувство это глубоко запало в ее сердце. Видя, как надежды ее жизни перешли в жизнь другого существа, она поняла свои ощущения. Ревность заставила ее познать любовь, и она упрекала де Бриона в обмане; она обвиняла его в том, что он не угадал того чувства, которое она должна была скрывать от него; она сердилась на него за эту недогадливость и горько плакала.

А ночь все еще длилась, и Мари беспрестанно подходила к окну, как бы желая, чтобы безмолвие и покой облегчили и успокоили волнения ее груди; казалось, она одна и ее мысли не отдыхали под этим небом. Луна величественно освещала цветы, насаженные под стеною, и большую лужайку, расстилающуюся перед глазами молодой девушки, но луч ее не проникал в эти сумрачные и густые аллеи; они были полны таинственной тьмы, среди которой воображение рисует тысячи видений, исчезающих с первым лучом солнца. По временам белые облака, носящиеся по небу, затмевали на минуту лунный свет, и тогда все покрывалось одною какою-то прозрачною тенью. Все спало и спало глубоким сном, который иногда пугает бодрствующих наблюдателей этого отдохновения; так что Мари, объятая неопределенным страхом, заперла окно и легла в постель. Она зажгла лампу и стала прислушиваться, ибо мечтательные головы всегда предполагают, что среди бессонной ночи должно совершаться нечто необыкновенное.

Итак Мари, наплакавшись досыта, легла, и, привыкшая к счастливой жизни, она начала сомневаться в своих страданиях, но, несмотря на это сомнение, она не могла уснуть. Ей казалось странным, как она, – едва вышедшая из пансиона, где после вечерней молитвы спала так тихо и спокойно, – не могла заснуть теперь, думая не об отце своем, не о матери, а о совершенно постороннем для нее человеке, и эта мысль отгоняла от нее сон.

Но не она одна проводила без сна эту ночь. Эмануил, пришедши домой, тоже не находил покою, и хотя он привык к долгим бдениям, однако в эту ночь, против обыкновения, не государственные вопросы усадили его за письменный стол, и если он и принялся за работу, то, собственно, для того только, чтобы забыть тревожившую его думу. Нетрудно было заметить, что эта дума возвращалась к нему беспрестанно, потому что почти ежеминутно он оставлял работу, вставал и прохаживался по комнате; как и Мари, он открыл окно; как и она – он вдыхал воздух и думал: «Теперь она спит», – а эта мысль была и ее мыслью. Потом он затворил окно и, подойдя к алькову, увидел портрет своей матери. Он остановился перед ним, и слеза, вызванная немой молитвой, скатилась с его ресниц. От воспоминаний о матери он перешел к мысли о Мари – и уже после этого все усилия его заняться делом были бесплодны.

Надо сказать, что в душе Эмануила, с тех пор как он познакомился с семейством графа, произошла заметная перемена. Он не переставал заниматься важными и серьезными вопросами, которым доселе была посвящена его жизнь, но образ милой девушки беспрестанно являлся перед ним и разрывал цепь его мышлений. Он не отгонял это видение, а с каким-то наслаждением оставлял бумаги, опрокидывался на стул и, забывая свет и людей, отдавался мечтам о ней, на которую он смотрел сначала, как на сестру души своей, и которую теперь ему хотелось сделать подругой и утешением своей жизни; о ней – которую едва только он увидел, как уже назвал своим ангелом; о ней – которую он уже любил. «О, люди, люди! – думал он. – Какой дорогою ценою покупается у вас слава! Тот, чье имя должны восхвалять, должен заживо зарыть в могилу и свое счастье, и свои радости. О, я – честолюбец, эгоист, я – олицетворение гордости и тщеславия, я отдал бы всю славу, заслуженную моею деятельностью, все мои надежды, мое состояние и мое будущее, чтобы Мари не спала, как и я, в эту минуту, думая обо мне, как не перестаю о ней думать. Если б она любила меня, мы удалились бы от света и отдались бы только взаимному чувству; я навсегда бы расстался с Парижем, с обществом, пусть бы оно шло своей дорогой, я бы оставил всякое участие в его действиях, и, право, общество ничего бы не потеряло. К чему служит мое тщеславие в его судьбе? Я был глуп до сих пор… Но она не любит меня, и вот отчего я, может быть, женюсь на другой, и спрашиваю себя, зачем я хочу это сделать… Отчего нет у меня матери? Она посоветовала бы мне… Будучи женщиной, она растолковала бы мне все то, чего не угадывает мое сердце; а если б она ничего не могла сказать мне, она поплакала бы со мной, и я не страдал бы так, но, увы! Я даже не знал своей матери; я с малолетства лишен был всякой привязанности, всякого чувства. Не написать ли Мари? Не признаться ли ей во всем?» И он начал уже письмо к ней, но тотчас же разорвал, потому что оно не имело смысла. Вот как Мари и Эмануил провели ночь.

Но в этой семейной драме было еще третье действующее лицо – это Клементина. Она, распростившись с Мари, легла в постель, счастливая и довольная. Она видела, что игрою счастливого случая готово было исполниться в действительности то, о чем она не смела даже мечтать. Она была вся проникнута благодарностью и любовью; она клялась сделать счастливым того человека, который предлагал ей свое имя, и чистая душа ее отдавалась самым невинным, самым увлекательным предположениям. В ее годы воображение не имеет пределов; и Клементина заснула среди этих новых надежд, как ребенок среди новых игрушек.

К несчастью, или к счастью, в радости, как и в горе, спят одинаково чутко, и поэтому-то Клементина, среди своих обольстительных сновидений, слышала, как растворилось и затворилось окно в соседней комнате, – и проснулась. Она стала прислушиваться – все было тихо; но только что она готова была снова заснуть, как вдруг увидела свет в своей комнате. Это был свет лампы, зажженной в спальне Мари, который прорывался сквозь щель двери.

В эту минуту пробило два часа.

– Мари! Мари! – вскричала она.

Мари не отвечала. Тогда Клементина встала, растворила дверь и на цыпочках вошла к своей подруге.

«Она сидит с зажженной лампой, – говорила Клементина, – какая неосторожность» – и только что подошла к кровати, чтобы потушить лампу, как увидела, что Мари, облокотясь на подушку, с глазами, полными слез, полулежала в глубоком раздумье.

– Что с тобою, Мари? – спросила молодая девушка.

Мари, услышав свое имя, вскрикнула.

– Это я, Клементина. Тебе страшно?

– А, это ты! – проговорила Мари, утирая глаза.

– Разве ты не слышала, как я звала тебя?

– Нет, я спала!

– Лжешь, ты вовсе не спала. Что с тобою? – продолжала она, целуя и садясь возле своей подруги. – Ты плакала?

– Я видела печальный сон.

– А, ты секретничаешь; это нехорошо.

– Да ты же отчего проснулась?

– Я слышала, как ты отворила и заперла окно. Ну послушай, милая Мари, скажи мне, что с тобою?

– Я уже сказала тебе, ничего больше как ребячество; разве не случалось тебе плакать во сне и потом проснуться?

– Случалось, но с тобою не то, ты не спала…

– Кто тебе сказал?

– Лампа, которую ты вовсе не тушила.

– Я ее зажгла сию минуту. Впрочем, что тебе за дело до меня?

– Как что мне за дело до тебя? Подумай, что ты говоришь.

– Иногда грустные мысли вызывают слезы, как и действительное горе. У меня расстроены нервы – вот и все.

– Не верю, ты хочешь от меня скрыть что-то; это меня сердит. Прощай.

– Ты оставляешь меня?

– Да, потому что ты меня не любишь.

– Останься, прошу тебя.

– С удовольствием; но в таком случае скажи мне, о чем ты плачешь?

– Невозможно.

– Так это тайна, и маман твоя не знает об этом?

– Нет, я одна только знаю.

– И точно, с некоторого времени ты стала как-то задумчива, беспокойна. Тебе скучно?

– Быть может.

– Все это пройдет завтра. Поцелуй меня.

– Ты все-таки оставляешь меня.

– Да. Тебе нужно заснуть, мне тоже; завтра мы поговорим о твоих печалях, – прибавила, уходя, Клементина.

Клементина вошла в свою комнату; вместо того чтобы лечь спать, она остановилась у дверей и наблюдала. Через некоторое время Мари потушила лампу. Думая, что она точно собирается спать, Клементина легла.

Наутро глаза Мари были красны, но сама она казалась спокойною.

– Не говори маман, что я плакала ночью, – сказала она Клементине.

– Изволь, но с условием, что ты мне скажешь о причине своих слез.

– Скажу, потом, когда ты уже выйдешь замуж.

Эту фразу сопровождала едва заметная, грустная улыбка.

Де Брион, по обыкновению, явился в замок; он заметил бледность Мари, но она не заметила, что и он был бледен.

Они остались вдвоем.

– Вы, кажется, нездоровы сегодня, – сказал ей Эмануил.

– Вовсе нет, – отвечала она, – вчера я долго разговаривала с Клементиною, и это утомило меня; но можно пожертвовать сном, чтоб узнать о счастье людей, которые нам дороги…

– Так разве Клементина счастлива?

– Я думаю, вам нечего об этом спрашивать. Вам это лучше моего должно быть известно, вы же сами и дали ей это счастье.

– Что вы хотите сказать…

– Не вы ли сами предлагаете ей свою руку?

– Это правда… графу д’Ерми пришла мысль устроить нашу свадьбу…

– Признайтесь, что вы разделяете его идею.

– Признаюсь…

– Поздравляю вас; Клементина – добрая и прекрасная девушка…

– Которая, быть может, будет любить меня…

– Которая вас давно уже любит.

– Говорила она об этом?

– Весь вечер.

– И вы одобряете наш союз? – спросил он.

– Я счастлива за нее, потому что люблю ее и уважаю вас.

При этих словах в глазах де Бриона потемнело; он встал, Мари сделала то же.

– Клементина в саду, – сказала она.

– Благодарю, – отвечал де Брион и вышел.

Предоставляю читателю угадать мысли, волновавшие Эмануила и Мари в продолжение остального дня.

Клотильда ничего не подозревала. Барон занимался только ею.

Клементина резвилась, как молодая птичка, но, подходя к де Бриону, всегда старалась принять серьезный вид. Граф казался счастлив.

В таком настроении духа каждого общество село за стол. Разговор скоро завязался. Эмануил старался казаться спокойным и даже принуждал себя по временам улыбаться. Мари хотела следовать его примеру, но исполнение этого желания превышало ее силы, и слезы невольно туманили ее глазки. Несмотря на все усилия ее владеть собою, нельзя было не заметить, что она была сильно встревожена. Граф часто устремлял на нее вопрошающий взгляд, но бедная девушка, чувствуя, что при первом слове она разразится рыданиями, тщательно избегала этих взглядов.

– Что с тобою? – спрашивала ее тихо Клементина.

– Ничего, – отвечала Мари на ее вопросы, – оставь меня, пожалуйста.

– Как ты бледна сегодня, – заметила ей графиня, – ты нездорова?

– Нет, – было ответом на замечание матери.

Понятно, что эти вопросы мучили бедную Мари до невероятия, но она видела, что все заняты ею, и это могло быть для нее утешением; наконец ее оставили в покое, и разговор принял постороннее направление.

«А он и не спросил даже, что со мною», – подумала Мари.

Одна Клементина, с необдуманной настойчивостью дитяти, добивалась от своей подруги причины ее тревоги, так что последняя, доведенная до крайности, встала из-за стола и вышла.

– Что с нею? – спросила графиня.

– Она, должно быть, нездорова, – отвечала Клементина, – я пойду за нею.

– Пожалуйста, – сказала Клотильда.

Эмануил отдал бы все на свете, чтобы пойти за нею.

Клементина нашла Мари в ее комнате, на кровати, плачущую самыми горькими слезами.

– Но, ради Бога, скажи мне, что с тобою? – спрашивала Клементина, готовая сама расплакаться.

– Оставь меня, уйди, – отвечала Мари, – пошли ко мне маман.

Клементина ушла исполнить ее желание. Графиня пошла к дочери. Граф, в свою очередь, расспрашивал Клементину.

– О, это ничего, граф, – отвечала молодая девушка, – у Мари расстроены нервы.

– Добрая маман! – вскричала Мари, бросаясь на шею графини и рыдая еще громче.

– Дитя мое! Что с тобою?

– Ты любишь меня, не правда ли?

– Да ведь ты давно это знаешь, мой ангел; тебя все любят. Ты больна, не послать ли за доктором?

– Не нужно, слезы облегчат меня.

– Теперь такое тяжелое время… – сказала Марианна.

– Ты права, добрая няня, – отвечала Мари, протягивая старухе руку.

– Ложись, дитя мое, ложись в постель, – сказала графиня.

– Хорошо, но я не хочу остаться одна.

– Я пришлю к тебе Клементину.

– Не нужно ее.

– Ну так я останусь с тобою, мы поговорим…

– Хорошо, поцелуй меня.

И Мари опять повисла на шее матери, которая никак не могла понять причины этих внезапных порывов и слез. Мари раздели и уложили в постель.

– У тебя лихорадка, – сказала графиня, – ты вся горишь, закройся хорошенько.

Клементина оставалась с де Брионом; барон один расхаживал по зале.