Текст книги "Роман женщины"

Автор книги: Александр Дюма-сын

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 25 страниц)

– О, если бы дело шло только обо мне, собственно о моем счастье, я бы не задумалась пожертвовать им для вас, Леон, но ведь вы знаете, что с моей жизнью связаны три существования и ими я не вправе жертвовать! И за них-то я должна отвечать перед людьми и перед Богом. Будьте же добры и великодушны, забудьте меня; и за это, кроме Эмануила, я буду любить вас более всего в мире!

– Так вы все еще любите этого человека?

– Да, да! Я люблю его!

– И вы признаетесь в этом предо мною, вы говорите это мне! Боже мой! Когда я люблю вас до того, что готов пожертвовать за вас всей жизнью!.. Когда еще вчера вы были моею?.. Но кто же вы после этого, Мари?

– О, пощадите! Пощадите меня! – повторила бедная женщина, не находя более слов к убеждению де Грижа.

– Так вы не знаете, что такое моя любовь? – продолжал Леон вне себя. – Вы не знаете, что она убьет меня, если не погубит нас обоих? Вы не знаете, что со вчерашнего дня я брожу как безумный, хочу только одного, чтобы вы были моею и теперь, и потом?.. И вы требуете, чтоб я решился не видеть вас, и требуете этого во имя мужа, которого я ненавижу так же, как вас люблю! Кто же, если не он, отнял вас у меня? Кто разбил и мои радости и мои мечты? Кто в продолжение двух лет заставлял меня страдать? Кто довел меня до отчаяния? Кто, наконец, теперь, когда вы уже отдались мне, становится опять между нами? Опять он, все он, всегда он! Так поймите же мою ненависть к нему и поверьте, что если вы, из любви к нему, оттолкнете меня – я убью его.

– Боже мой! Что я наделала?

– Вы не знаете, что такое жизнь, Мари; вы не знаете, что есть страсти, с которыми шутить опасно: они, как молния, смертельно поражают тех, кто дерзнет к ним прикоснуться. Неосторожная!.. Нет! Вы моя, Мари! И я не отступлюсь от вас, хотя бы мать моя прокляла меня из своей могилы.

– Хорошо, – произнесла холодно Мари, поднимаясь, – я умру – вот и все!

И в голосе ее было столько решимости и твердой воли, что Леон отступил от нее. После этого Мари, казалось, успокоилась. Леон подошел к ней.

– Оставьте меня, милостивый государь, – сказала она. – Я просила, умоляла вас всем, что есть святого и в этом и в другом мире; как осужденная, я ползала перед вами на коленях, со слезами вымаливая покоя себе и моей дочери, которая вам ничего не сделала, и в вас достало подлости отвергнуть мои мольбы! Стыдно вам, это низко!.. Оставьте меня!

Леон чувствовал себя униженным.

– Простите меня, Мари! – наконец, проговорил он со слезами. – Простите мне мою любовь, это она внушила мне такие слова.

– Горячка вашей любви пройдет скоро, и тогда вы сами забудете меня. О, тогда не нужно будет умолять вас уехать, вы и без просьбы оставите меня как жертву стыда и отчаяния. И вот какая будущность грозит мне за одну минуту увлечения, до того странную, что если бы вы, без совести, без раскаяния, не пришли напомнить мне об этом – я сама сомневалась бы в действительности. Что я вам сделала? Без вас жизнь моя была бы безукоризненна и спокойна, тогда как теперь?.. Я должна краснеть перед отцом, мужем, перед дочерью – не говоря уже о Боге; я потеряла право умолять его!

– Простите же меня, – говорил Леон, – простите! Я исполню вашу волю, но не требуйте от меня безотлагательного повиновения. Вы не захотите ведь, чтоб я лишил себя жизни? Но я не ручаюсь в противном, если разлучусь с вами; не будьте же жестоки, Мари; позвольте мне остаться. Я готов не говорить вам о моей любви; готов видеть вас изредка, чтобы только поцеловать вашу руку, и с этим мгновением переживать дни. Но если вам нельзя будет уделить мне и этого мгновенья, я буду грустить и грустить молча – вот что обещаю я вам, только не гоните меня, ради Бога, не гоните!

Мари не отвечала. Закрыв лицо руками, она плакала.

Леон, видя ее слезы, встал перед нею на колени.

– Вы прощаете меня? – спросил он.

Она протянула ему руку.

– Да, я прощаю вас, потому что теперь я подчинена вашей воле, вашему капризу. Вы можете погубить меня одним словом, сказали вы, следовательно, я должна исполнять все ваши прихоти. Встаньте же и делайте со мною, что хотите.

– О, как вы огорчаете меня, Мари.

– Послушайте, Леон, – продолжала она, вытирая слезы и стараясь успокоиться, – скоро пять часов – Эмануил сейчас приедет; вы понимаете, какую пытку я должна буду вынести, если он застанет вас здесь и увидит мое волнение? Придите лучше в другой раз: завтра, если хотите, но теперь, ради любви ко мне, оставьте меня.

– Прощайте же, – сказал Леон.

И только он успел уйти, как силы оставили Мари, и она, без дыхания, упала в кресло. Эти волнения убивали молодую женщину – она не привыкла к ним.

Не прошло и четверти часа после ухода Леона, Эмануил вошел к ней в комнату. Как всегда, он поздоровался с нею, поцеловав ее, и сказал:

– Де Гриж был здесь?

– Да, – отвечала она, проникаясь ужасом.

– Я встретился с ним, и так как давно уже не видел его, то и пригласил его сегодня обедать с нами.

– Он принял твое приглашение?

– Нет.

Мари ожила.

– Но, – возразил Эмануил, – он дал слово прийти завтра.

Бедная женщина побледнела как полотно.

– Тебе неприятно его присутствие? – спросил де Брион.

– Нет, – проговорила она, силясь улыбнуться. – Все, что бы ты ни сделал, друг мой, мне не может быть неприятно.

И снова опускаясь в кресло, она прибавила:

– Боже мой! Если я страдаю так теперь, что же ожидает меня в будущем?

IX

На другой день лишь только Эмануил уехал, Мари писала Леону следующее:

«Мой муж объявил мне, что сегодня вы обедаете с нами. Не приходите, не надо, я не похожа на других женщин, и мое лицо не может лгать, как лжет сердце, и потому, что я не ручаюсь за последствия, если увижу вас и его вместе. Исполните же мое желание; мне необходимо собраться с мыслями, а потому я хочу быть одна».

Не подписывая записки, она запечатала ее и позвала Марианну.

– Добрая няня, – говорила Мари, дрожа всем телом, – ты должна будешь отнести это письмо.

– Хорошо, дитя мое.

– Но чтоб никто не знал этого.

– Кому же отдать его?

– Де Грижу.

– Де Грижу? – подхватила старушка, угадывая по бледности своей госпожи происходившее в ней и содрогаясь, в свою очередь.

– Да, да, ему! – продолжала г-жа де Брион, едва выговаривая слова.

– Уже!.. – сказала няня.

– О, не проклинай меня! – вскричала Мари, бросаясь на шею старушке, которую она всегда любила, как вторую мать, и эта привязанность усилилась еще более со дня смерти графини.

– Я не имею права проклинать тебя, дитя мое, но надо надеяться, что и тот, кто имеет его, – не сделает этого.

– Отец?

– Которого ты не видела целых два дня.

– Да, да, я слишком виновата.

– Дитя мое, – сказала Марианна, целуя Мари, – подумала ли ты хорошенько, прежде чем написала это письмо?

– Оно необходимо.

– А если когда-нибудь муж твой…

– О, не говори мне об этом.

– Он так любит тебя!

– Он убьет меня, не так ли?

– А твоя дочь?

– Господи! Я много выстрадала в эти дни, добрая Марианна; но ступай, ступай скорее, и если получишь ответ, то будь осторожна с ним.

– Об этом не беспокойся, бедное мое дитя.

И старушка отошла от нее с улыбкой на губах и утирая слезы.

Это признание облегчило Мари: она знала, что теперь есть кому пожалеть и поберечь ее.

Марианна побежала к Леону, но его не было дома, и она оставила письмо Флорентину.

Леон был у Юлии, которую мы почти забыли, но зато она ничего не забывала. Молодой человек не переставал видеться с нею, хотя давно перестал ее любить; но в продолжении старой связи он видел единственное средство скрыть свою любовь к г-же де Брион.

Юлия же, зная все, что делает Леон, понимала, какую роль он хотел заставить ее играть; однако так как эта роль соответствовала ее планам, то она и приняла ее с таким кажущимся простосердечием, что если бы кто-нибудь видел ее веселость и любезность в обращении с де Грижем, тот, наверное, подумал бы, что она и не подозревает истины.

Мари, между тем, поехала на кладбище, думая оттуда заехать к графу д’Эрми.

Около пяти часов вернулся Леон и нашел письмо от г-жи де Брион. Тотчас же он написал Эмануилу, что благодарит его за приглашение, которым он не может воспользоваться, и вышел из дома, чтоб отправиться на кладбище, в надежде встретить там Мари; но она уже уехала оттуда.

Ровно в пять часов Флорентин был у Юлии.

– Я с новостью, сударыня, – сказал он.

– С какой? Говори скорее!

– Есть письмо.

– Где оно?

Я не мог оставить его у себя, потому что барин запер его в ящик и унес ключ с собою.

– Кто же принес это письмо?

– Старуха.

– От кого оно?

– От г-жи де Брион.

– Это ты почем знаешь?

– Я пошел вслед за старухой.

– Господин отвечал на это письмо?

– Да, но только он отвечал на имя г-на де Бриона.

– Я что-то не понимаю.

– А я так думаю, что это очень понятно. Господин де Гриж сказал мне, что он придет в пять часов переодеться и будет обедать у знакомых. Но, прочитав письмо, он изменил намерение и сказал, что обедает в клубе.

– А, теперь и я начинаю понимать, – сказала Юлия, – но где же это письмо, мне нужно видеть его.

– Если возьмете его тотчас же, сударыня, то г-н де Гриж заметит его исчезновение. Он выгонит меня, и вы, если не потеряете помощника, то, наверное, потеряете время.

– Да, это так, – отвечала Юлия.

– Вместо того чтоб взять это письмо, – продолжал Флорентин, – я принесу вам копию, если вы дадите мне ключ от ящика.

Юлия взглянула на него с недоверием.

– Напрасно вы боитесь, сударыня, – сказал Флорентин, поняв значение ее взгляда, – я не изменю вам.

– Хорошо; но впоследствии мне понадобится оригинал, – сказала она, отдавая ключ слуге Леона.

– Со временем вы получите его, ибо есть вероятность надеяться, что их будет много; это только первое письмо, но, без сомнения, не последнее.

– Ты умный малый, Флорентин, – заметила Юлия.

– Но вы ведь знаете, сударыня, что в тот же день, когда я вам принесу эти письма или, лучше, допущу вас взять их, я должен буду искать другое место.

– Оно уже готово тебе – у меня.

– В таком случае можете рассчитывать на мою преданность.

– Надеюсь, до завтра.

– До завтра, сударыня.

Так вот в каких руках находилась будущая участь Мари. Но бедная женщина и не подозревала этого: признательная Леону за его послушание, она на другой же день поблагодарила его письмом, в котором выразилось все неблагоразумие 19-летней женщины. Марианна опять отнесла его; и добрая старушка, не привыкшая к такого рода поручениям, не понимала, как неосторожно поступала она сама, относя письма своей госпожи Леону; ибо за ней могли следить, что и было в действительности.

Де Гриж, получив второе послание, присоединил его к первому, запер ящик, взял ключ в карман, потом, горя нетерпением увидеться с Мари, оделся и вышел. Попробуйте же уговорить молодого человека, который, как Леон, всего только два дня как сделался любовником женщины, что не следует беречь получаемых от нее писем.

А Флорентин, как только выпроводил своего барина, открыл ящик, списал оба письма и опрометью бросился к Ловели. Но он был осторожен и дальновиден, потому что едва только она протянула руку, чтоб взять эти копии, как он сказал ей:

– Сударыня, они писаны моей рукой, и если попадутся как-нибудь в руки моего господина, то легко могут погубить меня. Не угодно ли, я продиктую вам их; ибо вам нечего бояться.

Как только Юлия переписала их, он разорвал тотчас же свои копии и вышел.

– Наконец-то! – вскричала Юлия, перечитывая эти письма; но мы не беремся описывать улыбку, которою сопровождалось это восклицание.

В это время Леон был у г-жи де Брион. Она начинала уже привыкать к своему положению, да и пора: три дня она плакала, а в три дня можно наплакаться досыта; погода стояла прекрасная; она была так молода; поступок, который сначала поднял в ее душе такое раскаяние, показался ей не совсем неисправимым, к тому же еще Леон был так послушен, так мягок, так скромен; в его любви было столько истины, столько доверия, что нужно же было вознаградить его чем-нибудь за все, что он делал. Поэтому-то Мари и встретила его теперь не со слезами, как вчера, но, едва только он переступил порог ее будуара, она протянула ему руку и сказала: «Благодарю вас!» Она посадила его возле себя, ибо понимала, что для того чтоб приобрести его послушание, не следовало оскорблять его.

– Вы не сердитесь на меня за вчерашнее письмо? – сказала она Леону.

– Я помню только то, которое получил сегодня, – отвечал он.

– Как вы добры! – продолжала она. – Значит, я не ошиблась; вы любите меня, не так ли?

– Нужно ли еще вам повторять это? Вы знаете лучше меня самого мои чувства, хотя и отвечаете на них только слезами и раскаянием.

– Ну хорошо! Я не буду ни плакать, ни грустить, – и при этих словах вздох невольно вылетел из ее груди.

– Что вы сказали? – спросил Леон.

– Истину, – возразила она. – Я сказала, друг мой, что, судя по себе, я угадываю ваши страдания и сожалею, что была их причиной. Я убедилась, что нельзя воротить прошлое, но думаю, что эти три дня, в которых вы значите так много, не есть еще, быть может, мое несчастье; потому что считаю вас достаточно благородным, чтобы вы могли употребить во зло мое заблуждение. Я думаю, Леон, что вперед я буду встречать вас с улыбкой радости, ибо хочу быть душою вашей жизни и другом, от которого у вас не будет тайны. Вот мои мысли, Леон. Можно ли на них сердиться?

– О, Мари! Вы, верно, хотите еще какой-нибудь жертвы.

– Нет! Ничего, кроме той, от которой вы уже отказались. Но выслушайте меня, Леон, и потом судите как угодно. Что бы ни побудило меня, но я уже принадлежу вам, признаюсь, не думала я, что когда-нибудь придется мне сказать подобную фразу; ибо до сих пор моя любовь была столько же чиста, сколько законна. Но вышло иначе, и вы приобрели теперь более права надо мною, чем муж мой, потому что никто не принуждал меня отдаться вам, а я отдалась. Итак, друг мой, мы будем видеться часто, каждый день, когда вам угодно, я буду писать вам каждое утро, каждый вечер, если письма мои вам доставляют удовольствие; я буду отдавать вам отчет о каждой прожитой мною минуте, но…

– Но что?

– Но не заставляйте меня краснеть перед Эмануилом.

– Нечего делать! Надо покориться вашему желанию. Вы не любите меня, Мари!

И, сказав это, он с грустью опустил голову.

– Я только откровенна; вы, мужчины, тогда только верите в любовь женщины, когда она отдается вам; но вам, Леон, вам, кажется, не нужно более этого доказательства. Сознайтесь, однако, не лучше ли в тысячу раз быть друг возле друга, без страха, без раскаяния, как мы находимся теперь? Не отраднее ли предоставить душе свободное излияние своих впечатлений, своих чувств и предаваться этому неземному блаженству, не помрачая его страстью? Вот чего я хочу, Леон, и мое счастье зависит от исполнения этой просьбы; неужели вы не захотите, чтобы я была счастлива? И я буду принадлежать вам гораздо более, нежели вы думаете: вблизи или вдали моя мысль и моя душа будут с вами неразлучны; вы будете охранять меня против вас же самих, и я сделаюсь снова чиста и непорочна, потому что, клянусь вам, никогда и никто не получит от меня то, в чем я отказываю вам. Вам непонятно разве это святое наслаждение, неожиданно найти сестру и знать, что всегда мысли и сердце ее с вами, что она молится за вас и благословляет вас? Скажите же, не есть ли это единственная любовь? И не прочнее ли она той страсти, которую люди, к несчастью, определяют тем же словом?

Согласись Леон на желание Мари, то она, привыкнув мало-помалу к такого рода отношениям к нему, забыла бы со временем, что в действительности была для него более чем сестра; но Леон не отвечал ни слова. Склонив голову, он, казалось, искал решения этой трудной задачи, которая называется женщиной. Как ни была сильна и кипуча его страсть, но она легко охлаждалась этими постоянными молениями и жалобами Мари, и он начинал прибегать к соображению, потому что одного сердца было недостаточно для убеждений.

Видя, что Леон не отвечает ей, Мари придвинулась к нему и, склоня свою голову на его плечо, спросила:

– Что же с вами? Вы опять рассердились? Так вы сами не любите меня, ибо не хотите понимать моих слов.

Леон не шевелился; молодая женщина прикоснулась губами к его голове, как будто хотела дать ему первый залог предлагаемого условия.

– Видите, Леон, – говорила она, – вы сами становитесь злым, и, если я вас люблю, вы не любите меня. Послушайте, весна близка, мы поедем вместе в Поату. Там будем проводить целые дни в прогулках; не имея надобности скрываться и скрытничать, потому что мы будем далеки от зла.

Леон молчал. Мари взяла его голову в свои крошечные ручки и поцеловала его, как ребенка.

Не странно ли было, что эта женщина просила не любить себя и просила это со всею нежностью любви? Но всего более невероятным, но тем не менее справедливым, было то, что Мари простодушно верила в возможность слияния двух чувств, к Леону и к Эмануилу, чувств, таких различных между собою; и если б де Гриж согласился забыть ее падение, то и ей самой было бы легко позабыть его, покуда случай не напомнил бы ей его страшные и ужасные последствия. Пробило шесть часов: в это время года, т. е. в феврале месяце, эти часы приносят с собою сумрак и располагают душу к мечте, когда их проводят в уединении, и к задушевной беседе – когда есть кто-нибудь рядом. Мари и Леон сидели друг возле друга.

Однако Мари просила забыть себя, но больше ничего не прибавила к этой просьбе. Теперь она не смела отнять свою руку от Леона, который, глядя с нежностью на молодую женщину, твердил ей шепотом:

– Если б вы знали, как я люблю вас, Мари! До сих пор еще ни одна женщина, подобная вам, не любила меня. О, умоляю вас, не отталкивайте меня от себя! Позвольте мне не забывать и надеяться. Мари, ты не слушаешь меня?

Она не говорила ничего и не думала; она не вырывалась даже из объятий молодого человека, потому что, утомленная душою и телом от этой непривычной борьбы, она не имела сил противиться. Она умоляла Леона во имя своего счастья, во имя своего спокойствия принести ей жертву, но видя, что он, несмотря на ее просьбы, остается непреклонным, она вооружилась слезами. Она чувствовала, что одна минута ее прошлого отдала во власть этого человека все ее будущее; и она хотела уже только молить Бога, чтобы он послал ей смерть прежде, чем Эмануил мог узнать страшную действительность. Не странна ли судьба женщин, которые за одну минуту увлечения, часто даже случайного, полностью предаются мужчине, которому они так неосторожно отдаются.

Еще вчера Мари хотела вычеркнуть из своей жизни один только день; как уже завтра ей надо было присоединить к нему еще и другой. И потом случилось то, что должно было случиться.

Г-жа де Брион, видя, что опять уступила желанию Леона стала искать оправданий. Единственное, какое она могла найти, было в чувстве любви, и она ухватилась за него; но так как в глубине души своей она была убеждена в противном, то и чувствовала необходимость самозабвения, чтоб заглушить, по крайней мере, этот внутренний голос. И вот принялась она писать к нему страстные письма, стала желать видеть его ежедневно, и сколько она вначале была холодна к нему, столько теперь она казалась счастливою и гордою его любовью. Правда, часто случалось, что когда Леон уходил от нее полный упоения и восторга, Мари плакала как сумасшедшая, и причиною этих горьких слез были не страх за будущее – она не знала его – не раскаяние за прошедшее, а то, что, несмотря на все ее усилия, она не только чувствовала равнодушие к Леону, но он даже становился противным ей, меж тем как любовь к мужу как бы росла по мере ее заблуждения; действительно, она любила Эмануила более, чем когда-нибудь. Но остановиться было нельзя; Мари находилась в положении человека, бросившегося из окошка, который, потеряв всякую возможность удержаться, хотя и раскаивается в своем поступке, но тем не менее продолжает свое падение. И ей должно было достигнуть дна этой бездны заблуждения, о которое она и рисковала разбиться. А Леон благодаря самолюбию принимал за истину все, что писала и говорила ему Мари, и обожал ее искренно. Каждый день, был ли, не был ли дома Эмануил, Леон навещал ее и уходил только тогда, когда уже не было возможности оставаться.

После этого понятно, как должна была страдать Мари. Ни перед светом, ни перед Богом, ни даже перед нею самою у нее не было оправданий. Она вынуждена была идти, закрыв глаза, по этому новому пути своей жизни, где вожатым ее сделался посторонний ей человек, которого она стыдилась и которому она отдавалась без любви, без желаний.

Марианна видела, что госпожа ее губит себя, но бедная старушка не смела остановить ее. Марианна была добрым, но слабым созданием; способная пожертвовать своей жизнью по одному слову своей госпожи, она не имела, даже для пользы самой Мари, настолько воли, чтобы образумить ее, – воли, которой бы г-жа де Брион, слабая сама по себе, подчинилась бы непременно. К тому же и Марианна приняла кажущееся за действительное, и, убежденная, что госпожа ее точно любит Леона, она молилась только за нее и старалась, насколько от нее зависело, скрывать их отношения, за обнаружение которых боялась все более и более.

Оставался граф: его долголетняя опытность заставляла его догадываться, но, как отец, он с ужасом отталкивал от себя такое подозрение. Несколько раз он приезжал к дочери и всякий раз заставал у нее Леона; он видел, что она находилась всегда в затруднительном положении в его присутствии и, казалось, потеряла к нему всякую доверенность, которая неразлучна с чистою совестью. Несколько раз он хотел поговорить с нею откровенно о постоянных посещениях маркиза и дать ей понять, что, как он надеется, это одно только нарушение условных правил приличия; но не мог решиться и намекнуть дочери на возможность более серьезных отношений, полагая, что она в невинности своей и не подозревает даже об их существовании. Тем не менее он страдал и старался наблюдать за Эмануилом, желая заметить на его лице хоть тень задумчивости или грусти, которые могли бы доказать ему, что и другой разделяет его мысли. Но Эмануил был постоянно таким же спокойным, таким же счастливым, как и всегда, и казалось, что и мысль подозревать жену свою никогда не приходила ему в голову.

Между тем, граф д’Ерми не мог не заметить, что почему бы то ни было, но Мари переменилась в отношении к нему совершенно. И действительно, бедная женщина замечала часто, как взгляд отца останавливался на ней, и ей казалось, что для такого взгляда ничего не могло оставаться тайной, что отец ее читал в ее сердце, как в открытой книге, все, что она так тщательно от него скрывала. Она угадывала даже и те минуты, в которые отец ее хотел заговорить с нею о Леоне, и в ужасе довольно неловко старалась обратить разговор на другие предметы или произносила слово, которое тут же останавливало отца, не думая, что этим она не разгоняет, а только усиливает его подозрения. Естественно, такое напряжение обоих охлаждало мало-помалу их отношения и заставляло Мари не оставаться наедине с отцом и перестать почти посещать его, ибо она чувствовала себя в состоянии признаться ему во всем при первом его слове. А Бог один знает, к чему привело бы такое признание!

С каждым днем, однако, граф д’Ерми страдал все более и более; двадцать раз, по крайней мере, он решался идти к Леону и именем чести заставить его сказать правду; он решался на коленях умолять его уехать куда-нибудь, лишь бы только он увез с собою волнение и беспокойство его дочери; но каждый раз останавливался перед исполнением своих намерений весьма естественною мыслью, что, быть может, он обманывается сам, и, не зная ни человека, с которым ему предстояло иметь дело, ни его сердца, он боялся, чтобы такого рода откровение не принесло еще более зла Мари, а в особенности если бы Эмануил узнал об этом – Эмануил, который, как мы сказали, казалось, не думал ничего подозревать и действительно не подозревал.

А было лицо, наблюдающее за всем, – лицо, поклявшееся сообщить истину целому свету, и это-то лицо была Юлия.