Текст книги "Картонная пуля"

Автор книги: Александр Духнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 27 страниц)

Глава 6

До конца вечера я занимался рутинной оперативной работой по своим каналам. Побывал на Первомайке в двух местах, и в Ленинке, и в Октябрьском районе, и на Золотой горке. Одни каналы пожимали плечами, другие разводили руками, в результате я начал склоняться к выводу, довольно правдоподобному, что в Заельповском бору работала приезжая бригада. Возможно, сразу и убыли в направлении привычных мест обитания, и я зря боюсь ночевать дома.

Это я еще только начал склоняться, поэтому ночевать поехал опять не домой, а к Терехину, рискуя навлечь на себя его окончательное неудовольствие.

Еще когда я открывал дверь, мне уже что-то не понравилось. Возможно, табачный дым, притом противный. Имиджмейкер курить бросил, а я вообще никогда не увлекался. Выпить – другое дело. Накурить могли и в подъезде, но из квартиры как будто тянуло более конкретно…

Имиджмейкер – человек обеспеченный. В трехкомнатной хрущевке он переставил стенки по собственному усмотрению. Раньше это называлось евроремонтом, то есть только евреи умели делать, теперь и наши научились. Прихожая у Терехина отсутствует вовсе, и с порога сразу открывается вид на просторную комнату. Так вот, второй раз мне не понравилось, когда, открыв дверь, я увидел на подоконнике возле идеально отутюженной занавески пустой стакан. Стаканы в квартире моего друга имеют право стоять только на столе или в буфете. Третьего не дано. Согласен, на подоконник мог поставить я. Мог, но сегодня не ставил хотя бы потому, что Саша уходил позже меня и никогда бы не смирился с таким вопиющим фактом неряшливости…

…И в третий раз, уже окончательно, мне не понравилось, когда к моей голове приставили глушитель. Вернее, хотели приставить, потому что, предупрежденный шестым чувством, я внутренне приготовился к неожиданностям. Мгновенно выскользнув из-под смертоносной траектории и, наклоняясь, я одновременно ударил коленом. Куда попаду, не знал. Попал в пах или близко к тому.

С другой стороны ко мне тянулся второй ствол, но я всегда утверждал, что руки и ноги у меня работают лучше головы. В свое время в институт меня зачислили отнюдь не благодаря интеллекту, а за высокие спортивные достижения на ринге. Я подумать ни о чем не успел, а левой ногой уже выбил оружие из руки… человека, смутно знакомого… Позже, когда появилось время, я сообразил, что вчера в лесу именно у него отобрал автомат… Пистолет заскользил на полу и скрылся под бархатным брюхом дивана… Почти не глядя, локтем я добавил гаденышу с глушителем, и тот (не глушитель, а гаденыш) всей своей массой вломился и повалил на пол любимый Санысин «Пентиум»…

Сначала тапочки, теперь компьютер – можно считать, друга я потерял.

Я выскочил на лестницу, захлопнув за собой дверь.

… Снизу доносился гулкий лошадиный топот. Два человека, прыгая через ступеньки, мчались наверх, производя столько же шума, сколько махновская конница во времена ее расцвета. Кто там топал, черт его знает, на всякий случай я побежал наверх.

Выход на чердак в Терехинском подъезде забит гвоздями. С ЖЭУ много не возьмешь, поэтому пожарная бдительность здесь слегка притуплена… И даже, наоборот, с точки зрения пожарной безопасности хорошо, что люк превратили в танковую броню – дети со спичками на чердак не пролезут… Значит, сейчас добегу до девятого этажа и начну отстреливаться. Кого-нибудь зацеплю… Свинцовая гирька шлепнется на весы федерального правосудия, а инспектор ИТК мне уже и без того прогулы ставит… Но вероятнее, что зацепят меня и не просто так, а с летальным исходом…

…На восьмом этаже чудесная девушка Фортуна вдруг улыбнулась мне во весь свой белозубый древнегреческий рот.

Некоторые жены не любят, когда их мужья курят в квартире, поэтому некоторые мужья с сигаретами выходят на лестничную площадку…

…Может, отсюда с самого начала и тянуло скверным табачищем? И точно, с жирной губы свешивается окурок… сигары. Не самокрутка, не «Бонд»… А говорят, народу зарплату не выдают…

Двухведерное пузо ответственного квартиросъемщика обтягивала голубая, как Черное море, майка. В это самое море я ткнулся корпусом, освобождая путь к приоткрытой двери. Живот пошел волнами. Мужик пошатнулся. Я шмыгнул в дверь, увлекая ее за собой.

Если Фортуна кому-то улыбается, это значит, что одновременно она к кому-то поворачивается совсем другим местом…

…Хотя, если вдуматься, ее другое место должно выглядеть не хуже первого. Многие ценители дорого бы дали, чтобы хоть увидеть, не говоря, чтобы, скажем, погладить…

…Не знаю, куда больше любит смотреть мистер Твистер с сигарой, но точно, что сейчас наступят не лучшие минуты его жизни… Убивать вряд ли станут, а рукояткой по голове, как минимум, треснут.

Восемьдесят процентов новосибирцев за короткий период демократии успели обзавестись металлическими дверями. Мне с процентами не повезло. Моя дверь, хоть и с тремя замками, продержится максимум тридцать секунд.

– Аскольд Филиппыч, – из кухни высовывалась ничего не подозревающая женская голова. – Пельмени гото… А… Э…

В другой раз я бы от пельменей не отказался.

Я в три прыжка форсировал уютную гостиную, минуя шпингалеты, рванул дверь, еще одну… и оказался на заваленной снегом лоджии. Перебраться отсюда к соседям – дело пяти секунд, главное, не сорваться.

Я ударился в холодные двери не хуже Финиста Ясного Сокола, на мою голову посыпался град осколков. Тут я пожалел, что сегодня не надел шапку – показалось, что тепло… Зато путь был свободен.

В соседней квартире пельменей не варили. Здесь на ободранном диване, стыдливо прикрытом мятой простыней, при моем волшебном появлении друг от друга отпрянули две обнаженные фигуры. Причем женщине к этому моменту успело стукнуть никак не меньше сорока, а юноша смотрелся не старше студента техникума. Называется, муж неожиданно вернулся из командировки. Тетка, хоть и перепугалась, но словно бы попыталась прикрыть своим телом приятеля, который, в свою очередь, резко сморщился, сделавшись похожим на человеческий мозг, каким его рисуют в учебниках анатомии.

Поливая пол кровью, я потрусил мимо дивана в прихожую, откуда открывалась чудесная перспектива на соседний, свободный от засады, подъезд.

* * *

В экстренных случаях я обращаюсь в поликлинику номер один возле оперного театра. Здесь, конечно, сначала просят предъявить страховой полис, интересуются, из какого я района и откуда на моей груди ожог первой степени, формой напоминающий утюг. А я отвечаю, что только что приехал из Барнаула. А насчет ожога – что заснул в автобусе, во сне как будто прислонился к утюгу, и моя тонкая нервная система тотчас спровоцировала кожную гиперемию. И ничего странного, похожие случаи описаны в психиатрических пособиях.

Нынче, по поводу порезов головы, трагическим голосом я пересказал травматологу известный анекдот. Мол, иду через стройку – вечер – и вдруг – навстречу здоровенный мужик с растопыренными руками – прямо на меня, будто хочет заключить в объятия, а я терпеть не могу никакого гомосексуализма; сначала хотел убежать, а потом собрался с духом да как пну его по… в живот, тут звон! Охи! – а оказалось, это он со стройки стекло хотел своровать.

Главное, что в части осколков я ничуть не соврал.

Травматолог поднял на меня усталые глаза стареющего семейного мужчины, где тускло отражалось его будущее на несколько ближайших часов, то есть сегодняшнее ночное дежурство, в котором гарантированно должны были возникнуть окровавленные ублюдки еще покруче меня, и не стал уточнять детали.

А может, он еще потому не стал акцентироваться на анамнезе, что, снимая куртку, я выронил на пол «Беретту»…

…Да, забыл сказать… В поликлинике номер один в любое время суток приема у травматолога хоть два-три инвалида да дожидаются. Застолбив очередь и отойдя в сторонку, я нанес пару телефонных звонков. Сначала связался с Быковым насчет местожительства Баринова. Потом позвонил Терехину на сотовый.

– Сань, ты где? – спросил я.

– А что?

– С тобой все в порядке?

– В каком смысле?

Если переспрашивает, значит, по крайней мере, пыток над ним не чинили.

– В смысле, насморк не мучает?

– Напился, что ли? – догадался Терехин.

– Еще не успел. Все-таки отвечай, когда спрашивают: ты сейчас где?

– К дому подъезжаю. А ты где?

– Ты это… Там это… Слышал, что сегодня в Новосибирске было землетрясенье? Ничего особенного, ноль целых, пять десятых балла… Но с эпицентром на улице Фрунзе.

– Ты на что, гад, намекаешь? – насторожился имиджмейкер.

С Терехиным я знаком лет сто. Мог он меня сдать? Что за вопрос? С удовольствием, кому угодно, но только не в своей квартире. К тому же, как бы они на него вышли?

С засадой выходила полная головоломка. О моем временном местопребывании конкретно знали два человека – Терехин и Настя. Настя могла рассказать отцу…

– Сань, а ты никому случайно не рассказывал, что я у тебя поселился?

– Никому…

– Повспоминай.

– Что вспоминать!?.. Ну, то есть… У меня одна девушка в последнее время ночует… Я ее предупредил, чтобы она пока, то есть некоторое время, не приходила… И все, больше никому…

– Хорошенькая?

– Достал! Объясни, что случилось?

– Просто в твоей квартире полчаса назад какие-то подростки устроили на меня засаду с пушками. Еле ушел. Ей-богу, не хотел я там у тебя землетрясенье устраивать.

– Серьезно, что ли?.. Постой, постой! – Терехин нервно засопел. – А засада точно на тебя?

Ничего себе! Никогда мне не приходило в голову, что профессия моего друга может представлять для него опасность. Мирный человек. В галстуке…

– На меня, точно, – успокоил я. – Я их узнал. В общем, извини, если что не так. Еще поговорим…

– Ты там трупов-то хоть не оставил?..

Глава 7

Трубы и корпуса графитового комбината накатили из темноты, словно гигантский корабль-призрак, подсвеченный огнями святого Эльма. Из иллюминаторов и с верхних палуб водопадами и мелкими ручейками стекала веселенькая музычка, и будто бы даже за круглыми стеклами метались тени танцующих пар, и все же каждому проезжающему по Барнаульскому шоссе в этот ужасный час становилось ясно, что судьба столкнула его не с флагманом российской индустрии, а с проклятием морей и океанов «Летучим Голландцем».

Порывы ветра и удары волн дирижировали голландским оркестром мертвецов, которому в кают-компании внимала истлевшая команда.

Если уж быть до конца точным, били в барабаны и дергали за гитарные струны не голландцы, а шведы, а именно новоявленная группа «Вакуум». В Новосибирске в последнее время ее гоняют по всем радиоканалам. Теперь звуки доносились не из приемника и не с комбината, как мне представилось в первый миг, а из придорожной забегаловки, возле которой я свернул к заводскому поселку. Хозяева снабдили музыкальное заведение многозначительной вывеской – «Титаник». По мотивам одноименного фильма.

…Лет двадцать назад, в аккурат за три дня до окончания эры социализма, страна Советов объявила Малиново комсомольско-молодежной стройкой, поэтому поселок состариться не успел, и нынче представляет из себя не обычные российские деревянные трущобы, а цивилизованный микрорайон пяти и девятиэтажек с асфальтовыми дорожками…

– …Кто там? – раздался слабый женский голос из-за двери на втором этаже.

– Милиция! – заорал я грубым волчьим голосом. – Нужен Баринов Анатолий Тимофеевич.

Дверь приоткрылась. В образовавшуюся щель поверх цепочки выглядывал настороженный глаз, в каковой я и ткнул удостоверением, приобретенным на Октябрьской барахолке за полтинник.

Под давлением столь серьезного аргумента худенькая поселянка лет пятидесяти, в ситцевом халатике, сбросила цепочку. Встречал я таких женщин – не то что по жизни, но даже и в своей прихожей они чувствуют себя случайными гостями. Впрочем, столкнувшись с такой образиной, как я, любой покажется себе лишним, особенно сегодня – куртка разорвана и заляпана кровью, а голову имиджмейкеры из первой поликлиники упаковали в марлевый шлем. В настенном зеркале на миг отразился человек-водолаз после встречи со стадом пираний.

– Толя уже лег спать, – объяснила хозяйка виновато. – Разбудить?

– Ничего, я сам. Только покажите где? Вы ему кем будете?

– Мать я.

– А по имени-отчеству?

– Людмила Геннадьевна… Может, чаю поставить?..

Мне такие Людмилы Геннадьевны нравятся. Они похожи на неяркие лесные цветы. Рядом с ними я чувствую себя бульдозером, и мне делается стыдно за железные гусеницы…

Только непонятно, как такие цветы могут производить на свет столь мосластую охрану. Баринов, усевшийся на тахте и злобно щурившийся на нежданного водолаза, имел совершенно обезьяньи кондиции – шерстяной торс, длинные руки и низкий лоб. Наверное, от папы. У меня у самого руки – ничего себе. Но тут я позавидовал. Мне бы такие лет десять назад, никто бы от меня с ринга не уполз. Хотя, конечно, руки – не главное.

Обезьянник напоминал музейный склад или художественную мастерскую. Вдоль стен штабелями пылились живописные полотна. Перед окном возвышалась деревянная конструкция с незаконченным сюжетом.

Со всех картин, сколько я мог охватить взглядом, в мою сторону недоверчиво косилось одно и то же плоское женское лицо с персидскими миндалевидными глазищами, уголки которых завивались в самые немыслимые лекала.

Был у меня давно один знакомый художник. Однажды за пьяное хулиганство попался на пятнадцать суток. Ему говорят: раз ты художник, вот тебе краски, иди и раскрась урны на вокзале. Знакомый подошел к делу творчески. Урны выкрасил в желтый цвет с синей полосой и на каждой подписал: «МУСОР». Чтобы ошибки не было. Через пятнадцать суток художника, как полагается, отпустили домой. Без фронтальных зубов.

– Анатолий Тимофеевич? – уточнил я.

– Ну и что?

– Ваши картины?

– Ну, мои…

– Лежите, лежите. Не смею вас утруждать. Уголовный розыск. Капитан Петров.

– Удостоверение покажите, – буркнул Баринов.

Выхватив из кармана куртки «Беретту», я направил ее в лоб портретиста и для наглядности щелкнул предохранителем туда и обратно. После чего убрал удостоверение обратно.

– Уточню несколько деталей и уйду, – пообещал я. – Так в каком туалете ты отсиживался, пока твоего хозяина «мочили»?

На лице обезьяны, как ни странно, не отразилось страха. Или я плохо разбираюсь в обезьяньих лицах? Говорят, для негров все белые похожи друг на друга, как овца Долли на свой клон. И наоборот – все негры для белых… Но лично я по крайней мере одного негра научился отличать от остальных. Впрочем, видал я таких. Ничего странного – отсутствие отражения вовсе не означает, что страха нет.

– Ты кто? – поинтересовался художник-водитель.

– Удостоверение видел?

– Ну и что?

– Повторяю. В каком туалете отсиживался?

– В каком-каком? – нехотя буркнул Баринов. – Там один туалет – на первом этаже. Второй, в сауне, не работает. Я ведь уже все рассказывал.

– Значит, все время, пока шла перестрелка, ты провел в туалете на первом этаже?

– Допустим…

Под короткими, будто обрубленными ресницами Анатолия Тимофеевича зазмеились искорки. Мог занервничать насчет туалета, но, скорее всего, готовился поменяться со мной ролями с точностью до наоборот – чтобы не я на него пистолет наставлял. Сколько я таких искорок отследил на ринге в глазах напротив!

Конечно, волосатый Баринов видел перед собой худосочную фигуру с добрыми интеллигентными глазами и пораненной головой, и ствол доходяги покоился далеко-далеко в кармане. Собственные длинные руки казались ему совершенным оружием – вот он и кинулся, захватывая по ходу движения одеяло, простыню, подушку и часть картин… Одеяло убежало… Он кинулся, но для меня это выглядело медленней, чем зевок милой австралийской зверюшки коалы. Правой ногой я почти не промахиваюсь. Художника Баринова я уничтожил попаданием в подвздошную область. Он разинул пасть с таким надрывом, будто хотел заглотить половину земной атмосферы.

На полу рядом с тахтой валялась картонная фигня с размазанными масляными красками, вернее, кусок оргалита, превращенный в палитру. Я взял лицо художника и окунул в цветущую радугу масла. А сверху плавно, как рыба скат, на нас опускалась розовая в цветочек простыня.

Парень и раньше-то не отличался красотой, но после соприкосновения с орудием живописного труда стал страшней Франкенштейна. Я подарил ему десяток секунд на восстановление жизненных функций, после чего ткнул пистолетом в переносицу.

– Толя, что там у тебя? – раздался из-за двери добрый материнский вопрос.

– Скажи, что все в порядке, – велел я, – что мольберт от сквозняка упал.

Художник повторил задание негнущимся языком.

– Я ищу людей, которые убили Краснопольского, – негромко, но отчетливо объяснил я. – Я не из ментовки и церемоний с тобой разводить не намерен… А ребята мне нужны для некоторых дружеских уточнений… Ты с ними в одной бригаде? С теми, кто убил Краснопольского?

– Нет. Я…

– Что?

– Меня заставили, – простонал он жалобнее сироты. – Убери пистолет. Пожалуйста.

– Толя, не ври. Расскажи откровенно, как все было. И сколько тебе заплатили? Я знаю достаточно, но хочу узнать последний маленький кусочек правды.

– Я всю расскажу, – пообещал художник-водитель, тряся головой и свиваясь в кольца наподобие длиннорукого дождевого червяка. – Нисколько они мне не платили! Я ж говорю, убить обещали…

Я аж испугался такой бурной реакции.

Каким бы обезьяньим ни было твое лицо, какими гантелями ты ни упражнялся и какой бы калибр ни носил в кармане, мать – это половина твоей души…

А тут выходила совсем другая история. Больше всего Анатолий Тимофеевич напоминал человека, которого угораздило родиться между ног у Медузы Горгоны на стол с объедками после скверной попойки… Если из головы твоей матери растут змеи, а язык ей заменяет водочная бутылка с липовой акцизной маркой, тогда ты лишен обычных человеческих понятий – любви, совести и даже, как ни странно, страха. У зачатых упырями и рожденных пьяными ведьмами вместо любви – похоть, вместо совести – блевотина, а вместо страха – хитрость и поросячий визг…

По статистике в Новосибирском СИЗО, где содержатся Медузы, правда далеко-далеко не все каждый год рождается порядка двадцати младенцев. Не от количества, а от самого факта меня иногда начинает знобить. Во-первых, вся страна – тюрьма. Во-вторых, Сибирь – капкан. В-третьих, посередине Новосибирска на улице Караваева и вовсе стоит настоящая тюрьма, называется СИЗО-1. А дети рождаются в самом что ни на есть нутре паршивой матрешки. Какой Ян Амос Каменский после этого научит их любви, совести и страху? Рожденные в СИЗО, шипя, расползаются по загаженной земле…

…Анатолия Тимофеевича Баринова погубили детские впечатления. Сколько он себя помнил, у него были самые длинные руки и низкий лоб. С первоклассником Бариновым опасались связываться хулиганствующие третьеклассники. Когда Анатолий Тимофеевич перешел в седьмой класс, ему уважительно или опасливо протягивали руку выпускники… Но однажды в местной же школе отыскался восьмиклассник, урожденный едва ли не в самом центре матрешки. По совпадению тоже Толя. А по фамилии Ширяев. Этот Ширяев естественным образом подавил сознание юного Баринова и приручил. Но не так, как Маленький Принц – Лиса, а гораздо хуже.

– …Они потом уехали, – размазывая по лицу краску, рассказывал художник. – Всей семьей переехали в Воркуту. И вдруг через много лет он появился снова, Ширяев… В общем они сказали, что, если я не сделаю, как они хотят, мне не жить…

– Кто они? – переспросил я.

– Он, Ширяев. Он сказал, что у них целая команда. Но это и без пояснений было ясно, что он не один… Они собирались убить Краснопольского. А он, Краснопольский, мне что – родня?..

Родня – не родня, а все-таки деньги платил.

– Значит, это ты рассказал Ширяеву расписание директора?.. – догадался я.

– …Потом открыл дверь в коттедж и спрятался… Где? В подвал ушел… Там у них сауна недостроенная…

Я ни в кого не стрелял…

– Ясный перец! Но насчет этого пусть прокуратура разбирается. А мне скажи, как Ширяева найти и его дружбанов.

– Не знаю. Истинный крест!

Художник, да еще и верующий попался.

– Толя, ты меня изумляешь!..

– Точно не знаю! Откуда мне знать? Ширяев ко мне сам подошел на улице. Прописку я у него не спрашивал. – Значит, с тех пор, как они уехали, ты больше его не видел?

– Не видел.

– И старому дружбану он не рассказал, чем занимается и где живет?

– Чем занимается, и без того ясно. А где живет не говорил.

– А родители его кем работали до того, как в Воркуту переехали?

– На комбинате…

– Как выглядит?

– Кто?

– Да Ширяев же!

– Такой небольшой, обыкновенный… Как объяснить?

Художник называется, внешность запомнить не может! Я было решил заставить его рисовать портрет, но потом посмотрел на миндалевидные глаза и передумал.

Зря я сюда приехал, перепугал человека до смерти. Баринов это тупик. Как в стихотворении: стою на асфальте, в лыжи обутый… А лыжи не едут. Я спрятал пистолет и предупредил:

– Разумеется, о моем визите никому ни слова. Я, конечно, не лучший друг твоего детства, но при случае завалю не хуже любого друга. А?

– Конечно, – поспешил согласиться Баринов. – Зачем мне кому-то рассказывать?

– Ну да… А это кто? Девушка твоя? – я кивнул на художественное творчество. – Симпатичная… Что у нее с глазами? Конъюнктивит?