Текст книги "Картонная пуля"

Автор книги: Александр Духнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 27 страниц)

Вообще все прошлое сейчас не имеет значения. Только про Настю он не в курсе, и не я буду тем человеком, который назовет ему ее московский адрес, несмотря на угрозу раскаленной сковороды. Никакой я не герой, но, как ни странно, иногда предательство бывает страшнее пыток. И смертью он меня не напугает. Не потому, что я ее не боюсь, а потому, что на этот счет у меня аргумент заготовлен. Ни с самого начала, ни теперь он не выглядит стопроцентной гарантией безопасности, но шанс дает. А если мне не суждено выбраться из подвала, то предательство уж во всяком случае меня не спасет.

– И где сейчас девушка? – как раз и спросил Зиновьев.

– Не знаю, – соврал я. – Ей отец прячет. У него и поинтересуйся. Ты же с ним приятельствуешь…

Щекастый склонил голову, дескать, если надо будет, поинтересуется, а при случае и у меня еще раз поинтересуется. Только вопросы будет задавать уже не он, а какой-нибудь мясник в фартуке.

После некоторой паузы, которую я отнес насчет того, что в ногтях обнаружился, наконец, некий дефект, который и приковал к себе все его внимание, Валентин Гаврилович промолвил:

– А ведь это чудовищное заблуждение, насчет того, что Краснопольского заказал я или что его заказали через меня… И оно будет стоить тебе жизни. Как странно – ошибка, которая стоит жизни… Меня это всегда занимало, ведь каждый ошибается каждый день по многу раз Вот я, например. Зачем я сегодня выпил молочный коктейль? Он расстроил мне весь желудок. Ошибка? Несомненно. Избежать таких ошибок невозможно. И к этому как-то привыкаешь… И вдруг из-за какой-то ерунды приходится рассчитываться самым дорогим, что у тебя есть – всеми непрожитыми годами…

У меня даже голова на мгновенье перестала болеть. Не от размышлений об ошибках и их стоимости. А от возможности, что не щекастый убил Краснопольского.

Минуту назад причастность Зиновьева к убийству была для меня предельно очевидной. Меня вычислили через телефон, а слушать мог только этот индийский идолопоклонник. Еще одним несомненным доказательством является репутация Зиновьева и, если уж на то пошло, форма его дебильного обличья.

Однако с какой стати он ломается? Я ему не прокурор, чтобы передо мной ломаться. Или он уже прокрутил в голове мой аргумент и готов начать торг?

Заметив сомнения на моем лице, Зиновьев добавил:

– У меня нет причин желать смерти Краснопольскому, наоборот, у нас были общие дела. А на чем, собственно, строятся твои выводы? На том, что тебя прослушали? Не спорю, прослушали и взяли на заметку, но и только. А ты уверен, что только я один мог слушать?

Я ни в чем не уверен. Не уверен в Терехине, не уверен в Треухине. А в Насте уверен? Тоже нет. Но из всех своих неуверенностей нужно же выбирать одну.

– Впрочем, ты волен думать, что угодно, – благодушно позволил хозяин. – Жизни в тебе осталось на несколько часов. А потом… Кого интересуют сомненья мертвеца?

Он встал с явной целью покинуть помещение – вот уж, чего не ожидал… Уходит… Проклятье! Он не задал вопрос, который я все время ждал. У него еще есть время, до двери три или даже четыре шага. Сейчас обернется и как о чем-то не слишком важном спросит: «Ах да, а куда ты спрятал пленки?»

Тринадцать катушек с телефонными переговорами из подслушивающего центра я передал Владимиру Антуановичу Михальцову, сопроводив передачу короткими инструкциями.

И Зиновьев, действительно, остановился у дверей, обернулся и спросил. Но совсем не про компромат. Он сказал:

– Я так понял, что ты Корнищева не помнишь?

От этого вопроса раскаленный блин на моей голове стал плавиться, и потоки лавы поползли в уши. А ведь я всегда знал, что знал этого Корнищева. И что-то с ним связано отвратительное, хуже запаха вареного лука. Но и теперь я не могу вспомнить. А запах лука все усиливается.

– В каком смысле? Мы с ним разве знакомы?

– Знакомы или не знакомы, не знаю, но то, что встречались раньше, это точно.

– Когда?

– Да все тогда же, лет десять назад. На ринге. Если мне не изменяет память, а она изменяет редко, на турнире Полякова.

Правильно! Восемьдесят девятый год. В «Динамо». Я бился до восьмидесяти, а в нем уже тогда было сто. Я выиграл у себя, а он у себя, причем все бои вчистую. А потом подошел шеф и сказал: «Тут кемеровские ребята идею высказали устроить гамбургский счет на абсолютного чемпиона: ты и Корнищев. Шесть раундов. Тысяча за участие сразу, плюс три тысячи за победу». И тысяча, и три при социализме, хотя бы и на его закате, были хорошими деньгами. И я их взял в четвертом раунде.

Ни техникой, ни реакцией кемеровский чемпион не блистал, но держал удар, как стены римского Колизея, которые стоят уже тысячи три лет, а свою перчатку запускал, словно тяжелый ракетоноситель «Протон». Но главными его свойствами были предельная злоба и неумение проигрывать. Не существовало для него такого слова – проигрыш.

К середине четвертого раунда из атмосферы исчез кислород и та смесь, которую я заглатывал огромными порциями, казалось, вот-вот меня задушит, но мне все же удалось пробиться к его маленькому мозгу, закованному в толстую костяную броню, и он полег в своем углу, как скошенная трава.

Когда из его глаз вместе с сознанием медленно утекала злоба, он все же успел прошипеть: «Все, мужик, ты покойник!»

И надо заметить, парень не остался голословным. Едва очухавшись, прибежал в раздевалку и кастетом проломил перегородку между женской и мужскими половинами. Вообще-то удар предназначался моей голове.

Потом, уж не знаю какими методами, его усмирили и увезли в Кемерово. С тех пор его фамилия исчезла из спортивных протоколов, а потом и из моей памяти.

А ведь не сознанием, а костным мозгом я узнал Корнищева в первую же секунду нашей неожиданной встречи на еловой полянке, когда принял его за медведя и от ракетоносителя покатился под автомобиль. Просто тогда мне некогда было копаться в своих чувствах… За десять лет парень явно прибавил в массе!

Вот что мне все время мешало – запах вареного лука. Сознание диктовало, что вся моя роль в злосчастной истории убийства это роль маленького винтика, из-за которого чья-то машина дала сбой, соответственно, я должен был ощущать нейтральный запах машинного масла. А тут – вареный лук.

– Вспомнили? – неожиданно на короткое время перейдя на «вы», угадал Зиновьев. – Странно, вы забыли, а я помню. Я ведь видел тот бой. Не скажу, что это круче, чем чемпионат мира по футболу, но все равно зрелище впечатляющее. Я тогда даже что-то выиграл. Ставил, естественно, на вас… Дело, впрочем, не в деньгах… Вы не будете мучиться перед смертью…

За нахлынувшими воспоминаниями я даже сначала не въехал в последнюю фразу.

– Ага, – подтвердил щекастый, – исключительно из уважения к вам и в благодарность за некогда доставленное удовольствие… Пожалуй, все. Дела зовут… К сожалению, не могу сказать: до свиданья…

– Погоди, – позвал я, можно сказать, потеряв перед смертью лицо. – А про пленки ты забыл?

– Про пленки? Считай, что забыл. Можешь оставить их себе…

Хорошая мысль. Он бы еще сказал: можешь забрать их с собой на тот свет!

– Зачем себе? – я сделал попытку ухмыльнуться.

– Знаю, знаю, что ты хочешь сказать, – как бы даже устало отмахнулся проницательный Зиновьев. – Ты договорился с приятелем, чтобы он отправил некую посылку по некоему адресу, если ты ему не перезвонишь сегодня вечером… Угадал? Хочешь, я в своих догадках дальше пойду?..

– Пойди.

– …Посылка с магнитозаписями подслушанных переговоров поступит в ФСБ, копия – в мусарню, копия – в редакции крупнейших газет… В «Комсомольскую правду», «Известия», «Вечерний Новосибирск»… Угадал?

Так далеко я не заходил – насчет ФСБ и «Вечернего Новосибирска». Просто передал пленки Михальцову и велел, в случае чего, распорядиться как можно эффективней.

– Ага, пойдут, – согласился я. – Но есть еще запись с диктофона, где зафиксирована вся беседа с твоими сотрудниками. С именами, фамилиями и явками… И с твоей фамилией в первую очередь. К тому же посылка уже в милиции. Вопрос теперь: давать делу ход или не давать?

Я слегка блефовал. Диктофона у меня не было, о чем я теперь сожалел.

Диктофон, впрочем, ерунда. Если добросовестно допросить людей, по составленному списку, то никакого диктофона не понадобится, чтобы закопать Зиновьева, – я надеялся, что так оно и есть.

– Казалось бы, серьезный человек, а все как ребенок! – в наигранном отчаянии вскричал Зиновьев. – Ментовка этим заниматься не будет. А ФСБ, думаешь, понятия не имеет про мои дела? Их задача – шпионов ловить, ну и, конечно, молча собирать досье на нормальных мужиков. Но не с целью их утопить, а с целью – когда-нибудь в нужный момент латентно повлиять, чтобы, например, получить денег или еще что-нибудь. Понимаешь, лишняя компра, то есть твоя компра, не станет взрывателем… А с газетами вообще смешно. Во-первых, без санкции никто ничего печатать не будет. Во-вторых, это где-нибудь в провинции – в Германии какой-нибудь или во Франции – публикация может стать неким сигналом или даже причиной. Россия – это тебе не деревня, а центр цивилизации, здесь хоть на всю страну ори, никто не услышит… К тому же никакого законспирированного уха вот уже почти сутки не существует – голые стены без отпечатков пальцев. Люди отравлены, тьфу ты!., отправлены… э-э-э… в долгосрочные отпуска… Сам знаешь, не маленький, если не найдено оружие, то ничего не найдено.

– А-э-э…

– Есть еще идеи?

– Не-а, – признался я.

Кажется, Зиновьев был приятно удивлен моей честностью. Впрочем, я всегда придерживаюсь идеи, что, когда нечего сказать, удобнее всего говорить правду. Правда, как ни странно, после нескольких перевертышей может оказаться лживее любого вымысла. Например, я честно признаюсь девушке: я тебя люблю. А теперь пусть она попробует догадаться: люблю или лгу.

И опять щекастый не ушел просто так. Пощелкав в воздухе маникюром, заметил с ленцой:

– Ах да, вот еще что… Если ты передал груз своему приятелю Михальцову, то это зря. Не хотелось бы лишний раз напрягать человека…

Глава 22

– Эй, друг, – позвал я молчаливого мужичка в олимпийке, который то выходил, то неизвестно зачем заглядывал в камеру, как будто не верил, что я все еще сижу на месте.

Почему я назвал его другом? Есть у меня знакомый инспектор в «восьмерке» – это в Новосибирске такая зона, очень популярная. Он там проработал лет тридцать и теперь любит повторять: «Треть жизни я провел за решеткой, выходит, десятка. Да я в тюрьме просидел больше, нежели иной уголовник!» Адская прислуга, как ни крути, тоже проводит много времени на работе, то есть, опять же как ни крути, в аду. Так кто же он мне после этого, если не друг по несчастью?

– Эй, друг, – сказал я. – А туалет в вашем заведении имеется?

– А тебе зачем? – задал он неожиданный встречный вопрос.

– Мне уже все равно. Я за вас беспокоюсь. Убирать же придется, опять же дышать…

То ли у них технология не отработана, то ли мужик попался странный. Как же не странный, если на пороге третьего тысячелетия наряжается по моде семидесятых? Некоторое время он соображал, а потом решился.

С предосторожностями, с участием многочисленной охраны незнакомого обличья по длинному коридору с яйцеобразным потолком меня сводили в нужное место и благополучно вернули обратно к креслу с наручниками…

По ходу движения я миновал четыре закрытые бронированные двери и одну вонючую рекреацию, вдоль трехметрового фасада забранную квадратными ячейками толстой решетки…

Я не поверил своим глазам! Такое странное недоверие посетило меня впервые…

…Недавно «Микрофорум» – ото такая новосибирская радиопрограмма – проводил опрос местных жителей насчет того, что они думают про конец света. Одна тетенька сообщила, что конец света уже наступил, просто не все его заметили. Не знаю, что она имела в виду – то ли цитировала шведского философа-мистика Сведенборга, то ли намекала на крушение социалистической системы ценностей и что зарплату перестали давать. Если имелся в виду швед, тогда это круто. Вот и сейчас в моей голове произошло мгновенное вращение клеток, и на миг показалось, что жизни в окружении «Фордов», «Люгеров», сотовой связи и фаст-фуда вовсе не было, или, вернее, привиделась она мне в виде короткого сна. Зато всегда был четырнадцатый век антисептики, вшей и кровоточащей коросты на коже…

Из-за оранжевых от ржавчины и своеобразного освещения прутьев ко мне тянули руки педикулезные узники испанской инквизиции в отвратительных рубищах. Вру, не знаю я, что такое рубища, и рук они не тянули, просто вспыхнула в сознании такая картина…

…В рекреации за решеткой жили своей странной загадочной жизнью и на прохожих, то есть, в частности, на меня, внимания не обращали трое обросших человеческих существ невнятного пола в одеждах, кои я иначе и назвать не могу, как рубищами. Они как будто собрались возле невидимого костра, от их поз и заросших лиц веяло даже не испанской инквизицией, а кайнозойской эрой и мамонтами.

То, несомненно, копошились узники странной тюрьмы. Сколько они просидели? Год? Пять лет? Почему их держат так долго? Из-за потенциальной ценности? Может, это отпрыски местных Ротшильдов, и в данный момент с родственниками согласовывается сумма выкупа? Тогда почему держат в столь откровенном помещении? Если бы мне по какому-нибудь кошмарному стечению обстоятельств довелось обзавестись личной тюрьмой, я бы соблюдал примитивные правила конспирации, шифровался. А эти сидя¥ у всех на виду. Для пущего устрашения случайных посетителей?

И без того в тени виселицы сиделось не сладко, но после увиденной картины стало совсем нехорошо. И еще раз я повторяю сам для себя: смерть – не самое страшное из того, что может изобрести жизнь.

Где же это у нас в Новосибирске могут быть такие подземелья? Может, под новыми элитными домами, что десятками плодятся в центре города с максимумом сопутствующих удобств – и кафе тебе, и парикмахерская, и гараж, и подземная тюрьма, то ли для тебя самого, то ли для твоих бывших приятелей, партнеров по бизнесу… Вряд ли новый дом. Постройка выглядит древней, более, чем солидной. Кому бы сейчас пришло в голову тратить кирпичи и цемент на овальные потолки? Скорее, это где-нибудь в Колывани, хотя бы под мужским монастырем…

Однако же, размах предприятия не может не изумлять. Вот что значит настоящая мафия! Вот что значит быть племянником самого главного местного заместителя! Я всегда знал, что главные воры – это не те, кто в трамваях с заточенной монеткой ездят, и не те, кто, собираясь на дело, утюгом разглаживают шапочки с прорезями для глаз, а совсем другие граждане нашей великой Родины. Главные воры выступают с голубого экрана и посещают племсовхозы с целью наладить и улучшить, чтобы всем нам жилось еще лучше. Чтобы в каждый дом проник запах вареного мяса…

Чем, кстати, воняет? Как раз мясом. Может, это местные палачи обваривают узников кипятком из ковшика? Или у них прямо здесь и столовая имеется?

Так вот, говорю, дело поставлено со вкусом – законспирированный информационный центр, подземная тюрьма, профессиональная группа захвата, не меньше взвода молчаливых бойцов, разветвленная сеть информаторов, команда аналитиков – до сих пор понять не могу, где я лопухнулся и как они меня вычислили. И даже про Михальцова им известно. Неужто и милый мент со стажем Владимир Антуанович работает на эту бригаду? А эта странная фраза – «не хочется лишний раз напрягать человека»… Это значит, что я и Антуаныча подставил?.. Что они с ним могут сделать? Убить? Ограбить? Запугать? Убить и ограбить Антуаныча можно, хотя и с трудом. А запугать нельзя. Хотя смотря чем пугать…

В тени виселицы мой безупречный внутренний хронометр начал барахлить. Главное, непонятно, сколько времени я провел без сознания. По идее от удара по голове я мог очнуться уже через десять-двадцать минут. За это время меня должны были уложить в транспортное средство, доставить сюда, неизвестно куда, приковать к креслу… Двадцати минут мало, если, конечно, мы все находимся не под самым домом Самаковского.

Я осмотрел руки, но следов от укола не обнаружил. Впрочем, эти дела и внутримышечно можно вводить.

Так или иначе, если выделить на беспамятство час, тогда сейчас время файв о клока. И действительно, можно было бы чего-нибудь перекусить. Перед смертью. Но сначала энергично пройтись, чтобы размять уставшие от неподвижности члены.

Я совсем уж было собрался напроситься в туалет во второй раз, но тут позывы прекратились, ибо в сопровождении олимпийца в камеру вошел и вновь вольготно расположился под виселицей крупнощекий Зиновий.

– Ну вот, – заметил он с довольным видом. – Мы нашли в наших рядах стукача. И все благодаря вам. Я чертовски признателен и даже обещаю в точности выполнить ваше последнее желание. Разумеется, пожелания типа «чтоб ты сдох» не рассматриваются. Я бы на вашем месте попросил жареного поросенка, фаршированного тропическими фруктами. Какова идея?

Зиновьев со вкусом сглотнул слюну. Наверное, тоже не обедал, не успел из-за проблем, которые я организовал на его голову.

Я представил описанное блюдо… Печальная перспектива знать, что данный поросенок – последнее, что осталось в твоей жизни.

– Или, может, вы любитель другого рода ощущений? – продолжал фантазировать интеллигентный бандит. – Девушки? А? Сознайтесь. Хотите балерину? Или стриптизершу из ночного клуба?

Как ни странно, была в моей жизни стриптизерша. И как ни странно, однажды, во время, так сказать, одной из встреч я выразился почти искренне, то есть процентов на девяносто, нет, на сорок, что не может быть лучше смерти, чем смерть на ней. Неужели им и об этом известно? Да нет, конечно, чушь какая-то.

– Нет, – сказал я. – Желание мое будет простым и естественным. Перед смертью я хочу узнать, как там у них все произойдет – у Элены, Атилио, Эдуарды и у этого, как его?.. Марсело. То есть, чем все закончится.

Сразу предупреждаю, ни одной серии про Марсело и его друзей я в глаза не видел, зато недели две назад слышал подробный застольный отчет от одного своего знакомого, который, в свою очередь, тоже сериалами не увлекается, зато у него матушка каждый день по телефону делится впечатлениями.

– Чего-чего? – весело изумился Зиновьев.

– Это кино такое, сериал с марта идет, называется «Во имя любви». Там, значит, это… У Элены и Атилио есть дочь Эдуарда. И вот мама и дочь – ничего так, симпатичная – рожают в один день в одной палате. У Эдуарды возникают проблемы. В общем, ей матку вырезали, а ребенок помер. Тогда мама тайно отдала дочке своего. Его, кстати, назвали Марселином, то есть Марселино. О, интрига! А Атилио, муж Элены, начинает что-то подозревать и в расстройстве уходит от жены. У Эдуарды тоже есть мужик по имени как раз Марсело, у него есть любовница Лаура, мерзкая тварь. А еще у него есть мамаша, не помню, как зовут. Короче, круто насрано. Вот я и говорю, хотелось перед смертью всю разводку узнать.

Вежливый собеседник Зиновьев до конца выслушал предсмертный бред узника, но потом махнул рукой, словно отрубил:

– Ладно, хватит о ерунде. В общем так, ход твоих рассуждений оказался не совсем чушью. Действительно, в плановом порядке мы сняли твой звонок Терехину, все как положено – входящий, исходящий… Но дальше получилась такая фигня… Оказывается, наш аналитик потихоньку сливал информацию твоему приятелю Корнищеву. Если точнее, Леше Своровскому, но это одна компания, поэтому какая разница? Я тебя предупреждал, что не имею к этому делу отношения и теперь, можно сказать, тому найдены документальные подтверждения… То есть, наш аналитик с хорошим русским именем Родион с этим хорошим еврейским Своровским какие-то друзья детства. Потом их дорожки разошлись, а теперь вдруг, видишь, снова совпали.

– Не понял. То есть вся информация из твоего Центра автоматически перетекала к этим кемеровским бандюганам, о которых ты не имел понятия?

– О бандюганах понятие имел, то есть знал, что есть такие люди на свете. А о том, что звонки перетекали, действительно, не имел. И только благодаря тебе поимел, за что с меня причитается поросенок. Но так тоже не следует выражаться, что, мол, вся информация и что – автоматически. Я бы сказал, что перетекала случайно. И ты с Терехиным в кипящий котелок попался тоже случайно.

«Кипящий котелок»! Он, наверное, стихи по ночам пишет.

Вообще, по сравнению с утренней встречей, тон нынешней беседы поменялся в лучшую сторону, насколько понятия «лучше» или «хуже» уместны по отношению к человеку под виселицей – я себя имею в виду, а не Зиновия, который под петлей в прямом, а не в фигуральном смысле чувствовал себя вполне уверенно, по-хозяйски. Племянник заместителя как бы решил опуститься до моего уровня, и теперь со стороны мы напоминали двух равноправных партнеров. Если бы еще не наручники… С чего вдруг такие перемены?

– И что теперь с ним будет? – поинтересовался я.

– С кем?

– С русским иудой Родионом.

– По отношению к Родиону будущего времени не существует. С ним больше ничего не будет. Разве что еще пара допросов с применением спецсредств, то есть ржавых игл для введения под ногти.

Зиновий внимательно осмотрел собственные полированные щупальца, словно подыскивая место для введения вышеозначенных игл, и вновь обратился к спец-средствам изысканной вежливости:

– Сергей Иванович, а ведь у меня к вам предложение – расстанемьтесь друзьями.

Ого! Это даже больше, чем вежливость. Есть у меня один знакомый водитель, редкий эстет, из которого иногда прорывается и вовсе исключительная изысканность: «Девчонки, – говорит он, – поехалите, покатаемьтесь».

– Расстануться – это я с удовольствием, – признался я.

Не обратив внимания на лингвистический подтекст, Зиновий изложил суть:

– Мне эти пацаны, твои кемеровские приятели, тоже не нравятся. Не только потому, что бесплатно пользовались моей информацией, но и по другим причинам, перечислять которые не вижу смысла. Перерезать их сонные артерии для меня не составляет труда. Но зачем я буду перебегать через твою дорогу?

Я молчал.

– Ведь ты хочешь, чтобы их больше никогда не было и нигде?

Я кивнул.

– Ну вот и займись. В этой части программы наши цели очень даже совпадают.

– Да я этим уже две недели занимаюсь, только не получается отыскать.

– А я тебе дам хорошую наводку.

– Ну, если так…

– То есть договорились? Ты их убираешь?

– Почему бы нет? А дальше что?

– Дальше ничего. То есть, разумеется, ты возвращаешь мои магнитоальбомы, включая сделанные копии. А я тебе за это прощаю мою порушенную звукозапись. При этом сие выгодное предложение строится на одном только давнем к тебе уважении. По рукам?

Была у меня мысль сделать копии, но только мысль – уж больно долгое это занятие.

Руки он, впрочем, не протянул, да я и сам не стремился.

Хотел бы я посмотреть на человека, который в моем положении сказал: нет. Но для важности я напустил на себя некую задумчивость, вроде предлагается сложный выбор: смерть посредством петли или реальный элемент свободы.

– Значит, если я убираю банду, которая тебе мешает…

– Заметь, тебе в первую очередь мешает…

– …Ну да. Значит, если я убираю банду и возвращаю пленки, никто никому ничего не должен?

– Слово пацана!

Насчет «слова пацана», это сильно сказано. Не может быть, чтобы такой человек, как племянник заместителя губернатора, совладелец эксклюзивной тюрьмы и прочих средств капиталистического производства, не являлся бы одновременно хозяином своего слова. Сам слово дал, сам взял.

– Заметано, – согласился я.

– Тогда к делу. Мой Родион рассказал, что сегодня… Да что я буду, как испорченный телефон! Ты сам с ним поговори…

Зиновий обернулся к хранившему молчание мужику в олимпийке:

– Гриня, как лучше: Сергея Ивановича туда отвести или, наоборот, Родиона сюда?

– Так ведь он, наверное, ходить не может, – заметил Гриня в олимпийке, имея в виду всяко не меня. – Правда, там, наверное, не прибрано, беспорядок…

– Долго, что ли, убрать?

При помощи черного телефона Гриня в олимпийке отдал распоряжения.

Интересно, что значит – не прибрано? Кишки, что ли, по полу разбросаны или все в крови?

…Если там и был беспорядок, его успели ликвидировать, пока мы шли (причем к нам присоединились еще двое мрачных типов в спортивных костюмах), минуты за три, как видно, при помощи шланга, который валялся в углу помещения, некогда сплошь отделанного белым кафелем. Некоторые плитки отвалились, и теперь стены и потолок пестрели неопрятными квадратиками цемента.

В комнате за одной из железных дверей, которые я уже видел, не было никого, кроме незнакомого голого молодого усатого мужчины, распятого на гинекологическом кресле. Руки и ноги его прикрутили к подлокотникам и желобам широкими полосами скотча. При жизни парень, наверное, считался красавцем. А теперь даже невооруженный глаз мог заметить, что жизни в нем осталось на час-два или на день-два, что, впрочем, почти одно и то же. Не может человек выжить, оказавшись в такой комнате и в такой позе – это смертельно, почти как цианистый калий, и уж тем более не может остаться красавцем.

Собственно, в комнате не было никого и Ничего более – только шланг с железным наконечником, гинекологический аппарат посередине да несколько мокрых резиновых ковриков. Еще под креслом имелся круглый слив для воды. Порядок наводить легко – окатил все водой вместе с присутствующими и чисто… И никаких ржавых игл и прочих изобретений человеческого гения.

Со стен и с голого мужика еще продолжали стекать капли воды. Мужик, впрочем, был не совсем голым – чья-то заботливая или стыдливая рука набросила на его промежность нечто вроде покрытого бурыми пятнами кухонного полотенца с полосочками по краям.

Как можно было заключить из недвусмысленных намеков Зиновия и олимпийского Грини, этот парень по имени Родион должен был уже сто раз пожалеть о своем предательстве. Никаких кровоподтеков, изуродованных ногтей и тому подобных последствий физического воздействия не наблюдалось, тем не менее из его глаз тускло вытекали усталость и мука, какие переполняют человека, если его полдня поджаривать с разных сторон утюгом. К усталости и муке прибавился еще ужас при нашем появлении. Наверное, они тут изобрели какую-то передовую технологию, позволяющую избежать видимых следов пыток. А если они его?.. Лучше вообще об этом не думать.

Следов не было, но весь его вид производил жуткое впечатление, а тут еще усы в сочетании с гинекологией добавляли к общей картине некий сюрреалистический штрих.

– Как самочувствие? – заботливо поинтересовался Зиновий.

Губы Родиона искривились, но не выронили ни звука.

– Это тот самый Бобров, которого ты сдал своим дружкам… А это тот самый Родион, которого ты, можно сказать, подарил нам, – представил нас Зиновий.

При этом Родион пробежался по мне лишь быстрым незаинтересованным взглядом. Он навсегда переселился в мир страданий и страха перед накатывающейся смертью, и никакие посторонние Бобровы его вниманием уже завладеть не могли.

– Никому я ничего не дарил. Вы сами его… – зачем-то счел нужным уточнить я.

Все-таки без тебя и Родиона бы не было. Как бы мы иначе узнали про утечку? Это, впрочем, детали… Родион, расскажи еще раз, как можно отыскать твоих дружков.

– Я же говорю, никакие они мне не дружки, – запричитал усатый красавец таким неожиданно высоким тоном, что я невольно бросил еще один взгляд на бурое полотенце. – Меня заставили.

– Какая теперь разница? Я говорю, как на них выйти?

– Я только знаю, что Своровский Алексей живет на Переездной. Номер дома не помню, не обращал внимания, но сейчас так объясню… Там на Дуси Ковальчук рядом с Нарымской есть такой УПК, какой-то полукруглый, а торцом на него выходит та самая девятиэтажка. Квартира один.

– Своровский разве в Новосибирске живет? Я думал, он кемеровский, – удивился я.

– Кемеровский, но здесь тоже часто бывает. Они здесь вообще постоянно ошиваются, неизвестно зачем…

Как раз это очень даже известно.

– Может, они в Кемерово засветились и не спешат возвращаться, – продолжил усатый. – Но это не его квартира, может, друзей. Может…

– Что?

– …Может, они какого-нибудь пьяницу оттуда выгнали… В общем, не знаю точно, я там был-то всего раз.

– Ты про день рождения расскажи, – напомнил Зиновьев.

– Сегодня день рождения. Я случайно узнал. У одного. Его фамилия Корнищев. В общем, они коттедж откупили в Боровом, в доме отдыха. Всей компанией. Баня, все такое…

– А вся компания – это сколько?

– Человек пять плюс девчонки…

– О! – обернулся ко мне Зиновий. – Понял? Вот твой шанс, о котором я говорил. Сегодня и всю команду до одного.

Я кивнул.

– Тогда не смею больше задерживать… Только за формы доставки отвечаю я. Таковы правила.

Я молча наблюдал, как Гриня достает из штанов медицинский пузырек с прозрачной жидкостью и упаковку с одноразовым шприцем.

– Сейчас будет немного больно. Как будто комарик укусит, – предупредил Зиновий. – Путешествие, так сказать, в объятиях Морфея.

– Это для меня? Может, не надо. Я уколов боюсь.

– На случай такой боязни существует еще рауш-наркоз. Слышал про такой?

Знаю я этот рауш-наркоз. Дубинкой по голове бац, и клиент готов. От этого самого рауша у меня на башке до сих пор сковородка раскаленным маслом брызгается.

Не особо примериваясь, Гриня вогнал иглу мне в бедро прямо через джинсы.

Я прислушался к ощущениям. Ничего не происходило. Может, присесть на всякий случай? Присесть-то некуда…

– Да, – вспомнил я. – Там у моего приятеля, откуда меня привезли, все в порядке?

– Не волнуйся, мы мирных граждан не трогаем. В конце концов, именно они – источник нашего благосостояния.

– Его жена кричала…

– Тебе ж русским языком объясняют: не тронули, разве только напугали немного… Мужику ейному, правда, наподдали чуть-чуть, но тоже живой… И вот еще что я хотел сказать… Краснопольского убили совсем по другой причине…

И все. На мое угасающее сознание обрушился мокрый пол.