Текст книги "Рассудите нас, люди"
Автор книги: Александр Андреев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)
Молчать ей, видимо, было страшновато, и она заговорила торопливо;
– Ты моего медведя видел? Правда, смешной и добрый? А ты слышал, как он рычит? Ужасно не любит, когда его опрокидывают. Я с ним делилась всеми новостями, радостями, обидами, плакала вместе с ним. В детстве обедали за одним столиком, вареньем его кормила – медведи ведь сладкоежки... – Она покосилась на ширму, оставленную нам Анной, и опять вздрогнула. – Ты ведь меня пожалеешь, Алеша? – прошептала она мне на ухо. Я не понял, о чем она просит. Женя упрямо мотнула головой. – Не надо меня жалеть. Я ведь решилась. Как у тебя бьется сердце, Алеша, громко-громко! Словно кто-то сидит там, внутри, и стучит молоточком. – Некоторое время она молчала. Потом опять покосилась на ширму, за которой стояла кровать. – Стой тут, не двигайся и не оглядывайся.
Она как-то мягко выскользнула из-под моих рун, точно уплыла. За ширмой зашуршала платьем, раздеваясь.
Я остался у окна. Я смотрел на занимающийся рассвет и с удивлением думал о происходящем. Как стремительно неслись события! Давно ли я защищал ее от «кавалера» Трифона Будорагина – незнакомую, чужую девушку! И вот теперь она здесь, в моей комнате. Только сейчас до меня дошел ее вопрос, «Ты ведь меня пожалеешь?» Она боялась взять на себя ответственность. Я боялся не меньше ее. Меня пугало не то, что должно произойти сейчас, а то, что будет потом. Будущее представлялось каким-то зыбким и неспокойным. Но тут же все прояснилось; я увидел дорогу, а на ней себя. Нет, не на резиновых шинах суждено мне мчаться к своему счастью. Нужно двигаться тяжким трудовым шагом, уверенно и прямо. Я увидел рядом с собой Женю, тоненькую, бесстрашную – она облегчала мой путь. А рядом, шагая со мной плечом к плечу, шумели и смеялись мои друзья. Их много, их не перечесть!..
– Алеша, иди ко мне, – услышал я шепот Жени.
Зайдя за ширму, в полусумраке я увидел на подушке черные ее волосы и две нестерпимо светившиеся точки – ее глаза. Склоняясь, я наткнулся на протянутые ко мне руки.
– Зову, зову тебя, а ты не идешь... – прошептала она.
Это был не сон, а мучительное забытье, потеря сознания. Очнувшись, я повернул голову и увидел Женины глаза, немигающие и строгие.
– Ты не спишь? – спросил я, поворачиваясь на бок. Горячей полосой прошла вдоль спины боль – впился острый край узенькой железной койки.
– Я немножко вздремнула и проснулась, – сказала Женя. – Я наблюдала за тобой, когда ты спал. Твои губы что-то шептали, я прислушивалась, но так и не разобрала ничего, а твоя рука под моей головой вздрагивала, дергалась. – Она ткнулась носом мне в шею. – Алеша, взгляни на меня получше. Я изменилась? Я стала другая?
Я приподнялся на локоть. Лицо ее как будто тихо остывало, излучая тепло и розовея. Губы лениво, сонно полураскрыты, между ними поблескивали кончики зубов.
– Почему ты должна быть другая? Ты такая же, только намного красивее.
Она опять уткнулась мне в шею.
Ты собираешься вставать? Петр сказал, что ты можешь сегодня не выходить на работу.
– Пойду, Женя, – сказал я. – Кое-что надо выяснить.
– Тогда давай полежим немножко и встанем. Я в институт не пойду. Теперь, Алеша, мы с тобой связаны крепко-крепко, навек...
Мы лежали, тесно прижавшись друг к другу, не двигаясь. Мы находились как бы у истоков новой жизни. В какую сторону направит она свое течение, где пророет берега, глубокое будет у нее русло или мелкое, прямое или извилистое? И зависит ли наше счастье только от нас, от нашей любви? Не существуют ли законы, которые сильнее нас, и не продиктуют ли они нам свою волю?..
– Ты беги умываться, а я согрею чай.
Застегивая халат. Женя вышла из-за ширмы.
– Теперь я хозяйка, мне есть о ком заботиться. Посмотри, похожа я на хозяйку?
Я засмеялся, оглядывая ее: на тоненькой и высокой шее голова ее с завязанными платком волосами казалась по-детски крошечной, нос задорно вздернут.
– Нет, не очень. Куда уж тебе хозяйство вести! Так и быть, я стану о тебе заботиться...
– Если ты так говоришь, я назло тебе сделаюсь настоящей хозяйкой, стану пилить тебя каждый день, – пригрозила Женя, направляясь на кухню. Но в двери столкнулась с тетей Дашей. Она несла нам завтрак.
– Вот вам, ребятишки, котлеты с картошкой разогрела. И оладьи. Горяченькие. Только-только напекла. А в термосе кофей. – Она отобрала у Жени чайник. – Тебе, Женечка, с непривычки тяжеленько придется. Но ты не робей. На первых порах подсоблю.
Тете Даше доставляло удовольствие опекать нас. Должно быть, мы выглядели в ее глазах беспомощными. Платок соскользнул на плечи, обнажил жидкие, в тонкой паутине седины волосы. Чуть выпирающие скулы порозовели от огня плиты. Вокруг синих глаз собрались добрые складки. Меня всегда изумляла в простых пожилых женщинах душевная доброта. Годы как бы загасили чувства и страсти, а доброта осталась. И люди, как путники у очага, находят у нее, у доброй души, приют, тепло и утешение от обид, от невзгод.
– Научите Женю готовить завтраки, – попросил я шутливо. – Обедать будем в столовой. А ужинать – у знакомых, у родственников...
Женя поспешно возразила:
– Пожалуйста, не набивайся к тете Даше в нахлебники.
– Не обращай на него внимания. – Комендантша прошептала Жене на ухо: – Поваренную книгу имею. Читается, что тебе роман – слюнки текут...
Громко, постучав, вошел Скворцов, и в комнате сразу стало как-то громоздко, тесно. Он положил свой тяжелый портфель на табуретку, обвел нас медленным взглядом мрачных и крупных глаз. Тучная и сизая прядь волос свисала на бровь.
– От ребят узнал о таком важном событии и вот зашел, – сказал он и улыбнулся, потеплел весь. – Поздравляю. – Коснулся пальцами подбородка Жени, приподнял лицо. – Ну, отважная, не пугаешься пускаться в такое длительное плавание по бурному океану жизни?
Женя взглянула на меня и ответила.
– Нет.
– Оттолкнулась от берега и – в путь! Ты видала таких, Даша?
– Видала, – ответила тетя Даша почти равнодушно. – Я всяких, Гриша, видала... Хочешь, кофеем напою, садись.
– Спасибо, только что из-за стола. – Скворцов обратился ко мне: – Ну, Токарев, переходи на самостоятельную работу. Пора. А к Новому году или чуть позже поставлю тебя бригадиром. У такой молодой и хорошенькой женщины муж должен быть с положением. Правду я говорю, Женя?
– Мне он нравится и такой, какой есть, – ответила Женя. – Я не за положение выходила, а за человека.
– Молодец, девочка! – Скворцов громко засмеялся. – Будем издеваться над сытыми и самодовольными. Так?
Женя задорно подтвердила:
– Так, Григорий Антонович.
Скворцов протянул ей огромную свою ладонь.
– Желаю удачи в этом направлении. До свиданья!
Проводив Скворцова, тетя Даша сокрушенно и с любовью покачала головой.
– Сколько лет я его знаю, ребятишки, – страшно подумать. Пришел сюда совсем молоденьким, волосы как вороново крыло были. Теперь чернобурые стали, хоть на воротник пускай вместо лисы. Отсюда на фронт вместе с мужем моим ушел. И сюда же вернулся. Тяжелая у него выдалась жизнь, думала, погибнет совсем. Нет, вывернулся, человеком стал... Столько всего перетерпел, а душа осталась такой же доброй – живет для людей...
Бригада возводила пятый этаж. Отсюда был отчетливо виден весь строящийся жилой район. Дома уходили вдоль шоссе, массивные, пустые, уродливые – без стекол и кровель. Краны, раскачивая стрелы, тонули в синеватой мгле. За кранами виднелся темный лес. Где-нибудь среди этих бесчисленных этажей зажжется теплым светом окошко. Оно будет нашим.
Ко мне подошел Петр Гордиенко. Из-под комбинезона, как всегда, сверкал воротничок рубашки, кепка в кармане.
– У тебя занятий сегодня нет? – спросил я.
– Нет. Я тебе нужен?
– Да. Мы должны пойти в загс.
– Конечно, Алеша, пойдем.
К вечеру на объект заехал мой брат Семен. Он взбежал на этаж, отвел меня в сторону. Он выглядел таким же растерянным и обеспокоенным, каким я видел его в субботу, не улыбался, не рассыпал шуточки.
– Что с Лизой? – спросил я.
Семен обессиленно опустился на кирпичи.
– Лизу увезли в больницу. Понимаешь, она не сопротивляется. Она не хочет жить. Когда у человека нет воли к жизни – это конец.
– Довел женщину, – сказал я жестко. – Теперь поражаешься: нет воли к жизни!..
Семен вспылил:
– Сам знаю! Поглядим, как ты заживёшь с генеральской дочкой! Поглядим, какой ты будешь образцовый муж! – Семен смолк, поняв, что говорит не то, улыбнулся жалко и просительно. – Извини. Не ссориться пришел – поговорить. Понимаешь, если она умрет, мне жизни нет. Я жил и не черта не знал, ни ее, ни себя. Оказывается, я ее люблю больше всего на свете. Я это понял только сейчас, когда она стала от меня уходить, навсегда... А ты молодец, Алеша, Женя красивая девушка! Держись за нее. Никогда не приходи домой пьяным, даже подвыпившим. Большего горя для жены нет. И не кричи на нее. Если жена боится мужа, трепещет от одного его взгляда, то считай, что женщины в доме нет, – значит, и жизни нет. А в семье главное действующее лицо – женщина. У меня было по-другому, и все шло кувырком. Вот Лиза и не хочет жить. – Семен опять улыбнулся. – А дочку ты мою не видел? Маленькая, на ладони уместится. Ей еще и имя не придумали. Хочешь, назовем ее Женей?
– Хочу, – сказал я.
– Ну, вот и придумали!.. – Он взглянул на часы и заторопился. – Поеду в больницу. Узнаю, как она там... – И побежал, огибая кучи мусора,к лестнице.
ЖЕНЯ: Раньше я любила одиночество. Я могла целый день просидеть в своей комнате одна, ни с кем не разговаривая, даже не подходя к телефону. Мама, взглянув на меня, замечала ворчливо:
– Опять нашло. Нюша, отнеси ей поесть...
Нюша приносила мне что-нибудь повкуснее.
Я быстро выпроваживала ее, чтобы не лезла с расспросами.
Я читала стихи Гумилева, Марины Цветаевой. Стихи я обнаружила в маминой библиотеке и потихоньку перенесла в свой шкаф. Приятно прочитать что-нибудь такое, чего другие не знают. Мягкой щеточкой сметая с книг пыль, я негромко, для себя, напевала песенки, которые мне нравились. В сумерки зажигала настольную лампу Зеленоватый свет ее сгущался в одном углу и как будто клубился. Музыка радиоприемника звучала приглушенно и томно, подчеркивая тишину. Покой одиночества был зыбким и мимолетным, как эти сумерки, а завтра опять шумные и озорные развлечения.
Теперь, оставшись одна, я растерялась. Только сейчас я разглядела неуютную обстановку комнатенки: стол, стулья, табуретка, железные кровати, жалкая занавесочка на окне. Издалека эта безрадостная конура казалась более привлекательной...
Мне все время чудилось: вот-вот откроется дверь и на пороге встанет мама, сердитая и непреклонная.
«Что ты тут делаешь? – спросит она. – Марш домой!»
Я села к столу и, облокотившись, положила подбородок на ладони. Вздохнула. Огляделась вокруг. Почему же «безрадостная», почему «чужая»? Все в мире относительно. Я приблизилась к зеркальцу, висевшему на оконном шпингалете – его позабыла Анка.
«Женя! – Я подмигнула своему отражению. – Ну-ка, выше голову!»
Я стянула волосы косынкой и засучила рукава халатика. Воля и бесстрашие женщин, веками создававших семейные гнезда, вливались в сердце.
Я распахнула окошко, сдвинула всю «мебель» к стене и принесла из кухни ведро с водой и таз. Окно было пыльное, засиженное мухами, солнце пробивалось сквозь него, как сквозь дымку, – Анка не в силах была за всем углядеть. Я обливала стекла теплой водой, до звонкого скрипа протирала бумагой. После мыльной пены на косяках и подоконнике проступила белизна. Я усердно скоблила ножом половицы, удивляясь и посмеиваясь над собой: никогда не держала в руках половую тряпку – и гляди ж ты!.. Странно, но мне нравилось то, что я затеяла. Алеша вернется с работы – и ахнет: окошко сверкает радостной чистотой, от пола исходит свежесть. Он, конечно, уверен, что я белоручка. Ошибается!..
К полудню я почувствовала усталость. Я поразилась тому, что мне стало вдруг хорошо здесь: очевидно, то, что создается своими рунами, становится намного дороже и роднее сердцу. Карточку Сильваны Помпанини, любимой итальянской артистки Трифона, я приколола на прежнее место. На голой стене она выглядела грустной и одинокой...
Потом я прилегла на койку отдохнуть и уснула, совсем забыв про еду.
Сквозь дрему почудилось, растворилась дверь, кто-то вошел, остановился у кровати и пристально разглядывает меня. Очнуться не было сил. Вошедший сел у меня в ногах и осторожно коснулся моего колена. Я разлепила глаза и увидела Вадима. Он поспешно пересел с койки на табуретку и, придвинувшись, склонился над моим лицом.
– Зачем ты приехал? – спросила я.
– За тобой. Мама приказала мне привезти тебя домой живую или мертвую.
Я увидела посреди комнаты два чемодана, я их сразу узнала.
– Что это?
– Мама прислала тебе вещи.
– Зачем же ты врешь, что она приказала привезти меня, если прислала вещи? Ты, наверно, сам себе приказал.
Вадим сокрушенно качал головой.
– Женя, Женя, что ты натворила!.. У меня ноги отнялись, когда я узнал об этом.
Я поднялась.
– Что ты скулишь! «Я »да «у меня»... Ты маму видел?
– Да. Ей очень больно. Женя. Хотя она, как всегда, безукоризненно держится. Только под глазами и на висках появилась желтизна.
– А папу видел?
– Нет. У меня все это не укладывается в голове. Эх, Жень-Шень!.. Пожалеешь, да будет поздно... – Расслабленно сгорбившийся, он сидел, превозмогая душевную боль, бледные губы его едва шевелились. – Ты зашла очень далеко. Женя. Ты даже представить себе не можешь, как далеко ты зашла!.. Возврата уже не будет.
– Я и не думаю возвращаться.
Лицо его, когда-то очень близкое, почти родное, как будто изменило свои прежние черты, стало чужим, удлиненный подбородок придавал ему что-то отталкивающее.
– На то, что пожалею, не рассчитывай. Я догадываюсь, о чем ты думаешь: «Отвергла меня, цивилизованного, попыталась найти лучше и – ага! – просчиталась! Волей-неволей вернешься ко мне. Уж я тогда припомню. И еще неизвестно, приму тебя или отвергну». Так ведь думаешь? Ну, так знай: с повинной не приду.
Вадим вскинулся, точно ужаленный.
– Почему ты так себя ведешь?! – крикнул он. – Почему ты считаешь, что я подлец? Разве я давал тебе повод так думать обо мне?
Я усмехнулась невесело.
– Простите, я, кажется, затронула ваше мужское достоинство! А почему ты так обо мне думаешь? Почему осмелился приехать за мной?
Вадим вытер платком лоб.
– Я тебя не понимаю, Женя, просто не понимаю. Одно только знаю: как бы ни повернулась твоя судьба, я буду счастлив прийти на помощь, если позовешь. Я люблю тебя...
В ту минуту он забыл о своей рисовке. Я ему верила: он говорил правду.
– Спасибо за откровенность, Вадим. А теперь уходи, я устала.
Захлопнув за ним дверь, я опять подошла к зеркальцу, улыбнулась. В уголок губ закатилась и застряла там горькая слеза-горошинка... Ах, как долго нет Алеши, как медленно и тоскливо тянется время! Третий час. Я вспомнила, что ничего нет на ужин, и побежала в палатку. На улице мне показалось, что все на меня смотрят, оглядываются, осуждают. Ну и наплевать! Ну и пусть! Не боюсь я этих взглядов!
Теперь, до возвращения Алеши, надо успеть разобрать присланные мамой вещи. Зимнее пальто я повесила на вешалку под простыню. Белье разложила по тумбочкам, но платья некуда было вешать, сложила пока на кровать. Я все время не могла отделаться от смущения: за каждым моим шагом будто следила мама. Я будто слышала ее шепот, такой укоряющий, такой жалостливый: «Женя, дочка, что ты наделала?!» На миг мне стало мучительно жаль и ее и себя. Я стояла на коленях перед раскрытыми чемоданами и, спрятав лицо в ладони, мысленно отвечала ей: «Прости меня, мама, ну, прости, пожалуйста...» Хотелось заплакать. Навзрыд.
Я вздрогнула от внезапного стука в дверь.
– Лена – вскрикнула я, вскакивая. – Дорогая моя!.. Голубушка! Тебя – то мне сейчас и не хватает! – Я зацеловала ее. – Что там ни говори, а есть на свете кто-то высший, кто послал мне тебя в критическую минуту. Да проходи же! Ничему не удивляйся и не спрашивай.
Откинув полу плаща, Елена села на табуретку.
– Я и не спрашиваю ни о чем. И так все видно. – Женька, ты меня сразила. Наповал! Как ты осмелилась?..
– Не знаю. – Я присела возле нее. – Просто накатило что-то, захлестнуло с головой. И если бы этого не случилось, я бы, наверное, умерла. Я еще не могу опомниться от всего этого. Кажется, что это происходит не со мной, а с кем-то другим, а я наблюдаю за всем со стороны, как зритель. А если со мной, то не наяву. Вот проснусь, и все встанет на прежнее место.
– А ты хочешь прежнего места?
– Что ты, Лена!.. Вот нет Алеши, и мне кажется, что и жизни нет.
– Что ж. Женя, только так и надо! Я завидую тебе...
Елене было неспокойно и тяжко от житейской неустроенности.
– Как ты отвязалась от Аркадия? Опять сбежала?
– Отпустил на два часа. В шесть должна явиться на станцию метро «Спортивная». Пойдем на футбол. А после футбола нужно зайти в два-три места.
– С кофточками? – спросила я.
– Не только...
– А вот это, я уверена, добром не кончится.
– Ох, тошно. Женя!.. Грозится убить, если что.
– Мерзавец! – крикнула я. – Позирует, любуется собой. Уверен, что ты его боишься, вот и угрожает.
– О, ты его мало знаешь!..
– И знать не хочу! У меня только что был Вадим. Тоже пытался припугнуть. Я его живо выставила! Слушай, Лена, – зашептала я, оглядываясь на дверь, точно нас кто-то подслушивал, – Петр велел передать, что он тебя любит.
Елена спросила тоже шепотом:
– Так прямо и сказал? Он тоже стоит у меня перед глазами. Я все время вижу его взгляд, пристальный, изучающий, с умной улыбкой, и все время слышу его голос... В тот вечер – помнишь? – когда вы от нас убежали, мы остались наедине. Мне показалось, что Петр смутился, даже растерялся. Шел рядом, смотрел на меня и молчал. Ну, думаю, ошалел парень! Захотелось позабавиться над ним. «Что же вы молчите? – спросила я. – Скажите хоть словечко. И за руку не возьмете? Я вам совсем не нравлюсь, да?» Он приостановился, окинул меня взглядом, улыбнулся и ответил: «Нравитесь. Но то, как вы меня спросили, не нравится. Жеманство и наигрыш вам совершенно чужды, это не соответствует вашему облику, да и сказано не к месту. Пожалуйста, не говорите больше со мной в таком тоне...» Я поняла свою глупость, и мне стало просто стыдно. Я замолчала, а он стал говорить. Говорил горячо и долго, с убежденностью в том, что говорит: о красоте и простоте отношений, о вере в человека, о любви... И я чувствовала, как он подчиняет и приручает меня к себе... – Елена всполошенно вздохнула. – Ох, Женя!.. Что мне теперь делать с Аркадием? Он меня из-под земли достанет! Лучше мне сюда не ходить.
Елена взглянула на часики и встала.
– Пора, Женя.
Мне хотелось удержать ее до прихода Алеши.
– Ты, как вихрь, – налетишь, закружишь и унесешься. Не умрет твой Аркадий!
– Не сердись, Женька. Я человек подневольный. Меня пожалеть надо... – Она поцеловала меня. Завтра увидимся.
– Посиди еще капельку.
В этот момент вошел Алеша, и Елене волей-неволей пришлось задержаться. Он был усталый, мирный и ласковый.
– Ты уходишь? – спросил он Елену. – Не высокого ты о нас мнения, если думаешь, что мы тебя отпустим.
– Мне нужно, Алеша, – сказала Лена упавшим голосом, немного раздражаясь. Видно было, что уходить от нас ей до смерти не хотелось.
– На футбол торопится, – объяснила я.
– Постучи в стену, – сказал Алеша.
Я постучала: четыре частых удара – спешный вызов.
Алеша взглянул на раскиданные вокруг чемоданов вещи.
– Откуда это?
– Мама прислала. С Вадимом. Я потом тебе расскажу.
Только сейчас Алеша оглядел преображенное наше жилище.
– Кто это сделал? Ты?..
Я торжествующе улыбнулась.
– Сама? Одна?
Я молча кивнула.
– Прошу тебя. Женя, никогда не делай этого одна. Мы будем заниматься всем этим вдвоем. Обещаешь? – Он хотел поцеловать меня, но заметил, что Елена отвернулась, и отстранился. Настойчиво постучал в стену.
Через минуту вбежал Петр. Он замешкался на пороге – не ожидал встретить здесь Елену. Некоторое время они недвижно стояли, глядя друг другу в глаза. Елена отодвинула со лба светлую прядь и спросила:
– Петр, вы действительно сказали то, что передала мне Женя?
– Да...
– Что же мне теперь делать? Ох, большим несчастьем все это кончится!.. У меня какое-то нехорошее предчувствие. – Она сорвала с себя плащ и швырнула его на спинку кровати. – Будь что будет! – Зеленые глаза ее потемнели от внутреннего напряжения. – Имейте в виду, Петр: вы единственная моя защита...
Елена и Петр стояли у окна рядом – два сильных и красивых человека.
АЛЕША: Жизнь несла нас, как река, бурная в узких горловинах, плавная, тихая на перекатах, и сверкала на солнце, перебирая камешки, словно смеялась. Мы были неистощимо внимательны друг к другу. Я научился угадывать Женины мысли и желания и опережал ее во всем, не позволяя поднимать, переносить или передвигать что-либо тяжелое. За ужином или завтраком Женя подкладывала в мою тарелку лучший кусочек. Я возвращал его назад – для нее. Мы перекидывали этот несчастный кусок из тарелки в тарелку до тех пор, пока он не остывал. От такой настойчивой внимательности нам самим становилось смешно...
– Я удивляюсь, Алеша, – говорила Женя, пожимая плечами, – как это близкие люди могут ссориться между собой из-за пустяков. По-моему, лучше совсем не жить вместе, чем ссориться, потому что ссоры незаметно подтачивают любовь.
Я соглашался.
– Ссоры из-за пустяков, из-за мелочей – это Женя, удел мещан. Между мужем и женой могут быть споры на принципиальной и, если хочешь, на идейной основе. Мелкие ссоры оскорбляют достоинство, идейные споры обогащают, даже украшают жизнь, углубляют мысли.
Женя поощрительно усмехалась.
– Спорить – это хорошо, а ссориться – плохо.
И, конечно, мы ссорились. Из-за ничего, из-за мелочей, стремительно и жарко. Она: «Не там поставил ботинки...», «Не то принес из магазина, что просила», «Когда вошел, не поцеловал, вообще перестал меня целовать, может быть, надоела?..» Я: «Пришла из института на час позже. Где была?», «Расшвыряла всюду свои чертежи...», «Взглянула на того-то и улыбнулась обещающе. Всем мужчинам так улыбаешься!..» И тому подобное...
После каждой такой вспышки мы сидели в разных концах комнаты, нахохлившись, упорно убеждая себя: лучше умру, чем заговорю первым! Хватали случайно попавшие под руку книги, раскрывали их и углублялись в долгое чтение, ни разу не перевернув страницу, – краем глаза следили друг за другом. Молчать становилось невмоготу, и я, отшвырнув книги, делал стойку на руках и так, на руках, шел к ней с повинной. Женя вскакивала и кричала, смеясь:
– Осторожно, сумасшедший! Упадешь, ребра переломаешь...
Или среди ночи она прокрадывалась ко мне под одеяло, сонная, теплая, тоненькая. Ткнется лицом мне в шею, почмокает губами и заснет.
Должно быть, ссоры и размолвки также естественны, как внимательность, как нежность, – кто-то стоял над нами и регулировал нашу жизнь, чтобы не стала она ни приторной, ни пресной, ни слишком острой.
Наступили холода. Мороз, словно ставнями, заслонил окошко белым и колючим инеем. Он медленно подтаивал от тепла печки. На подоконнике расплывалась лужица, тонкой струйкой сбегая на пол, в консервную банку. В оттаявшие у переплетов прогалины виднелся угол соседнего барака, а за ним – заснеженное поле и лес. Угол комнаты, где во время дождей появлялась сырость, обледенел, и я утеплил его сухой штукатуркой и шлаковатой. В ненастье, в пургу и в мороз в нашей каморке было* особенно радостно – мы радовались теплу и уединению. Я помогал Жене выполнять чертежи, готовить задания. Женя отметила, что я «понятливый», и она удивлялась, как могли не принять в институт такого «способного и мыслящего» человека.
В начале декабря в субботу я пришел домой раньше Жени. Я навел в комнате «лоск», натер пол мастикой и, как всегда в день получки, по-праздничному накрыл на стол.
Шофер генерала привез Нюшу. Она внесла громоздкий узел с Жениными зимними вещами. Бросила узел на койку и, скупо поджав губы, огляделась.
– Из таких-то хором да в такую нору – это же курам на смех! – Скользнула взглядом по столу, покачала головой, закутанной в шерстяной платок. – Ишь ты, и вино у них!..
– У нас всегда вино, – сказал я небрежно.
– На какие шиши кутите? Воруешь, наверно. Гляди, в участок не попади.
– Зарабатываю много.
– Гляди ты на него! Слезы, чай, а не заработок.
– На винишко хватает.
– Разве что на винишко. Только этим, видно, и голова забита. – Словно вспомнив о чем-то, Нюша сердито подскочила ко мне: – Халюган ты! Сманил девчонку из-под родительского крова!
– А я не сманивал. Сама пришла.
– Сама? А кто с цветами приходил? Что улыбаешься? Отнял у людей счастье – и рад. Халюган ты и есть халюган! Другого слова тебе нет. Грабитель! – Нюша рассерженно двинулась к выходу.
Япреградил ей путь: знал, как счастлива будет Женя увидеть ее.
– Подождите, сейчас Женя придет.
– Некогда мне ждать. Велено передать вещи и мигом назад. Пусти!
– Не пущу. – Я запер дверь на ключ. – С Женей повидаетесь, тогда амнистию получите. А пока сидите.
Нюша растерянно заморгала глазками, нос задорно заострился.
– Ты это что надумал? – голос ее взвинчивался спиралями, как полет полевого жаворонка. – Я тебе ровня, что ты со мной игру затеял? Или подневольная? Какой ответ дам хозяйке за позднее свое возвращение? Отворяй дверь живо. А то разнесу вашу каморку – ну да что полетит! Может, ты и Женечку, как меня, запираешь?..
– Нюша, – сказал я примирительно. – Женя все время вспоминает вас – соскучилась...
Нюша села на табуретку, развязала платок, пригорюнилась.
– А кого же ей вспоминать, если не меня? Она ведь на руках моих выросла. Все ее проказы покрывала. – И попросила почти жалобно: – Не обижай ее, Алексей. Дите ведь еще... А обидишь – пеняй на себя, со мной будешь дело иметь. Яженщина рисковая, ни перед кем не задрожу, так и знай! – Она схватила меня за рукав, пригнула к себе, заглянула в глаза и повторила свою угрозу: – Сама погибну и тебя порешу...
Постучали. Скрывая усмешку, я быстро подошел к двери и повернул ключ.
– От кого это ты запираешься? – спросила Женя, входя. – Как у нас хорошо, Алеша!.. Тепло, чисто и скипидаром пахнет. – Увидела Ню-шу. – Няня, миленькая моя!.. – Они обнялись, и обе заплакали.
– Небось замерзаешь в этаком-то пальтишке. Шубку привезла, кофты...
– А коньки?
– И коньки.
– Спасибо, няня! Алеша, завтра же пойдем на каток! Ах ты, моя дорогая! Раздевайся, посиди с нами.
Нюша вытерла глаза платочком.
– Не могу, Женечка, мать домой велела. Я бы давно уехала, если бы твой молодец не запер меня.
– Так бы и уехала?..
Нюша опять поднесла к глазам платочек.
– Да ведь что уж... Раз мать велела... Я думала, Женя, ты печальная. А ты вон веселая какая. Похорошела, не тужишь, видно. Только похудела чуть...
– А с чего мне быть печальной, Нюша?.. Расскажи, как дома?
Нюша вздохнула и стала повязывать платок.
– Дома глухо как-то, словно после похорон.
Женя помрачнела.
– Ты уж скажешь!.. Ну, как они вообще? Что говорят?..
– А ничего не говорят. Один раз только и подслушала, как мать выговаривала отцу:. «Она – то есть ты. Женя, – словно чужая тебе, ничего не предпримешь, не узнаешь...» А генерал в ответ: «Не за границу сбежала, а к хорошему работящему парню. Все обойдется». Даже засмеялся: «Это, говорит, у нее наследственное – убегать из дому...» Мать твоя, Серафима-то, когда была молодая, тоже ушла из родительского дома к отцу твоему, тогда военному курсанту... На это он и намекал. Сима разобиделась. «С тобой, говорит, ничего серьезного обсуждать невозможно...» Вот только это я и слышала раз. Теперь отца нет. Уехал куда-то далеко: то ли в Германию, то ли еще куда. Мать больше молчит, книги читает... Ну, я пойду...
Женя не удерживала ее, сидела недвижно, грустно задумавшись.
– Ты к нам заходи, Нюша.
– Далеко больно живете, добираться до вас – полдня терять. Но приеду, подкормить вас надо...
– Маму за меня поцелуй, – прошептала Женя.
– Не больно она мои поцелуи принимает.
– А ты потихоньку подкрадись к ней и поцелуй. Без разрешения.
Нюша кивнула головой.
– Ладно уж, подкрадусь...
Проводив няньку. Женя быстро вернулась, вбежала, спасаясь от мороза, который, кажется, гнался за ней по пятам.
– Смешная, – заговорила она. – Спрашивала, не моришь ли ты меня голодом. Денег предлагала из своих сбережений. – В ее оживлении чувствовалась натянутость, посещение Нюши расстроило Женю – должно быть, глубоко соскучилась по матери, – Ты опять книг накупил? Ох, Алеша! Больше пяти рублей в месяц тратить на книги нельзя. Что тут? – Женя развязала пачку. – Чехов, пятый том. Хорошо. Франческо Петрарка. «Если б быть мне косноязычным, как Дант или Петрарка..» – продекламировала она. – Помнишь, у Маяковского?
Я знал эти стихи и продолжил;
– «Душу к одной зажечь! Стихами велеть истлеть ей..»
– Уже зажег, – вскользь заметила Женя. – О, «Швейк» Будем читать по вечерам вслух. – Окинула взглядом комнату. – Куда ставить книги?
– Вот эту стену займем. Полки я сделаю сам.
– А дальше что? – спросила Женя едва слышно, как бы про себя.
Я не понял.
– Что «что дальше»?..
– Ничего. Это я так... Включи свет, пожалуйста.
Я повернул выключатель. Женя подвязала передничек, достала из тумбочки сковородку, накрытую тарелкой.
– Пойду разогрею котлеты, а ты открой консервы. Я быстро. И налей мне вина, полный стакан. – Женя рассмеялась, а глаза оставались грустными.
Вначале я пожалел, что задержал здесь Нюшу, встреча с ней обострила уже утихшую боль. Но тут же решил: пускай свыкается с тем, что есть. Значительное и настоящее без боли не достается...
...В горячей сковороде еще шипело и потрескивало масло.
– Я никогда не ел таких вкусных котлет, какие делаешь ты.
Мне и в самом деле казалось; все, что делалось Жениными руками, было самым лучшим, хотя я знал, что котлеты покупные. Женя просияла.
– Слушай, Алеша. У меня сердце сжимается от счастья, когда мы садимся за наш стол, когда все у нас есть, все чисто, уютно и я могу смотреть на тебя сколько хочу. – Женя выпила вина, глаза ее заблестели, щеки заалели.
Я знал, что она станет теперь нести всякую милую несуразицу.
– Думаю, не слишком большое удовольствие – смотреть на меня.
– Что ты.. Если бы мне запретили видеть тебя хоть неделю, я бы, наверно, умерла. И если бы людям пришлось наказывать нас за что-нибудь, то самое страшное наказание было бы – разъединить нас. Для влюбленных страшнее разлуки ничего нет. Налей мне еще вина немножко. Только знаешь, Алеша, чего я хочу? Чтобы никогда у нас не было однообразия в жизни, чтобы она не походила на заведенный механизм: изо дня в день одно и то же. Утро, день, ночь... Завтрак, обед, ужин... Институт, работа, общежитие... Беспросветно, как глухая стена. Иные свыкаются с этим, даже находят в этом счастье.
