Текст книги "Рассудите нас, люди"
Автор книги: Александр Андреев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)
Женя становилась все более замкнутой и печальной. Безвольная, неживая улыбка вот-вот готова была смениться слезами. Где, на каком шаге она сломилась, я не заметил. Но такой шаг, очевидно, был сделан, и она сломилась. У нее, избалованной, неподготовленной, не нашлось сил, чтобы выстоять против временных наших невзгод. За свой порыв она расплачивается теперь разочарованием. Запальчивое возбуждение постепенно остыло, – повеяло холодком.
«Что же, что произошло? – спрашивал я себя в сотый раз. – Неужели разлюбила?» Думы мои были горькие и изнуряющие. По всей вероятности, Женя потеряла в меня веру. Должно быть Женя, натура увлекающаяся, романтичная, видела во мне что-то большее, чем оказалось на самом деле. Она была уверена, что любовь уведет нас подальше от нашей обычной грешной земли, от повседневных житейских забот в неизведанный край сказок. И я, человек в ее воображении необыкновенный, должен был достигнуть невозможных вершин и ее поднять туда же. На деле оказалось все проще и скучнее, и шестой этаж на новостройке – вершина не из самых высоких. Скорее всего она испугалась неустроенности нашей жизни. В тот вечер, когда Женя, сбежав из дому, появилась здесь и встала со мной плечом к плечу, мне следовало бы объяснить ей все, как есть: жизнь не праздник. Она нелегка, в ней множество подъемов и круч, резких поворотов, а иногда и падений. Подготовлена ли Женя к такой дороге?.. Но в тот момент мне было не до того. Любовь рождала не трезвые расчеты, а отвагу отстаивать ее... Ну, вот и проявляй отвагу, отстаивай!..
Раньше других трещинку в наших отношениях заметил Петр Гордиенко. Пытливый и проницательный, черт Он как будто выжидательно и с беспокойством следил: расколет нас эта трещинка на две половины или с течением дней склеится, зарастет. Он приходил к нам каждый вечер, чтобы взбодрить дух, старался втянуть нас в споры, отвлечь от тяжких раздумий или заманить на хоккей, на Выставку мексиканского искусства или еще куда-нибудь.
– Эх, ребята, не нравитесь вы мне – проговорил Петр, войдя однажды в нашу комнату и застав меня одного. – Категорически не нравитесь!
– Знаешь, Петр, – сказал я, – теперь я если не оправдываю, то понимаю родителей, которые стремятся выдать свою дочь пусть не за принца крови, но за человека с уже определившейся судьбой, с положением в хорошем смысле этого слова, с достатком.
– Ты городишь чепуху, Алексей, противно слушать! Заведующий палаткой у Павелецкого вокзала обладает таким достатком, какой нам с тобой даже не мерещился. Но положению его, а тем более будущему, я не завидую – по торгашу этому тоскует тюремная камера.
– Зачем ты берешь крайности? – возразил я. – Я говорю о тех, кто завоевал свое положение в обществе честно, благодаря своим способностям, таланту.
В это время в комнату вбежала Женя. Она швырнула на койку портфель, сбросила шубку, подкралась и сунула мне за ворот руку – точно опустила кусок льда. Я вздрогнул.
– Ага, испугался! – Женя рассмеялась. – Руки отморозила, нос отморозила, даже глаза озябли.
– Подойди скорее к печке, погрейся. – Я подышал на ее пальцы, тонкие и слипшиеся от холода.
Она грустно улыбнулась и поцеловала меня в глаз.
Затянувшись дымком, Петр изучающе глядел на нас.
– У вас еще не все потеряно, ребята. За вас еще можно сражаться.
Женя прислонилась к печке, заложив руки за спину.
– Это ты про что, Петр?
– Про вас, Женя; про тебя и Алешу. Вы друг к другу подходите и слишком хорошие людишки, чтобы допустить, ваш разрыв.
– Какой разрыв? – Женя со страхом взглянула на Петра, затем перевела взгляд на меня – впервые мы услышали это страшное слово «разрыв». – И вы тут обсуждали этот нелепый вопрос? Вот сумасшедшие! И зачем ты об этом, думаешь, Алеша, зачем даже говоришь?
– Я не думаю, – ответил я, сдерживая вздох. – Это ты думаешь.
– С чего ты взял? Выбрось все это из головы! – Она опять рассмеялась, немного принужденно. – Можешь быть уверен: пока ты живешь на свете, я от тебя не отвяжусь. Да и на том свете покоя не дам!
Петр вскочил.
– Женя, дружище, ты всегда изумляла меня прямотой суждений и поступков! И всегда завоевывала без особых усилий.
Женя польщено улыбнулась и как-то странно – лукаво и виновато – подмигнула мне, точно разыгрывала нас обоих.
– Я принесла тебе подарок, Алеша. – Она вынула из пакетика и развернула рубашку. Подойдя, приложила к моей груди. – Тебе к лицу белое. Купим еще несколько таких же, и ты станешь носить белые рубашки, как Петр. А то у тебя все клетчатые.
– Спасибо, Женя, – прошептал я.
– Ты наденешь ее на Новый год. Жаль, что нет черного костюма. Сошьем обязательно... А теперь давайте пить чай, ужас как есть хочу. Алешенька, сходи за чайником, а я немного погреюсь. Ты посидишь с нами, Петр?
На следующий день, в воскресенье, утром Женя прибежала из магазина растрепанная, нетерпеливая и какая-то взвинченная. Ее неестественное возбуждение и веселость граничили, кажется, с отчаянием. Я еще лежал в постели.
– Вставай, Алешка! – крикнула она, стаскивая с меня одеяло. – Живей, лежебока! Завтрак сможешь приготовить?
– Как всегда, яичницу с колбасой, – с готовностью отозвался я.
– Любимое свое блюдо! Ладно, иди жарь! – Она растормошила меня. Затем, вспомнив что-то, рывком села, лицо исказилось от вспыхнувшего гнева. – Ненавижу! Ненавижу толкотню, очередишки: за всякой мелочью надо постоять, потолкаться! Люди должны жить лицом друг к другу. А я все время вижу в очередях только спины и затылки. Ненавижу эти спины и затылки! И бабьи скандалы, пересуды! – Казалось, она сейчас расплачется.
Я почувствовал сразу, что причиной этой внезапной вспышки были не очереди. Они послужили лишь поводом. За этим скрывалось что-то другое, чего я не мог разгадать.
Я стремительно вскочил с кровати.
– Зачем ты стояла за этим мясом? – крикнул я. —Черт с ним! – И попытался перевести разговор на шутку. – Человек должен быть выше сытости!
Женя глубоко вздохнула и проворчала с обидой;
– Хорошо быть выше сытости, когда щеки вот такие! – Она смешно раздула щеки. – А у тебя они ввалились... – Она постояла у окошка, провела ногтем по морозным узорам на стекле. Затем круто обернулась ко мне. – Алеша, давай поговорим...
Я насторожился.
– О чем, Женя?
Она опустилась на койку.
– Сядь со мной. Поближе.
Я сел. Она взяла мою руку в свои. Заговорила, не поднимая глаз:
– Я хочу тебе кое-что сказать... Только ты сразу не возражай и не перебивай. Дай мне высказаться до конца... Ты не думай, что я трусиха, или страшусь трудной жизни, или еще что-нибудь... Пожалуйста, не думай так...
По вкрадчивому, какому-то просительному тону ее я уловил, что разговор предвещал недоброе.
– Не понимаю, чего ты хочешь... – От тревоги голос мой странно осел во рту стало сухо.
Женя сдавила мне руку и подняла взгляд. В нем и мольба и желание убедить меня в чем-то, – в глубине глаз – непреклонное решение.
– Мы поедем к моему папе.
– К папе? Зачем?
– Поговорим с ним. Он нас поймет. Он простит.
Я отнял у нее руку, отстранился.
– Нас не за что прощать.
Она в отчаянии хрустнула пальцами, покорно согласилась:
– Ну, хорошо, нас прощать не за что. Тогда скажи, пожалуйста; приличные жизненные условия, по твоему убеждению, для человека зазорны?
– Я этого не говорил и не скажу. Все делается для того, чтобы людям жилось как можно лучше.
– Тогда почему же мы ютимся в этой комнатушке, в этом бараке, который с утра до вечера ходит ходуном? Я не жалуюсь, я просто спрашиваю. Я могла бы жить тут сколько угодно, если бы рядом не было лучшего. Ведь там, у меня дома, пустые комнаты, пустая дача...
Я перебил ее:
– Твой дом здесь. Другого дома у нас с тобой пока нет. Дача построена для генерала Каверина, а не для нас, и квартира дана не нам.
Женя взяла мое лицо в ладони и повернула к себе.
– Алеша, я люблю тебя. Мне нравится твое упрямство, я всегда подчинялась тебе. Но не всякое упрямство – достоинство. Поедем к моим,,.
– Нет, Женя, не поеду. – сказал я жестко. – Один раз съездил – и хватит. Еще раз испытать такой позор не хочу.
– Ты не должен быть злопамятным. Алеша. Я уверена, что мама сейчас раскаивается... Но мы поедем к папе.
– Оставь, пожалуйста, – отмахнулся я. –И папа твой забыл, наверно, когда был простым и доступным человеком.
Женя отпрянула от меня, дико расширив глаза.
– Не смей! – Она захлебнулась криком. – Не смей так говорить о моем отце! Он хороший. Он честный. Его мать была неграмотной крестьянкой. Он сам всего достиг! Он любит людей. Он искалечен на войне. Он сражался за людей, за нас с тобой! И ты не смеешь говорить о нем плохо! Если ты не поедешь, то я поеду одна.
– Нет, не поедешь, – сказал я, сдерживая дрожь.
– Поеду!
– Тогда можешь сюда не возвращаться!
Она медленно, точно крадучись, приблизила ко мне свое лицо, глаза сузились – черные горячие полоски у самых моих ресниц.
– Ах, так?! Хорошо, я не вернусь.
– И не надо!
Мы внезапно смолкли, обрубив крик. Женя в ужасе вскинула руки – пальцами в волосы. Выло такое ощущение, будто мчались мы вперегонки и вдруг под ногами открылась пропасть – еще шаг, и жизни конец. Женя обессиленно присела на уголок койки, облокотилась на колени, спрятала лицо в ладони. Плечи ее вздрогнули. Мне хотелось обнять эти плечи, унять дрожь. Но между нами выросла невидимая ледяная перегородка... Я только сказал глухо:
– Прости меня. Я не хотел тебя обидеть...
Женя распрямилась, смахнула со щек слезы.
– Ладно, – произнесла она чужим голосом, не глядя на меня. – Иди жарь яичницу. Я пока развешаю белье.
Она надела мою телогрейку, выдвинула из-под кровати круглый таз с выстиранным бельем, побросала туда деревянные защепки, другой рукой схватила табуретку. Нагруженная всем этим, медленно двинулась к выходу.
– Я помогу тебе, – предложил я.
– Не надо. Закрой за мной дверь.
Проводив ее, я долго стоял у косяка. Как уберечь Женю от всего этого? Как облегчить ее работу по дому? Как дальше жить? Как разрушить ледяную перегородку?
Как правило, люди ставят такие задачи тогда, когда решать их уже поздно...
Я подошел к окошку, в узенькую оттаявшую полоску заглянул на улицу.
Между двумя столбами, где летом висела волейбольная сетка, была натянута веревка. Женя стояла на табуретке и закидывала на веревку белье. Мокрое, оно тут же затвердевало на студеном ветру, как гипс. Вот Женя присела над тазом и стала дышать на пальцы, красные, окоченевшие от холода. В глазах ее опять появились слезы. Они словно капали мне в душу и нестерпимо жгли. Нет, задачи решать никогда не поздно!.,
Я вырвал из тетради листок и торопливо написал; «Скоро вернусь». Оделся и выбежал из комнаты. Постучался к Будорагиным. Тетя Даша сидела у стола и, надев очки, раскладывала карты. Рядом Анка готовила уроки – за себя и за мужа.
– Где Трифон? – спросил я.
– Не знаю. Наверное, у Сереги Климова, у Петра. Что это ты прямо какой-то ненормальный, Алеша? Серега жил с Ильей Дурасовым и еще двумя такелажниками, «заседателями». Там же поставили койку для Петра.
– За тобой кто-то гнался? – спросил меня Петр.
Я решительно шагнул к нему.
– У тебя есть деньги?
– Допустим, есть. На костюм берегу. Ты же знаешь.
– Выручи. – Я поднес руку к горлу. – Вот так нужны!
– Пятьдесят хватит?
– Мало, Петя. – Я повернулся к Сереге Климову. – А у тебя, Сергей?
– Откуда же у меня!..
Трифон мрачно покосился на него.
– Удавится, а не даст. На срочный вклад все загнал. Мы двадцать рублей дадим, больше нет.
– Я сейчас принесу, – сказала Анка. Она не могла пропустить «такой интересный случай» и проскользнула следом за мной.
Десять рублей выделил Илья Дурасов...
– Теперь объясни, в чем дело, – потребовал Петр, задерживая меня. – Зачем деньги и почему такая спешка?
– Потом узнаешь! – крикнул я, выбегая.
Часа через полтора я подъехал к общежитию в такси. Шофер помог мне выгрузить из машины большую коробку. В нее была упакована стиральная машина. Мы внесли ее в комнату. Жени дома не оказалось, и я, наспех распаковав машину, включил ее. Она торжественно загудела. Я намеревался поразить Женю такой покупкой. Механизация! Мне захотелось танцевать вокруг этой штуковины, которая наполняла помещение таким величественным звучанием. В голову полезли слова, которые я приспособил к мотиву «В лесу родилась елочка...»: «Стиральную машину купили мы с тобой. Волшебная машина нам принесет покой!..» Это был самый необыкновенный, самый неожиданный новогодний подарок Жене! «Мир, Женька!» – крикну я ей. «Мир! – ответит она, смеясь, и начнет отбиваться от меня, притворно сердясь. – Ну тебя, противный!..»
Женя не шла. Я уже собрался пуститься на поиски по общежитию. В это время взгляд мой упал на листок бумаги, на котором я написал, что скоро вернусь. Слова, набросанные прямым и беспорядочным почерком Жени, резанули по глазам, по сердцу:
«Алеша, я уехала к себе домой. Я должна решить, как нам быть дальше. Женя».
Боль в сердце была настолько внезапной и сильной, что потемнело в глазах, ноги подкосились. Падая, я ударился лбом об острый угол железной койки.
На крик прибежал Петр. За ним протиснулись тетя Даша, Анка и Трифон.
Из рассеченного над бровью лба текла кровь, набегая на глаз. Анка всхлипнула от страха и от жалости ко мне.
– Что с тобой? – спросил Петр, усаживая меня на кровать.
– Женя ушла... – прошептал я слабо кивнув на записку.
– Ушла?.. – Петр удивленно приподнял брови: лишь вчера он, кажется, навсегда ликвидировал наши разногласия. – Как же так? Сказала, что никогда не отвяжется от тебя. Да... Жизнь...
– А ведь такая хорошая, такая хорошая... – проговорила Анка сквозь слезы.
Трифон оборвал ее:
– Много ты понимаешь в людях! Что в ней хорошего? – Ему обидно было так часто менять свою оценку. – Предательница! Я с первой встречи разгадал, что это за птица! Только молчал, потому что вы все восхищались ею. Стоит из-за такой кровь портить!
Петр отстранил его:
– Ладно, после выскажешься. – Он сел рядом со мной. – Уход жены еще не самое страшное в жизни. Выстоим. Анка, перевяжи ему голову.
– У меня в шкафчике возьми йод и бинт. – сказала тетя Даша. Она опечалено смотрела на меня, вздыхала. – А ведь так радостно было глядеть на вас, ребятишки. Молодые, веселые, дружные, все со смехом, с шуткой да с песней. А гляди, как обернулось. На готовенькое-то легко приходить. Создавать-свивать трудно, не каждому под силу. Ах ты, Женечка. Женечка!..
Петр взял записку, прочитал, вопросительно взглянул на меня.
– Почему ты решил, что она ушла? Должно быть, она хочет помириться с родителями.
– И вещей своих не взяла, – подсказала Анна.
– Она ушла совсем, – сказал я.
Петр спросил:
– У вас был разговор?
Я кивнул.
Трифон Будорагин глубокомысленно поднял палец.
– Нам надо, ребята, вырабатывать в себе иммунитет к превратностям судьбы...
– Чего, чего? – Анка непонимающе уставилась на мужа.
– Иммунитет, – повторил он. – Такая хитрая штуковина: вот ты меня щиплешь, а мне не больно. Ушла жена, а мне наплевать...
Тетя Даша одернула его.
– Поехал на не смазанных колесах! Дайте человеку прийти в себя. Уйдем-ка отсюда... – Напоследок она сказала мне по-матерински– заботливо и мягко: – Приляг, сынок, соберись с думами. Ничего, выживем...
Возле меня остался один Петр. Он все время молчал, и это его молчаливое присутствие в такую минуту облегчало боль.
– Глупо и бесполезно утешать тебя, а тем более сочувствовать, – сказал Петр негромко и хмуро. – Даже самые беспощадные обвинения ее в предательстве ничего не изменят. Дело сейчас не в ней. Дело в тебе самом. Главное – продержаться и пережить самый крутой момент. Он может толкнуть тебя на какое-нибудь безрассудство, а оно, как правило, ни к чему хорошему не приводит.
«Как жить, чем дышать?» – думал я.
Оглядываясь на прошедшее, я осознавал, что внутренне, хоть и несмело, не признаваясь себе самому, я был готов к такому концу. Но я надеялся на чудо – на перемену, на счастливый случай, который повернет наши отношения к лучшему. Я никак не предвидел такого ошеломляющего конца. Казалось, время остановилось. Мне не хватало воздуха. Я расстегнул ворот рубашки. Та кромешная темнота, что сплошной тучей стояла в отдалении, наплыла, придавила, и я уже не различал своей дороги – ее не было.
В комнате вдруг очутилась почему-то Елена Белая. Она встревоженно взглянула на нас обоих.
– Петр, почему ты не пришел? Я ждала тебя больше часа.
Петр встал ей навстречу.
– Извини, Лена. Такие уж обстоятельства... От Алеши ушла Женя. Я не мог оставить его одного.
– Ушла Женя?.. – с ужасом переспросила Елена. – Она сошла с ума!..
ЖЕНЯ: Решение пришло внезапно, запальчивое и непреклонное – толчок дала записка Алеши. Если не сделаю сейчас, – думала я, – то впоследствии, возможно, никогда не сделаю – не представится такой случай. Самой мне упорства Алеши не сломить, каждое мое предложение он воспринимает почти как оскорбление, и любой разговор об этом кончится такой же ссорой, какая только что была. У него нет терпения даже выслушать меня, не то что понять, как нам будет хорошо и спокойно в нормальных условиях. Никто не ворвется без спросу, никто не крикнет: «Ага, целуются!» Сиди, занимайся, читай. Без уединений нет счастья. Одной мне с Алешей не справиться. Я призову на помощь папу. Я откроюсь ему начистоту, он поймет. И пусть они, мужчина с мужчиной, договорятся. Папа убедит его, и тогда Алеша переберется к нам...»
Я придвинула листок и торопливо, застывшими на морозе пальцами нацарапала неровные строчки. Затем оделась и вышла из общежития.
На Боровском шоссе взяла такси. От быстрого движения по мостам, по знакомым улицам города на сердце стало легче, я даже повеселела и поверила в лучший исход.
Шофер, лихой парень, раза два прицельно взглянул на меня.
– У вас, девушка, такой вид, будто вы от мужа к маме удираете.
– К папе, – уточнила я и воскликнула с наигранным удивлением, давая понять, что он глубоко заблуждается. – Как вам удалось так точно определить!..
– Я десять лет сижу за баранкой. Покатал стольких людей, такие на моих глазах разыгрывались сцены – и трагические и комические, что поневоле научился определять пассажиров с первого взгляда... Один раз так же вот взял на Красной Пресне молодую женщину с чемоданом и с узлом. Узел тот завязан был, видимо, наспех, наружу торчали рукава кофты, чулки, сорочки и прочее. Везу. Сидит она вот так же рядом, как вы, еле дышит, бледная, только торопит: «Скорей, скорей!..» Возле площади Восстания слышу, как сзади завизжали тормоза. В зеркало вижу: «Волга». Ну, думаю, загляделся шофер и чуть не врезался в мою машину. На улице Герцена женщина попросила свернуть направо. Свернул. Голубая «Волга» не отстает, идет впритык. В Трубниковском переулке она рывком обошла меня, резко свернула вправо, и моя «Победа» поцеловалась с ней крылышком. Пассажирка моя только охнула и закрыла руками лицо. Здоровенный детина вытащил ее из моей машины, втолкнул в свою «Волгу», кинул туда же вещички. Потом выхватил из кармана бумажник, отсчитал деньги и сунул мне. «Не будем подымать шума, приятель, – сказал он. – Жена, понимаешь, закапризничала...» И умчался. Вот как бывает...
У подъезда я вышла из машины и сразу почувствовала себя по-сиротски одинокой. Немного постояла, пригорюнясь, опустив руки, поглядела на свое окно. Я вздрагивала от студеного ветра, от бесприютности, от предстоящей встречи и объяснения с мамой. Я заранее трепетала перед ее молчаливым пронизывающим насквозь взглядом. А что, если она, нетерпимая, оскорбленная, не примет меня, скажет: «Ты отказалась от нас и убирайся туда, откуда пришла». Она все может... Я пожалела, что оторвалась от Алеши, от ребят, затеяла не совсем надежное предприятие...
Прохожие, оборачиваясь, оглядывали меня то с подозрением, то соболезнующе. Хорошо, что знакомые не попадались...
Два молодых человека задержались, и один из них сказал:
– Какие грустные глазки! Кто вас обидел? Пожалуйтесь нам, мы ему зададим!
Второй заглянул мне в лицо, смеясь.
– Идемте с нами, повеселимся!
Я неожиданно показала им язык и, рассерженная, провожаемая смешком молодых людей, вошла в подъезд. Ведь я приехала к папе, а он меня в обиду не даст.
В лифте поднялась на свой этаж. Сохранившимся у меня ключом отперла дверь.
Квартира встретила меня затаенной тишиной, безлюдьем. Я забыла, что на воскресенье все наши уезжают на дачу и возвращаются только в понедельник утром. Сперва я обрадовалась: еще немного оттягивается минута встречи. Приду в себя, соберусь с духом... Но неизвестность и тишина пугали больше, чем мамин гнев. А желание увидеть маму сейчас же и получить полной мерой все, что заслужила, охватило настолько сильно, что я опрометью кинулась на улицу – скорее добраться до автобусной станции и уехать к маме! Никогда, я думаю, не рвался так человек навстречу каре...
За город прибыла в сумерки. Я бежала, пересекая поле. От заснеженной равнины исходило голубоватое мерцание. Едва уловимые голубые тени, припадая и взлетая, текли к лесу и здесь сгущались в непроницаемую студеную темень. Я озябла, устала и хотела есть. У ворот дачи звонить не стала, перелезла через забор, как когда-то в детстве. Прокралась через гараж в дом.
Первой увидела меня Нюша. Она стояла на кухне возле плиты и что-то готовила к ужину.
– Батюшки, Женя! – Сдавленный шепот ее был и радостный и испуганный. – Как ты очутилась здесь, зачем? Где ты прошла? – И вдруг рот ее приоткрылся от догадки. – Неужели прогнал?– Она засуетилась, расстегивая пуговицы на моем пальто. – Замерзла. Я сейчас тебя накормлю.
– Мама дома? – спросила я вполголоса.
– В зале. Читает. Иди к ней: семь бед – один ответ! Я буду с тобой. Идем.
Я неслышно отворила дверь и робко стала у порога,
В камине пылали березовые дрова. Пламя весело и цепко хватало полено и словно бы тормошило его, встряхивало, выбивая из него искры. Красные блики огня играли на маминой щеке, бесновались в стеклышках очков. На столике перед мамой были разложены книги, листки бумаги с записями – она готовилась к лекции.
– «Совесть добрая – есть состояние сознания, – прочитала она вслух цитату из книги.
– Злая – состояние без сознания. Первая уславливает наше счастье, даже и в случае потерь, страданий, горестей, потому что, лишаясь счастья внешнего, мы не лишаемся счастья внутреннего, происходящего от сознания и состоящего в спокойствии и гармонии духа». Она отложила книгу и продолжала, глядя на огонь в камине:
– Эта глубокая мысль Белинского подчеркивает, что красота человека, его счастье определяются прежде всего духовной его красотой и духовным его счастьем...
Голос ее звучал неожиданно мягко, а взгляд был печальный. Да, она похудела и немного поблекла, моя мама... Я не знала, как она со мной обойдется – выгонит, побьет, откажется от меня совсем. Пускай делает все, что хочет! Я была безмерно счастлива оттого, что вижу ее.
– Мама, – позвала я негромко.
Она, очнувшись, выпрямила спину, подобралась вся, должно быть, не веря в то, что действительно слышит мой голос. Потом вскочила, сорвала с лица очки, отшвырнула их. Откинув голову, некоторое время смотрела на меня жадными, расширенными глазами. Рот ее словно свело судорогой. Она вскинула навстречу мне руки и закричала, срываясь:
– Женя!.. – Пальцы требовательно и резко сжимались и разжимались – звала меня. – Скорей ко мне, скорей!..
Я метнулась к ней.
– Мама...
Она прижала мою голову к себе крепко-крепко, до боли, и замерла не дыша.
– Девочка моя... Доченька! Господи, какое счастье! Прости меня, милая. Пожалуйста. За все! Выходи за кого хочешь, только не бросай меня, живи рядом со мной. Нет у меня света без тебя. Умру...
Я зло ругала себя за то, что маме приходится просить у меня прощения, когда я кругом виновата.
Растроганная встречей, Нюша смахивала слезы концом платка.
– А где папа? – спросила я, озираясь. Я все время ждала, когда на лестнице послышатся тяжеловатые его шаги. Не терпелось повиснуть у него на шее.
– Он скоро приедет. Дня через три-четыре,а то и раньше.
У меня перехватило дыхание. Огонь в камине стал как-то странно отдаляться и вскоре совсем погас – в глазах потемнело.
– Ой, мама!.. Что же будет...
Она встревожилась.
– Что-нибудь случилось?
– Да... Это ужасно!..
– Ладно, иди наверх, я к тебе сейчас поднимусь.
Комната показалась чужой, незнакомой, точно я рассталась с ней давным-давно. И вещи как будто стали другими и расставлены иначе, хотя все здесь оставалось по-прежнему. И запах показался мне грустным, нежилым. Дверь на балкон, откуда я бежала в тот памятный вечер, забита наглухо, заклеена бумагой – не распахнешь настежь. Что-то мешало чувствовать себя здесь по-домашнему просто и непринужденно – все теперь там, в общежитии, в конурке с промерзшими углами, с белым от инея оконцем. Я опять пожалела, что начала эту историю. План мой рушился. Возвращаться ни с чем домой нельзя, это несерьезно. Ждать, когда приедет папа, невозможно. Алеша решит, что это конец... Раскаяние, тревога и стыд сжимали сердце.
Нюша принесла ужин. Она улыбалась мне всеми морщинками своего иссушенного годами маленького лица.
– Ничего, Женя, все травой зарастет. Закуси-ка вот... Кто главная виновница, так это я. Бежать пособила, следы замела...
– Что ты, няня! – сказала я тихо. – Все равно я убежала бы тогда.
Нюша покачала головой, положила в тарелку еще одну сосиску.
– Ай-яй-яй!.. Ведь вот какая зараза полновластная эта любовь, никаким лекарствам, докторам не поддается, сама приходит, сама уходит. Ни дверей для нее, ни замков... Ешь, Женя, вон бледная какая стала. Отойдешь немного, оттаешь, тогда и подумаешь, как тебе дальше действовать...
Она говорила еще что-то утешительное, ласковое, а я в это время думала с тоской; «Если бы сейчас был здесь, рядом со мной Алеша – какое это было бы счастье!..»
Ко мне в комнату поднялась мама. Села в кресло.
Нюша составила на поднос посуду и вышла, плотно притворив дверь.
– Погаси верхнюю лампу, – попросила мама, озабоченно оглядывая меня.
В углу горел торшер. Слабый зеленоватый полусвет сближал, располагая к мирной и задушевной беседе.
– Отец очень обижен на тебя, – заговорила мама. – Ты должна его понять.
– Не говори так, мама. Я виновата перед ним и перед тобой. Я просто не могу сейчас придумать, чем и как искупить мне свою вину перед вами.
– Ну, не будем об этом. Все дело во мне; я не совсем верно себя вела в тот день – и вот... – Она опять пристально и с подозрением, со скрытой тревогой взглянула на меня. – Так что произошло, дочь? Ты его разлюбила? Скажи, только честно. Ничего в этом дурного или преступного нет.
Я рассказала ей все, как было.
– Алеша утешал меня; счастье вот оно, за углом. Нет, за углом его нет, я заглядывала. К нему, к полному счастью, нужно идти долго, – быть может, многие годы. Нужно запастись терпением и упорством. А терпения и упорства у меня и не хватает, мама.
– Счастье тем и привлекательно, что его обязательно нужно завоевывать!
– Да, наверное, – согласилась я.
– К лучшему это или к худшему, не знаю, – сказала мама, – но ты повзрослела, девочка. Должно быть, к лучшему. Теперь об Алеше. А что, если я захочу исправить свою ошибку и сама поеду к нему?..
– Нет, мама, нет! – запротестовала я. – Лучше папа...
– Хорошо. Подождем папу. – Она потрепала меня по щеке и ушла, и я не могла понять, обидел ее мой протест или нет.
АЛЕША Про иных говорят с жалостью, про иных с осуждением; «Он топит горе свое в вине». Возможно, иным это и помогает. Не пробовал. Для моего огромного горя нужно слишком много вина, чтобы его утопить. Мoe горе просто непотопимо. Я глушил свою боль работой. Никогда раньше не рвался я с такой охотой на строительную площадку и никогда с таким принуждением не возвращался домой. Работа настойчиво перемалывала время, час за часом, день за днем... Лишь иногда ни с того ни с сего ворвется в грудь темная лохматая жуть – дыхание останавливается. Тогда я забываю, что у меня в руках мастерок, кирпич вываливается, а взгляд падает с седьмого этажа вниз, влечет за собой: очертя голову кинуться бы туда, в неведомую пучину, откуда нет возврата...
Но голос Трифона. Анки или Петра вовремя выводит из страшного забытья:
– Замечтался! Пошёл, пошел, не задерживайся!
И опять кирпич за кирпичом ложится в стену, покорно, точно...
О Жене не вспоминали, точно ее среди нас никогда и не было. Она исчезла из нашей жизни, как с небосклона, падая, исчезает звезда, – прочертила тающий пунктирный след и сгорела.
«Нет, дорогая, – в сотый раз убеждал я себя, мысленно споря с Женей. – На шею твоих родителей я не сяду. Никогда! И сытой, спокойной и уютной жизни за чужой счет не хочу. И за тобой. Женька, не приду. Не жди. Упрашивать о возвращении не стану».
И, может быть, впервые я подумал о себе, о своем месте в жизни всерьез, глубже заглянул в себя. Я думал о том. что нужно крепко встать на ноги, настолько крепко, чтобы никакие удары судьбы не могли выбить из колеи. Я верил также, что существует на земле великая книга Славы, куда занесены прилежной и мудрой рукой летописца подвиги моих соотечественников. Эта книга огромна, с бесконечным количеством страниц. Потребуются иные масштабы работы, иные объекты для приложения сил, чтобы одна из этих страниц была озаглавлена: «Алексей Токарев, его жизнь и деятельность на благо и счастье людей...» Я рассмеялся от этой странной и тщеславной мысли, которая вела к одному: «Желаю славы я, чтоб именем моим твой слух был поражен всечасно...» Оказывается, и Пушкина покидали, и перед ним от горя затмевался свет...
Внизу, на лестничных маршах раздался голос Петра Гордиенко. Вместе с Петром поднялись на этаж Скворцов и еще один человек, немолодой, с усталыми глазами и величественными движениями – архитектор Юринов. На нем было пальто с серым каракулевым воротником. Воротник напоминал накинутый на шею хомут. Он остановился в сторонке и, поеживаясь от ветра, бесстрастно наблюдал за работой бригады. Скворцов объяснял ему что-то. Я услышал лишь восклицания: «Орлы! Один лучше другого!»
– И вам не жаль отпускать их? – спросил Юринов.
Скворцов пожал плечами.
– Необходимость заставляет. Посылать плохих– это переливать из пустого в порожнее. Их и так в избытке везде. Мы пошлем лучших. – Он кивнул в мою сторону. – Вот, например, Токарев. Совсем недавно пришел в бригаду, не знал, как держать в руках инструмент, а сейчас настоящий мастер, наравне с Будорагиным идет. – По прогибающемуся трапу они пододвинулись к нам с Анкой.
– Как работается. Токарев? – спросил Скворцов.
Я горько пошутил:
– Без особого энтузиазма.
– Что так?
Я взглянул в бесстрастное лицо архитектора Юринова, в его скучные, давно потерявшие блеск глаза; под подбородком двумя вожжами отвисала кожа, гладко выбритая, розовая. Меня вдруг охватил гнев, точно он, этот человек, был виноват в нашей с Женей неустроенности.
