Текст книги "Рассудите нас, люди"

Автор книги: Александр Андреев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)

– Семейное счастье не измеряется количеством денег, – процедил я сквозь зубы.

– Нет, к сожалению, измеряется. Нехватки и нужда глушат любовь, как сорняки.

– Сима!.. – Генерал осуждающе покачал головой. – Ну что ты говоришь? Подумай!..

Она нетерпеливо и сердито сказала:

– Ты лучше уйди. Прошу тебя, Гриша. Оставь нас. Я знаю, что делаю.

И он, нахмурившись, ушел: не хотел при мне затевать с женой спор. Да, возможно, и соглашался с ней.

– Не обижайся на меня. – Серафима Петровна приложила ладони к вискам. – Я мать. Я старше вас, и я лучше знаю, что нужно тебе и ей...

Я почувствовал, что стою на краю пропасти и Серафима Петровна с беспощадной настойчивостью сталкивает меня туда. Еще одно движение, и я полечу вниз головой, разобьюсь насмерть. Я шагнул к двери, откуда слышался Женин голос.

– Я хочу ее видеть. Пропустите меня,

Серафима Петровна загородила дорогу.

– Нельзя! – Глаза у нее дико расширились. – Я прошу вас не появляться здесь. А дочери запрещу встречаться с вами! Уходите!

– Вы – изверг, – сказал я тихо и медленно. – Я ненавижу вас.

Ощупью отыскав дверь, я вышел. Молоденький солдат-шофер посторонился, пропуская меня.

Впереди, шаркая мужскими ботинками по дорожке, трусила Нюша.

– Ох, женщина! Ну, женщина!.. – приговаривала она, то ли осуждая, то ли восторгаясь. – Как сказала, так и будет. Железная! Ты уж не горюй! Мало ли на свете девчонок. Жених у нее есть, у Женечки, вот в чем дело-то, Алеша...

Я не мог выносить ее сочувствия.

– Не нуждаюсь я в ваших советах! – резко бросил я, растворяя калитку, и побежал прочь.

За поселком, в конце изгородей, ноги мои точно надломились. Меня качнуло с дороги в лес и швырнуло в траву. Силы иссякли, сердце остановилось, дыхание оборвалось...

Из-за облака, протянувшегося вдоль горизонта зеленоватой льдистой кромкой, вывалилось солнце. В лес хлынули бурные багровые потоки. Они подхватили и понесли меня по течению – во мглу, в забытье. Я плыл, кажется, бесконечно долго, пока сумерки и тишина не загасили огненные потоки. Тогда я пришел в себя. Сильно болел локоть от удара о пень... Вспомнились слова Нюши: «гордый»... Какая злая ирония!.. Какой я гордый – я уничтоженный. И на свете никому нет дела до моего горя. Пока на земле жив человек с живым сердцем, горе неотступно будет следовать за ним, подстерегать и хватать на каждом шагу, чтобы свалить, уничтожить...

Я только сейчас в полную меру осознал, какой я был глупец. Возвышенный, романтичный глупец! Во что-то искренне поверил, на что-то понадеялся, рисовал в воображении почти идиллические картины совместной жизни с любимым человеком. О каком-то достоинстве думал, о независимости. Смешной донкихот! На свете есть большая, преданная и бескорыстная любовь и есть пошлая мещанская выгода. Они идут рядом, уживаются вместе, как две стороны одной монеты. Можно возмущаться, неистовствовать, но этим ровным счетом ничего не изменишь: благополучие будет цепляться за свои права и привилегии с отвагой, достойной лучшего применения...

С темнотой к лесу подполз туман. Мокрые и тягучие пряди его, шурша в кустарниках, оплетали стволы, поднимались все выше, выше. Звезды, сверкавшие сквозь ветви, померкли. Волосы мои набухли влагой и отяжелели. Холодные капли на губах отдавали горьким дымком. Сырая белесая мгла давила, стесняя дыхание. Я поднялся и побрел по траве, выбираясь на шоссе. Два километра до автобусной остановки я шел томительно долго. Расплывшиеся в тумане огни встречных автомобилей возникали внезапно и проносились светящимися взрывными облачками.

Порог своей комнаты я перешагнул с трудом. Во всем теле была такая слабость, точно я перенес тяжелую болезнь и впервые встал на ноги. Мучила жажда. Ребята не спали, хотя был поздний час, – ждали меня. Завесив лампу, Петр склонился над чертежом. Трифон лежал на койке, просунув ступни длинных ног меж прутьев спинки, – не умещался на кровати. За ширмой, как всегда неслышно, притаилась Анка.

По тому, как я прошел к тумбочке, схватил графин и стал пить, ребята поняли, что меня постигла неудача. Петр следил за мной молча и угрюмо. Трифон отшвырнул учебник и сел на постели.

– Ну что? – спросил он. – А где Женя? Как тебя принял генерал?

– Генерал-то ничего. Но дело в том, Трифон, что главный генерал там другой, без звания – мамаша. Выставили меня, ребята.. – Я прислонился к стене спиной и затылком.

– Я так и знал! – воскликнул Трифон. – Я был уверен, что ты там не подойдешь. Не той кондиции. На черта тебе нужно было ехать, унижаться!

Из-за ширмы выпорхнула Анка в длинной, до пят, рубахе. Голова ее с бигуди на волосах была повязана косынкой.

– А Женя? Что она сказала, Алеша?

– Женя пела про деву, которая разбила об утес урну с водой, – сказал я с горькой усмешкой. – Меня даже не допустили к ней.

– Значит, сговорились, – определил Трифон мрачно.

Анка прижала ладошки к розовым щекам, зажмурилась.

– Ой, как нехорошо! Как стыдно!.. Никогда не подумала бы, что она так сделает.

– И на черта было связываться с ней! Я ее с первого взгляда разгадал, что это за птица. Поиграла с тобой – и упорхнула. Стилягу ей подавай! – Трифон расходился все больше. – Подумаешь, принцесса! Дрянь такая!.. Она еще попадется мне, я с ней расквитаюсь за все. Танцевать не пошла тогда, за презирала... (Он отлично запомнил вечер в парке.) Хорошо, что так случилось сейчас, а не позже, не в день свадьбы. Такого добра везде много, с избытком! Найдешь...

– Да замолчи ты! – крикнул я ему. – Что ты смыслишь!

– Сядь, Трифон, – сказал Петр. Он скатал лист с чертежами в трубку и положил его на шкаф, чертежную доску поставил за кровать. – Расскажи, Алеша, подробно, как все было. Ты с отцом ее виделся?

– Да. Он мне понравился. У меня даже создалось впечатление, что он меня подбадривал; держись, мол, солдат... Все дело в матери. Ее дочь – и вдруг жена каменщика. Это неслыханно!.. Я сразу увидел пропасть, которую ни мне, ни Жене не перепрыгнуть...

Трифон воскликнул еще более сердито:

– А кричим: равенство, общность взглядов, устремлений. Ерунда все это. Люди расселились по этажам. Ты живешь в бараке, там и живи, там ищи себе подружку. А на десятый этаж не лезь, у нас тут своих женихов в избытке...

Петр Гордиенко с каким-то отчаянием произнес:

– Ну что это такое! Передовая, образованная женщина!.. Произносит речи о коммунистической морали, о социалистических отношениях между людьми. А сама до макушки набита мещанскими понятиями – Петр метался по тесной комнатушке Казалось, он страдал больше, чем я сам, – Я понимаю тебя, Алеша, и глубоко сочувствую: чем выше взлет, тем страшнее падение. Нет ничего больнее потери веры в человека. Обнаружить подлость в подлеце – это закономерно: на то он и подлец. Но подлость, обнаруженная в человеке, которого ты считал высоким и достойным, обезоруживает. Женя представлялась мне умной и незаурядной девушкой. Странно, что она так поступила...

– Ничего странного я в этом не вижу, – заявил Трифон. – Просто она дрянь. А мамашу ее я бы судил общественным судом. Да, да! Вызвал бы ее на наш суд и влепил бы по самой строгой статье. Я бы ей сказал все, что о ней думаю!

Анна одернула его:

– Ну, раскипятился! Остынь! Может, Женя совсем и не виновата. Может, ей пригрозили. У нее ведь жених был до тебя, Алеша. Женя мне сама говорила. Конечно, это предательство, ребята, со стороны Жени. Но я не верю, что она предательница. Вот не верю – и все! Не может она умышленно сделать человеку зло.

– Много ты понимаешь!.. – проворчал Трифон и легонько толкнул ее за ширму. – Надень халат. Совсем стыд потеряла...

– Да, история... – задумчиво произнес Петр. Он поставил ногу на табуретку, облокотился на колено. – Печальная эта история. Вся беда в том, ребята, что родители, как правило, переоценивают своих детей. Они наделяют их талантами, которых нет и в помине. А однажды наделив, трудно уже от этого мифа отказаться – ведь об одаренности сына или дочери извещены знакомые, соседи, сослуживцы. И детям волей-неволей приходится носить башмаки не по ноге. Морщится, хромает, но. сукин сын, носит, даже гордится своей исключительностью. – Петр взглянул на меня. – У твоей Жени хороший голос, кажется?

– Да, – сказал я. – Мать решила во что бы то ни стало устроить ее в консерваторию. Один раз Женя уже пыталась, но не прошла.

– Вот видишь! – Петр оживился. – Этакая происходит метаморфоза, друзья! Отец, скажем, родился от неграмотной женщины, в деревне. Талант, самородок. Советская власть заметила, помогла выбиться в люди. Но жизнь он пропахал на большую глубину, черной работы не избегал. Прошел «огни и воды» – ФЗУ, погрузка вагонов, вечерняя школа, кружка сладкого кипятку с черным хлебом, тяжелый труд. И добился положения согласно своим достоинствам. Но своих детей по этой дороге не поведет, пожалеет. Я, мол, пахал, а они пусть легкий хлеб едят. Тогда и наводняют дом учителями разного рода благородных профессий... Хочешь, Алеша, я поеду к отцу Жени и поговорю с ним по душам? По-мужски, по-советски как коммунист с коммунистом?

– Вот хорошо бы! – Анка выбежала из-за ширмы; она была в халате, голова затянута косынкой. – Петр, миленький, поезжай!

– Лишний раз унижаться, – буркнул Трифон. – Я против. По-моему, надо вызвать Женю и спросить ее начистоту. И сделать это завтра же. Послушаем, что она скажет. Такие дела оставлять без внимания нельзя.

– Так она к тебе и поедет, – возразила Анка. – Очень ты ей нужен.

– Силой привезу, – свирепо проговорил Трифон. – Обещала человеку, зазывала – держи ответ. Да, да. Алеша для нее не собачка, которую можно поманить – прибежит, прогнать – убежит.Он не хуже ее, а лучше. Он строитель, из него выйдет большой мастер. А из нее неизвестно еще что получится.

– Господи, сколько же в жизни неладного, несправедливого!.. – Казалось, Анка сейчас расплачется от отчаяния.

Трифон не унимался. Загребая пятерней рыжие свои космы, он выкрикивал гневные обличительные слова:

– Мы напишем ей длинное письмо. Коллективное. Мы ей скажем, что она своим поведением оскорбила не только Алешу, но и нас всех. Что она поколебала нашу веру в человека, в дружбу, в товарищество. Приходя к нам, она, выходит, надевала на себя фальшивую личину, играла в дружбу. Что так настоящие люди не поступают и что мы все, Алешины друзья, клеймим ее позором! Вот что мы напишем. А копию письма пошлем в комитет комсомола института, пусть разберутся...

Все, что они говорили, пролетало мимо, не затрагивая меня. Я чувствовал утомление, опустошенность. меня клонило ко сну, хотелось скорее лечь.

– Ничего этого делать не надо. – сказал я. – Бесполезно. Откровенно говоря, я не очень-то верил, что из этой затеи может что-нибудь получиться.

Петр приблизился комне вплотную.

– В таком случае, Алеша, пускай все случившееся будет горном, в котором закалится твой характер. Одним словом, мужайся, Алексей Токарев! ..

Анка вдруг встрепенулась. Скорее чутьем, чем слухом, она уловила приближающиеся шаги. Подбежав к двери, растворила.

В комнату вошел солдат с чемоданом и сумкой в руках. За ним переступила порог Женя.

– Куда поставить? – спросил солдат, оглядываясь. Только теперь я узнал в нем шофера генерала Каверина.

– Вон туда, в угол. – указала Женя и расстегнула пальто.

Солдат поставил вещи на указанное место, выпрямился и сказал нам:

– Здравствуйте. – Затем озабоченно обернулся к Жене: – Я поеду. До свиданья.

– Спасибо, Володя, – сказала она. провожая его до двери.

Обернувшись, она обвела нас усталым взглядом, улыбнулась тихо и печально, бледная, немного смущенная.

– Что смотрите? Не ждали?..

ЖЕНЯ; Повернувшись к окну, я увидела мелькнувшую в просветах ветвей голову Алеши. Он чуть откинул ее назад, как бегун перед финишной лентой. Я узнала бы эту голову среди тысячной толпы. И поняла все, что произошло, и меня охватил ужас...

– Что с вами? – со сдержанным раздражением спросил Сигизмунд Львович. Я не заметила, как перестала петь. – Женя, вы что, онемели?

– Я не буду петь, – бросила я ему, лихорадочно соображая, что теперь будет и что мне предпринять.

Сигизмунд Львович подпрыгнул на стуле.

– То есть как это не будете?

– Не буду – и все. Не хочу. Отстаньте от меня!

Мне казалось, что именно он, Сигизмунд Львович, виноват во всем, и я не могла скрыть своей неприязни к нему. Я нагрубила ему с каким-то наслаждением за все надругательства над моим голосишком, за лицемерие: ведь он отлично знал, что из меня никогда не выйдет певицы, но упорно твердил о моем даровании – только бы не обидеть маму.

Я бросилась из зала. Но Сигизмунд Львович, проворно опередив меня, преградил дорогу. Усики его встали торчком.

– Может быть, мне вообще больше не приезжать к вам? Вы это хотели сказать?

– Именно это! Не приезжайте. Я буду счастлива. Я не хочу слышать ваш голос, вашу музыку, не могу видеть вашу бабочку, ваши усики, ваши пальцы на клавишах!

Сигизмунд Львович взмахнул руками перед моим лицом.

– Я счастлив, что не буду больше видеть вас! – крикнул он, заливаясь краской. – Не буду слышать ваш голос. Он у меня вот где сидит, в горле! – Учитель схватился за бабочку. – У меня от него мурашки по телу идут. Певица!..

На крик вбежала мама.

– Сигизмунд Львович, что случилось? Успокойтесь. Пожалуйста, успокойтесь. Не сердитесь на нее.

Сигизмунд Львович кинулся в кресло и закачался, сжав голову ладонями.

– Бился, мучился, сил не жалел – и вот награда! Как после этого думать о справедливости? Есть она на свете? Ай-яй-яй!..

Мама взяла меня за плечи.

– Что ты опять натворила?

Я отстранилась от нее.

– Зачем ты сказала неправду? Приходил Алеша, а ты сказала, что это молочница. Как ты смогла так поступить?.. Это подлость! Ты знаешь, зачем он приходил?

Мама немного растерялась от моего натиска.

– Вы оба сошли с ума, – глухо сказала она.

Глаза мои сузились от злости.

– Я поражаюсь, как ты можешь читать студентам лекции о воспитании чувств, о красоте отношений, если сама своими руками разрушаешь все это!

Мама в замешательстве оглянулась на Сигизмунда Львовича.

– Что ты мелешь?

Я наступала:

– Почему ты не пустила его ко мне? Почему не позвала меня?

– Незачем!

– Выкинула за дверь, предварительно прочитав лекцию о благородстве! Доктор филологических наук! «Вам надо устраивать свою жизнь... Женя должна поступить в консерваторию». И так далее... Не пойду я в консерваторию, мне нечего там делать. А свою жизнь мы устроим сами. Я уйду из дома!

Мама приложила ладони к вискам, в изнеможении прикрыла глаза.

– Что же это такое, боже мой!.. Бред какой-то. Она совсем рехнулась. – Приотворила дверь, крикнула: – Гриша! Гриша, иди скорее сюда!

Папа встревоженно заглянул в зал. Мать показала на меня рукой, простонала:

– Послушай, какой бред она несет. Задумала бежать из дома. К тому парню...

– Что? – Папа, недоумевая, посмотрел на меня. – Бежать? Этого еще не хватало!..

Я рванулась к нему.

– Папа, послушай...

Но он отстранил меня.

– Марш наверх. Живо! Нюша, заприте ее и не выпускайте. Пусть опомнится. Ты слышала, что я сказал?..

Я поняла, что сражение проиграно. В серьезные моменты папа всегда вставал на сторону мамы. Я послушалась, но не покорилась. Нюша, добрый конвоир, проводила меня наверх, в мою комнату. В заточение.

– Посиди до вечера, а там спустишься к ужину. Лаской-то скорее возьмешь, чем угрозами. Вон ведь как намаялась, глаза ввалились... Ляг, усни – и все пройдет. Дверь запирать не буду. Эх.

Женя!.. – Она покачала головой. – Вижу, уж не девочка ты...

Я долго кружила по комнате, толкалась из угла в угол, не зная, что предпринять. Я думаю, для человека нет ничего страшнее губительной формулы: «лишение свободы». Даже если это лишение продлится всего один день, один час. А если лишить свободы надолго, всерьез?..

Я представила себе Алешу, его глаза, в которых остановился ужас, его руки, обхватившие голову, потому что мысли жгли ему мозг, и содрогнулась от боли и стыда. Я любила его до отчаяния, до изнеможения. Я больше не любила ни папу, ни маму – был только он... И я должна быть рядом с ним, чего бы это мне ни стоило!

Стены, обступившие меня с четырех сторон, казались ненавистными. Брошенная в запале фраза «уйду из дома» приобрела действенный смысл.

Я выдвинула из-под кровати старый, потертый чемодан, вытряхнула всякое старье и накидала в него вещи, какие оказались под рукой. В сумку я сложила белье, учебники и тетради. Потом я увидела медведя, сделанного из мохнатой материи. Большой и добрый, он одиноко сидел за кроватью на стульчике, с грустью смотрел на меня стеклянными глазами, протягивая ко мне лапы, точно просил, чтобы я взяла его с собой. Этому медведю пятнадцать лет. Папа привез его из Германии в конце войны, когда я была еще девочкой. Медведь недовольно урчал, если его опрокидывали на спину. Он и сейчас заурчал – я нечаянно задела стульчик коленкой.

«Не плачь, зверь, не оставлю тебя, возьму с собой...»– утешила я его мысленно.

Мне вдруг сделалось грустно от того, что детство осталось далеко позади, наступила иная пора жизни и приходится совершать поступки, которых я и предвидеть не могла.

Нюша позвала ужинать. Я спросила:

– Володя еще не уехал?

– С машиной возится.

– Попроси его подойти к окну.

– Зачем он тебе? Что ты надумала. Женя? Не дури, слышишь? Звать его не стану, не хочу грех на душу брать... И вещи собрала!.. Уйду скорее от греха подальше – ничего не видела и не слышала. Господи, что же это творится!.. – Нюша перекрестилась и заспешила к выходу.

Я задержала ее.

– Скажи Володе, чтобы подошел. Ну, пожалуйста, няня, милая... Хочешь, на колени перед тобой встану?

Нюша уткнулась мне в шею и всхлипнула.

– Девочка моя несчастная! Что будет с матерью, с отцом? Подумай...

– Нюша!.. – прошептала я, нетерпеливо притопнув ногой.

– Ну, хорошо, хорошо, скажу. Только ты меня не выдавай! Я в твоем деле не участница. Ужинать-то пойдешь, или сюда принести?

– Не надо.

Через полчаса под окном тихонечко посвистели. Под березой стоял Володя. Он спросил шепотом:

– Тебе чего?

– Ты в город скоро поедешь?

– Запасное колесо смонтирую и поеду.

– Возьмешь меня с собой?

Шофер некоторое время молчал.

– Мне же влетит, – прошелестел из темноты его шепот.

– Ты испугался?

– Нет.

– Тогда лови мой чемодан.

Я выкинула чемодан, сумку и медведя. Он ловко поймал их.

– А когда будешь выезжать, свистни, я спущусь.

Окно мое выходило на крышу крыльца, а рядом с крыльцом росла старая ель, раскинув опахала ветвей. Девчонкой я частенько пользовалась этим путем. Сейчас он уводил меня в новую жизнь. Я даже не задумывалась, какая она будет, новая жизнь, легкая или тяжелая, богатая или бедная. Знала одно: счастливая.

АЛЕША: Появление Жени вызвало не то что замешательство, а какое-то неловкое, томительное молчание. Каждому необходимо было осмыслить случившееся. Женя, застенчиво улыбаясь, оглядывала нас, а мы напряженно и пытливо смотрели на нее. Не отходя от стены, я лишь повернул голову в ее сторону. Чувства мои как будто погасли, и все, что здесь происходило, казалось призрачным, непонятным, ничуть меня не касалось, – все душевные силы были истрачены. Я был точно пустой. Женя поняла мое состояние. Она подошла но мне, прислонилась, как и я, спиной к стене, коснулась пальцами моей руки.

– Будет трудно, – сказал я.

– Знаю.

– Подумай.

– Я все продумала.

Первой встрепенулась Анка. Подлетев к Жене, она обняла ее и, беспорядочно целуя, заплакала.

– Женька, противная! – проворчала она. – Мы тут не знали, что и думать. Ругались из-за тебя. Я знала, что ты хорошая!.. – Не выпуская Женю из объятий, она с укором и торжеством поглядела на мужа.

Трифон откинул со лба рыжие кольца, шагнул к Жене, громадный, в трусах и в майке.

– Женя, я о тебе говорил плохо, извиняюсь. – Губы его растянула примирительная, шалая улыбка. – А ты, оказывается, стоящий парень. – Называя Женю парнем, он тем самым ставил ей самую высшую оценку.

– Молодчина, Женька, спасибо! – сказал Петр. Он оторвал ее от стены и взяв на руки, вскинул под потолок. – Это черт знает как хорошо, что ты будешь жить у нас, здесь! – Я догадался, почему он был так радостно возбужден: Женю будет навещать Елена Белая. – Надо бы отметить такое событие, – предложил он. – Трифон, сбегай купи бутылочку!

– Где ее возьмешь? Время двенадцатый час, а нынче воскресенье. Разве что по комнатам по-бегать, остатки собрать...

– Иди собирай, – сказала Анка. – Я закусить приготовлю...

Оживление, вызванное приходом Жени, было каким-то судорожным, неестественным, – ребята растерялись от неожиданности. Анка и Трифон убежали организовывать угощение. Мы остались втроем. Петр курил сигарету за сигаретой. Молчаливая и добрая улыбка светилась в его черных глазах.

– Интересно мы живем, ребята, – проговорил он. – Удивительно и неспокойно. Успокоение умерщвляет порывы, без порывов нет юности, без юности нет великих начинаний, нет революций!.. Да, да! Молодость не терпит рутины, она должна быть свободна, как ветер. Тогда она совершит невиданное! – Он приблизился к Жене. – Не предполагал, что у этого хрупкого и с виду робкого человечка такое смелое сердце. Я искренне завидую тебе, Алеша...

Как к перенесшему кризис больному медленно возвращаются силы и на лице, сменяя бледность, проступают живые краски, так и ко мне возвратились отхлынувшие было чувства. Невозможно было поверить, что Женя приехала ко мне, навсегда! И не верить нельзя: вот она стоит передо мной близкая, живая – протяни руку, и ты ощутишь ее плечо, шею, волосы. Я не знал, как выразить ей свою преданность...

Прибежала Анка. На большой сковороде в расплывшемся белке маленькими яркими подсолнухами цвели желтки.

– Я так рада. Женя, что ты приехала, до невозможности! – Анка расставляла тарелки. – Теперь совместно будем с мужиками воевать, теперь нас голыми руками не возьмешь, не накричишь – нас двое! Постоять за себя сумеем!..

Трифон обошел все комнаты, сходил в соседний барак, к женатым, и в конце концов принес две бутылки.

– Ругайте как хотите, а придется пить ерша. Тут и водка, и портвейн, и коньяк, и перцовка, и тархун, и еще что-то, ликер какой-то, позабыл. У кого что было, все забрал и слил. Какой получился букет, разбирайтесь сами...

Женя приподняла бутылку, разглядывая ее на свет.

– Молодец, Трифон, не растерялся! Разные вина пила, но такого – никогда. Пусть и в нашей жизни будет много всего – и горького и сладкого!..

Следом за Трифоном громоздко вдвинулась в комнату тетя Даша.

– Женечка! – заговорила она протяжным голосом, готовым перейти в плач. – Жить к нам переехала, насовсем? Не забоялась, девочка?

– чего мне бояться, тетя Даша!

– Да, да... Ах ты, батюшки. А у нас и не прибрано, не готово... Но ты не робей. Это место счастливое. Сколько пар начинали здесь жизнь! И какие хорошие семьи получались!.. – Она смотрела на Женю по-матерински ласково и горестно. – И радость меня берет: любите, значит, друг дружку без оглядки, и сердце ноет от жалости – молоденькие-то вы какие, прямо дети! – Кончиком платка она смахнула с глаз набежавшие слезы, пальцами прижала задрожавшие губы. Потом обернулась к Анке: – Вот что, Анка, и ты, Трифон, сгребайте свои манатки и перебирайтесь ко мне. Негоже двум семьям в одном гнезде находиться.

Женя бросилась к комендантше.

– Зачем же вам стеснять себя, тетя Даша! Мы проживем и так. Скажи ей, Алеша...

– Теснотой меня не испугаешь. Женя. – Тетя Даша пошутила; – Кроме тесноты могилы, никакой другой тесноты не боюсь. Сколько у меня перебывало таких пар – не перечесть! Поживут, оперятся – и в большой полет. Счастливый путь! До весны проживем, недолго осталось, а там переселимся в новые дома. Очередь наша подошла, ребятишки!..

Петр кинул в угол рта сигарету – быть может, десятую. Вокруг лампы клубился дым. Тетя Даша рассердилась.

– Ты бросишь когда-нибудь дымить? Минуту не можешь чистым воздухом подышать!

Петр послушно загасил окурок и отодвинул от себя пачку с сигаретами.

Трифон привык к этому месту, и переселяться ему, видимо, не хотелось. Он вопросительно взглянул на Петра.

– Придется перейти, Трифон.

Должно быть, Петр и тетя Даша заранее договорились. Трифон пожал плечами.

– А я разве возражаю?

– Яичница давно остыла! – Анка подвинула сковородку к середине стола. – Садитесь, Женя и Алеша,– вот здесь. Тетя Даша и Петр – заходите сюда. А мы тут пристроимся...

Мы с Женей сидели рядышком, плечом к плечу. Я все время молчал. Быстрота случившегося ошеломила меня. И поездка моя на дачу просить руки, и отказ, и огненные ручьи заходящего солнца и друзья за столом, собравшиеся для того, чтобы отметить наше соединение с Женей, все это, весь этот день с его событиями и волнениями выбил меня из обычной реальной жизни и положил начало какому-то сказочному будущему.

Трифон наполнил рюмки и стаканчики. Тетя Даша и Анка посмотрели на Петра.

– Говори, Петр, – попросила Анка. – Хорошо-хорошо говори...

– Что вам сказать, ребята? – Петр оглядел нас своими черными, горячими глазами. – Вот вы наконец вместе. Если вы вместе, вам ничего не страшно. Любовь подобна утесу, об нее ко всем чертям разобьются все жизненные невзгоды. В брызги, в осколки! Вот за это и выпьем. За единение сердец! – Опрокинув рюмку, он затряс головой. – Ух!.. Спасайте! Раскаленного ежа проглотил!

Трифон захохотал.

– Мое изобретение. Патент хочу получить.

Я тоже выпил.

– Да, не прошла, а с трудом проползла, царапаясь когтями...

Мы не разошлись, пока не выпили обе бутылки страшной трифоновской смеси. Говор не смолкал – задушевный, семейный.

Женя прошептала мне на ухо:

– Когда были у Анки на свадьбе, помнишь? Я и не подозревала, что сама скоро сяду за стол невестой...

– Ты не жалеешь, что у нас нет обычного свадебного шума, пышного стола, нарядных гостей, музыки, поцелуев, родительских наставлений?..

– Нет. Пускай тебя это не тревожит... Я знаю, на что иду. Я решилась всерьез. И, если хочешь знать, эта пирушка мне дороже любого пышного торжества. Ты рядом, со мной. Мне больше ничего не надо. Жалею только о том, что нет белого платья. Мне хотелось быть очень красивой сегодня.

– Красивей, чем ты сейчас, быть уже невозможно, – шепнул я.

Женя наклонилась ко мне, сказала в ухо;

– Ты меня любишь?

Да...

– Я хочу, чтобы ты меня очень-очень любил! Всегда... Знаешь, мне ужасно нравятся эти люди, твои друзья. И Трифон с Анной. Они так друг к другу подходят. И Петр. Ему нравится Елена Белая?

– По-моему, да. Только он скрытный.

– Тетя Даша – чудесная женщина. Просто прелесть!..

Петр Гордиенко обратился к комендантше:

– Придет время, тетя Даша, когда таких вот влюбленных новобрачных прямо из-под родительской кровли будут провожать под своды нового приюта, где будет приготовлено все необходимое для совместной жизни.

Тетя Даша засмеялась:

– Этак, с твоей щедростью. Петр, квартир, пожалуй, не напасешься. Все захотят жениться, кому надо и кому не надо. Поженятся, жилплощадь получат и разведутся – судись тогда с ними, выселяй...

– А честность – воскликнул Гордиенко. – Вы забыли о честности. Честность будет возведена в культ. Эх, товарищи!.. Большое счастье – жить на земле честным человеком! Не по священным заповедям – «не укради, не убий», но честным по великой человеческой гордости... – Сокрушенно усмехаясь, он замотал головой. – Один мой знакомый купил себе автомобиль. И прежде, чем сесть в машину, оснастил ее замочными устройствами: на руле замок величиной вот с эту сковороду, на дверцах замки, под багажником болтается замок, колеса привинчены гайками особой конструкции. олень на радиаторе укреплен стержнями. Большой урон несет общество от отсутствия честности. Коммунизм, тетя Даша, – это прежде всего человеческая честность!..

– Хорошо ты говоришь, Петр. – Трифон с сожалением вздохнул. – Ни над тобой контролеров, ни ревизоров, ни чиновников, которых надо кормить, обувать, одевать. – ты сам себе и контролер и начальник. И следить за тобой не надо. Красота!..

– Ты гляди, как он рассуждает – удивилась Анка. – Откуда только понятия такие заимел...

Трифон встал, расстроенный.

– А пока, в ожидании лучших времен, начнем перебираться под своды комнаты тети Даши...

Не прошло и десяти минут, как имущество Анки и Трифона было перенесено на новое место жительства. Петр уходил к Сереге с Ильей. Он бросил в чемоданчик зубную пасту со щеткой, полотенце, пижаму. Вырубленное лицо его выглядело суровым и печальным.

– Женя, если встретишь Елену, скажи, что я о ней все время думаю... Нет, ты ей вот что передай... – Он заволновался и побледнел. – Передай, что я люблю ее. Я это понял, как только увидел ее. Мы должны быть вместе. Я сказал бы ей это сам, но, возможно, не увижу ее так скоро, как ты. А сказать ей нужно немедленно. Такие встречи в жизни могут быть лишь один раз...

Подняв руку к горлу. Женя смотрела на него завороженно, испуганными глазами.

– Я ей передам, – прошептала она.

Он обнял нас обоих.

– Все будет хорошо, ребята... – Он поцеловал сперва меня, потом Женю и ушел.

Женя сказала со страхом:

– Елене будет плохо. Я это чувствую. Я за нее боюсь...

Глубокая ночь стояла за стенами барака. Тишина в комнате казалась гнетущей, точно поблизости кто-то притаился и прислушивается к нам. Оставшись наедине, мы испугались того, что должно между нами произойти. Не смели взглянуть друг другу в глаза. Женя отодвинулась к окну.

– Алеша, подойди ко мне. Только сперва свет выключи. Давай постоим немножко. Обними меня...

С наступлением темноты в окошке задрожало бледное сияние истлевающей луны. Зарождался рассвет, дымчатый, робкий и тихий. Женя повела плечами то ли от свежести, то ли от чувства неловкости, от застенчивости.

– Давай жить мирно, весело, без ссор, без скандалов... – прошептала она. – А?

– По-другому я и не мыслю, – сказал я. – Ты не жалеешь, что так поступила?

– Нет. Если идти у мамы на поводу, то, пожалуй, счастья никогда не увидишь. Я, наверно, очень плохо сделала... по отношению к ней. Но ведь и она плохо поступила со мной. Она сама толкнула меня на такой шаг... – Женя положила руки мне на плечи. – Знаешь, о чем я мечтаю?.. Об Италии. Давай накопим денег и поедем с тобой в Италию. Ужасно хочется побывать в Италии!

– Почему именно в Италии?

– Не знаю. Мне кажется, это самая красивая страна – море, горы, каналы, памятники старины... Ты читал сказки Горького об Италии?

– Читал.

– Мы обязательно поедем в Италию.

– Мы вообще будем путешествовать, пока молоды, пока ничем не связаны.

– А чем мы можем быть связаны, Алеша?

– Мало ли чем?..

Женя опять вздрогнула, чуть поведя плечами.

– Тебе холодно? – спросил я.

– Нет, мне не холодно. Мне даже жарко. Смотри, светает...

Лунный свет поблек, замутился серыми и вязкими тенями. Они, точно живые, все время двигались, перемещались – то взлетят ввысь и приоткроют далекую лесную кромку, то опять приникнут, повиснув на проводах, как тряпки.