Текст книги "Рассудите нас, люди"

Автор книги: Александр Андреев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)

– А для себя вы что-нибудь свили? – спросил я веселого краснобая.

– Мы живем по правилу: людям побольше, себе поменьше.

– Железная койка в общежитии – вот наше гнездышко счастья, – подсказал Серега.

Я ухватился за это замечание.

– Для меня найдется такое счастье, ребята?

– За таким счастьем за тридевять земель или в Моссовет ходить не надо, – сказал Трифон Будорагин. – Комендантша железной койкой наградит – радуйся. Закрывай митинг, Вася, пообедать не успеем.

– Устроим, – сказал мне Петр. – Я поставлю тебя к Будорагину. Походишь пока в подсобных. Несколько дней. Потом посмотрим. Есть хочешь? Идем с нами. – Я заколебался, и Петр сразу догадался: – Я заплачу. Идем..,

До конца смены я помогал Трифону Будорагину. Совковой лопатой я поддевал из железного бункера цементный раствор и тонким слоем разливал его перед каменщиком, верстал для него кирпичи. Он укладывал их точно и ровно, как машина, работающая в одном и том же ритме. Без слов, без улыбки, без лишних движений. Тяжелые пряди медных волос затянуты косынкой. Руки, казалось, не знали усталости. Мне стало мерещиться, что Трифон – заведенный, и завод этот бесконечный. Выложив ряд, остановится, ляжет щекой на кладку и, прищурив желтый глаз, взглянет вдоль шнура.

– Подчаливай выше. Так. Натяни покрепче. Закрепляй.

Я втыкал гвоздь в сырой шов – шнур трепетал, как струна. И опять выверенные и спорые движения. Кирпичи шли и шли через мои руки, красные и возмутительно одинаковые... Единственные, пожалуй, предметы на свете, которые не могут доставить человеку радости, – жесткие, румяные, бездушные кирпичи!,. Но, должно быть, это от усталости: я все острее ощущал боль в пояснице и в плечах. Даже армейская закалка не помогала. Неприлично. И мне тогда подумалось: затаилась сейчас где-то в сторонке моя Судьба, наблюдает за мной, и ухмылка ее полна иронии... «Учился, читал умные книги, заучивал наизусть Байрона и Блока. Для чего? Для «культурного» обхождения с кирпичами? Все эти парни и девушки работают так же, даже лучше, не зная книжных премудростей, – у них меньше разочарований...» Я взглянул на Анку. Ей, безусловно, легче – пять или шесть лет школы – больше не нужно, чтобы подавать каменщику раствор.

Когда Трифон объявил перекур, я со сладкой ломотой разогнул спину.

– «А вы ноктюрн сыграть могли бы на флейте водосточных труб?» – спросил я Анку.

– Чего-чего?.. – Анка засмеялась изумленно. – Ты, Алеша, с непривычки заговариваться стал.

Трифон окликнул меня.

– Эй, приятель! – Он лениво кивнул на Анну, выдыхая из широченной груди дым папиросы. – Ты ей на мозги не капай! Соображаешь, про что я говорю?..

Петр Гордиенко отвел меня в сторону.

– Можно дать тебе несколько полезных советов? Трифон и Анка любят друг друга, на днях они поженятся. Трифон ревнив не меньше мавра, учти это... А вообще хорошенько присматривайся к работе Трифона, замечай, как действует этот великий мастер, – я не шучу. Это будет лучше, чем щеголять перед Анной своей эрудицией. Она стихов этих не знает, и смущать ее ни к чему...

Трифон затоптал окурок и взял в руки мастерок. Я стал готовить для него кирпичи... Я представил на миг за спиной у себя Женю. С каким изумлением, с затаенным смешком следила бы она за моей работой. Строитель Города Солнца!.. Кирпич выпал у меня из рук, я смахнул со лба пот. Трифон сочувственно улыбался:

– Устал? Отдохни.

– Ничего. – Я подхватил и положил перед ним кирпичи. Потом сказал: – Слушай, Трифон. Ты действительно отличный мастер, позавидуешь. Но я должен скоро, очень скоро научиться, догнать тебя в твоем мастерстве, затем обогнать. И ты мне в этом деле поможешь. Мне это просто необходимо.

У Трифона отвалилась нижняя губа, как тогда, в парке, когда я заявил, что справлюсь с тремя такими, как он.

– Анка, – позвал он. – Послушай, что он говорит. Откуда, Токарев, у тебя столько нахальства? Ну, гусь!..

Я переселился в общежитие – в длинный приземистый барак с просевшей крышей. Мне все время казалось, что он долго полз по земле, как старый пес, и вот прилег на этом месте издыхать.

Каждое десятилетие оставляло во всех углах страны такие вот хлипкие, дощатые сооружения. И. думается, нет ничего живучее этих временных, сделанных на сезон, бараков! Особенно щедро посеяли их бурные тридцатые годы... Это я много раз слышал от старших. Сколько поколений прошло через темные и вместительные утробы бараков!.. Сколько юношеского энтузиазма видели они, сколько драм, как много хранят воспоминаний о чистой и пламенной любви! Сколько людей возмужало здесь, сколько их устремилось отсюда в высокий жизненный полет! У многих такой барак топором не вырубить из памяти.

Вот и моя очередь подошла. Возможно, люди моего поколения будут замыкающими в этой очереди. Наступит день, соберутся оркестры и грянут гимны всеобщего благоденствия: в этот день будет разломан и сметен с лица земли последний барак – символ нужды и нехваток...

Барак наш, как и многие другие, был поставлен на отшибе и считался загородным. Теперь на него охватывающим фронтом неумолимо наступали жилые кварталы. Барак долгое время был общим – на восемьдесят коек. Года три назад сами жильцы переоборудовали его, поставили дощатые перегородки и разбили на клетки-комнаты с длинным коридором посредине.

Петр Гордиевко и Трифон Будорагин взяли меня к себе.

Был вечер, когда я принес свои вещи в это холостяцкое пристанище. Гордиенко и Будорагин ушли на занятия. Я сел на койку и, закрыв глаза, улыбнулся устало и с упреком; эх. Судьба, не балуешь ты меня, вот отшвырнула с главной магистрали, сунула в эту утлую комнатенку – живи! А Женя, как мне казалось, осталась в том оживленном потоке, что весело катил по самой середине жизни. Придется все начинать сначала. Что ж, запасись терпением и – да здравствует это начало!

Без стука вошла тетя Даша, комендантша, полная женщина с угрюмым лицом, вскинутым немного вверх, – подпирал подбородок. После гибели мужа на войне она не могла найти друга по душе и жила одинокой. Частые стычки с молодыми подвыпившими жильцами закалили ее характер, а также и кулаки...

Она внесла и поставила футляр с аккордеоном.

– Это Трифона инструмент, – объяснила тетя Даша. – У себя храню, чтобы не украли, кой грех... – Она подсела ко мне. – Здесь у нас весело, Алеша. Ребятишки бесшабашные, но дружные. Бывает, схлестнутся так, что по бараку дрожь пробегает, окна с треском вылетают... Дерутся. Прибежишь, одному затрещину отвесишь, другому – и, глядишь, утихомирятся. Все из-за девчонок ссорятся – поделить не могут. У тебя-то девчонка есть?

– Нет, – сказал я.

– Что так? Ну. ничего, найдешь. Тут рядом девчоночий барак, выберешь. Только ищи незанятую, а то беды не оберешься...

У меня невольно дрогнул правый уголок губ.

– Ты не улыбайся, Алеша, а слушай, что говорю, – утешала тетя Даша. – Не ты первый... Я живу здесь двадцать восемь лет и вас всех вижу насквозь. Привыкнешь. Человек ко всему привыкает. – Тетя Даша положила руку мне на плечо. – Через этот барак прошло столько народу, Алеша, как через вокзал. Придет сюда тюфяк тюфяком, вымолвить слова не умеет, сморкается на пол – лапоть! А год прошел, глядишь, он уже и галстук нацепил, за книжку взялся, уже с речами на собраниях выступает. Да, да! И с толковыми речами! Пожил, пообтерся и исчез... После доходят слухи: один – инженер, другой – профессор, третий – на партийной работе. Маршал артиллерии Градов здесь жил. Вон как!.. Понял? А ты нос повесил. Шить надо, Алеша, легко! Иной, поглядишь, живет – словно тяжелый воз тащит: кряхтит, морщится, стонет. И всем-то он недоволен, ничто его не радует, всем завидует, на всех злой, а на себя еще пуще. Какая уж тут жизнь – страданье! А ты довольствуйся тем, что у тебя есть, малое или большое. И радуйся. Другое придет, лучшее – еще больше радуйся. С такой-то жизненной линией, глядишь, и в люди выйдешь.

Я рассмеялся.

– Тетя Даша, я – солдат. Три года солдатской жизни кое-что стоят для человека. Ваше общежитие для меня, ну, просто райский уголок.

– Вот и ладно, коли райский. Здесь у нас и вправду хорошо... и весело.

Тетя Даша вдруг засуетилась. Она вытащила из футляра аккордеон, поставила его на колени и захлестнула себя ремнями, точно впряглась в него. Платок сполз на плечи, обнажив жиденькие приглаженные волосы с пробором. Хмурые черты подобрели от улыбки, наивной и счастливой, – она,торопилась подтвердить слова «весело» и «хорошо».

– Петь умеешь?

– Нет.

– Научим. Мы каждый вечер поем...

Комендантша заиграла искусно и самозабвенно.

Зазвучала знакомая мелодия, протяжная и грустная. – кажется. «Ивушка». Но запеть не успела...

Без стука вошли хозяева комнаты.

Трифон Будорагин, шумно ввалившись, нашарил выключатель. Тетя Даша сощурилась от света. Трифон сердито кивнул на нее:

– Утешает? Живи и радуйся? Сладкими звуками аккордеона усыпляет волю и бдительность? Орфей в подшитых валенках! Она всех утешает., Не соглашайся, старик! Своей участью бывает довольна лишь рабочая лошадь – она бессловесна. Мыслящий человек отличается от лошади своим правом быть недовольным жизнью, собой!.. Неудачник? – спросил он меня. – Не отвечай, вижу сам: удачливые и везучие сюда не попадают. Не то время... Барачная жизнь при высоких замыслах!..

Тетя Даша взглянула на Будорагина с материнским участием, с беспокойством.

– Что с тобой, Триша? Неужели с Анной не поладил опять?

– Ну, не поладил! Ничего смертельного в этом не нахожу, не пугайся!

Наказание ты мое! – Тетя Даша поспешно поставила аккордеон в футляр. – Из-за чего по-ругались-то?

Трифон швырнул на койку пиджак, промолчал. За него ответил Петр;

– По литературе двойку схватил. Анка заявила ему, что если у него будут двойки, она не выйдет за него замуж – стыдно за двоечника выходить...

Трифон вскинулся.

– Это вы ее настроили, умники! – Он заметался по тесной комнатенке, ударяясь коленками и боками о спинки коек, об углы стола. – Зубы скалите ,над чужой бедой!.. Ну, Пушкин, ну, гений! А зубрить его слово в слово не обязательно. За лето я всю память растерял. Стихотворение четыре страницы – выучи! Да еще объясни, что он хотел этим сказать, что он думал, черт возьми! Откуда я знаю, что он при этом думал? Да и кто знает-то? Сто с лишним лет прошло! И не для того он писал стихи, чтобы разъединять людей.

– Тень Пушкина встала между Трифоном и Анкой, – промолвил Петр с иронией. – Отменный парадокс!..

– Ну и глупый же ты, Триша! – сказала тетя Даша. – Никогда еще Пушкин не разъединял влюбленных. Наоборот! Успокойся, пожалуйста. Улажу...

Петр с осуждением покачал головой:

– Ох. тетя Даша, сестра человеческая! Портите вы его...

– Что ты, Петя! Поговорить с ней мне ничего не стоит. А ему будет легче. Видишь, как перевернуло его всего, даже с лица спал.

Трифон был раздосадован опекой тети Даши И неприятно, что ссора с Анкой «перевернула его всего»,– это роняло мужское достоинство. Он остановился передо мной.

– Что улыбаешься? – спросил он придирчиво. – Осуждаешь: не могу сам справиться с девчонкой?.. Ну, не могу, ну и что?! – Резко обернулся к тете Даше. – На кухне она. Ступайте к ней, пока не ушла. – Он почти вытолкнул женщину из комнаты. – Идите же! Пожалуйста... —

Чтобы сгладить резкость этой сцены и перевести разговор на другое. Трифон сказал мне: – Между прочим, тебя с новосельем! Не мешало бы отметить такое жизненное событие.

Петр Гордиенко одернул его.

– Отвяжись. Откуда у него деньги?

– Пусть займет.

– Ты дашь?

– Этого еще не хватало – деньгами его снабжать! – Трифон взглянул на меня желтыми глазами. – Ты думаешь, я шучу?

– Я далек от такого заблуждения, – сказал я.

– Ну и раскошеливайся! Даром мы за тебя пороги обивали, всех упрашивали? – Он повалился на койку, закинул руки за голову.

– Не терпится напиться? – Я вопросительно посмотрел на Петра: может быть, действительно нужно поставить угощение?

Гордиенко отмахнулся.

– Не обращай внимания. Перестань чудить, Трифон. Сходи-ка лучше за чаем, поужинаем.

Трифон проворно встал, схватил чайник и убежал на кухню.

– Этого парня ты не бойся, – сказал мне Петр. – Он только с виду страшный. А так – великовозрастный младенец. Ночью с кровати падает...

– С чего ты взял, что я его боюсь?

Я раскрыл чемодан и переложил в тумбочку рубашки, бритвенный прибор, зубную щетку с пастой.

Петр по-свойски подтолкнул меня плечом:

– В институт поступить не удалось?

Собранный, как пружина, с чеканными чертами лица и пытливой – в уголках губ – улыбкой, Петр Гордиенко вызывал во мне интерес. Он часто задерживал на мне взгляд, пытаясь отгадать, что я за человек;..

– По конкурсу не прошел, – сказал я.

Петр рассмеялся ободряюще.

– Акт вполне подходящий для закалки характера! Институт не убежит. Лишь бы желание учиться от тебя не убежало. Не грусти, Алеша. Хочешь, пойдем со мной в институт, а хочешь – с Анкой и Трифоном в вечернюю школу.

– Ты на каком курсе учишься? – спросил я.

– На третий перешел.

Я искренне позавидовал ему: на земле стоит прочно, обеими ногами, будущее прочерчено уверенной рукой, определенное и ясное. Счастливая и удачливая натура! От этого – от уверенности в будущем, от сознания своей жизненной правоты – такое спокойствие в нем. И я понял также, что на такого человека можно смело положиться – не предаст, душой не покривит.

– Петр, мне необходима твоя помощь, – сказал я. – Могу я обратиться к тебе с просьбой?

Мне не до гордости сейчас. И глупо рисоваться перед тобой. Я потерпел катастрофу. В себя перестал верить, понимаешь?

Петр внимательно взглянул на меня черными и умными глазами:

– Понимаю, Алеша, такие вещи могут произойти с каждым человеком. – Он вдруг заволновался, поспешно закурил, затянулся дымом сигареты. – Какая тебе нужна помощь, в чем? – И улыбнулся с тонкой иронией. – Моральная или материальная?

Я тоже улыбнулся.

– Нет, гораздо проще – профессиональная. Я должен в срочном порядке научиться мастерству – хоть в этом деле буду чувствовать себя уверенным. А то я просто никто и ничто. Так получается...

Петр опять внимательно взглянул на меня, понял, должно быть, что я переживал драму и что в этой драме непременно замешана девушка, но ничего не спросил, и зачем мне такая срочность – тоже не спросил.

– Это можно, Алеша, – сказал он. – Это проще всего. Я уже сказал, что Трифон отличный мастер. Кроме того, я и сам займусь тобой. Когда-то был каменщиком-инструктором. И если я помогу тебе в такой трудный для тебя час – не только в том, чтобы научить класть кирпичи, а в том, что за этим стоит, – буду счастлив, поверь мне.

– Скажи, Петр, – спросил я, – у тебя был когда-нибудь в жизни такой критический момент, когда на этом моменте сосредоточивалось все прошлое, настоящее и будущее, короче – вся жизнь?

– Нет, Алеша, в том значении, о котором ты говоришь, не было. – Он опять затянулся дымом сигареты, подумал и сознался с легкой печалью. – Просто не выпадал на мою долю такой критический момент. А знаешь, хотелось бы. Времени, видно, маловато отпущено на это в моем распорядке: работа, учеба, всяческие общественные нагрузки, книги... Впрочем, лгу: настоящее приходит независимо от распорядка. Но – не пришло...

Из кухни Трифон вернулся уже другим, громким, бесшабашным – ярость его как бы осела на дно. С размахом поставил на стол чайник. За ним вбежала в комнату Анка.

– Ты уже переехал? – спросила она меня. – Как хорошо! У вас будет дружная комната. – Она захлопотала у стола. – Я простила ему двойку, Петр. Он ее исправит. Правда, Триша?

– Что за вопрос! – Трифон старался ей угодить. – Вот память отточу, тогда не только Пушкина: Пушкина легко заучить – стихи! Я выучу наизусть, ну скажем, Фридриха Энгельса. Например, «Происхождение семьи, частной собственности и государства».

– Что касается происхождения семьи, то ты, пожалуй, выучишь, – заметил Петр с насмешкой. – Познаешь на практике. За остальные проблемы не ручаюсь.

– Ему Алеша поможет, – сказала Анка. – Ведь поможешь, Алеша? По литературе главным образом. Онегин, Печорин, Митрофанушка...

– Помогу, – сказал я.

Мы сели к столу. Анка разлила чай. Трифон подмигнул мне.

– Здорово ты врезал мне тогда. – Он потрогал левую щеку. – Неделю есть не мог этой стороной – зубы ломило.

– Я тоже с фонарем ходил...

– А где та девчонка, из-за которой мы столкнулись?

– Не знаю. – сказал я.

– Фонарь-то носил в память о ней? – Трифон захохотал– Хороша память!.. Сама увильнула. а памятка осталась – носи да помни!.. Помнишь?

– Помню. – сознался я.

Петр с улыбкой кивнул на Трифона и Анку.

– Жениться собрались...

Про Анку, это необычайно живое, жизнерадостное существо с ямочкой на подбородке, с руками маленькими и аккуратными – ноготки на пальцах розовые, чистые, – никак не подумаешь, что она подсобный рабочий на стройке.

– Я бы подождала еще, а он, – Анка повела носом на Трифона, – не может. Пристал и пристал – проходу нет! – Она звонко и в то же время стыдливо засмеялась.

Трифон налился густой, свекольного цвета, краской – смутился. Верзила с дикими желтыми глазами смутился! Даже сказать ничего не мог. Только по-мальчишечьи шмыгнул носом.

– Когда свадьба? – спросил Петр.

– В ту субботу, – ответил Трифон глухо.

– Хорошо, – согласился Петр. – Устроим свадьбу.

– Алеша, тебе налить еще стаканчик? – Анка разливала чай. – Как только поженимся, из каменщиков уйду. Что за интерес: дома вместе, на работе вместе, дома обед подавай, на работе – кирпичи или раствор подавай... В штукатуры перейду или в крановщицы.

– Согласен, – сказал Петр.

Трифон тряхнул медными кольцами волос:

– А я не согласен!

Анка изумилась:

 – Почему, Триша?

– Не хочу – и все. Оторвешься от нас, останешься без присмотра, и начнут около тебя увиваться всякие... Я тебя знаю...

– Какой ты глупый, Трифон!.. – Анка рассмеялась, взъерошила ему волосы. – Хотела бы я посмотреть, как они будут увиваться, если я на такую высоту заберусь – на кран! Подумай...

– Будешь состоять при мне, – буркнул Трифон.

– Конечно же, при тебе, при ком же еще... – Анка сразу как-то притихла, зябко повела плачами. – А на кране, должно быть, весело работать. Я это по Кате Пахомовой замечаю. Сидишь себе одна, выше всех, подаешь, кому что надо. За смену соскучишься, наверно, без людей – ужас! На землю спустишься – все такими милыми покажутся... Ну, разреши, Трифон.

Будорагин склонил голову над стаканом, шумно отхлебнул чай, промолчал.

Петр Гордиенко сказал задумчиво;

– Жениться, ребята, легко. Сохранить верность и уважение друг к другу трудно. Вот в чем беда! Верность, независимость и достоинство – вот основа семейной жизни. И вообще жизни!.. Построить жилой квартал легче, нежели воспитать в человеке достоинство...

Наблюдая за Трифоном, я опять вспомнил брата Семена, в котором хамство, как злокачественная опухоль, укоренилось прочно, раскинуло метастазы, убило все человеческое... С болью вспомнились слезы и унижения Лизы. И сейчас мне захотелось предостеречь от этих слез и унижений Анну, – я почему-то был уверен, что ей предстояло нелегкое будущее: и Трифон и Семен – ягода с одного поля.

– Слушай, Анка! – Голос мой сорвался от волнения. – Если он оскорбит твое достоинство, унизит честь – бей его наотмашь нещадно, не раздумывая, бей чем попадет – кастрюлей, половой тряпкой, утюгом, поленом, всем, что пригодно для нанесения удара! И ты сохранишь в себе человека, Анка. И его остановишь на пути к скотству. Культура начинается с уважения и, если хотите, с поклонения женщине.

Анка недоуменно замигала, даже подалась к Трифону, словно ему грозила oпacность.

– Что это ты, Алеша? Зачем ты так?..

Трифон вскочил, руки вскинулись к голове,рыжие пряди потекли между пальцев.

– Черт вас знает, болтаете всякую ерунду, словно Анну не знаете! Она только с виду несерьезная – смешки да ужимки. На самом деле она вся в крючках и иголках – не подступишься! Вобьет в голову все, чему вы ее учите, – житья не будет... – Он подступил ко мне вплотную. Желтые глаза его свирепо метались. – Что тебе надо? – крикнул он хрипло. – Что ты суешься везде со своими проповедями? Тебя просят? Женись и жене своей читай лекции, как применять полено в семейной жизни! Мы в наставлениях не нуждаемся. Понял? И вообще – убирайся отсюда к чертовой матери! Не хочу я жить с тобой в одной комнате. Ненавижу!.. Да, да. Всех умников ненавижу!!! И работать с тобой не хочу, не буду! Еще учить его!..

– Трифон, не забывайся, – сказал Петр Гордиенко таким спокойным тоном, словно между нами ровным счетом ничего не происходило, – должно быть, привык к подобным вспышкам.

Трифона оттеснила от меня Анка.

– Еще одно слово – и я уйду, – сказала она звонко и раздельно: она отталкивала Трифона к стене, упираясь руками в его выпуклую грудь. – Уйду и никогда не вернусь.

– Оставайся, Анка, – сказал я. – Уйду я.

– Алеша! – крикнула Анка. – Разве ты его не знаешь! Трифон, извинись сейчас же. Скажи, что ты дурак.

Трифон, склонив голову, потоптался на месте.

– Я не дурак, – проворчал он мрачно. – Это они считают, что я дурак...

– Извинись, прошу тебя...

Трифона выручил прокатившийся по коридору глухой шум, топот ног, срывающийся крик тети Даши.

Мы выбежали из комнаты и протолкались в дальний конец коридора. Там, окруженная толпой парней, стояла комендантша. Ее лицо устрашало своей свирепостью. Мужской мертвой хваткой она держала за грудки парня с окровавленным носом.

– Ты куда полез? Налил глаза и не разбираешь, где что? Вот и получил. И поделом тебе!

Парень кривил губы, плакал по-пьяному глупо и безобразно, неразборчиво мямлил, грозя кому-то.

– Поделом! Я ему покажу!.. Я ему...

Тетя Даша теснила его в сторону комнаты, где он жил. Парень куражливо упирался, повторяя угрозы.

– Не трепыхайся, – пригрозила тетя Даша. – Дам разик – и ноги отнимутся! Стоишь, так ляжешь. – И скомандовала ребятам: – Уложите его на койку. Трепыхаться начнет – свяжите.

И несколько сильных рук стремительно сдавили парню локти. Он, как бы сразу протрезвев, сдался:

– Не надо, тетя Даша. Сам пойду. Лягу, честное слово, лягу...

Пьяного втолкнули в комнату, швырнули на кровать.

– Проспись, – сказала тетя Даша и, удаляясь, ударила ладонью о ладонь, как бы стряхивая с них пыль.

В красном уголке общежития буквой «П» были составлены столы, принесенные сюда изо всех комнат.

Свадьбу Анки и Трифона справляли в складчину. Они сидели в центре, растерянные, как бы застигнутые врасплох. Рядом с Трифоном сидела тетя Даша, рядом с Анной – Петр Гордиенко.

Анна все-таки заставила Трифона извиниться передо мной. Большой, взлохмаченный, виновато выпятив губы, он пробурчал невнятно и смущенно;

– Ну что я тебе сказал такого обидного? Подумаешь, недотрога! Не сердись. Ну, ударь, если хочешь! Только пойдем. Без тебя Анка не сядет за стол, честно говорю. – Он втолкнул меня в красный уголок и усадил рядом с Петром.

Между мной и Петром втиснулся Валентин Дронов из треста, вертлявый и чрезмерно оживленный. Бодренькая улыбочка не сходила с его губ. Кончик тонкого носа разделен чуть заметной полоской.

Два года назад он прибыл из деревни, где состоял в колхозе счетоводом, и поступил в бригаду Гордиенко. Но мастерством кладки кирпича он так и не овладел. Умел играть на баяне, петь песенки, веселить ребят и выступать на собраниях с громкими речами. Эти качества он использовал на все , триста процентов. Его назначили в общежитие «культурником». Затем перевели в трест, а там, по нерадивости и в спешке, избрали секретарем комитета комсомола. Ребята знали его, по выражению Трифона, как облупленного, относились к нему несерьезно, с молчаливой издевкой: «А ну, отчубучь что-либо веселенькое...» Но он никогда этого не замечал. А не замечать, как относятся к тебе окружающие, – признак ограниченности.

Глухой гул наполнял помещение. Ребята и приглашенные из соседнего общежития девушки смиренно поглядывали на бутылки, на скромные блюда – терпеливо ждали.

Тетя Даша вздохнула с грустью:

– И я когда-то сидела невестой на этом месте. Давно...

Дронов подмигнул Гордиенко:

– Приступим? – И подал команду; – Наливайте!

И сразу над столом замелькали руки. В прозрачной влаге, льющейся из бутылок, запрыгали огненные зайчики.

Я попросил Петра:

– Скажи что-нибудь.

Дронов суетливо обернулся ко мне;

– Может быть, поначалу мне сказать слово – для ободрения, а?

– Ребята ждут Петра, он наш бригадир, старший товарищ...

Тонкий, с раздвоенным кончиком нос Дронова обидчиво наморщился.

Гордиенко медленным взглядом обвел вдруг примолкнувших ребят:

– У нас много пишут, говорят, подсчитывают, сколько приходится на душу населения чугуна, нефти, электроэнергии сейчас и сколько всего этого будет через пятнадцать лет, А вот сколько положено на душу населения счастья – умалчивают. А следовало бы наконец заняться этой весьма необходимой проблемой человеческой жизни... И я глубоко уверен, что скоро, очень скоро вопрос о счастье станет в нашем государстве главным вопросом, – пришла пора. Я не знаю, как велики в стране запасы этого счастья, и не знаю, сколько приходится на вашу долю. Анка и Трифон. Но то, что вам положено, вы должны получить сполна. Не больше – чтобы не обокрасть других, и никак не меньше – дабы другие, проворные и бессовестные, не воспользовались вашей доверчивостью и простотой. – Он мельком взглянул на Дронова. – Будьте бдительны! Стойте на страже вашего счастья. Оберегайте его от вторжения пошлости, от грязи!..

Дронов вскочил, вполголоса оборвал Петра;

– Что ты городишь? Кому нужна твоя философия? Хочешь размагнитить ребят? Хорош секретарь комсомольской организации! – Затем, повернувшись к столу, громко провозгласил:

– Товарищи, позвольте мне от лица управляющего и от своего лично поздравить новобрачных и пожелать им долгих лет совместной и согласной жизни и работы на благо, как говорится, нашей отчизны. Управляющий поручил мне преподнести новобрачным ценный подарок. – Дронов подбежал к столику в углу и откинул белую ткань, прикрывающую радиоприемник. Напрягаясь, приподнял его и передал Трифону.

Анка от восхищения подпрыгнула и захлопала в ладоши.

Трифон подержал на весу дорогой подарок:

– Вот это бандура!.. Куда ставить будем?

Кто-то подсказал, смеясь:

– Койку вынесешь, а его поставишь!

Дронов приподнял руку, требуя тишины и внимания.

– Управляющий поручил мне передать, как только отстроится новый дом, вы первые получите в нем квартиру! Ну, довольны?

– Спасибо, – прошептала Анка.

– Ну-ка. ребятишки, выпьем за молодых, – сказала тетя Даша. – Девочки, не отставайте! Дети; Аннушка, Триша! Живите дружно, любите друг друга, не обижайте друг друга. Милые вы мои!.. Благословляю вас. Давайте я вас поцелую. – И поцеловала троекратно Анку, затем Трифона. – Поцелуйтесь и вы... А мы выпьем!

И когда Анка. маленькая, чистенькая, в белом платьице, вскинула лицо, а медноволосая голова Трифона нависла над ним, все захлопали, зашумели, потянулись к ним чокаться...

Дронов строго распорядился:

– Токарев, ты следи за этой половиной стола, А ты, Петр, наблюдай за этой стороной. Чтоб все было тихо и мирно. Кто перехлестнет, того за шиворот и – вон! А то комсомольская свадьба черт знает во что может превратиться...

Я захмелел от первой же рюмки... «Каждому – долю счастья, – размышлял я, повторяя слова Петра. – А если не доля, а нечто огромное, целое и неделимое, из ряда вон выходящее – Женя? Как тогда?..» Я позавидовал Трифону: Анка, такая хорошенькая, будет без умолку щебетать, смеяться, хлопотать – всегда рядом с ним. Только бы этот дьявол не угасил в ней веселую искру...

Все текло мимо меня – время, возгласы, «горько», смех, сверкание света в бутылках, лица людей, – как река, в вечность. Я сидел недвижно и молча. Было одиноко, тепло и грустно... Кто-то потрогал за плечо, я очнулся. Возле меня и Петра стояли, обнявшись, Трифон и Анка.

– Она хорошая, Анка, – проговорил Трифон, и глаза его увлажнились и позеленели, как весенняя молодая листва – от вина, от нахлынувшего чувства любви. – Нам с ней, ребята, легко будет...

Анка сказала чуть заискивающе:

– Я вам буду завтраки готовить, комнату прибирать, в магазины ходить...

– Алеша, Петр, ну, скажите нам «горько», – просил Трифон.

– Ох, горько, ребята! – сказал я.

От мысли, что Анка будет жить в одной комнате с нами, я даже протрезвел. Но потом оттолкнул от себя эту мысль: какая разница, где они получат свою долю счастья!..

– Ладно, – согласился Петр Гордиенко. – Потеснимся.

Ребята расшумелись. Тете Даше поставили на колени аккордеон. Наметанным взглядом отыскала она тех, кто всегда поддерживал ее в песнях.

В дверь входили и выходили люди. От суматохи, от мелькания лиц заломило в глазах. Затем все слилось воедино, завихрилось, с грустной протяжной песней отодвигаясь все дальше и дальше – в какой-то туман, в небытие... И оттуда, из тумана, из небытия выплыла и встала передо мной Женя, встревоженная и сияющая. Знакомые, похожие на рожки, завитки на лбу, по белому платью рассыпан красный горошек – как живая... Я слабо, по-хмельному улыбнулся прекрасному и сладкому видению. Сбоку почему-то возникало ухмыляющееся лицо брата Семена. Какое чудовищно нелепое сочетание, какая чушь! Я закрыл глаза и тряхнул головой: видение не исчезало, оно наплывало на меня. Я медленно поднялся.

– Женя, – прошептал я видению. – Это ты? Как ты здесь очутилась? – Я боялся дотронуться до нее.

Семен, проталкиваясь к новобрачным, ткнул меня кулаком под ребро.

– Радуйся, привез. Вот какой у тебя брат. Цени!..

Нам не дали обменяться даже двумя словами, не дали встретиться нашим рукам. Песня оборвалась. На какой-то миг наступила тишина, и эта тишина сосредоточилась на Жене.

Серега Климов сунулся к Будорагину.

– Гляди, кто заявился! К Алешке прикатила. А делала вид, что незнакома с ним. Помнишь, в парке? Шайка-лейка...

Трифон недоуменно хлопал глазами.

– К тебе? – спросил меня Петр Гордиенко.

– Да.

– Она?

– Да.

Кто-то крикнул с хмельным озорством:

– Судить ее!

Возглас подхватили:

– Судить, судить!

Тетя Даша приютила Женю рядом с собой.

– Не орите! Не за что ее судить. Садись, дочка. Ты – девушка Алеши? – Женя скромно кивнула. – А он говорил, что у него нет девушки. Значит, врал он?

– Врал, – сказала Женя и улыбнулась мне:– Зачем ты врал?

Ей налили почти полстакана вина.

– Выпей за новобрачных.

Трифон сидел какой-то распаренный и добрый, галстук приспущен, ворот рубахи под ним расстегнут.

– Это они из-за тебя подрались? – спросила Анка Женю.– Да.

– Ах, лоботрясы!.. – Анка подтолкнула Трифона. – Подбери губы! У него неделю зубы ломило.

– А у Алеши глаз затек.

– Ну их! – Анка засмеялась, пьяненькая. – Давай с тобой выпьем!

Женя выпила вино. И пока она пила, хмель, метнувшись, завладел ею. Рука, возвращая стакан на стол, совершила уже нетрезвый взмах. Женя тронула пальцами рожки на лбу – «оп, оп!» – и засмеялась.