Текст книги "Рассудите нас, люди"
Автор книги: Александр Андреев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)
Женя поняла, что драка неминуема. А в драках на льду в ход пускают коньки, которые пострашнее ножей. Женя метнулась куда-то в проносящуюся мимо толпу конькобежцев.
– Аркадий, уйди! – крикнула Елена. – Уйди, говорю, если ты хоть немного уважаешь меня. Кирилл, уведи его.
Аркадий успокоил:
– Не бойся. Ничего страшного не произойдет. У нас с ним все впереди... И с тобой, Лена, тоже...
Глядя на его клочковатую, ощетинившуюся бороду, на сомкнутые губы и отяжелевшие от ненависти глаза я поверил Елене. Такой человек может совершить любую жестокость: затащить в подворотню, изрезать лицо, – руки не дрогнут.
Женя привела наших ребят. Трифон Будорагин, не разобравшись, что к чему, с разлету наскочил на Аркадия – грудь в грудь.
– Ну, что надо?..
Аркадий чуть брезгливо отстранил его от себя.
– Не напирай, невежа. От моих нежных прикосновений лопаются барабанные перепонки. Заранее ставлю в известность.
Трифон нагнул голову, как бы выискивая, куда нанести первый удар. Петр остановил его.
– Не связывайся.
– Это фашист, – сказал глухо Трифон. – Самый отъявленный!..
Аркадий не ожидал такого страшного определения. Склонив голову, он несколько раз ударил пяткой конька о лед.
– Вы сделали неточную оценку. Я, как видите, разговариваю с вами вежливо и мирно. А фашисты давно поставили бы вас к стенке. Можете быть уверены. Впрочем, извините, нам надоело смотреть на ваши хари. – И скомандовал приятелям: – Пошли! – Задержался еще на секунду, чтобы сказать Елене: – Запомни, я тебя предупредил. Другого такого случая не будет. – Он удалился, лениво и небрежно раскачиваясь.
Елена рухнула в снег, уткнула голову в колени и заплакала злыми слезами.
Над катками гремела музыка, искрящаяся, как бы прорезанная голубым светом прожекторов, в блестках снежинок. И подчиняясь ее широкому ритму, беззаботно стремились вперед веселые толпы катающихся.
– Встань. Лена. – Петр помог ей подняться.
Елена резко отвернулась, варежкой смахнула слезы со щек. Ей было стыдно, что из-за нее разгорелся скандал у всех на глазах, испортил всем настроение, стыдно за свои слезы.
Анка ладошкой сметала с нее налипший снег, утешала:
– Ну, встретил тебя с другим, ну пригрозил, – подумаешь, беда какая! Не такое еще бывает. Стоит из-за этого слезы лить. Вон у тебя защитников сколько – стена!..
– Плач твой тут ни к чему, – подтвердил Трифон. – Мы найдем другие аргументы для беседы с ним. Мы с ним рассчитаемся за все. Ты на нас положись полностью.
– Вот что ребята, – сказал Петр, – вы покатайтесь еще... Когда я вернусь в общежитие, обсудим, что и как...
Петр взял Елену под руку. Они пошли по краю ледяного поля, направляясь к раздевалкам.
ЖЕНЯ: Петр поехал проводить Елену. Мы с Алешей переходили через Крымский мост к станции метро. Я не переставала удивляться одной странной и непонятной перемене: кажется, оглянись назад, и перед тобой встанет наше первое знакомство в тот теплый августовский вечер. Тогда мы казались друг другу загадочными оттого, что были совершенно чужими. Каждый жест, взгляд, удачное слово и даже бессмысленная болтовня вызывали и восторг, и изумление, и смех. Будущее раскрывалось перед нами, как зеленый, залитый солнцем луг, в теплых травах которого можно затеряться. Оно влекло своей неизведанностью.
Теперь я держалась за локоть Алеши надежно и бестрепетно. Но горизонты впереди нас как будто сузились и луга потускнели, с них ушло солнце. Что-то во мне стронулось...
Как назло, лезли в голову слова Вадима, сказанные им час назад на катке. Я попросила его утихомирить Аркадия. Он отказался.
– Драки не будет. Парень тот пусть знает, что уводить чужих девчонок – свинство. И даром ему это не пройдет, не на того нарвался. А Елена твоя – дура. Куда ее качнуло? Не видит, какая ее ждет участь, – твой пример перед глазами.
– Что? Что ты сказал? Какой пример?
– А такой... – Вадим на секунду замялся, затем выпалил с решимостью: – Твой эксперимент с замужеством затянулся. Ты доказала и своей маме, и всем нам, на что способна, проявляя свой характер. Мы оценили это по достоинству. Ну, и хватит валять дурака. Возвращайся. Оттягивать горький час незачем. Он все равно наступит, хочешь ты этого или не хочешь, и убеждать себя в обратном бессмысленно – жизнь сильнее наших желаний. Эх, Жень-Шень, заблудшая твоя головушка!..
От спокойной убежденности Вадима меня бросило в дрожь. Я грубо оттолкнула его.
...Я мельком взглянула на Алешу. Он шагал молчаливый и озабоченный, вобрав голову в плечи. Ветер продувал насквозь его «семисезонное» пальтишко, как он сам шутливо выражался, и я подняла ему воротник и поправила на шее шарф.
– Ты о чем думаешь, Алеша?
– Все о том же, – сказал он резко. – Мрази много накопилось на земле. Делят девчонок, как свою добычу. Один захватил, успел – другие не подступись. Зверье!.. – Он взял мою руну и вместе со своей засунул себе в карман.
Я попробовала его успокоить.
– Не придавай ты этому серьезного значения! Аркадий всегда был таким – воображает сверх меры. «Получишь ее в разобранном виде, по частям...» Все это фразы, рисовка.
– Нет, не рисовка. Вот он этот человек, и есть законченный стиляга. Стиляга не из-за узких брючек и замысловатого джемпера, а по своей сущности. По эгоистической, по волчьей сущности. «В мире есть только Я. Все остальное должно служить моим желаниям и прихотям. Что не дается добром, возьму подлостью, силой...» Вот философия стиляг. Ты сама сказала, что Аркадий этот может затащить в подворотню, изрезать лицо. И в карты проиграть может. Таких необходимо изолировать от общества. Это злокачественная опухоль на живом организме.
Алеша, наверно, был прав, у него глаз более верный, чем у меня. В этот вечер я быть может, впервые разглядела Аркадия, такого, он как бы обнажился весь. Впервые увидела его глаза, выражавшие спокойную и холодную жестокость.
– А Елену я не понимаю, – сказал Алеша, косясь на меня через плечо. – Сама не знает, чего хочет. Оттуда не отстает и сюда прибиться не решается. А говоришь – верит!..
Когда Алеша бывал суровым, он становился особенно красивым и мужественным. И это мне очень нравилось.
– Не сердись на нее, Алеша. Она бы давно решилась, если бы не Аркадий. Ты теперь увидел сам, какой он. И потом, не каждая сделает так как я, – бросит все и убежит.
– Может быть, ты жалеешь, что так сделала? Не стесняйся, скажи.
Я выдернула руку из его кармана.
– Как ты смеешь со мной так разговаривать?! Я дала тебе повод? Как тебе не стыдно!.. – И пошла впереди его, оскорбленная и неподступная.
Алеша примирительно положил мне на плечо руку.
– Не трогай меня! – крикнула я с непонятной для меня злостью и сама поразилась, откуда это у меня взялось. Я обернулась.
Алеша оторопело стоял на том месте, где я его оборвала. Я подбежала к нему.
– Прости, Алеша, не понимаю, что это на меня нашло... – Я обняла его, прижалась виском к его губам. Прости, пожалуйста...
Мы тут же помирились. Но внезапная вспышка эта и мое озлобление насторожили нас обоих...
Мимо на большой скорости прошли три машины, до отказа заполненные людьми, промелькнули видневшиеся сквозь стекла смеющиеся лица ребят и девчонок. Одну из машин я сразу узнала – «Москвич» Вадима, двухцветный, оранжевый с бежевым, на нем я немало покаталась. Он мчался впереди, за ним – «Волга» Кирилла Сеза и еще один «Москвич». Вся эта компания, в которой участвовала когда-то и я, покатила куда-нибудь в кафе, в ресторан. Сейчас составят столы...
Мне вдруг захотелось очутиться за этими составленными столами, когда возбуждение, беспричинная радость, появляющиеся в такие моменты, пронизывают насквозь. Нет, не с ними. С этими людьми покончено навсегда, они становились для меня все более чужими, уходили все дальше в прошлое... Но как захотелось мне вот этого пронизывающего насквозь чувства веселья!
В общежитии местом всевозможных сборищ, штабом бригады, по наследству перешедшем от Петра Гордиенко, была наша комната. Едва мы успели сбросить пальто, как постучал Петр. Вместе с ним пришли Серега Климов и Илья Дурасов. Впорхнула Анка, присела на мою койку и затаилась с живым любопытством ожидая, что сейчас произойдет. Следом за ней вступил Трифон Будорагин на ходу доедая бутерброд. Мужчины расселись вокруг стола. Трифон задымил сигаретой. Петр судорожным движением, выдававшим внутреннюю взволнованность, провел ладонью по жестким взъерошенным волосам, лоб рассекла тяжелая морщина.
– Сегодняшний случай с Аркадием Растворовым я не намерен оставлять без последствий, – проговорил он отрывисто. – Это была не просто стычка ребят в людном месте. И Аркадий не тот человек, который станет бросать слова на ветер. Трифон определил точно: это фашист. Его надо обезвредить. И чем скорее, тем лучше...
– Каким образом? – спросил Алеша.
Илья Дурасов предложил убежденно:
– Надо написать про них в газету.
– А что, – поддержал Серега, – фельетончик сочиним такой – закачаешься!
– Можно и в газету, – согласился Петр и обернулся ко мне. – Женя, кто у вас секретарь комсомольской организации?
– Борис Берзер. – ответила я. – Очень хороший парень.
– Я пойду в институт к Берзеру и потребую обсуждения Растворова. Как у вас к нему относятся к Растворову? Только честно. Женя, ничего не преувеличивая и не преуменьшая.
– По-разному, – ответила я, помедлив. – Одни считают его своим и держатся за него, как за вожака. Вадим, например. Ходят за ним толпой, подражают ему во всем. Другие сторонятся, как чуждого. Они уверены, что он зря занимает место, работать по своей специальности никогда не будет – устроился в институт благодаря связям и прочее. Это те, что постарше, они или работали на производстве, или служили в армии.
А третьих Аркадий не замечает сам. Про тех, кто его не любит, он говорит, что они ему завидуют, потому что ему везет.
– В чем везет-то? – спросил Трифон.
– Ну, в жизни везет, – объяснила я. – Что легко живется, родился в обеспеченной семье, никогда не знал нужды, что он веселый и остроумный, пользуется вниманием девушек...
– Стиляга! – презрительно фыркнул Трифон. – Захребетник.
– Спасибо, Женя. Я приду на это собрание и помогу вашим комсомольцам распознать Растворова. Я знаю, что им сказать.
Я поразилась. Петр и Алеша, не сговариваясь, пришли к одному и тому же выводу: Аркадий – опасный для общества человек.
Петр взглянул на меня, жгучие зрачки его больно укололи: было ясно, что он объявляет Аркадию войну, и эта война захватит и меня. Если возьмутся за торговые махинации Аркадия и раскроют их, то мне придется худо. Мое имя может появиться рядом с его именем. Ведь я покупала у него многие вещи: отрезы на платье, туфли, кофточки, белье, эластичные чулки и многое другое. И мама покупала... Начнется расследование, а возможно, и процесс!..
Мне стало как-то не по себе: тревожно, неспокойно. Кровь вдруг отхлынула от головы, и лампа над столом тихо качнулась. Я, должно быть, сильно побледнела, потому что Алеша вполголоса спросил:
– Что с тобой?
– Так, ничего...
– Сядь сюда.
Я села на койку. Анка обняла меня.
– Устала с непривычки-то? – заговорила сна. – У меня тоже ноги гудят. Станем почаще ходить кататься и привыкнем.
Петр обернулся ко мне. В пристальном взгляде его черных, точно накаленных глаз как-будто промелькнуло подозрение.
– Предупреди Бориса Берзера, что я к нему приду. Хотя нет, не надо. Просто приду и поставлю его перед фактом.
Алеша, конечно, не мог отстать от него.
– Я пойду с тобой, Петр.
– Хорошо. Мы должны довести это дело до конца.
– А меня, стало быть, в сторону? – Трифон с горькой обидой мотнул головой. – Для дипломатических переговоров я не пригоден.
– Еще чего! – воскликнула Анка. – Тебя только там и не хватало! Начнешь рычать – разбегутся все.
– Три человека – это уже делегация, – пошутил Петр. – Не густо ли будет? – Он ободряюще похлопал Трифона по спине. – Мы оставляем тебя в резерве. – И опять обернулся ко мне. – Считаю, что медлить с этим делом не надо. Мы придем на этой неделе. Ты согласна. Женя?
– Когда хотите, – промолвила я тихо.
Ребята вскоре ушли. Они показались мне на этот раз какими-то чужими, неприветливыми. Я еще некоторое время посидела на койке безмолвно и недвижно. События этого вечера: встреча с Аркадием на катке, самоуверенные высказывания Вадима, задевшие меня за больное, внезапное мое озлобление и короткая размолвка с Алешей на мосту, моя причастность к делу, которое поднимал Петр, будущий едкий фельетон, – его я как бы уже видела на страницах газеты, – беспокойство за маму и за папу, моя вина перед ними – ведь я– ввела в дом Аркадия, – все это сплелось в один клубок. Этот клубок тяжко лег мне на душу... Быть может, впервые так явственно я ощутила свою бесприютность здесь. И свою усталость.
Алеша встревоженно вглядывался в меня, точно хотел разгадать что-то такое, что от него ускользало, и я под этим взглядом чувствовала себя скованной и неловкой. Не закончив одного, я принималась за другое, и все валилось у меня из рук. Чтобы избавиться от его пытливых, настороженных взглядов, я легла в постель и позвала Алешу к себе.
– Ты меня любишь? – спросила я шепотом.
– Ты это знаешь, – ответил он сдержанно, не понимая, зачем я спрашиваю.
– Тогда держи меня крепче, Алеша, так крепко, чтобы дыхание захватило. Слышишь?..
– Слышу. Но зачем ты мне это говоришь? Тебе что-нибудь угрожает?
– Нет. Мне просто очень хорошо с тобой, – прошептала я, закрыв глаза, и вдруг показалась сама себе маленькой и действительно заблудшей. С отчаянной силой потянуло к маме, в мою чистую девичью комнату, к книгам, к камину, под надежную защиту папы, который спасет от всех бед и несчастий... Нет, нет! Я никогда не расстанусь с Алешей. Мне стало жаль его до слез. жаль было себя. Я уткнулась лицом ему в плечо и заплакала навзрыд, сотрясаясь всем телом. Я благодарила Алешу за то, что он не лез ко мне с расспросами, с утешениями. Он дал мне выплакаться и утихнуть самой...
Неожиданное появление в институте Алеши и Петра – рабочего-строителя и студента, секретаря комсомольской организации стройуправления – взволновало Борю Берзера. Он внимательно слушал настоятельные требования Петра, и продолговатые, бархатной мягкости глаза его, все более расширялись, а на щеках зажегся пятнистый румянец.
За окнами летел снег. Растрепанные хлопья ударялись в стекла и сухой пылью стекали вниз, насыпая на переплетах сугробики. Ветер то и дело сдувал их. Эти косо летящие хлопья создавали тревожное настроение.
– Вопрос этот для нас не новый, – заговорил Боря Берзер. – Правда, Женя? Я дважды предлагал обсудить поведение Растворова на бюро. Но мои попытки успеха не имели. У него много защитников-приятелей. От одного, Меркулова, мы избавились.
– Это тот, похожий на циклопа? – поинтересовался Алеша.
– Да, со вставным глазом. Но остались Кирилл Сез, Вадим Каретин и многие другие. Стоит только погладить их против шерсти, как сейчас же поднимается крик: «Не даете вздохнуть свободно! Заставляете ходить по струнке! Ангелов с крылышками хотите из нас сделать!» И так далее... Ребятам надоело возиться с ними... Но сейчас дело поворачивается другой стороной. Теперь я не отступлю, – с решимостью заявил Боря Петру и Алеше. – Можете быть в этом уверены! Хотелось бы, чтобы и вы пришли на заседание бюро.
– Мы придем, – заверил Алеша.
– К этому времени, возможно, появится в газете наше письмо. Нечто вроде фельетона, – сказал Петр. – В редакции нам обещали, что напечатают.
– Фельетон? – переспросил Боря. – Про Растворова? Это же огромная поддержка для нас!
Но Петр с сообщением о фельетоне поспешил. В тот же день об этом узнали члены бюро, а через них – многие студенты и сам Аркадий. Он, должно быть, сказал отцу, недавно вернувшемуся из-за границы. А тот, отлично понимая, какие последствия повлечет за собой фельетон, должно быть, приложил усилия: фельетон света не увидел. Но все материалы из газеты поступили в институт...
На заседании бюро Аркадий вел себя неумно, вызывающе, хотя некоторые и склонны были отнести это за счет излишней бравады, за счет желания выглядеть бесстрашным, оригинальным и непреклонным: «Погибаю, но не сдаюсь!» Он не раскаивался, не признавал своих ошибок, не просил о снисхождении или о смягчении наказания и выступавших слушал с невозмутимой и нагловатой усмешкой.
Боря Берзер заметно волновался. Рука его дважды резко скользнула вдоль куртки – «молния» жалобно взвизгивала. Но оглядывал Растворова спокойно и чуть брезгливо.
– Интересно наблюдать такое явление в жизни, – заговорил Боря сдержанно. – Если существуют на земле люди передовые, дерзновенные, энергичные, то, как закон, рядом с ними ютятся отсталые, пассивные, трусливые. Если есть честные, пламенные, добрые и работящие, то к ним обязательна прилипнут расчетливые бездельники и всяческие подлецы с холодными глазами и косматым сердцем! Этих последних не должно быть среди нас, людей, и со временем – я в это верю – не будет! Но сейчас они существуют в естественном, нет, скорее в неестественном единстве, как жизнь и смерть, как социализм и капитализм... Аркадий Растворов примыкает ко второй категории, хоть и незначительной, – к категории подлецов.
Аркадий вскочил.
– Кто? Я подлец?..
Кирилл Сез вразвалку придвинулся к столу и, нависая над Борей, произнес внушительно и с угрозой:
– Ты, Берзер, умеешь речи толкать. Мы это знаем. Можешь и дальше продолжать упражнения. Но по другим мотивам. А оскорблять личность не имеешь права. Не позволим! – И с достоинством вернулся на место: защитил дружка.
– Тоже мне личность! – Боря едва заметно улыбнулся. – Бородатая...
– И это не твое дело! – крикнул Вадим.
– Вы на меня не наскакивайте, – заявил Боря бестрепетно. – Вы – котята слепые, не видите, с кем водитесь, кого защищаете. Растворов – продукт враждебного нам мира, червь, подрывающий наше единство. Вот он что такое. Мне давно известны некоторые стороны его деятельности. Он полон презрения к людям...
Аркадий перебил, ухмыляясь.
– Позволь, давай уточним: к каким людям? К этим? – Он с высокомерием вскинул бороду в сторону Алеши и Петра. – Это люди? Ты сделал для меня открытие. По-моему, это лишь строительные машины различных мощностей. Правда, одушевленные.
Кирилл Сез громко и отрывисто хохотнул, Вадим склонился, чтобы скрыть злорадную усмешку. Алеша побледнел. Он рванулся было ответить Аркадию, но Петр сдержал его:
– Сиди.
Ребята зашумели:
– Ничего себе – будущий инженер-строитель!
– Вот это комсомолец!
– За такие слова из комсомола вон!
Никогда я не испытывала такой злости к человеку, как в тот момент. – ужасно обидно было за Алешу и за Петра. Я подлетела к Растворову,
– Сам-то ты кто такой? – крикнула я. – Наглец – вот ты кто. Спекулянт несчастный!..
Кажется, только такое обвинение могло встревожить его. Ребята сразу притихли. Аркадий весь подобрался, ощетинился: не ожидал нападения с моей стороны. Зрачки от бешенства сузились и кололи, как острия иголок. Ноздри напряглись. Но спросил глухо и сдержанно:
– Я тебе, – лично я и лично тебе, – продавал что-нибудь?
– Да. Продавал.
– Докажи.
– Докажу, – сказала я настойчиво. Мне хотелось его уничтожить. – Из-за границы отец шлет посылки с вещами, а ты все это тут сбываешь.
– Клевета!
Я оглянулась на Берзера– он должен меня поддержать.
– Это не клевета, – подтвердил Боря. – Нам всем известно, Растворов, что ты замешан в торговых махинациях.
Аркадий хлопнул ладонью по столу, прохрипел оскалясь;
– Прекратите безобразия! У вас нет доказательств!– Листки протокола, который вела одна из девушек, от удара слетели на пол, и Аркадий гневно отшвырнул их ногой под стол. – Вот ваши доказательства!..
Борис Берзер медленно поднялся, кровь отлила от его лица. Они стояли, разделенные столом, и смотрели в глаза друг другу.
– Подними, – проговорил Берзер. – Подними листки. Если забыл, где находишься, мы напомним.
– Я знаю, где нахожусь, и произвола не допущу!
– Подними листки, – повторил Берзер.
Аркадий принужденно нагнулся, подобрал бумаги и положил на край стола.
– Мы знаем и про кофточки, и про юбки, и про ковры, и всякое другое барахло, которым ты торговал, – сказал Боря, садясь на место.
– И доказательства есть, – подтвердила я; меня бил озноб от возбуждения, от запальчивости. – Попросите сюда Елену Белую...
Петр Гордиенко добавил, напоминая Аркадию:
– Которой ты угрожал расправой.
– Я не угрожал.
– За что же тебя назвали фашистом?
Аркадий проворчал что-то невнятное и отодвинулся к Сезу и Вадиму, сел между ними.
Берзер мигнул студенту, сидящему у двери:
– Володя, выйди, поищи Лену...
Как только Володя скрылся за дверью, в аудитории наступила тишина. Кирилл Сез опять подступил к столу и опять всей своей массивностью навис над Берзером:
– Я категорически против вызова Елены. Я против очных ставок и перекрестных допросов. Что это – заседание бюро или суд?
– Да, суд, – сказал Боря, – если тебе так хочется.
Я подумала: хорошо бы почаще устраивать такие суды над бесчестьем, над стяжательством, индивидуализмом, мошенничеством и выносить бы самые беспощадные приговоры, а не ждать, когда все это само по себе куда-то исчезнет!..
Вошла Елена Белая, остановилась у двери, бледная и поразительно красивая. На ней была бледно-голубая вязаная кофта, купленная у Аркадия, и темная плиссированная юбка.
Аркадий исподлобья, выжидательно взглянул на нее и отвернулся, мрачно теребя бороду.
Борис Берзер спросил:
– Лена, ты знаешь, зачем мы тебя пригласили?
– Да.
– Что ты скажешь по этому поводу?
– Ничего.
– То есть как?
– Не скажу – и все.
Кирилл Сез опять хохотнул. Я была озадачена.
– Лена, что с тобой?
– Ничего. – Она стояла, прислонившись спиной к двери, заложив руки назад. – Ребята, не спрашивайте меня об этом. Пожалуйста.
– Ты его боишься?
Елена взглянула на Аркадия. Зрачки его теперь то расширялись, то сужались, точно дышали жадно и нетерпеливо.
– Нет, не боюсь, – проговорила она и как будто с облегчением вздохнула. – Раньше боялась, теперь не боюсь. Занимается он спекуляцией или нет, это ведь не должно иметь решающего значения при разборе этого человека. Это лишь одна грань его существа. Он по духу своему, по убеждениям, по цели в жизни – дать людям поменьше, а урвать от них побольше – чужой для нас человек. Вот и все.
– Демагогия! – бросил Аркадий через плечо; он опять повеселел: обвинение в спекуляции не состоялось, а оно – главное.
Елена по-прежнему стояла у двери, не двигаясь, опустив голову.
Я позвала ее:
– Лена!.,
– Если тут выступала Женя, – произнесла она с большим принуждением, – то она сказала правду.
– Мы в этом были уверены, – отметил Борис Берзер. – Ты еще что-то хочешь сказать, Лена?
– Да. – Она взглянула на Аркадия и потупилась.
– Говори, здесь все свои, – подбодрил ее Берзер.
Елена повернулась к Растворову:
– Ты мне говорил насчет замужества...Так вот знай: я никогда не выйду за тебя замуж. Я лучше умру, чем выйду за тебя. Ты не человек, ты самое омерзительное чудовище. Ты как зараженный чумой, тебя нужно изолировать от людей.
Аркадий подлетел к ней, схватил за плечо:
– Думай, что говоришь!
– Не прикасайся ко мне – крикнула Елена. – Ты мне ненавистен. Если бы я могла, то уничтожила бы тебя без всякого сожаления. Как я счастлива, что могу тебе это сказать в лицо – нашла силы. Впервые.
Рот его разомкнулся, обнажив белый оскал. Он замахнулся на нее кулаком.
– Ну, ударь! – Она чуть вскинула лицо. – Единственно на что ты способен – это ударить женщину.
Петр Гордиенно подошел к Растворову и в упор посмотрел ему в глаза.
– Отойди, – сказал он.
Аркадий словно очнулся, тряхнул головой. Кулак его разжался, рука опустилась.
– Ладно, – бросил он Елене. – Это слишком ничтожная кара для тебя... – Повернулся и сел на место. Пальцы его дрожали.
Борис Берзер взглянул на Петра и объявил:
– Слово имеет секретарь комсомольской организации стройуправления товарищ Гордиенко, руководитель молодежной бригады.
Петр говорил, как всегда, сдержанно, но с внутренним напряжением: о высоком назначении человека, о долге перед народом, который нас учит, об ответственности молодого человека перед будущим и о той ничтожной кучке молодых людей, – о так называемых стилягах, – которая «изрядно намозолила нам глаза...».
– Эта ничтожная кучка, – заявил Петр, – вредна главным образом тем, что, разлагаясь, смердит и смрадом своим заражает здоровую, но еще не окрепшую духом молодежь, сеет вокруг самые опасные микробы: барское презрение к труду, к человеку труда. «Пускай работают другие, трактор пускай работает, он железный, а я должен наслаждаться жизнью...» – вот их жизненные взгляды и убеждения. Сытость и павлинье оперение – вот их идеал. Стиляги – это одна из разновидностей мещанства, самая, пожалуй, реакционная, обладающая всеми свойствами паразитов. Дикие инстинкты их прикрыты модными и яркими одеждами, часто даже хорошими манерами. Но глаза ничем не прикроешь. А они выдают и пустую душу, и наглость, и цинизм. И если в душе нет ничего святого, то такие люди могут в любую минуту выдать, предать, продать. Максим Горький в свое время говорил, что от хулигана до фашиста – один шаг. А по-моему, от такого стиляги до фашиста тоже один шаг... Растворов – типичный представитель этой ничтожной кучки. – Петр повернулся к Аркадию, Сезу, Вадиму: – И как же вы надоели нам, бездельники. Уйдите с нашей дороги, не мешайте нам жить!..
Аркадий даже не смутился. Он нагло рассмеялся в лицо Петру:
– Вот бы не подумал, что простой работяга из Юго-Западного района может произносить такие зажигательные речи. Ну, прямо оратор, Демосфен! – И вдруг, сорвавшись с места, подлетел к Петру. – Не меня нужно обсуждать, а тебя: ты увел у меня девушку! И ты же выступаешь с обвинительными речами. Эх вы, демагоги!
Петр спокойно отстранил его от себя.
– Отойди. В каждом твоем слове сквозят цинизм и пошлость. Вот вопль мещанина: «Как смеет уйти от меня девушка, если она мне нравится, если она мне нужна?!»
Обычная и всегда чуть насмешливая невозмутимость покинула Аркадия, он взмахнул перед лицом Петра кулаками и взвизгнул:
– Сволочь!.. Пошел отсюда!..
Даже друзья Аркадия, Вадим и Кирилл Сез, были озадачены внезапной вспышкой его ненависти.
– Отойди, – повторил ему Петр.
– Растворов, сядь на место. – Боря Берзер вышел из-за стола. – Ты ведешь себя так, точно совсем не дорожишь комсомолом, институтом.
Аркадий побледнел. Трясущейся рукой он схватился за свою бороду, крикнул:
– Я дорожу прежде всего своей личной свободой! Для меня свобода превыше всего! И если комсомол ограничивает свободу, то нам с ним не по пути. А из института я ухожу сам. Мне никогда не нравилось будущее строителя...
Он сам вынес себе приговор.
Борис Берзер сказал кратко:
– Я предлагаю: за аморальное поведение, не совместимое со званием комсомольца и унижающее человеческое достоинство, исключить Растворова из рядов комсомола. Предлагаю так же просить дирекцию об отчислении его из числа студентов нашего института.
Покидая аудиторию, мы все понимали, что разговор этим не закончится. Делом Аркадия займется прокуратура.
Возле двери я почувствовала, что кто-то положил на мое плечо руку. Я оглянулась. Аркадий, склонившись, коснулся бородой моего уха.
– Спасибо, Женя, – тихо проговорил он. – За услугу спасибо. И Елене скажи спасибо. Вы хорошо постарались. Просто и не знаю, как вас отблагодарить! Ну, да посчитаемся , со временем... – От этого его глухого шепота по спине у меня пробежал колкий морозец.
У меня было такое чувство, будто туман, в котором я жила все эти месяцы, постепенно рассеялся, и жизнь предстала передо мной отчетливой и до жестокости строгой. Она не навязчиво, но настойчиво давала мне уроки. Мне самой было забавно: я научилась делать все. Необходимость, а вернее нужда – отличная учительница. Я ходила в магазины, стояла там в очередях вместе с домохозяйками и домработницами. Там я наслушалась всяких историй – и страшных, и нелепых, и смешных, – что, запиши я их, получилось бы целое собрание сочинений – вернее, «собрание сплетен и небылиц». Я научилась готовить обеды – мне помогала тетя Даша, Алешина мама и раза два приезжала Нюша. От стирки белья у меня ломило спину и болели руки, стирка – самая тяжкая повинность женщины! Алеша зарабатывал немного, и я очень скоро постигла подлинную цену копейки...
Вместе с приобретением всех этих знаний я чувствовала, что от меня безвозвратно уходит что-то дорогое, как будто утихает в душе веселый звон юности.
Я все более отчетливо понимала, что мне трудно так жить. Кто был виноват – я сама или мама, условия, в которых я выросла, – но я все чаще убеждалась, что к такой жизни не подготовлена. И что теперь делать, не знаю.
Первое время мы жили по расписанию. Оно составлялось и вывешивалось на стенку каждый понедельник: в какой день кино, в какой – театр, музей, каток, танцы. Но вот уже второй месяц листок висит позабытый, пожелтевший, – жизнь вышла из расписания.
Однажды в сумерки я стояла у окошка и в узенькую проталинку смотрела, как на улице, шипя и посвистывая, мела метель. Алеша, подступив ко мне, схватил за плечи, повернул к себе и сильно-сильно встряхнул:
– Очнись, Женька! – крикнул он. – Что с тобой происходит, расскажи! Ну, Женя, ну! Рассмейся же!.. – И опять встряхнул меня.
Я судорожно обхватила его шею руками.
– Страшно мне, Алеша. Мне очень страшно!..
– Отчего? Что тебя пугает?
– Не знаю. Сама не знаю! Мне кажется, будто во мне что-то отмирает.
– Что ты выдумываешь? Возьми себя в руки. Хочешь, пойдем в кино?
– Нет, Алеша, нет.
– Ну, поедем к моим. Семен сказал, что мама сегодня стряпала что-то и велела нам прийти.
Я отстранилась.
– Ехать далеко. На улице пурга. Посидим дома. Почитай лучше что-нибудь...
Но посидеть и почитать нам, конечно, не удалось: забегал или заглядывал то один, то другой, – просто так, перекинуться словом, спросить, как живем, одолжить «рубль до субботы». У меня часто создавалось такое впечатление, будто мы живем на пароходе, который идет по морю, и в борта его с грохотом бьются водяные валы – общежитие сотрясалось от топота, от гвалта и криков людей. Фанерные перегородки вибрировали, как мембраны, донося каждый звук. Этот прибойный, непрекращающийся шум не давал сосредоточиться, поминутно врываясь в наше уединение...
АЛЕША; Трепетное ожидание счастья, когда всем существом ощущаешь его приближение, несравнимо ни с чем. Оно появляется, как солнце из-за горизонта, озаряя все вокруг радостным и теплым сиянием. И нет ничего страшней и безнадежней, когда это счастье еще не ушло, но всем существом чувствуешь, что оно уйдет и его ничем не удержать, не остановить. Глухая, кромешная темень встает перед глазами, заслоняя и заглушая собой все.
