Текст книги "Рассудите нас, люди"
Автор книги: Александр Андреев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)
Я остался один. Я вдруг ощутил какую-то неловкость – с некоторых пор я стал побаиваться одиночества. Меня выручили брат Семен и Лиза. Я немало удивился; никогда еще я не видел их нигде, кроме дома, вместе.
– Чем я обязан такому нежданному посещению, – сказал я, принимая от Лизы пальто; она разрумянилась, от нее исходила душистая морозная свежесть.
– А ты что, не рад? – спросил Семен, сбрасывая на кровать свой пиджак и поправляя галстук на чистой белой рубашке.
– Напротив, – объявил я немного торжественно, чтобы скрыть свою радость. – Думал, что одному придется коротать время. Выходит, судьба не забывает обо мне и не оставляет одного. Прошу садиться!
Семен вынул из кармана бутылку водки и широким щедрым жестом водрузил ее на середину стола. Я усмехнулся.
– Не расстаешься! Неизменная и единственная спутница жизни.
– Не надо так, Алеша. – Семен потер руки от предвкушения выпивки. – Скромные человеческие слабости следует или не замечать, или прощать. Мы ведь не ангелы. Нет, дорогой, все мы далеко не ангелы. Тем мы и хороши! Люди. Кроме того, если ты хочешь знать, меня принудили купить эту влагу. – Семен как-то победоносно взглянул на жену.
– Это я заставила его купить, – призналась Лиза, садясь к столу.
– Ты, конечно, страшно боролся против такого насилия? – Я подмигнул Семену.
Семен засмеялся.
– Можешь себе представить!.. Что у тебя есть закусить – выкладывай. Выпьем, братишка, может быть, в последний раз: закатишься в такую даль, что и свидеться, может, не придется, – будем чокаться мысленно, на расстоянии тысяч километров.
Я открыл банку рыбных консервов, нарезал колбасы, сходил к тете Даше за маринованными огурцами.
– Богатейший ужин получился! воскликнул Семен; разливая водку.
– Лиза, поддержи нас.
Лиза отставила от себя рюмку.
– Погодите, ребята, – сказала она. – Сперва поговорим немного. Сема, поставь пока свою стопку. Алеша, это я упросила его привезти меня к тебе. И отец тоже послал. Знаешь, после того вечера, старик всю ночь не спал, – крепко, видно, переживает. Он сказал нам: поезжайте, объясните ему, что я погорячился и наговорил лишнего, что так дело оставлять нельзя, что нельзя вам с Женей разъезжаться в разные стороны, чтобы ты приложил все старания, но Женю вернул. И мать просила. Мы с Семеном тоже так думаем, Алеша; пожалуйста, сделай так, чтобы у вас все наладилось... – Она взглянула на меня синими и чистыми своими глазами, смущенно и просительно. Веснушки на переносице, те веснушки, которые когда-то казались бурыми пятнами, теперь словно расцвели – маленькие и частые, они придавали лицу обаяние и свежесть. Мне приятно было смотреть на нее. Она полной чашей хлебнула горечи из своего семейного разлада, измерила всю глубину женского отчаяния и безнадежности, и сейчас, воскресшая, но не забывшая безрадостных своих дней, когда смерть была ей дороже жизни, стояла за то, чтобы такое горе никогда не входило в другие семьи. – Ты не должен допустить до разрыва, Алеша. Ты даже не представляешь, что это такое – разрыв в семье...
За стеной кто-то бренчал на гитаре, бесконечно и однообразно. Из дальнего конца барака доносились звуки гармошки и негромкая песня. Кто-то тяжело топая каблуками, пробежал по коридору, и на столе у нас зазвенел стакан, мелко ударяясь о бутылку, я молчал, думая об отце; старику было больно оттого, что и у меня, которого он любил больше всех и на которого надеялся, жизнь тоже пошла на перекос. Мне было до тоски жаль его.
Семен вспомнил, что он старший, и попросил серьезным, как бы отеческим тоном.
– Сошлись вы оба – коса и камень, повздорили и разлетелись. Сходи ты к ней, Алеша, поговори, объясни. Вы же не чужие, поймете друг друга. Я бы сходил, честное слово...
– Не я от нее ушел, – сказал я кратко.
Лиза остановила меня.
– Почему ты решил, что она от тебя ушла? Соскучилась по родным, вот и уехала. А ты сразу надумал бог знает что...
– Уехала повидать родных и вот уже неделю не возвращается, – заметил я с горькой иронией. – Да если бы она мне сказала, что соскучилась по матери и хочет ее повидать, разве я стал бы ее удерживать? Я не изверг какой-нибудь. Пожалуйста, поезжай. Нет, она отправилась к отцу за поддержкой: генерал явится сюда к нам и заберет нас обоих, несчастненьких, бедненьких, обездоленных, к себе, под свое генеральское крылышко. Вот на что она надеялась
Семен порывисто вскочил, чуть не разлил драгоценную влагу из своей стопки – так удивился.
– Неужели она за этим уехала, за поддержкой к отцу? – спросил он. – И ты обиделся? И в этом вся причина? Ну, и дурак же ты, Алешка! Сроду не видел таких дураков. Я бы не то что обижаться да переживать, я бы на твоем месте стремительно собрал все свои манатки и одним мигом умчался бы отсюда. С великим моим стремлением! Только бы меня здесь и видели! Лишь бы приняли в семью...
Я промолчал. Кроме снисходительной улыбки, он у меня сейчас ничего не вызывал.
– Что ты теряешь здесь? – продолжал он убеждать меня. – Эту конуру с промерзшим окошечком? Этот барак с топотом, с шумом, с музыкой, которая не смолкает ни днем, ни ночью? А там для тебя что? Тепло, светло и мухи не кусают. Сыт, прибран, ухожен. Что тебе еще надо? Живи и в ус не дуй. Нет, ты малость тронулся, Алеша, у тебя наверняка тут не все дома, честное слово. – Он постучал пальцем по моему лбу.
Я отвел его руку.
– Сядь. Давай лучше выпьем. Лиза, за тобой слово.
Лиза взяла рюмку, приподняла ее.
– Вроде и пить-то не за что. Радости-то немного...
– Мы за тебя выпьем, Лиза, – сказал я. – Потому что ты очень хорошая, славная, красивая и честная, в общем – замечательная.
От такого неожиданного тоста Лиза вдруг порозовела, легко коснулась ладонью виска – не произвольный и девственный жест, выдавший ее смущение.
– Ты уж скажешь, Алеша...
Семен взглянул на меня недоуменно, вопрошающе развел руками.
– Что это ты, ни с того ни с сего?.
– Так вот: захотелось и сказал. Тебе не нравится?
– Почему же, нравится, – сказал он, как-то по-новому оглядывая жену.
– Вот и выпьем за нее, за ее здоровье. Побольше бы таких женщин!
– Спасибо, – прошептала Лиза и залпом выпила рюмку. – Ты, Алеша, хороший парень...
Семен усмехнулся, на крепких его зубах сочно хрустел огурец.
– Что называется – обменялись речами...
– Закуси, Алеша. – Лиза положила на мое блюдце несколько сардин.
– Так вот, Семен, – заговорил я, – насчет того, чтобы побежать туда, где тепло и светло. Ты бы, может быть, и побежал. Наверняка побежал бы под генеральский кров – подальше от забот, от хлопот. Разные люди бывают... Я не побегу.
Семен вдруг, обидевшись, страшно заволновался, оттолкнул от себя тарелку с консервами.
– Почему это ты так обо мне думаешь? Почему ты решил, что я побегу?
– Ты сам сказал.
– Я сказал, что побежал бы на твоем месте. Что касается меня, – нужны они мне, твои тесть и теща! Я знаю, что это такое – жить под неусыпным оком тещи. Врагу своему не пожелаю. Не зашуми, не повернись, ходи на цыпочках, за стол сел не так, ботинки поставил не там, с дочерью обращаешься неласково или еще что-нибудь в этом же роде. Нет, меня туда калачом и даже пол-литром не заманишь. Из милости жить никогда не стану.
– Ну, разошелся, – сказала Лиза, с застенчивой улыбкой наблюдая за мужем. – Пришел уговаривать, а сам настраивает против. Хорош советчик.
Я обнял Семена за плечи.
– Вот ты сам и ответил на вопрос, почему я не побежал за ней. И не побегу.
– Правильно делаешь. – горячо согласился Семен. – Одобряю.
– Семен, – опять предупредила его Лиза.
Он резко обернулся к ней.
– Что Семен!.. Мало ли что мы решим, а жить-то не нам, а ему. Мучайся, но живи!.. Так по-твоему? Не стану вмешиваться в чужую жизнь, пусть сами разбираются... Налей мне. Алеша, еще. – крикнул он, поднимая стопку. – Будь здоров, братишка! Вот так и поступай – наперекор всем!
Лиза немножко захмелела; слабо улыбаясь, она сказала по-матерински, нежно глядя на мужа и как бы извиняясь за него.
– Ты гляди, шальной какой... – Я видел, что ей было приятно сидеть с нами, осознавать, что самое страшное уже позади и что покой, который водворился в ее семье, надежен и прочен. Она едва заметным движением коснулась своей груди, тугой и щедрой, и сказала. – Пойдем, Сема, Женю пора кормить...
На какую-то долю секунды имя это. Женя – самое любимое из всех имен, – вызвало в груди острое и жгучее ощущение. Я даже зажмурился...
– Подождем еще немного. – сказал Семен. – Никогда не дашь поговорить по душам...
Вернулся Петр Гордиенко. Увидев гостей, он немного стушевался.
– Здравствуй, Семен. Здравствуйте, Лиза! Вот уж не ожидал вас здесь встретить.
Что-то непривычное, неспокойное было сегодня в нем. Должно быть, все жизненно важное между ним и Еленой в этот вечер окончательно решилось.
– Выпьешь, Петр? – спросил Семен.
– Конечно, с большой охотой. – Он быстро разделся, сел к столу и пододвинул Семену граненый стакан. – Я не знаю, за что вы здесь пили, если повторюсь – не страшно. – Он был настолько оживлен и шумен, что казался под хмельком.
Я выпью за наших женщин; ни на одной земле нашей планеты нет таких, как у нас, отважных, терпеливых, прекрасных и преданных. Хочется быть таким необыкновенным, таким бесстрашным и таким умным в их глазах. Пошли меня сейчас на самое страшное и невозможное – пойду, не оглядываясь, лишь бы она проводила меня и смотрела мне вслед: умру, но сделаю, выполню! Извините, что я говорю всегда немного возвышенно – по-другому не умею.
Лиза вдруг опустила лицо в ладони и тихо, молча заплакала. Мы трое переглянулись между собой, но не сказали ей ни слова, потому что плакала она не от горя.. Мы выпили, и Семен тихонечко, точно забыв, что он не один, дотронулся до ее пробора.
Лиза приподняла голову. Глаза ее, словно промытые слезами, нестерпимо сияли. Синева их была теплая и глубокая. Она достала платочек и смахнула с ресниц слезы.
– А мы с Алешей поговорить приехали, – сказала она. – Но Сема все дело испортил...
Я невольно рассмеялся над таким наивным и забавным выводом.
– Успокойтесь, Лиза – сказал Петр с мягкой осторожностью в голосе. – Я верю, что Женя и Алеша будут вместе. Быть может, путь к этому «вместе» будет очень длинным и очень нелегким, но он все равно завершится удачей. Два хороших человека не могут не понять друг друга и жить порознь. – Петр обнял меня. – Алеша держится молодцом. Хотя, может быть, я один знаю, как ему тяжко. Через несколько дней мы уедем в Сибирь. Могу заранее сказать вам. что это не самый легкий, но и не самый худший удел в нашей жизни. Давайте еще раз выпьем по этому случаю. Алеша, достань у меня в кармане бутылочку, – сегодня какой-то особенно добрый день.
Я отыскал бутылку и поставил ее рядом с другой, уже наполовину порожней.
– Человеку необходимо помогать в жизни, – громко сказал я, стукнув стаканом о стол. – Это непреложная истина. Без помощи и участия он просто задохнется. Когда я буду сдавать в институт, то мне, я это знаю точно, Петр Гордиенко поможет готовиться к экзаменам. Трифон Будорагин помогает овладевать тайнами профессии. Я им благодарен. Эта помощь возвышает человека. Но когда иному помогают как бы легче прожить жизнь, то это уже не помощь, а обыкновенный разврат. Ни к чему культивировать иждивенческие инстинкты. Вот та правда, за которую я стою. И не станем об этом больше говорить.
– Глядите, Алеша-то у нас совсем захмелел, – сказала Лиза, она смотрела на меня с ласковым участием, – ничего, братишка, это тебе на пользу.
ЖЕНЯ– Какими словами рассказать мне о моем ужасном, ложном, отчаянном положении?.. Меня измучили одиночество и неясность. Я не знала, куда себя девать. Было такое ощущение, будто я впрыгнула в утлую лодчонку и оттолкнулась от берега. Все мои замыслы рушились. К Алеше вернуться я не могла: я была бы никчемным человечишком, если бы вернулась просто так, ни с чем. Он просто презирал бы меня. А папа все не ехал, и я изнывала от злости на него. А лодка все дальше и дальше отходила от берега, ее уносило на самую стремнину, и я готова была кричать о спасении.
Я буквально кидалась на каждый звонок телефона; надеялась, что позвонит Алеша. Если бы он позвонил и сказал бы слово, только одно слово: вернись, – я побежала бы, бросив все, не оглядываясь. Я уже начала ненавидеть свою просторную квартиру с ее порядком и тишиной, и наша каморка с промороженным оконцем казалась самым прекрасным уголком на земле. Раньше я думала: на свете нет ничего дороже свободы. Она возвышает человека, она опьяняет, как вино. Ни обязательств, ни забот, ни режима! Но оказывается, нельзя быть свободной самой по себе, нельзя быть свободным от прошлого, как бы ни был человек свободным. А прошлое, когда я оставалась одна, подступало вплотную, хватало за плечи и без стеснения поворачивало к себе лицом. И совесть моя как будто съеживалась под строгим, не прощающим взглядом человека, обиженного мною. Я пряталась от этого взгляда, отмахивалась, заслонялась книгами, отгораживалась стенами комнаты. Но он настойчиво преследовал меня, настигал и жег. Я бродила по квартире и повторяла один и тот же вопрос: «Ну, почему он так долго не едет, папа!..»
Один раз за это время позвонила Елена. Мне сейчас страшно вспомнить встречу с ней.
От радости у меня на минуту пропал голос, я задохнулась, и на глаза невольно навернулись слезы: наконец-то вспомнила обо мне! Стула рядом не оказалось, и я села прямо на пол – подогнулись колени. Мама удивленно и осуждающе покачала головой.
Но радость моя была недолгой; голос Елены показался мне чужим, холодным и далеким.
– Ты одна? – спросила она. – Впрочем, все равно. Я сейчас зайду.
Я услышала, как она швырнула трубку. Короткие и частые сигналы, которые затем последовали, словно вонзились в сердце. Я заплакала – сидела в передней на полу и тихо плакала от обиды и несправедливости.
Мама, уходя на работу, остановилась передо мной, покачала головой сурово и сострадательно.
– Встань, – сказала она. – Как только не стыдно так себя вести! Совершенно pacкислa – никакого характера. Смотреть противно! Возьми себя в руки... Положи трубку на место.
Я поднялась и положила трубку на рычажок.
– Пошли папе телеграмму, – попросила я. – Пусть срочно выезжает...
Глаза у мамы потеплели, она улыбнулась.
– Хорошо, пошлю. – Она вынула из сумочки платок и вытерла мне щеки. – Ну, какая ты жена, ты – ребенок! Приведи себя в порядок и выйди погуляй на воздухе, а то зачахнешь.
– Не пойду. Буду сидеть так, пока папа не приедет...
Мама со сдержанным раздражением вздохнула, но ничего не сказала, ушла.
Елена находилась, должно быть, недалеко от нашего дома: не прошло и десяти минут, как в передней раздался звонок, отрывистый и нетерпеливый.
– Что с тобой? – спросила Елена резко, увидев меня сидящей на полу.
Глазам моим стало горячо от подступивших слез.
– Как ты смеешь разговаривать со мной в таком тоне? – сказала я, поднимаясь.
Мы закрылись в моей комнате. Елена, не раздеваясь, лишь откинув полупальто, села в кресло. На похудевшем лице глаза ее казались огромными. От гнева они стали совершенно зелеными.
– Как ты могла так поступить? – спросила она.
– Как?
– Вот так, подло? – Она никогда не стеснялась в выражениях.
Мне хотелось, чтобы она меня поняла.
– Послушай, Лена...
– Не хочу я тебя слушать, – прервала она. – У меня нет слов, чтобы выразить тебе все свое возмущение. Эх ты, генеральская дочка!. Нет, я совсем другого человека знала. Ты – иная.
– Да послушай...
Елена рванулась из кресла. .
– Не хочу, не хочу. Я тебе все сказала, что думала, теперь уйду.
Меня тоже прорвало, вся боль, которая накопилась во мне за это время, вдруг выплеснулась криком.
– А я хочу, чтобы ты меня выслушала! В чем моя подлость? В том, что не могу и не хочу жить в бараке? А в бараках никто не хочет жить, все ждут лишь счастливого случая, чтобы вырваться оттуда!..
Елена с презрением вскинула голову.
– Зачем же ты ушла из дому в тот самый барак? Знала, что не царский дворец.
– Знала. Но я любила Алешу. Я надеялась, что он рано или поздно переедет ко мне.
– Он к тебе не переедет, – с какой-то беспощадной определенностью заявила Елена. – На это не рассчитывай.
– Переедет, – сказала я. – Вот увидишь. Вот только папа появится.
– И папа твой не поможет.
Своей категоричностью Елена вызывала во мне озлобление.
– А я в барак не вернусь, – выкрикнула я с горячностью, лишь бы не сдаваться. – Почему это я должна ему во всем уступать? Если он меня любит, то какая ему разница, где жить со мной. Я не предлагаю ничего ужасного, кроме приличных условий! Что в этом позорного?
Елена долго и с какой-то жалостью смотрела на меня.
– Ты говоришь чепуху. Женя, – сказала она глуховато и печально. – Вернись к нему. Он очень в тебе нуждается.
Я прислонилась спиной к стене – ноги вдруг ослабли.
Елена встала. Подойдя ко мне, она порывисто обняла меня, произнесла сдавленно:
– Прощай. – И вышла, не оглянувшись.
«Подожди! Милая, родная, не оставляй!..» – хотелось закричать мне, но не смогла.
...Я осталась в доме одна. Тишина давила, как, наверно, давит слой воды на большой глубине, – хотелось вынырнуть к. солнцу, к людскому шуму, на простор... Я стала подметать пол, чтобы чем-то занять себя. В это время и зазвонил телефон лихорадочно и тревожно – так вызывает междугородная станция. Я схватила– трубку. Папа! Он удивился, услышав мой голос.
– Женя? Ты дома?
– Папа! Папа, приезжай скорее. Пожалуйста. Я тебя очень, очень прошу... – Я опять расплакалась, не выдержала. Папа замолчал, и я поспешно позвала: – Папа, папа!..
– Ну-ка, без паники, – сказал он строго. – Спокойней. И вытри глаза. Вот так... А теперь объясни толком, что за трагедия разыгралась у вас?
– Расскажу, когда приедешь. Мне нужна твоя помощь. Просто невозможно, как нужна! Такое дело, папа... Ну, я не могу говорить по телефону...
– Мама дома?
– Нет, она ушла в институт.
Папа опять помолчал, должно быть раздумывая о чем-то.
– Я прилечу через два дня, – сказал он. – Дела твои уладим. Все будет хорошо, А ты держись храбро. Слышишь, Женька!
– Слышу, папа! – крикнула я.
Нас разъединили. Я постояла немного, прижимая к груди трубку, затем бережно положила.
Вернулась из магазина Нюша. Я взяла у нее сумку с продуктами, помогла раздеться.
– Оживела, – врастяжку произнесла Нюша с радостным изумлением.
– Папа через два дня прилетает, – выпалила я.
– И слава богу! А то закатился – и нет его. Дочь изнывает от горя, а ему и дела мало... Теперь все уладится. Ты теперь прибери себя да выйди-ка погуляй, проветрись...
К вечеру ко мне пришел Боря Берзер. Разделся, два раза скользнул по замшевой курточке, расстегивая и застегивая «молнию». Я провела его в свою комнату.
– Как настроение, затворница? – Он был в курсе всех моих событий.
– Спасибо, Боря, немного лучше, – ответила я. – Папа скоро приезжает.
– Тогда все в порядке. – Боря сел в кресло, взглянул на меня своими черными мягкими и грустными глазами и покачал головой. – Ох, и характер у тебя, Женька!.. Мечется, страдает, раскаивается, но стоит на своем!
Я усмехнулась.
– Какой характер? Просто глупость и беспомощность и больше ничего. И упрямство. Ведь я однажды, после того как на меня накричала Елена, – помнишь я тебе говорила? – я не выдержала и побежала в общежитие. Пришла, а окно нашей комнаты темное, чужое, мертвое. И у ребят темно, и у тети Даши тоже. Обошла вокруг, заглянула в красный уголок. Они все были там.
За столом Петр Гордиенко, Дронов и начальник управления Скворцов. Алеша стоял перед столом и что-то говорил. Дела какие-то обсуждали всей бригадой. Так хотелось постучать в окошко! Но не решилась. Понимаешь, Боря, не могу як нему вернуться ни с чем. Он меня уважать перестанет. Ты чем-то взволнован, Боря?
– У меня сегодня был Вадим Каретин. Сам приехал. Долго мы с ним говорили. Знаешь, он, кажется, начинает прозревать. Ореол Аркадия Растворова начинает меркнуть в его глазах. Осуждает его за поведение на бюро. И себя осуждает. Это уже прогресс. Нам надо перетянуть его на нашу сторону, он же не такой плохой парень, когда с ним поговоришь, и неглупый. Приглашал меня на день рождения. Никогда не приглашал – и вдруг!.. Очень хочет, чтобы и ты пришла.
– Зачем я пойду. Боря, чего я там не видала? – спросила я. – Все те же лица, те же разговоры, те же тосты на грузинский манер, те же остроты... В прозрение Вадима я не верю. Не будет возле него Аркадия, будет кто-то другой,точно такой же. У него нет своей воли, вот в чем беда, он обязательно должен кому-то подчиняться.
– Так пускай лучше подчиняется нам, – ответил Боря. Давай сходим поговорим.
– Ладно, пойдем, – согласилась я после долгого колебания, без особого энтузиазма.
Я прошла в ванную, к зеркалу, чтобы снять с волос бигуди. До бесшабашности веселое настроение вдруг овладело мной. Я не раз отмечала такие скачки в своем настроении. Веселость возникала из ничего, от ничтожных причин. Вот легли волосы так, как мне нравилось, как хотелось – крупными, крутыми завитками, похожими на стружки, черными-черными, с мерцающими бликами; брови по-озорному поднялись вверх и чуть надломились, а щеки порозовели и посвежели —. и вот настроение подскочило. Я даже напевала. «Все будет хорошо!..» – повторяла слова папы.
Мы пришли последними. Дверь распахнул перед нами Вадим. Он был одет с изяществом иностранного дипломата: черный костюм, бантик на ослепительном воротничке рубашки, ниточка пробора в волосах, из кармашка выглядывал белый уголок платочка. Но встретил нас совсем не по дипломатическому протоколу:
– Где вы шляетесь? Дома говорят, что давно ушли, здесь вас нет!
– Не кричи, – сказал Боря. – Мы шли пешком.
– Нашли время для прогулок! – проворчал Вадим примирительно. – Раздевайтесь.
В следующую секунду мы услышали слаженный хор надтреснутых голосов:
– Добрый вечер, красавица!
В затененной передней вдоль стены выстроились тетушки Вадима; Аглая Степановна, Агния
Степановна, Анатолия Степановна и Антуанетта Степановна – дед Степан не лишен был оригинальности. Все они очень высокие, очень худые и плоские, с удлиненными желтоватыми, как бы высушенными лицами и с выступающими вперед верхними зубами. И все – старые девы. Они передавали меня одна другой, как эстафету. Я пожимала их костлявые и холодные пальцы и чуть приседала, как благовоспитанная девица.
– Как давно вы у нас не показывались. – пели они вразнобой. – Вы расцвели, Женечка, совсем взрослой стали – настоящая женщина...
Я приняла это как намек, хотя Вадим не говорил им о моем замужестве, – так по крайней мере он меня уверял.
– Благодарю вас, – сказала я вежливо. – Всю жизнь ходить в девушках – скучно.
У Аглаи Степановны лицо вытянулось еще длиннее. Она обернулась к Агнии, как бы спрашивала, не ослышалась ли. Агния взглянула на Анатолию; та. в свою очередь, на Антуанетту. Но младшая сестра не слышала моих слов. Молитвенно сплетя на груди пальцы, она зачарованно смотрела на меня.
– Боже, как хороша!.. – прошептали ее сухие губы. В вырезе кружевной кофты болтался на цепочке золотой медальон: в нем, по словам Вадима, хранилась фотография молодого человека с загнутыми усиками, похожего на известного в ту пору киноактера Макса Линдера. Антуанетта рассталась с Молодым человеком более сорока лет назад, но до сего дня считала себя его невестой.
Вернулся Вадим. Он бесцеремонно оттеснил от нас тетушек, приказав им:
– Девочки, убранству праздничного стола не хватает последнего штриха. Исполняйте ваши обязанности. А вы, Жень-Шень и Боря, пройдите пока ко мне. Все там.
И тетушки суетливо заторопились.
Из дальней комнаты доносилась приглушенная музыка. Мы пошли на ее звуки. В комнате Вадима – низкая полированная мебель, мягкие кресла, торшер над журнальным столиком, радиоприемник, магнитофон, мой портрет на письменном столе – знак постоянства. Ничего лишнего, загромождающего. Мне всегда нравилась эта изящная простота.
Когда мы вошли, ребята встали. Лишь один парень, полулежа в кресле у журнального столика, окинул меня сощуренным, почти равнодушным взглядом и стряхнул с папиросы пепел в пепельницу, изображавшую раскрытую пасть бегемота. Знакомясь, он назвал себя Названовым. Друзья окликали просто Гриней.
Щупленький вертлявый юноша с такой же, как у Аркадия Растворова, клочковатой «кубинской» бородой, оторвался от магнитофона, возле которого он возился, заправляя новую ленту.
– Так это по вашей милости мы загораем, голодные и сирые! – Он сунул мне руку и резко бросил; – Феликс Панкратов! – И поморщился. Он так досадливо поморщился, наверно, оттого, что для его маленькой переносицы были слишком обременительны массивные роговые очки.
Боря Берзер усадил меня рядом с собой.
– Откуда все эти? – спросила я. – Ты их знаешь?
– Очкарик – из института иностранных языков, – сказал Боря вполголоса. – Вон тот, с непомерно развитыми плечами и маленькой головкой, по идее должен быть спортсменом.
– Это Саша Конский, штангист, я его знаю, – объяснила я.
– В углу, со скрещенными на груди руками, с перстнем на пальце – поэт Туманов. А этот, что в кресле, – Гриня Названов, научный работник. Остальных я и сам не знаю.
Названов казался взрослее и привлекательней всех находившихся здесь ребят и придерживался какого-то собственного стиля в поведении; он был из невозмутимых, молча курил и, казалось, никому не уделял внимания. Лишь ко мне присматривался сощуренным, не то смеющимся, не то прицеливающимся взглядом в упор.
– Что же вы замолчали? – спросила Дина, миловидная девушка с большим и так ярко накрашенным ртом, что он казался каким-то обнаженным, выставленным напоказ. – Вот вы явились, – обратилась она ко мне с упреком или с ревностью, – и ребята примолкли, точно онемели.
– Они, должно быть, говорили пошлости, если примолкли при появлении незнакомой женщины, – ответила я.
Чувственный рот Дины приоткрылся.
– Они не говорили пошлости, они спорили. – Она как-то ловко проскользнула к юноше, одиноко стоявшему в углу.
– Толя, почитай что-нибудь.
Поэт несколько жеманно повел плечом.
– Стоит ли?
Он обернулся ко мне, и я увидела его усталые, немолодые глаза, налитые черной тоской.
– Пожалуйста, почитайте, – попросила я, озадаченная: откуда у него, такого юного, эта загадочная тоска, не наигранная, а настоящая, человеческая? Какими рождена невзгодами, какими разочарованиями?
Толя выступил на середину комнаты и опустил руки на спинку стула, стройный и какой-то жидкий, точно хребет у него был перебит. Лицо бледное, руки с длинными пальцами, тоже бледные и нежные, вызывающие жалость. На среднем пальце – перстень.
Феликс прикрутил рычажок магнитофона, и музыка зазвучала глуше и печальней.
Я прочитаю одно из моих последних, – произнес Толя, и губы его болезненно и жалобно дрогнули. Красивым,негромким голосом он стал читать, чуть подвывая – так, с подвывом, читают почти все поэты.
Ты мне не говори,
Что любишь ты меня.
Ведь знаю я, сказать ты все не можешь.
Но если в сердце нет твоем огня.
Слова твои не будут мне дороже...
Боря Берзер тронул меня локтем:
– Как запел!..
Этот жест не ускользнул от Толи. Поразительно черные брови его поползли вверх и образовали на лбу скорбный веночек.
Напрасен ласк твоих
Тоскующий порыв.
Напрасно ты ко мне прильнула телом.
Любовь свою,от взоров жадных скрыв.
От глаз моих лишь скрыть ты не сумела...
Толя, не мигая, все время заглядывал мне в глаза каким-то умоляющим, мученическим, закрадывающимся в душу взглядом.
Боря Берзер шепнул;
– Тоска и пошлость, сжатые до жидкого состояния, текут, как патока!
Дина резко обернулась и зашипела на него. Толя обидчиво сказал, отодвигаясь в тень угла:
– Мне не хочется больше читать.
– Пожалуйста, прочтите. Толя, – попросила я.
– Если вам не нравится, – выговорил он Борису, – все равно вы обязаны выслушать до конца из элементарного чувства уважения к человеку, из чувства вежливости.
– А что я сказал? – Боря вспыхнул. – Что вы закапризничали, как девчонка!
Я одернула Бориса, чтобы не допустить шума и пререканий.
– Правильно, Толя, не читай больше, – одобрил Гриня Названов. – А еще умнее – не пиши. Игоря Северянина не переплюнешь.
Феликс Панкратов подкрутил рычажок, и музыка зазвучала отчетливей.
– Если бы ты, Анатолий, прославлял экскаваторы, целину или бригады коммунистического труда, они бы слушали, приостановив биение собственных сердец. Но твои стихи требуют культуры чувств.
– Или о гегемонии бы написал, – прибавил Саша Конский.
Это был добродушный парень с широченной спиной. На массивных литых плечах маленькая голова его, остриженная под бокс, казалась смешным шариком. Он часто выражал свои мысли невпопад.
– А что ты подразумеваешь под гегемонией? – придирчиво спросил Боря Берзер.
– Комсомол, конечно, – объяснил Феликс, поправляя очки, заслонявшие его желчное лицо.
Уголки губ у Толи чуть отвисли от снисходительной усмешки.
Саша Конский покрутил своей стриженой головкой и неожиданно высказался:
– Да, господа, нам нужен властитель дум, который бы всколыхнул душу до дна, вызвал бы порывы высокие, повел бы за собой!
– Порывы, Саша, высокие или там средние, – пошлость, – лениво отозвался Гриня Названов. Сквозь дымок сигареты он все время наблюдал за мной. – Храбрость, отвага – отрыжка лохматого столетия, дикости. Интеллектуально развитый человек никогда не пойдет, например, в штыковую атаку. Нет!
– Просто он интеллектуально развитый трус, – заметила я.
– Каждый человек в душе трус, – заявил Гриня убежденно. – И вы, смею вас уверить, не исключение. Только каждый прикрывает свою трусость красивыми фразами, даже поступками. И чем нарядней он накинет на нее одежду, тем храбрее выглядит в глазах окружающих. Даже герои, особенно на войне, совершают свои так называемые подвиги из трусости: боятся потерять жизнь.
– Да, с такими убеждениями легко можно превратиться в рабов или скотов, в предателей или садистов, – сказала я.
– Ого!.. – Невозмутимый Гриня швырнул недокуренную сигарету мимо пепельницы и привстал. – Вы щедры на награды.
– Таких наград для трусов не жалко.
Сквозь напускное Гринино равнодушие пробилось какое-то чувство: не то обида, не то озлобленность.
Я вдруг поймала себя на мысли, что год назад мне и в голову не пришло бы возразить Грине. Наоборот, я восхищалась бы такой «самостоятельностью» суждений. Мне стало скучно здесь, точно я попала во вчерашний день, который я уже один раз прожила и заранее знала все, что будет дальше. Неразборчивые выкрики подвыпивших и от этого чрезмерно оживленных людей, умоляющий Толин шепот, заштампованные остроты и каламбуры, тосты на грузинский манер – все это было, все ушло в прошлое. Все это уже на трогало, а многое казалось просто пошлым, никчемным.
– Ребята! – Толя Туманов приподнял слабую руку с длинными и бледными пальцами. Сверкнул перстень. – Я прочитаю вам стихи. Не мои, к великому моему отчаянию, потому что они гениальны. Никогда еще в поэзии не было такого обнажения страсти, такого обнажения таинства двух...
