Текст книги "Рассудите нас, люди"
Автор книги: Александр Андреев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)
Я умолчал об отце: старику до отчаяния хотелось, чтобы хоть один из его сыновей получил высшее образование. «Вам все дано, все дороги для вас открыты, только не плошайте...» Эта избитая фраза в его произношении была исполнена поэтического смысла и легкой горечи: Советскую власть он, рабочий, считал властью родной, и ему было горько, что мы, его сыновья, не пользовались в полную меру ее дарами. Когда я, любимец отца, не сдал после школы в институт, он постарел лет на пять...
– Все это ерунда, что вы говорите, – услышал я сзади себя уверенный и насмешливый голос.
К нам подошел Аркадий Растворов – Кадя, как его называли. Клокастая «кубинская» борода, ястребиный нос и умные, нагловатые глаза. Вместе с Кадей были Кирилл Сэз, большой, жирный, с квадратным подбородком и широкими бедрами; казалось, брюки на этих бедрах вот-вот лопнут. И Мишка Меркулов, худой и длинный, с вставным глазом. Этот расширенный мертвый глаз придавал лицу загадочное и жутковатое выражение и наводил на мысль о сказочных циклопах.
– Ерунда, – повторил Аркадий, пожимая мне руку. – «Польза людям», «смысл жизни», «благо», «честь», «совесть» – все эти христианские понятия давно пора спустить в мусоропровод. Чтобы преуспевать в этом мире, нужно отбросить весь этот добродетельный хлам прочь. Необходимо выработать из себя подлеца. Не просто подлеца, а величайшего подлеца! Кто больше подлец. тот выше поднимается по служебной и прочей лестницам. Это закон. И если вы этот закон не постигнете, то ни черта в жизни не добьетесь. Могу сказать вам это заранее.
– И достигли успехов в этом направлении? – спросил я.
– Ничего, не жалуюсь.
– Ого!.. Кидаетесь такими словами, чтобы еще больше подчеркнуть свою оригинальность? – Я не раз встречал людей, которые старались ошарашить словом или поступком, чтобы выделиться.
– Никакой оригинальности в этом не вижу, кроме здравого смысла, – ответил Аркадий.
– Здравого смысла? – переспросил я, внимательно разглядывая Растворова. – Вы это всерьез?
Аркадий хитро улыбнулся.
– Я не поклонник серьезных вещей. В любой шутке больше истины и правды, чем в самом серьезном докладе или наставлении. А вы, – спросил он меня, – по всему видать, стоите на коленях перед пошлыми ветхозаветными проповедями «ученье и труд – все перетрут» и все остальное в том же роде. Какая старина, какой маразм! – Аркадий кивнул Вадиму и рассмеялся. – Недавно мы были у Дины Верещагиной. Танцевали, веселились. И вот в самый разгар вечера неожиданно вторглась косматая старина – Динин дядя, профсоюзный деятель какой-то. И вот этот старикан начал к нам придираться и брюзжать. «Что носы повесили, молодежь, – начал он, – аль помешал? В песне вон поется «старикам везде почет». Вранье. Для красного словца сказано. Старики теперь всем мешают. В электричке ехал вместе с молодежью, не чаял доехать. Нет того, чтобы газету вслух почитать, или дискуссию открыть по серьезному вопросу, или на международную тему поговорить. Куда там. Ни одного путного слова не услышал. Мелют какую-то чепуху, хохочут и на патефоне пластинки крутят. Вот какие ваши интересы. Не та пошла молодежь, ох, не та! Не так растим ее, не так воспитываем, хлебнем мы с ней горя, если час испытаний придет. Легко живете, ох, легко! Поете, танцуете, расплескиваете себя по пустякам, ничего не оставляете про запас, про черный день. О революционных традициях знаете понаслышке. Не интересуетесь, как мы завоевывали Советскую власть, как сидели на голодном пайке, как вшей кормили в окопах. Все кричим о воспитании, о гуманном обращении. А вас, молодчиков, стегать надо почаще, как стегали нас. Гайки надо потуже подкручивать... Ручки белые, ноготки лаком покрыты, в шелках – куда вы годитесь!..» Я не стерпел, конечно. «Надоели нам ваши проповеди до тошноты, говорю, – не хотим голодать, не хотим, как вы, вшей кормить. И вообще, дядя, что вы к нам пристаете? Не повернись, не станцуй, не выпей, не засмейся! На одни трудности нет запрета. Сыты по горло вашими трудностями!.. Я думал, у него разрыв сердца будет – так он разъярился.
Мишка Меркулов захохотал, а его вставной глаз глядел на меня недвижно и мрачно.
– Чему вы удивляетесь – спросил Аркадий. – Может быть, не согласны с тем, что мы должны жить без поводырей?
– Не могу понять, – сказал я сдержанно, хотя в душе у меня тяжко закипал гнев. – Если вы живете по тому закону, который только что изложили, то я не могу понять, как вы так свободно разгуливаете по городу среди людей? Вы обязаны быть в зоопарке – в клетке. У вас звериные инстинкты.
Аркадий не ожидал, должно быть, такого моего высказывания. Он отступил на шаг и, сощурясь, оглядел меня с головы до ног. Затем перевел взгляд на Женю, на Вадима, как бы спрашивая, каким образом очутился я в их среде. Вадим смущенно топтался на месте, а Женя склонила голову, чтобы скрыть улыбку. Аркадий кивнул мне пренебрежительно:
– Вы, стало быть, из тех, кто улюлюкает нам вслед на всех перекрестках? Хорошо, что не скрываете своих взглядов, – это достойно. Так вы идете с нами?
– Нет, – сказал я.
Аркадий вопросительно взглянул на Вадима;
– Мы же сговаривались?
Вадим в нерешительности пожал плечами, украдкой покосился на Женю. Аркадий кивнул в сторону «Пекина».
– Мы будем там. Меня ждет Елена. – Он сбежал со ступенек, уводя за собой друзей. Но тут же вернулся и сказал мне шутливо и со злым намеком;
– И еще запомните один совсем не христианский закон: «Утопающего – толкни».
– Ладно, запомню. – сказал я и невольно поежился. точно за ворот мне опустили кусок льда.
– Рисуется. – заметила Женя Вадиму, когда ребята от нас отошли. – Он все время рисуется, Аркадий твой.
– Он не рисуется. – сказал я.
Вадим пояснил с досадой:
– Просто у него есть определенность, свои суждения обо всем.
Нас всех троих сковывала неловкость – непринужденной простоты отношений не получалось. Я видел, что Вадиму не терпелось избавиться от меня и побежать вслед за приятелями. И я уже готов был оставить их. Но Женя, точно разгадав мое намерение, положила руку на сгиб моей руки – оперлась, чтобы поправить ремешок на босоножке. Задержала.
– Куда же мы все-таки пойдем? – спросил Вадим раздраженно.
– Пойдемте в цирк, – сказал я. – Люблю смотреть на ученое зверье.
Тонкая и снисходительная улыбка заиграла на румяных губах Вадима:
– Что и говорить! Зрелище для детей, солдат и нянек. Из детского возраста я вышел, в солдатах не ходил.
– Часть цирковых номеров я могу показать и здесь, – предложил я. – Могу разбежаться и сделать двойное сальто. Могу пройти на руках отсюда и до поэта. Хотите?
– Вы это сделаете без меня. Терять вечер в отделении милиции – перспектива не из веселых.
Я взглянул на Вадима и подумал: «Сейчас я выдам тебе сполна! Всю твою спесь собью».
– Тогда в Парк культуры и отдыха. На танцы!
Пиджак свалился с плеча Вадима.
Женя простодушно рассмеялась.
– Что ты все время усмехаешься, как дурочка! – процедил Вадим сквозь зубы. – Что нашла тут смешного?
– Просто я согласна идти в парк на танцы. Вот и обрадовалась.
– Счастливого пути! – Вадим повернулся и пошел в сторону памятника Маяковскому.
– Стой! – крикнула Женя. – Сейчас же вернись!
Вадим, задержавшись, взглянул на нее через плечо.
– Иди сюда!
– Не пойду.
Женя подбежала к нему. Он вполголоса выговорил;
– Мне надоели твои насмешки, твои намеки. Ты ведешь себя недостойно. Откуда этот парень взялся? Пусть он уйдет!
– Он не уйдет, – сказала Женя.
– Тогда уйду я.
– И ты не уйдешь.
– Уйду.
– Не уйдешь.
Вадим вскинул плечо, поправляя пиджак, и решительно зашагал прочь. Женя постояла немного, глядя ему вслед, затем вернулась ко мне. Она дышала часто и прерывисто.
– Пройдемся немного, – сказала она, не поднимая глаз.
Мы повернули за угол и направились вдоль улицы Горького.
– Алеша, вы злой? – спросила Женя; она взяла меня под руку,
– Нет, – сказал я.
– Зачем же вы так зло сказали Аркадию? Он даже растерялся в первую минуту. А я еще ни разу не видела, чтобы он когда-нибудь растерялся.
– Вы его пожалели?
– Нет, что вы!
– Я сказал не зло, но верно. Разве не так. Женя?
Она внимательно взглянула на меня.
– Видимо, так... Пойдемте на Пушкинскую площадь, постоим у фонтана.
В последние дни чувства и нервы мои вышли из повиновения.
Я не мог сладить с собой – надвигалась беда. Сама беда не страшна. С ней, столкнувшейся с тобой лицом к лицу, можно побороться, выстоять. Изматывает душу ее неясное предчувствие, ее крадущаяся во тьме поступь.
На экзаменах по математике, по физике и по сочинению я схватил тройки: волнение – плохой помощник разуму. Ох, тошно ходить по земле с такими отметками, все время ощущаешь свою ка-кую-то неполноценность, посредственность!..
Моей тревоге робко противостояла надежда: а вдруг пройду? Солдат ведь – не веское, но все же преимущество. А там уж постараюсь, наверстаю...
В тот день я проснулся рано. Долго лежал с закрытыми глазами, все время думал о Жене. Если суждено нам быть вместе, то я непременно буду учиться в институте...
Первой поднялась мать, зашуршала платьем, одеваясь. За перегородкой задребезжал будильник Семена. Лиза тяжело выступила со своей половины. Мать прошептала ей:
– Лежи, сама провожу. – И ушла готовить завтрак.
Вскоре вернулась, заплела косички Наде, дочке Ивана.
Семен затопал пудовыми ботинками. Из-за ширмы отец сказал ему;
– После работы никуда не заходи, прямо домой.
– Ладно.
– И ты, Иван. Слышишь? И ты, Татьяна.
– Куда же нам еще?
Иван с Татьяной, Надя и Семен вышли на кухню завтракать. Через некоторое время за ними захлопнулась входная дверь. Соседи тоже ушли на работу. Квартира опустела. Знакомый запах нагретых за ночь постелей держался в комнате.
В тишине мерно отстукивали стенные часы. Отец заворочался: должно быть, сел, потирая грудь, закашлялся. Мать, зайдя за ширму, проворчала]
– Вот ведь наказание – не лежится ему! Загремел... Не успел глаза продрать – тут же за папиросу! Дай парню поспать. Ляг. А я в магазин отойду.
– Купи, что я тебе велел, – попросил отец. – Хотя, постой, сам куплю. Ты пирог испеки.
Отец работать начал с тринадцати лет, привык вставать рано, и теперь ему невмоготу лежать на кровати. И вообще – жить без дела.
Я задремал... Очнулся от прикосновения материнской руки.
– Алешенька, вставай, сынок, завтрак готов...
Мы с отцом сели пить чай. Сколько я себя помню, отец никогда не нежничал со мной, редко целовал, редко баловал и наказывал главным образом за ложь. Но всегда в его окруженных припухшими морщинами глазах, когда он на меня смотрел, светилось столько мужской и какой-то гордой ласки, что у меня сладко сжималось сердце. Я всегда находил в этих усталых глазах и понимание и поддержку. Он любил меня. Однажды я слышал, как он сказал матери.
– Хороший у нас парень Алешка. Статный такой, сильный и, знаешь, не глупый. И честный... Спасибо тебе, Дуня, за него.
Мать удивилась:
– С чего это ты вдруг?
– Так как-то... Сам не знаю. Хорошо мне делается, когда я гляжу на него.
Сейчас за столом мы больше молчали или обменивались незначительными словами. Провожая меня, он лишь ободряюще кивнул: все обойдется, мол. И мне сразу стало как-то легче, я успокоился...
В институт пришел я рано – дверей еще не отпирали. Во дворе – неспокойная толчея. Мучительное ожидание выбелило лица молодых людей и девушек. Оживленность и вспышки смеха казались неестественными.
Меня подергали за рукав. Обернулся – Женя. Я скорее испугался, чем обрадовался.
– Почему вы здесь?
– Захотелось узнать, прошли вы или нет. Почему вы не позвонили? – Женя смотрела на меня требовательно и с укором.
– Настроение неважное, – ответил я.
– Вы же обещали... – Вдруг она улыбнулась и чуть-чуть вскинула голову. – Волнуетесь?
– Немного.
– Мужчине это не к лицу. Постойте тут. Я пойду разузнаю кое-что... – Она прошла сквозь толпу и скрылась за углом.
Я отодвинулся за колонну. Сложное чувство торжества и страха испытывал я в тот момент. Мысли то неслись вперед, увлекая меня в какие-то незнакомые мне, заманчивые дали, и в этих далях я видел рядом с собой Женю – пришла же она сюда, значит, думала, значит, беспокоилась, значит, я ей небезразличен. – то голова моя вдруг делалась пустой, я чувствовал себя одиноким, растерянным...
– Я была уверена больше, чем вы сами, – сказала Женя, вернувшись ко мне. – Сейчас вывесят списки. Я узнала у секретаря: Токарев есть.
Чувство радости перехватило дыхание. Я взял ее за хрупкие плечи. Если бы я смог что-либо произнести в тот момент, я сказал бы, что люблю ее до невозможности, всем моим существом.
– Идемте, – сказала Женя. – Делать здесь больше нечего. Идемте же!
– Подождем немного.
Двери наконец открыли, и все, кто был во дворе, повалили в здание.
Плотная толпа обступила списки. Я не стал пробиваться к доске.
– Посмотрите-ка там: Токарев, – попросил я небрежно, точно не все мое будущее зависело от этого вопроса, а так, какое-нибудь первенство по шахматам.
– Токарев Андрей Иванович, – ответили мне. – Есть!
– Алексей Иванович, – поправил я.
Щупленький парнишка о цыплячьей грудью,в массивных очках на крохотном, с кулачок, личике недоуменно возразил мне:
– Почему же Алексей? Андрей Иванович. Это я. Все верно.
Я протолкался к спискам. Верно: Токарев Андрей Иванович. Щупленький, в очках парнишка, но не я.
Женя прижала ладони к щекам. Испуг и сожаление расширили ее глаза. Она чувствовала себя виноватой, точно нехорошо разыграла меня. Уничтоженный, я кинулся на улицу. Остановился, не зная, что предпринять, куда бежать от самого себя. В глазах сгустилась тьма. Женя очутилась рядом.
– Возьмите себя в руки, – сказала она строго.
– Вы... Вы лучше уйдите!..
– Не сходите с ума. Меня однажды не приняли в консерваторию. И, как видите, я не сошла с ума.
Я резко обернулся к ней, крикнул, точно все дело было в ней и в этом моем крике;
– Что вы сравниваете! Не попали в консерваторию, так попали в институт. Не приняли в институт, поступили бы в театральное училище!
Женя вскинула над головой руку, точно я на нее замахнулся:
– Алексей, как вам не стыдно!
Она повернулась, чтобы уйти.
Я задержал ее – тьма отступила, сознание прояснилось.
– Простите, Женя, я сам не знаю, что говорю...
Мы медленно двинулись вдоль улицы.
– Понимаете, не могу я показаться домой, на глаза отцу. У меня два брата: один фрезеровщик, второй шофер. Отец считает, что они ничего в жизни не достигли. Они меня ждут сейчас. Что я им скажу? Отец был так, уверен!..
– Почему он был уверен?! – воскликнула Женя с возмущением. – Разве он не знает, как теперь трудно попасть в институт?! Я пойду с вами. Я им все объясню!.. Если человек не прошел в институт, – значит, и жизнь кончена? Ошибаетесь!.. – Она была какая-то совсем другая в этой своей воинственности.
Мое изумление притупило остроту несчастья.
...Так мы вместе и появились у нас дома.
Соседки как бы невзначай выглядывали из кухни, чтобы утолить жадное любопытство: впервые со мной пришла девушка.
Я страшился. перешагнуть порог и своим известием нанести удар отцу. Быть может, впервые я по-настоящему осознал всю меру гордости родителей за детей: «Сам я малограмотный, дальше станка не ушел, а сын у меня – орел! Инженер, большими делами ворочает». Или кандидат наук! А еще выше: артист, музыкант!..
«Сколько ни утверждают, что все профессии в наше время хороши и почетны, – размышлял я, – а все-таки даже те, кто об этом твердит и пишет, всеми силами стараются пристроить своих детей получше. Если сынок или дочка умеет пиликать на скрипке, бренчать на рояле – обивают пороги музыкальных училищ, если сынок или дочка лепит из пластилина собачек и зайчиков, – в художественную школу: студента, окончившего институт, тянут в аспирантуру. Только бы подальше дальше от повседневной «черной» работы!»
Я пропустил Женю вперед. Она чуть съежилась и негромко сказала: «Здравствуйте...»,
За столом, накрытым чистой скатертью, сидели отец и старший брат Иван. Из-за перегородки выбежала маленькая Надя с ручкой в перепачканных чернилами пальцах, уставилась на Женю. Отец, опираясь о стол, медленно приподнялся в нетерпеливом ожидании. Во взгляде – и вопрос, и мольба, и надежда, и тревога. В душе у меня что-то стронулось с места, словно оборвалось что-то.
– Все в порядке, отец, – сказал я бодрым, ненатуральным голосом. – Приняли! – И ужаснулся: как я мог так легко, так предательски выговорить, ложь перед этими добрыми, умными, ласковыми глазами! Мужество изменило. Но сказанного уже не вернуть.
Женя со страхом и, казалось, с отвращением покосилась на меня, отступила на шаг в сторону.
Отец молодо распрямился, стал подгонять женщин – собирать на стол.
– Здравствуй, милая девушка! Как величать? Женя... Хорошее имя. Вместе с Алешей поступали?
– Я уже учусь, – прошептала Женя.
– Что же вы стоите у порога? Садитесь! Выпьем по такому случаю.
Мать и Татьяна, жена Ивана, быстро накрыли на стол – все было приготовлено заранее.
Мне казалось, что Женя неживая. Сидит рядом со мной, уронив взгляд на свои руки, лежащие на туго сдвинутых коленях, и не дышит.
– Мы за тебя рады, Алеша, – сказал Иван, приподняв рюмку с водкой. – Будь здоров!..
Отец, мельком взглянув на меня и на Женю, выпил молча. Осторожно поставил стаканчик. Я готов был заплакать от жгучего стыда. Я себя ненавидел.
– Что же вы не притронулись даже? – сказала мать. – Сынок, Женечка!..
Женя приподняла голову, крупные завитки волос с рожками на лбу чуть встряхнулись, черные, оттененные синеватыми белками глаза ее выражали озабоченность и испуг.
– Алеша очень устал, – проговорила она.
– Ну, как не устать! Сколько ночей не спал... Ешьте, ешьте.
– А я, сынок, в Крым не поеду, – сказал отец, постукивая пустым стаканчиком. – Мне и здесь неплохо. Посоветовались мы с матерью и надумали справить тебе костюм. Хороший. Ты теперь на людях... – И украдкой вскользь взглянул на Женю.
– Что ты выдумал, папа! Я никогда не надену тот костюм! Мне твое здоровье дороже...
– Ну, спасибо, – сказал отец тихо, чуть растроганно. – Наливай, Иван.
В это время, широко растворив дверь, в комнату шумно вдвинулась Лиза. Некрасивое, в бурых пятнах лицо ее было изломано гримасой плача – губы растянулись, глаза расплылись, в– них дрожали слезы. Она рухнула перед отцом на колени.
– Папа, пожалей меня! Сил моих нет. Измучил! Измучил он меня вконец!.. Жизни нет! Поговорите с ним... Опять раскатывался в машине с этой...
Женя, сторонясь Лизы, непроизвольно отодвигала от себя тарелку. Она прижалась плечом к моему плечу.
Отец подхватил Лизу.
– Встань. Не реви. – Лиза поднялась.
– Где он?
– Идет сейчас. Высадил ее у заправочной колонки, чтобы к дому с ней не подъезжать.
К Лизе подошла мать.
– Будет заливаться-то... При чужих-то людях...
Лиза обошла стол, направляясь за перегородку.
– Что мне чужие люди! Им дела нет до моего горя...
Голова отца поникла над столом. Он не знал, что предпринять. Иван молчал. Из-за перегородки доносились всхлипывания Лизы, утешения матери.
Возможно, сцена эта показалась Жене дикой, немыслимой, но она не смела встать и убежать, даже пошевелиться боялась.
Молчаливое ожидание момента, когда войдет Семен, было тягостным.
Он явился легкий, нетерпеливый и оживленный. Встал на пороге, изумляясь необычному торжеству, швырнул промасленную куртку в угол...
– По какому поводу праздник? – скользнул по Жене наметанным взглядом,уронив блудливый смешок.
– Уж,не свадьба ли?
Более глупой и неуместной шутки трудно было придумать.
Руки Жени соскользнули со стола,она строго выпрямилась.Надменный,брезгливо-пронзительный взгляд ее утихомирил, даже смутил Семена.
Он переступил с ноги на ногу. Иван сказал ему:
– Алешу в институт приняли.
– А-а... – протянул Семен снисходительно шутливо, а мне в этом «а» пocлышaлocь недосказанное, точно он о чем-то догадывался.
– Поздравляю!..
Иван налил стопку водки:
– Выпей.
– Не могу. Мне работать еще полсмены. Закушу с удовольствием. Пойду умоюсь.
Отец остановил его:
– Погоди.
Семен насторожился.
Отец смотрел на свои руки, туго сцепленные, каменные.
– Долго ты будешь издеваться над женой?
Не мила стала – оставь ее, уходи.
– я не знаю, про что ты говоришь, отец. – Семен как будто и в самом деле ничего не понимал.
Отец рывком встал, лысина его побелела до синевы.
– Не знаешь? Врешь! Святым прикидываешься. Уходи куда хочешь! Но измываться и мучить женщину я тебе не позволю! Подлец! Хлыщ! – Он схватил тарелку и запустил ею в Семена.
Тот увернулся, и тарелка, ударившись о косяк двери, рассыпалась на куски.
Из-за перегородки показалась мать, за ней Лиза. Отец грузно осел, на темени и на лбу выступил пот.
– Успокойся, отец... – Иван обнял его за плечи. – Разве ты не знаешь этого субчика...
– Мало ли что тебе наболтают, – оправдывался Семен, косясь на жену.
Лиза двинулась на него, всплескивая руками и крича;
– Наболтают! Кто из кабины выпорхнул у бензоколонки? Кладовщица! У бесстыжий!..
– Подкарауливаешь... – Семен ненавидящим взглядом окинул жену, некрасивую, зареванную, с уродливой фигурой, и пошел умываться.
Лиза опять всхлипнула...
Семен позвал меня в ванную. Он стоял у крана, раздетый до пояса, с намыленным лицом.
– Зачем ты наврал, что тебя приняли?
Я вздрогнул, пойманный с поличным. Но он этого не заметил – глаза его были залеплены белой пузыристой пеной.
– Я заезжал в институт, смотрел списки. Токарев Андрей есть, а тебя нет.
– Имя перепутали, – сказал я.
Семен наклонил голову под кран, смывая пену. Распрямился – с волос скатывались на грудь капли. Он улыбаясь, подмигнул.
– Надю можешь провести, меня – нет. Сказать отцу?
– Говори, если хочется, – проворчал я, уходя.
Семен мокрой руной схватил меня за рукав.
– Не скажу. Выпутывайся сам.
Мы вернулись к столу вместе. Семен как ни в чем не бывало потер ладонью о ладонь.
– Пожалуй, выпью одну. Налей, Иван. – Он опять подмигнул мне. – Ну, держись, солдат...
Оставаться за столом дольше было невозможно.
– Отец, мне придется переехать в общежитие, – сказал я. – Там будет легче... заниматься.
– Что это ты, Алешенька! – Мать как будто задохнулась от тревоги и изумления.
Невеселый взгляд отца скользнул по комнате, по лицам сыновей и невесток.
– Тесновато у нас, это верно. И нерадостно, хотя и шумно. Шума хоть отбавляй. Делай, как тебе лучше... – И замолчал, отчужденный, задумался.
– Мне пора... – Женя казалась озабоченной и утомленной, точно получила непосильно тяжелый жизненный урок. – Спасибо...
Выходя, я услышал завистливое восклицание Семена:
– Где он подцепил такое чудо!
На шатком деревянном крылечке Женя обхватила столбик, поддерживавший навес, прижалась к нему щекой.
– Зачем ты так сделал? – глухо спросила она.
– Не знаю. Я люблю отца. – Меня душила злоба на себя, на свою слабость. – А себя ненавижу! Всех ненавижу!.. Пойду работать, поступлю в вечерний институт, тогда все расскажу.
– Нет. – Женя оттолкнулась от столбика. – Расскажи сейчас. У тебя такой хороший отец. Как ты мог ему солгать! Иди. А не пойдешь, сама пойду и расскажу. – Сознание правоты делало ее гордой и красивой.
Я повиновался – это был самый ясный и человечный выход.
Отца за столом уже не было. Синий дымок взвивался над ширмой. Отец, сгорбившись, сидел на кровати и курил. Я присел рядом.
– Папа, я обманул тебя. Прости меня, пожалуйста...
– Я догадался, сынок... – Он выдохнул едучий дым. – Служба в армии, выходит, не в счет... Не помогла.
– Таких, как я, солдат, много, папа.
– Понятно... Ну, ты не падай духом, веры в себя не теряй. Остальное все приложится... Ты к хорошему тянешься, это меня радует больше всего...
Глаза мои обожгли слезы; шел утешать, а получил поддержку. Я соскользнул с кровати, встал на колени, схватил руку отца, широкую, жесткую. с узлами на пальцах – в детстве она часто касалась вихрастой моей головы, – и прижал ее к своим губам. Затем выбежал на крыльцо.
Женя ждала. В полумраке глаза ее мерцали. Она была взволнована больше, чем я.
– Сказал?
Я молча кивнул.
Женя заговорила быстро, точно оправдывалась передо мной;
– Знаешь, из меня тоже ведь плохой строитель выйдет. Но мама хочет, чтобы у меня был диплом. А на самом деле она собирается сделать из меня певицу – голосишко у меня обнаружился... – Женя пыталась мне внушить, что и она от меня ушла недалеко.
Я же думал, что моя беда на много месяцев, а может быть, и лет сократила расстояние между нами. Она сблизила нас.
Мы посмотрели друг другу в глаза, долго, пристально, и взялись за руки, прежде чем начать путь по Москве...
ЖЕНЯ: Мама забеспокоилась всерьез: я опять вернулась домой перед рассветом.
От Таганской площади мы спустились к Яузе, прошли вдоль нее и через мост двинулись по набережной Москвы-реки. Невозможно сосчитать, сколько раз мы останавливались. Сделаем три шага и опять задержимся, облокотимся на гранитный парапет и смотрим вниз, на воду. В ней шевелились мохнатые желтые светляки – отражения фонарей.
По всей набережной, привороженно склонясь над парапетом, немо стояли пары. Другие отрешенно брели вдоль реки. Они, как тени, проплывали мимо нас, не вторгаясь в наше уединение. Нет ничего прекрасней одиночества двух. Мудрый и добрый бог выдумал его и подарил людям, как счастье. Оно легко отрывает нас от земли и уносит куда-то в иные миры, к звездам...
Мы поднялись на Красную площадь. На Спасской башне пробили часы. Двенадцать. Раньше при этом звоне я летела бы вспугнутой птицей домой, к маме. Теперь же звон парил в воздухе, как незримая стая, ничуть не тревожа меня.
– Возле гостиницы «Москва» мы по ступенькам сбежали в тоннель и выбрались на улицу Горького. На Пушкинской площади свернули на бульвар и долго шли по боковой затененной дорожке.
Потом мы стояли в сквере под нашим деревом. Казалось, мы провели вместе целую вечность, и все было мало. Я ни капельки не устала...
Мое окно светилось, мама не спала, ждала. Но я не торопилась, мне было все равно.
Я знала, что Алеше нелегко, но он не жаловался. За весь вечер лишь один раз вырвалось у него с веселым изумлением:
– Подумать только. Женя, иным все дается легко, без усилий! Опытные руки натаскивают с детства, как щенят, прививают чутье, правила обхождения: сладкую улыбку и наглость, подхалимство перед влиятельными и хамство с нижестоящими. Где не пролезет – протолкнут. Со скрипом, но протолкнут. Обязательно протолкнут! – Алеша вдруг улыбнулся простовато и широко. – Но я им не завидую, Женя. Нет, не завидую. Они – не пример для подражаний. Свои двери я открою сам, пройду в них честно, без скрипа. Я своего добьюсь, Женя. Я не сдамся!
От обиды он немножко преувеличивал, его никто не вынуждал сдаваться. Он был хорош в те минуты: в темных зрачках горели колкие искры.
Губы плотно сжаты. Меня тянуло прижаться к ним губами, до испуга тянуло.
– Ну, я пойду, Алеша, – в третий раз прошептала я, оглядываясь на огонек в окне.
Алеша улыбнулся.
– Иди. – Он знал, что я не уйду. И я по-прежнему держалась за его руку выше локтя. Потом он, склонясь, бережно и властно поцеловал меня. На миг у меня оборвалось дыхание, и я ощутила на своей груди гулкие удары его сердца.
Он разомкнул объятия, и я тихо пошла через улицу к дому...
В дальнем конце сквера, прячась за деревьями, пробежал Вадим. Я его сразу узнала. Опять выслеживал, подстерегал и, конечно, все видел.
Я представила его муку и ужаснулась, точно очутилась вдруг на краю бездны – еще одно неосторожное движение, и все кончено...
Я решительно направилась к нему. Вадим стоял, прислонившись плечом к дереву, как будто обессиленный.
– Дежуришь? – зло спросила я. – Зачем ты это делаешь, Вадим? Неужели не понимаешь, что это низко, недостойно.
– А достойно приходить в такой час? – Вадим вел себя довольно развязно – он, кажется, был в нетрезвом состоянии и этим еще больше раздражал. Я презирала его в эту минуту.
– Это тебя не касается, – сказала я и хотела уйти. Он задержал.
– Погоди, Жень-Шень, давай постоим немного. – Он тронул меня за локоть и заговорил, как всегда, длинно и бессвязно: – Каждый человек имеет право на ошибки. Без людских ошибок и заблуждений Шекспиру с его трагедиями и фарсами нечего было бы делать. Он просто не появился бы как драматург. Без ошибок и заблуждений жизнь была бы похожа на дистиллированную воду – чистая и мертвая. Ошибаются даже гении, кстати, чаще всего, не то, что мы, грешные. Но ошибку от ошибки отделяет пропасть. Ошибочное движение сапера, обезвреживающего мины, оставленные фашистами в подземелье. Ошибочно арестованный и приговоренный к смерти человек. Ошибка пьяницы, который в потемках выпил вместо водки уксус... Все это разные категории, и оценивать их надо по-разному. Солдат-сапер ошибается один раз, и навсегда. Девушка ошибается тоже один раз – учти. Я выслеживал тебя именно затем, чтобы сказать тебе все это. Предупредить...
– Ты все сказал? – Я смотрела ему в лицо. – Так вот запомни: я не совершаю никакой ошибки. Понял? И, пожалуйста, не следи за мной.
Я быстро ушла, чтобы он опять не заговорил так же длинно и скучно. Мне искренне было жаль его. Очень.
В моей комнате мама писала что-то за столиком и разговаривала сама с собой: она всегда разговаривала, когда готовилась к лекциям.
– Который час? – спросила она чужим голосом, не поворачиваясь.
– Без четверти три, – сказала я и сняла с вешалки халат.
– Что мы думаем делать дальше? – Мама наконец обернулась и постучала карандашом о коробку с моими безделушками. – Может быть, смутимся немножко, хотя бы для приличия?..
Я мельком взглянула на себя в зеркало; щеки отчаянно пылали, а с губ не сходила улыбка. Все это сердило маму, но я ничего не могла с собой поделать.
– Подойди, – сказала она низким, очень низким голосом: в нем уже чувствовалось приближение грозы, ее глухое рокотанье.
Я села на детский стульчик у ее колен и влюбленно заглянула в глаза – я всегда обезоруживала ее таким взглядом. Но она не запустила пальцы в мои волосы, как часто это делала, даже не коснулась головы.
– Евгения, что с тобой происходит? Где ты пропадаешь, с кем? Все это в один прекрасный день может плохо кончиться...
Я промолчала. Если бы она спросила меня, как подружка, что бывало прежде: «Ну, девчонка, поделись секретами...» – Я бы ей все выложила, – язык чесался рассказать обо всем. Допросы же, грубое вторжение всегда вызывают протест и сопротивление.
Мама взяла меня за подбородок и чуть вздернула мою голову.
– Очнись! Ты можешь ответить? Опять звонил Вадим. Мне стыдно перед ним за тебя...
Я поднялась рывком. Детский стульчик отлетел в угол.
– Он сам виноват.
– Вы поссорились? – Мама как будто испугалась. – В чем он виноват?
– Он ведет себя глупо... как надутый индюк.
– Вот как... С каких это пор он стал для тебя надутым индюком?..
– Все время был. Только я этого раньше не замечала.
