Текст книги "Рассудите нас, люди"
Автор книги: Александр Андреев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)
– Ух, жарко!.. Занятия не состоялись: преподаватель заболел.
Мы засмеялись. Скворцов мотнул лохматой седой головой:
– Мы так и думали...
Петр, должно быть, догадался, почему мы так думали, и отвернулся, чтобы скрыть смущение. Елена слабо улыбалась, опустив глаза. Петр сел на стул и бросил себе на колени пиджак.
– Боялся, не застану вас...
Елена с появлением Петра оживилась, даже преобразилась. Это хорошее предзнаменование!
Мы выбежали из общежития. Синева над головой загустела и отяжелела. Ветер нес от березовых рощ горьковатые запахи и темноту. Над городом еще не зажигались огни.
– Вы хорошо сделали, что вернулись, – сказала Елена Петру. – Скажите, почему вы вернулись? Только честно.
– Преподаватель заболел.
– Врете.
Петр взглянул ей в глаза:
– Из-за вас, Елена.
– Спасибо, Петр. – Она подхватила его под руку.
Возле университета мы разъединились.
– Давай улизнем от них, – шепнула я Алеше.
– Неудобно как-то. Обидятся.
– На что? Разве они не поймут, что нам хочется побыть наедине? Им тоже. Сейчас я у них спрошу. – Я приостановила Елену, Петра и объявила почти торжественно: – Мы вас покидаем, не сердитесь.
Елена живо отозвалась:
– Желаем весело провести время.
– Вам так же! – крикнула я и, убегая, схватила Алешу за рукав.
Мы побежали мимо шумных, играющих огнями, как бы пенящихся фонтанов, жадно вдыхая воздух, насыщенный водяной пылью. Мокрая пыль омывала лица. Безотчетный восторг охватил меня. Перед нами лежал простор. Внизу над Москвой вспыхнул свет. Красноватое зарево плеснулось ввысь, окатило берег, и у Алеши на кончиках волос, на бровях вспыхнули капельки воды. Он нетерпеливо пожал мне пальцы и посмотрел под гору. Я поняла. Мы слетели по лестнице вниз, на первой же затененной дорожке остановились и поцеловались. У меня было такое ощущение, будто земля качается, уплывая из-под ног.
– Не могу больше, – прошептала я, отрываясь от него. – Я, наверно, ужасная, совершенно безвольная. Я тебя люблю, Алеша. – Я приложила обе ладони к его груди. – Пусти меня сюда, навсегда...
– Ты давно здесь Женя. – Шепот его был сдавлен волнением. – Моего тут ничего не осталось, все твое. Навсегда...
– Я начинаю побаиваться себя, Алеша. Надо что-то делать.
– Да. – Он был бледен, глаза прикрыты, точно ему было очень больно.
– Я не могу прожить без тебя и одного дня.
– Я тоже.
Мы опять обнялись – щека к щеке. Над головами шумело счастье, как весенняя роща. Мир распахнулся настежь, и перед нами открылось чудо– бесконечная голубая дорога в вечность.
– Я решилась, Алеша. Мы должны быть вместе, мы поженимся. Ты согласен?
– Да.
– Я все обдумала. Первое время мы будем жить у нас.
– У вас я жить не стану.
– Это же ненадолго, Алеша, не упрямься...
– Все равно не стану. Я буду...
Я закрыла ему рот ладонью.
– Замолчи. Я знаю, что ты скажешь: будешь чувствовать себя связанным, зависимым, несвободным и все такое. Понимаю. Но ведь это временно, Алеша. Ну, месяц, два, не больше. А там придумаем что-нибудь. Не понравится – уйдем, снимем комнату. Ты, пожалуйста, не думай, что мои очень строги или горды. Я немножко наговаривала тебе на них. На самом деле они очень простые. Мама сделает так, как захочу я. А папа сделает так, как захочет мама. Вот и все. Кроме того, я знаю, что ты в обиду себя не дашь! В воскресенье, послезавтра то есть, ты приедешь к нам – просить моей руки. Я тебе объясню, как проехать и найти нашу дачу.
Алеша рассмеялся, вздохнул.
– Ох, трудная это работа – просить руки!.. – Он взял мою руку и прижал к своей щеке, к губам. Глаза его неестественно блестели в темноте.
АЛЕША: Я всегда испытывал какой-то трепет перед свиданием с матерью после каждой отлучки. В детстве я возвращался из школы с таким ощущением, будто не виделся с ней страшно долго. В армии, неотступно преследуя, тревожила одна и та же картина. Вот я взбегаю по шаткой деревянной лесенке, вот отворяю дверь, в коридоре стоит мать, и я вижу ее глаза. Когда на глаза ее набегают слезы, то кажется, что они мерцают, как звезды, рождая лучики света. Она являлась перед моим взором всегда добрая и обеспокоенная. Эта обеспокоенность родилась в ней, должно быть, в тот момент, когда я сделал первый самостоятельный шаг, и не покидала ее до сих пор: не споткнулся бы, не упал бы... Казалось, тоска и нежность всех сыновей прошедших тысячелетий заполнили мое сердце.
Сердце мое тревожно вздрогнуло, когда я вошел в свою комнату и увидел мать. «Неужели случилось что?» – подумал я в первый момент. Она сидела на моей койке, худенькая, притихшая, кроткая – терпеливо ждала меня. Голова ее была повязана белым чистым платком – по-старушечьи.
За столом Анка и тетя Даша перебирали гречневую крупу. Втроем они вели тихую женскую беседу.
Я наклонился, и мать поцеловала меня в бровь.
– Давно ждешь? – спросил я.
– Вроде недолго, – ответила она.
Анка заметила с явным недовольством:
– Ничего себе – недолго! Пришли засветло, а сейчас поздний вечер. Распустились совсем. Скоро я за вас возьмусь!..
Мать ласково улыбнулась, глядя на нее:
– Да разве справишься ты с ними, такими верзилами. Маленькая-то ты какая...
– Справится, – сказала тетя Даша. – Я помогу, если что...
– Они у меня вот где все! – Анка показала матери крепко сжатый кулачок, и они все трое рассмеялись.
– А ребята где, Аня? – спросил я.
– Петр в институте. Трифона прогнала к Илье задачки решать.
Я сел рядом с матерью, взял ее шершавую, в морщинах, руку в свои.
– Совсем забыл ты нас, сынок, – упрекнула мать. Она не удержалась бы от упреков, если я отлучился бы даже на один день. – От Семена только и узнаем, что ты жив и здоров...
– Все некогда, мама, – сказал я невнятно. Анка взглянула на меня с тонкой улыбкой: она-то знала, кому принадлежало все мое время. – Как старик, мама? – спросил я.
– Отец тоскует без тебя, Алеша, – ответила мать. – Часто остановится посреди комнаты, вздохнет и скажет с обидой: «Не раз небось мимо дома проходил, а не заглянул. Что за люди пошли, не понимаю!..» Иван с Татьяной получили квартиру, в Измайлове теперь живут. Так отец один теперь весь день. И вечер тоже. Ну и... Зайди ты к нему, пожалуйста, покажись.
– Завтра зайду, мама. – сказал я, мне вдруг стало глубоко жаль отца, – Обязательно. Поговорить надо.
– Может, переехал бы назад, Алеша? – спросила мать несмело и просительно. – К нам?
Тетя Даша пристально взглянула на меня, ожидая, что я отвечу. Я замялся;
– Стоит ли, мама, я уж привык тут...
Тетя Даша как будто с облегчением вздохнула.
– Я знала, что он так скажет, – заметила она, обращаясь к матери. – Ох, и зараза – это общежитие! Засасывает, как болото. Неуютно у нас тут, шумно, как на базаре, да и не приспособлено для семейного гнезда. Об удобствах знаем понаслышке. А поди ж ты! Уезжать неохота. Я и сама тревожусь: как буду жить в новом доме, одна? Не представляю даже...
– Конечно, – сказала Анка, ссыпая крупу в кастрюлю. – Все время на людях, всегда вместе. Хотя и хочется все-таки пожить в отдельной квартире с чистой кухней, с ванной...
Мать озабоченно следила за мной, за Анкой.
– Думала, тебе здесь голодно, сынок. Теперь вижу, что ошибалась. С такой хозяйкой голодными не насидитесь. И до чего же ты хорошая, девушка, – сказала она Анке. – Веселая, все умеешь.
Анка засмеялась.
– Это я только с виду хорошая. А на самом деле я озорная!
– Да уж видно, какая ты озорная... – Мать поднялась и стала прощаться. Она поцеловалась с тетей Дашей, потом с Анкой, и мы с ней вышли.
Я проводил мать до метро. Расставаясь со мной, она напомнила еще раз:
– Зайди непременно. Да, забыла сказать; Лиза в родильном доме. Девочку родила. А с Семеном творится что-то неладное...
На другой день, перешагивая порог старого дома на Таганке, я думал об отце, о предстоящем мужском разговоре с ним.
В коридоре племянница Надя схватилась обеими руками за полу моего пиджака и потянула в комнату.
– Алеша приехал! – Она всегда радовалась, когда я появлялся. – Гляди, бабушка, Алеша!
– А ты почему здесь?
– Завтра же воскресенье, – объяснила девочка.
Мать вышла из кухни, печально улыбнулась всеми своими морщинками.
– К отцу-то поди скорее.
В комнате стоял крепкий табачный чад – отец беспрерывно курил. Он сильно изменился, как будто усох немного. Лысина совсем поблекла, над ушами торчали высушенные, как бы неживые пряди волос. Я обнял его костистые, клонившиеся книзу плечи. Потом мы сели к столу. Отец вынул из пачки папиросу, но курить не стал, закашлялся. Кашлял долго, держась за край стола.
– Ты бросил бы курить-то...
Усы его пошевелились от невеселой улыбки. Не только глаза, но борозды на лбу, даже руки, с поразительным покоем и усталостью лежавшие на столе, выражали стариковскую печаль.
– Работать бросил, выпивать нельзя, теперь на курево запрет накладывают. Что остается? Самое горькое в человеческой жизни. Алеша, пенсионная пора, пропади она пропадом! Просил отвести место для сарайчика во дворе, попилил бы, построгал. Не дают.
– А ты здесь, в комнате, – посоветовал я. – Отгороди уголок и строгай.
– Мать ворчать начнет... Ладно обо мне. Как ты, Алеша?
– Ничего, папа. Первое время плохо было, да и тяжеловато, а теперь ничего, привыкаю...
– С учебой, значит, ничего не вышло?
– Учиться я буду. В вечернем или в заочном. Это решено.
Я вдруг взволновался, пальцы забегали по столу, точно искали точку опоры, наткнулись на пачку папирос, вынули одну, поднесли ко рту. Отец удивился:
– Ты стал курить?
– Нет, это я так... – Я аккуратно положил папиросу в пачку. – Отец, я пришел поговорить с тобой. И с мамой... Мы решили пожениться.
Отец томительно долго молчал. Задумчивое облачко дыма дрожало над ним, розовое в луче заходящего солнца.
– Кто это мы? – спросил он.
– Я и Женя. Она приходила к нам один раз. Помнишь?
– Помню. И без тебя один раз была. – Отец опять замолчал, вздохнул. – Хороша больно. Такой легко можно под каблук попасть. И думается мне, избалована она немножко – семья-то генеральская, не забывай...
– Что ты, папа! Женя обыкновенная, простая. И потом, знаешь, неизвестно, что лучше, самому быть под каблуком или бросить под свой каблук жену, как это сделал Семен. По-моему, лучше жить, не применяя каблуков.
– Тоже верно. Ну, и где вы собираетесь жить?
– Пока у ее родителей, на Пионерских прудах. Квартира у них большая. – Отец с недовольством покосился на меня из-под нависшей брови, и я поспешно дополнил: – Временно, конечно...
– А может, тебе не надо к ним забираться? Переселяйтесь к нам. Иван выехал, его половина свободна.
– Нет, папа. Поживите вы с мамой попросторней. Хватит вам жаться по углам.
– Ну, гляди, – проговорил отец. – Я бы на твоем месте подождал немного, потверже на ноги встал. Создавать семью – не в игрушки играть. Обязанность эта серьезная, тут все надо глубоко продумать, сын, прежде чем совершать такой шаг. Вперед заглянуть надо, силы свои рассчитать. Горе берет, когда видишь, как женитьбу в комедию превращают. Сколько слез, сколько изломанных жизней. Очень много среди хороших людей вертопрахов разных, которые только и делают, что сходятся да расходятся да детей кидают. Где уж им думать о воспитании детей, если сами не воспитаны. Общество, должно бороться с такими элементами, как со злом. Тебя это, конечно, не касается... – Он подумал, покурил немного и сказал, взглянув на меня с улыбкой: – А может быть, ты и прав, Алеша, начинать жизнь, добиваться цели вдвоем-то легче, да и повеселее. Женись.
– Спасибо, папа, – прошептал я.
Из комнаты Семена в приотворенную дверь донесся слабый и какой-то трескучий писк, словно нечаянно тронули дребезжащую струну. Я взглянул на отца.
– Лиза родила, – сказал он. – Недавно привезли из родильного дома. Мучается женщина – занемогла.
Я почувствовал неловкость: так поглощен своими интересами, что даже не справился о домашних. Неслышно, на цыпочках приблизился к двери, заглянул в комнату.
Лиза лежала в кровати, вытянувшаяся, плоская, точно бестелесная, и если бы не запрокинутая голова со вздернутым подбородком и раскинутыми по подушке волосами, можно было подумать, что кровать пуста. У изголовья, склонившись над ней, сидел Семен. Он плакал. Неживые, досиня выжатые губы Лизы зашевелились.
– Зачем мне жить? – едва слышно прошептала она. – Опять маяться, унижаться? Сперва маялась одна, теперь будем маяться вдвоем с маленьким... Устала я. Сема. Жить с тобой устала.. Не хочу больше. Умереть хочу...
Семен осторожно гладил прядку ее волос:
– Я больше не обижу тебя ни одним словом. Сейчас позову отца с матерью, соседей и при них клятву дам: не обижу. И пить брошу. Родная моя, хорошая... Я без тебя пропаду. – Он вдруг с ужасом схватил ее руку. – Ты не дышишь, Лиза! Лиза! Очнись, открой глаза!
Лиза повернула голову и вздохнула. Сквозь смеженные ресницы пробилась и повисла крупная горькая слеза.
– Не верю я тебе... Не верю. Господи, помоги мне!..
Семен ткнулся лбом в висок ей, утопил лицо в раскиданных ее волосах.
Глазам моим стало горячо от слез. Я вернулся к отцу.
Вошла мать. Из кастрюлечки, которую она несла, вырывался пар. Она скрылась за дверью, откуда опять послышался писк новорожденного. За ней пробежала Надя.
Мы сидели за столом, молчали. Я думал о Семене. Что-то во мне перевернулось, когда я увидел этого забулдыгу плачущим. Должно быть, в человеке проявляются самые высокие порывы духа в моменты защиты жизни. Семен отстаивал источник жизни – свою семью...
Он вышел к нам потерянный, страх согнал с лица живое, всегда беспечное выражение. Желтая кожа туго, обтянула скулы.
– Врач не пришел? Мне послышался звонок. Здравствуй, Алеша. Видишь, как... – И побежал в коридор вызывать «Неотложную помощь»
В воскресенье я поехал за город просить руки Жени. Старомодное это выражение – «просить руки» – настраивало на веселую струну, и все, что должно было произойти, представлялось мне старинным водевилем. И сам себе я казался смешным, неумело играющим свою роль.
Ребята долго и тщательно снаряжали и наставляли меня, точно отправляли в далекое путешествие. Петр снял с вешалки свой новый костюм, светло-серый, сшитый по последней моде.
– Надень, – сказал он; мы были одного роста. – И рубашку надень. И ботинки.
– А галстук подвязать? – спросил я.
Анка оценивающе взглянула на меня и ре-шила:
– Надо подвязать. Возьми мой платочек и сунь его вот в этот кармашек. Я у многих видела платочки в этих карманах. Так представительней.
Трифон презрительно фыркнул:
– Ха! Был парень как парень, а стал пижон какой-то, стиляга. Смотреть противно!
– Много ты понимаешь в одежде; – заметила ему Анка. – Чудо, как ты хорош, Алеша! Я бы за такого выпорхнула, не раздумывая.
– Поговори у меня, – проворчал Трифон. – Только и мечтаешь, как бы выпорхнуть...
Я повернулся к Петру. Он ободряюще подмигнул черным и насмешливым глазом:
– Картинка! Сойдет, солдат.
Петр проводил меня до остановки. В ожидании автобуса мы тихо прохаживались вдоль дороги.
– Самое главное, Алеша, держаться проще, естественнее. Ну, генерал! Не съест же он тебя... Они, военные, может быть, и не страдают излишней чувствительностью, но уважают храбрых. Так что не робей. Ты отстаиваешь свое, можно сказать, кровное. Наступай!..
С этим бесшабашным настроением «отстаивать свое, кровное, наступать», я и впрыгнул в автобус. Петр, подсаживая, похлопал меня по спине: желал удачи...
В автобусе я успокоился и взглянул на все это всерьез. Дорогой я думал о том, что мне сказал отец, о той ответственности, которую я на себя взваливал, о том, как вести себя с родителями Жени. Я должен с самого начала дать им понять одно и очень важное: я независимый. Никаких условий, которые унижали бы. мое достоинство, подчиняли волю, – не приму. За то, что временно приютили, – спасибо. Все остальное касается нас двоих – мы знаем, как нам жить. И Женя должна с этим согласиться.
По плану, начертанному руной Жени, я без труда нашел дачу генерала Каверина. Она была обнесена высокой ганочной изгородью. У калитки остановился и сразу почувствовал, что весь мой наступательный дух исчез. Три веточки гладиолусов, купленные у вокзала, как-то вдруг утеряли свежесть, сникли и выглядели нищенскими. Но цветы я не бросил. Для Жени они дороже любого пышного букета. Я позвонил..
ЖЕНЯ: Меня всегда тревожила тишина перед торжественным наступлением грозы, тишина затаенная, с легкими, как бы пробными рывками ветра, с глухим шелестом ветвей. В такую минуту душе становится как будто тесно в груди, она начинает испуганно метаться... Вот такая же тревожная тишина обступила меня в тот день, когда я готовилась, быть может, к самому знаменательному событию в моей жизни. Я ждала Алешу с утра, ждала мучительно, до утомления...
Мама приглядывалась ко мне с подозрением; отчего это я такая тихая и покладистая сегодня? Я помогала Нюше прибираться в доме, электрополотером натирала полы. Свою комнату наверху я просто вылизала, все лишнее выкинула, переменила занавески. На паркетном полу теплыми косыми квадратами улеглось солнце. Ветра не было, но листья березы перед окном шевелились, и желтые бархатные сережки на ней дрожали. Я представила себе, как поднимется сюда, в «нашу комнату», Алеша, близкий мне человек, как он выйдет на балкон, сощурясь, оглядится вокруг, посмотрит на острые вершины елей, улыбнется и скажет с мягкой иронией: «Неплохо устроилась буржуазия...» Я подойду и стану рядом. Много ли нужно людям для счастья? Чистый и теплый угол, ясный горизонт перед глазами и близость любимого человека...
Я ничего не хотела говорить маме заранее. Слишком хорошо знала, как она умеет разубеждать, как может поколебать уверенность, заставить перерешить решенное!.. Лучше поставить ее перед фактом...
Я спустилась в зал. Мама сидела возле камина за столиком и читала, отмечая что-то авторучкой. В очках она всегда выглядела доброй и озадаченной, в ней угадывалась – еще далеко-далеко, но уже угадывалась – бабушка. Подмывало желание сказать ей об этом, то есть о бабушке, но я промолчала, боясь обидеть: мама не соглашалась стареть. Я тихо приблизилась к ней, опустилась на корточки и подсунула голову под ее локоть.
– Не мешай! – вскрикнула она негромко. – Видишь, кляксу из-за тебя посадила...
– Мама, если тебя не знать... Я про других говорю... то по твоему виду можно подумать, что ты страшно сердитая. Но ты ведь не очень сердитая. ..
– Не очень? Но все-таки сердитая? – спросила мама, снимая очки.
Я потерлась носом о ее колено, как в детстве. Она запустила пальцы в мои волосы и чуть приподняла мое лицо, заглядывая в глаза.
– Что нам надо? Ну, щеночек?
– Ко мне придет один человек, очень-очень для меня дорогой. Будь с ним поласковее. Пожалуйста!..
– Что это за человек? Твой новый поклонник?
– Вроде этого.
– Почему я должна быть с ним ласкова? Он что, робок?
– Не совсем робок, но лучше, когда человека встречают приветливо.
– Я его знаю? Из какой он среды?
– Из среды людей, мама.
– Меня всегда обижало, даже оскорбляло это ее деление людей на какие-то категории. Я встала, обиженная за Алешу. – Ты всегда вот так. Какое это имеет значение!
– Ну, хорошо, хорошо, постараюсь принять так, как тебе хочется... А ты иди оденься, сейчас приедет Сигизмунд Львович. Он жалуется: ты занимаешься с большой неохотой. Мне это не нравится, учти...
– Учту, мама, – послушно сказала я.
– Только можно тебя спросить?
Она кивнула.
– Я часто спрашиваю себя: почему у нас так мало хороших, больших музыкантов, певцов, художников, артистов.
Мама надела очки и пристально взглянула мне в глаза.
– Так почему?
– Наверно, потому, что все места в учебных заведениях, в театрах, в консерваториях должны принадлежать людям одаренным. На самом же деле они, эти места, занимаются людьми посредственными, даже совсем неспособными. Тут и знакомства сказываются, и передача профессии по наследству, хотя – и это чаще всего – наследники не имеют тех талантов, которые были у родителей, и, значит, занимают чужие места. Можно учиться музыке или рисованию, но это совсем не обязательно, чтобы из этого делать профессию, зарабатывать деньги...
– Это что же, такие веяния идут от нового твоего знакомства?
Я пожала плечами:
– Почему от знакомства? Разве я не могу думать сама?
Мама побарабанила пальцами по столику, точно придумывала, что мне ответить.
– Ладно, – сказала она. – Мы с тобой поговорим об этом после. – Мама придвинула к себе книгу. – Ты лучше подумай, не отвлекают ли тебя поклонники от дела. Иди.
– Тоже мне дело: надрывать голос, которого нет, – невнятно проворчала я, уходя, но мама не расслышала.
– Что ты там ворчишь, как древняя старуха? – Она всегда издевалась надо мной, когда я произносила что-нибудь невнятно. – Ступай приведи себя в порядок.
Я усмехнулась про себя: «Эх, мама, не папе нужно быть генералом, а тебе!..»
Сигизмунд Львович опоздал. Он позвонил так пронзительно и нетерпеливо, точно за ним гнались и в дом вбежал с разлету. Дребезжащий, пронзительный голос его разнесся по всем углам:
– Извините, Серафима Петровна, но задержался не по своей воле. С нашим транспортом редко кому удается приехать вовремя. Здравствуйте!
Я слышала, как мама приказала Нюше;
– Позови Женю. Вы извините, Сигизмунд Львович, что мы не смогли прислать машину – муж уехал по делам.
Нюша поднялась ко мне наверх, обошла вокруг меня, расправляя складки на платье.
– Учитель прибежал. Ты не перечь ему, а то мать недовольная чем-то, выговаривать станет, если что не так...
– Няня, сядь, – попросила я ее с решимостью, – я хочу тебя спросить.
Нюша села в кресло, испуганно замигала своими маленькими глазками.
– Я стала тебя бояться. Женя. Ты меняешься на глазах, и я не могу угадать, что ты сделаешь через минуту. О чем ты меня хочешь спросить?
– Я хочу сказать папе, что мне не нужны уроки пения, что это пустая трата денег и времени, моего и учителя. Хотя ему все равно, он за это получает деньги.
Нюша замахала на меня рукой, заговорила всполошенно:
– Что ты, Женечка! И не думай. Ничего, кроме ссоры, из этого не выйдет, это я доподлинно знаю. Если Серафима так постановила, то так и будет, и никакой маршал приказ ее не отменит. В доме старше ее человека нет. Она глава и командир, и все ей подчиняются. Так уж заведено. Ты же это знаешь, Женя. И не начинай. Ты лучше постарайся петь как следует, не серди ее.
– Ладно, пойду петь, – сказала я, – хоть мне и тошно петь. Понимаешь, тошно, няня!..
Сигизмунд Львович забавлял меня своей чрезмерной старательностью. Похоже, он и в самом деле намеревался сделать из меня певицу. Наивный младенец! Это был щупленький, страшно нервный и вспыльчивый человек с небольшими усиками, похожий на Чарли Чаплина. Кроме музыки, Сигизмунд Львович, по-моему, ничего в жизни не знал и знать не желал. Подбежав к инструменту, он крутил винтовой стул, сперва вверх, потом вниз, садился, вскакивал и опять крутил. Нотные листы раскрывал, как волшебную книгу, а клавиши поглаживал, как пальцы любимой женщины. Повернув ко мне лицо, он шевелил усиками.
– Ну-с, девочка, приготовимся...
И начинались мои мучения!
Сегодня Сигизмунд Львович меня особенно раздражал: придирался, заставляя повторять одно и то же по нескольку раз, непоседливо крутился на стуле, кивал головой и тут же страдальчески морщился, как от зубной боли.
– Может быть, отложим сегодня? – Я заискивающе улыбнулась учителю.
Сигизмунд Львович вскочил, вспылив, глаза его округлились и как будто порозовели.
– Опять? Нет, сударыня, я не намерен совершать такие путешествия, чтобы услышать ваше очаровательное «отложим»! Извольте заниматься. – Он покосился на маму и недовольно пошевелил усиками.
Мама оторвалась от бумаг, взглянула на меня поверх очков и уронила сдержанным голосом:
– Евгения...
Я прекрасно знала, что может последовать за этим медленно произнесенным словом, и поспешно обратилась к учителю:
– Ну, пожалуйста, Сигизмунд Львович...
Урну с водой уронив, об утес ее дева разбила...
И эта злосчастная урна, и мой голос, оплакивающий ее, надоели мне до чертиков!
Сигизмунд Львович резко оторвал пальцы от клавишей и опять вскочил.
– Что с вами? Вы совершенно не слышите, что поете! – Он в изнеможении сел и, ослабив узел галстука, расстегнул ворот рубашки.
Я виновато улыбнулась:
– Простите...
Мама строго, все так же пристально наблюдала за мной поверх очков, пыталась догадаться, что со мной происходит. Сигизмунд Львович повернулся к инструменту и попросил:
– Пожалуйста, Женя, повнимательнее...
В это время в зал вошел папа. На свете, наверное, нет человека более красивого, чем мой папа, добрый, застенчивый мой генерал с синими глазами и седой головой. Громадный, он очень осторожно, на цыпочках, чтобы не производить шума, направился к маме. Сигизмунд Львович, заметив его, встал и поклонился.
Воспользовавшись паузой, я подбежала к папе, закинула руки ему за шею и шепнула, поцеловав в щеку:
– Папа, ты меня любишь?
Он по-солдатски вытянулся, руки по швам, и отчеканил – он не был лишен юмора:
– Так точно, люблю! Зачем вам мое признание?
– Просто захотелось заручиться твоим расположением.
Мы рассмеялись. Мама с осуждением покачала головой:
– Как дети!..
Папа понял, что помешал занятиям, кивнул учителю:
– Извините, Сигизмунд Львович. Ухожу...
Мама вышла из зала следом за папой. Я вернулась к учителю и посмотрела на часы, стоявшие на камине. «Урну с водой уронив», – запела я. Вдруг голос мой дрогнул и оборвался – в прихожей зазвонили. Мама вернулась за бумагами.
– Кто пришел? – спросила я.
Мама равнодушно ответила:
– Молочница.
И ушла.
АЛЕША: После того как я позвонил, пришлось подождать. С крылечка сошла женщина и, шаркая по цементной дорожке огромными, не по ноге, ботинками, затрусила к калитке. Была она простоволосая, лицо в лукавых морщинках, взгляд острый, плутовской. «Должно быть, Нюша», – подумал я. Мне о ней часто рассказывала Женя.
Нюша отворила калитку настолько, чтобы я мог пролезть в нее боком, затем быстро захлопнула и повернула ключ. Заметив у меня цветы, она хмыкнула.
– Ну и букет у тебя, парень, – курам на смех! Кинь его, я нарву своих...
По обе стороны дорожки росли гладиолусы, флоксы, пышные, свежие и до рези в глазах яркие. А дальше, на площадке перед самыми окнами дома, цвели розы...
– Не надо, – сказал я Нюше.
Она опять хмыкнула.
– Скажите пожалуйста, какой гордый! Иди, иди. Сейчас с тебя гордость-то сшибут... – И юркнула в дверь впереди меня.
В передней меня встретила мать Жени – Серафима Петровна, крупная женщина в темном костюме. Некоторое время мы смотрели друг на друга – я стесненно, с неловкостью, она проницательно и оценивающе. До сих пор мне не встречались лица такой силы и выразительности: огромные глаза, короткий, чуть широковатый, но ладный и энергичный нос и негритянского склада губы точных, красивых очертаний.
– Здравствуйте! – Она протянула мне руку и назвала свои имя и отчество. Я назвал себя. – Моя дочь ждет вас. Но она сейчас занята. Посидите немного здесь или в саду. Она скоро к вам выйдет.
От этой любезности, почти театральной, повеяло отчуждением. Не Женя, а именно, «моя дочь»... Я почувствовал, как спины моей коснулись колкие морозные иголочки, – это не к добру, так бывало со мной всякий раз, когда нужно было решиться на рискованный поступок или вызывающий ответ.
– Мы, ваша дочь Женя и я, решили пожениться, – сказал я раздельно. – Я пришел сообщить вам об этом.
Наступила пауза. Сквозь застекленные двери из глубины дома пробивался сюда слабый Женин голосок: «Урну с водой уронив, об утес ее дева разбила...»
– Пожениться?.. – прошептала Серафима Петровна и в смятении оглянулась на дверь. – Вы?.. Да вы с ума сошли вместе с Женей!.. – Бледность омыла ее лоб, затем залила все лицо, выбелив даже губы.
Я поразился: до чего же она испугалась!
Серафима Петровна тяжело опустилась на стул и взмахнула рукой. Нюша, должно быть понимавшая все ее жесты, сунулась в боковой коридорчик.
В переднюю поспешно вошел генерал-лейтенант, недоуменно взглянул на жену.
– Что случилось?
– Это ужасно! – сказала Серафима Петровна и опять взмахнула рукой. – Они хотят пожениться. Это ужасно!..
Генерал посмотрел на меня с суровым любопытством.
– Пожениться? Что за чертовщина!..
Он шагнул ко мне. От орденских планок, от Золотой Звезды Героя зарябило в глазах.
– Откуда вы? – спросил генерал. – Кто вы такой?
В первый момент я немного оробел: сказалось трехлетнее пребывание в армии. Вытянулся, вскинув подбородок.
– Алексей Токарев, – отчеканил я, потом добавил тихо и с достоинством: – А вообще – человек.
Генерал улыбнулся, приподняв брови.
– Ну, здравствуй, человек! – Он взял меня за плечи, повернул лицом к свету. – Дай хоть взглянуть на тебя. Сердитый!.. На кого сердитый-то? На себя? На нашу мужскую долю, на жизненную неизбежность – жениться? Как зовут-то, говоришь? Алеша! Очень хорошо! Ты ведь пришел не на чашку чая, а взять в жены нашу дочь. Вопрос немаловажный. Как ты считаешь? – Шутливо-снисходительный тон его раздражал: и без того было тошно. – Хотелось бы знать, что представляет собой будущий муж моей Женьки.
– Я каменщик, – сказал я так, как сказал бы: «Строитель межпланетного корабля!» – Работаю в Юго-Западном районе на строительстве жилых домов. В институт не сдал. Буду учиться заочно.
– В армии служил?
– Так точно. Парашютист.
– Вижу по выправке. Значит, каменщик? Это, конечно, не густо... Но нас с тобой это не должно смущать. И генерал был солдатом, профессор – студентом, а начальник строительства – каменщиком. Все это в порядке вещей. Давно знаешь Женю?
– Полтора месяца.
– Считаешь, что срок достаточный для женитьбы?
Я пожал плечами:
– А вы считаете, что для этого нужно не меньше трех лет? Или пяти? Или, может быть, десяти?
– Нет, я так не считаю. – Генерал неожиданно подмигнул мне синим глазом, ободряюще кивнул и понизил голос: – Верю в любовь с первого взгляда. – От этого кивка у меня потеплело на душе. – Все это хорошо, Алеша. Но я посоветовал бы тебе подумать, прежде чем жениться. Не справишься ты с ней, характер у нее...
– У меня тоже характер, – быстро заверил я.
– Ну, гляди... Что же мы тут стоим! Пройдем ко мне, поговорим, обсудим положение дела. – Он подтолкнул меня к лесенке, ведущей наверх.
Серафима Петровна, оправившись от потрясения, встала порывисто. Плечом оттеснила мужа. Она, должно быть, боялась, как бы генерал не увел меня к себе, боялась, что вопрос решится в нашу с Женей пользу.
– Молодому человеку нечего делать у тебя, – приглушенно сказала она.
– В чем дело, Сима? – сказал генерал. – Успокойся. Дай познакомиться с парнем.
– Незачем тебе с ним знакомиться. Ты слишком просто смотришь на все. За судьбу дочери ответ несу я. – Серафима Петровна обернулась ко мне: – Ты понимаешь, какую берешь на себя ответственность? Разве ты подготовлен к семейной жизни? Что ты можешь? Жене пора устраивать свою судьбу. Она должна поступить в консерваторию. Семейная жизнь для нее сейчас – обуза. Ей еще рано. Да и ты не устроен. На что вы будете жить? Сколько ты получаешь? Гроши. А ей даже стипендию не дают.
