Текст книги "Рассудите нас, люди"
Автор книги: Александр Андреев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)
– Не болтай вздора. Вадим порядочный человек, он к тебе хорошо относится. Нынешняя молодежь не слишком разборчива в этих вопросах.
– Подумаешь, хорошо относится! – сказала я как можно пренебрежительнее. – Для женщины не очень высокая честь, если к ней хорошо относится глупый человек. Это скорее унизительно. Следит, подкарауливает!.. Обыватель несчастный, чиновник! Я знаю, что он будет научным работником. Но это обязательно будет чиновник. Чиновники бывают всюду – и среди ученых, и среди преподавателей, и даже среди комсомольских работников. Чиновничество связано прежде всего с отсутствием полета мысли, творчества. Чиновники – враги всего живого и творческого!
И гроза грянула: мама выпрямилась и сразу подавила меня своей непреклонной волей. Ее огромные глаза стали еще больше и словно налились чернотой; этого ее взгляда побаивался даже папа. Книга, брошенная на стол, хлопнула оглушительно, подобно удару грома.
– Не смей так разговаривать со мной, дрянь! – крикнула мама. – Ты ничто и никто, чтобы судить о людях так плохо.
«Только бы не уступить ей сейчас, – мелькнуло у меня, – только бы не испугаться!»
– Я его невеста и могу думать и говорить о нем все, что захочу.
– Мне думается, ты понимаешь, что я не намерена выслушивать твои изречения. – Мама любила скрасить свой тон иронией. – Я не уверена, что услышу что-нибудь трезвое и путное. Иди позвони Вадиму. Он ждет. Пусть сейчас же приедет.
– Мне он не нужен.
– Мне нужен.
– Я знаю, зачем он тебе нужен; хочешь поскорее сбыть меня с рук – в благополучную семью.
– Да, хочу. И именно поскорее. Ты, кажется, начинаешь проявлять дурной вкус; сегодня у тебя один, завтра другой, послезавтра – третий...
– Я не делаю ничего предосудительного.
– Мне известно больше, что ты делаешь, – сказала мама. – Позвони Вадиму.
– Не стану.
– Хорошо. Я позвоню сама. – Она повернулась к двери.
Я поспешно предупредила ее;
– И разговаривать будешь сама. Я к нему даже не выйду.
Мама чуть откачнулась от меня, грузно оперлась рукой о стол. Ее все больше изумляло мое поведение.
– Ты что – сумасшедшая или пьяная?
Я ощутила, как веки мои против воли сузились, ноздри напряглись, – это не к добру; в такие минуты я теряю над собой всякий контроль и могу сделать или наговорить такое, в чем после долго буду каяться и проклинать себя.
– Я в здравом уме и трезвой памяти. Я не выйду за него замуж. – Внутри у меня, подобно капле с сосульки, что-то оторвалось и полетело вниз, вызывая слабость в ногах. Рука моя легла на горло, словно хотела заглушить голос.
Этот панический жест не ускользнул от мамы, и, чтобы убедить ее, я повторила;
– Не выйду. Я не люблю его. Хорошая семья, обеспеченный дом!.. Думаешь, я стану прыгать от счастья? Это не дом, а монастырь!.. Ты еще не знаешь, какой Вадим! Тебе льстит, когда он вежливо улыбается. А что у него на душе, это тебя не касается.
– Замолчи! – крикнула мама. В глазах ее метался бешеный огонь.
В дверь просунула растрепанную голову Нюша, пробормотала сонно и сострадательно:
– Господи, опять терзает девчонку...
Мама нетерпеливо взмахнула рукой, и дверь захлопнулась.
– Ты не соображаешь, что говоришь, – сказала она мне. – У тебя дикие глаза... – и прошла мимо. Халат зацепился за детский стульчик, она отшвырнула его ногой и ушла, и у меня не было сил остановить ее.
Комната плавно качнулась. Я прислонилась спиной к стене, чтобы не упасть. Что я натворила!.. Хорошо, что ничего не слышал Вадим. Это означало бы конец. А может быть, лучше, если бы он услышал все? Нет, запальчивость – плохой советчик. Надо во всем разобраться спокойно...
Я задернула штору, погасила лампу и легла в постель. Ой, как трудно отрывать от сердца то, с чем оно сжилось, что совсем недавно казалось нерасторжимым! Ребята считали наши отношения с Вадимом «окончательными и бесповоротными и пересмотру не подлежащими» и даже не пытались за мной ухаживать. Оказывается, эти отношения можно пересмотреть... Внезапно я ощутила возле себя Алешу, его дыхание на своем лице и в смятении откатилась к стене. Села в кровати. В комнате было тихо и полутемно. Вспомнила, как Алеша поцеловал меня, и опять задохнулась. Что со мной творится!.. Я зарылась лицом в подушку, я долго-долго ворочалась, прежде чем уснуть.
Проснулась рано. Сама. Долго и недвижно лежала, думала – о себе, о Вадиме и, конечно, об Алеше. Надвигалось что-то большое, и надо было в самом деле что-то решать. Неужели пришло серьезное, неизбежное? Посоветоваться было не с нем. Идти к папе неловко, я никогда к нему с такими вопросами и переживаниями не обращалась. Да и едва ли он примет это всерьез – он считает меня еще девочкой. Скажет, разбирайтесь во всем с мамой. А мама даже слушать меня не захочет после такого бурного объяснения. Поговорю-ка я с Еленой...
Вошла Нюша.
– Велела разбудить, – сказала она ворчливо. – Завтракать пора. Сердитая ушла. Приказала тебя не выпускать... Ты бы хоть и вправду передышку сделала, Женя, дома посидела бы, пока мать угомонится. Каждую ночь напролет – разве это хорошо для девушки?..
– Ладно, не ворчи, посижу. Принеси, пожалуйста, телефон.
Нюша внесла из передней телефонный аппарат на длинном шнуре. Я поставила его на колени и позвонила Елене Белой. Фамилия ее – Бороздина. Но в группе у нас была еще одна Елена, кудрявая толстуха Пономарева. И чтобы не путать их, ребята прозвали Елену Бороздину Белой за ее удивительные, цвета слоновой кости, волосы. Елена – единственная и верная моя подружка.
Я была влюблена в нее, завидовала ее красоте: высокая, царственная в своей медлительности, она покоряла с первой улыбки. У нее был умный лоб, который мне всегда хотелось потрогать. Казалось, он излучал свет, доброту и тепло.
Я набрала номер.
– Куда ты запропала, Женька? – спросила меня Елена. – Я не видела тебя целую неделю!
– Лена, я под домашним арестом. Приезжай ко мне, все расскажу. Приезжай скорее! Мы с Ню-шей в доме одни...
Я встала и прибрала комнату. Нюша подметала в передней пол. Я предупредила ее:
– Если позвонит Вадим, скажи, что я ушла. Скажи, к портнихе. Нет, лучше к учителю пения...
– К учителю... Так он и поверит: учитель всякий раз приезжает к нам, а нынче ты к нему? – Нюша, усмехаясь, покачала головой. – «Если...» Звонил уже трижды твой Вадим. Сказала – спишь. Сейчас опять забарабанит.
Телефон зазвонил. Нюша оттянула платок, прижала трубку к уху и с важностью подбоченилась.
– Слушаю, – произнесла она врастяжку.
Нюша любила вести переговоры по делам папы,объясняла, куда уехал, когда обещал вернуться, спрашивала, кто «докладывает»: звания помнила, а фамилии обязательно перевирала или коверкала.
Сейчас она скупо поджала губы.
– Ну, чую, что Вадим. Опоздал малость – к учителю петь поехала. Проморгал, ищи теперь... – Бережно положила трубку. – Разорвал бы он меня на мелкие кусочки за такое известие! – Между Вадимом и Нюшей установилась давняя молчаливая вражда. – Хватит, девонька, – сказала она, берясь за веник. – Последний раз вру, грех кладу на душу. Хоть и не люблю я его, Вадима, а врать все равно нехорошо, да в мои-то годы! Когда пеленала тебя да таскала по садику, думала ли, что стану выгораживать, скрывать от женихов, кривить душой?
– Ну, няня, – промолвила я, подласкиваясь к ней.
И Нюша сдалась:
– Ладно уж, ладно. Не подведу.
Мне казалось, что Нюша, сколько я ее помню, ни капельки не изменилась: такая же сухонькая, расторопная, неунывающая и смешливая, какой была всегда. Она – душа нашей семьи. Папа называет ее начальником штаба. А я еще не разобралась, кто для меня роднее – мама или Нюша. Сколько было пролито – именно пролито – на меня ласки, нежности и доброты из этих живых, запрятанных в тенета морщинок, глаз. И эти неустанные, поблекшие, добрые ее руки... Сколько раз они гладили мои волосы, расправляли на них пышные банты, сколько раз купали меня в ванной, заплетали мои косички! Сколько раз я выплакивала в ее коленях все несправедливые обиды и горести! Нюша провожала меня в школу, встречала, кормила; когда я готовила уроки, она сидела сбоку и наблюдала: стихи и былины знала наизусть – заставляла повторять по десяти раз. Малограмотная, она наделена была простой житейской мудростью и необыкновенным чутьем: сейчас, когда я выполняю чертежи, она заглянет через мое плечо и, ничего не понимая, не разбираясь, точно определит – хорошо чертеж отработан или плохо. Она не прочь выпить, и частенько вечером, когда папа возвращается с работы усталый, их можно увидеть на кухне вдвоем за рюмкой водки, настоянной на смородинном листе. К маме Нюша относится восторженно. Провожая ее и папу в гости, в театр или на прием, поправляя складки на ее платье, она всплескивала ладошками:
– Ну и видная же ты, Серафима! Красавица писаная, королева. А сказать по-военному – маршал!..
– Не болтай глупости!
Но Нюша не страшилась маминой строгости и умела при случае постоять за себя, а чаще всего за меня.
В передней позвонили, и Нюша пошла отворять.
Вошла Елена Белая. Она была изумительно хороша: светлая юбка, светлая кофточка, громадные зеленые глаза, желтые волосы и прекрасный лоб, высокий и чистый, как зеркало.
– Я на десять минут, – сказала Елена. Она бросила в кресло тугой сверток, и мы обнялись. – Аркадий ждет.
Я выглянула в окно. По дорожке вдоль пруда прохаживался Аркадий Растворов.
– Зачем ты его взяла?
– Не брала. Вышла из дому, а он у подъезда. Разве отвяжешься! Попросил зайти в два места. – Она перевела взгляд на сверток. – Показать?
Отец Аркадия, работник по торговой части, жил за границей. Какие способности проявил он в своей торговой деятельности, нам неизвестно. Но мы точно знали, что личные посылки с вещами пересекали океан регулярно. В Мocквe они раскупались нарасхват. Их сбывал Аркадий.
Елена развязала пакет. В нем оказались четыре шерстяные вязаные кофты неописуемой прелести. Одна мне понравилась особенно: крупной вязки, легкая и мягкая, как пушинка, и такая белая, что ломило глаза от белизны. С ума можно сойти!
– Я нарочно принесла ее, – сказала Елена.– Тебе она пойдет. Но дорогая – пятьдесят рублей.
– Можешь оставить ее на день? – спросила я. – Вечером покажу маме. – Мне до слез жалко было расставаться с этой кофтой. – А эту, голубую, я возьму для мамы.
Елена согласилась:
– Ладно, оставляй. Всю ответственность беру на себя.
Я никогда не спрашивала Елену, даже думать об этом не смела, но сейчас нехорошая догадка закралась мне в душу: не втянул ли Аркадий и ее в свое нечистое торговое дело?..
– Ну как, предложил он тебе руку и сердце или все еще выжидает? – спросила я.
Елена горестно усмехнулась:
– Чего захотела! Все гораздо проще, Женя, предлагает жить с ним. И то с условием: никаких обязательств за последствия не несет... – Она всегда выражалась откровенно, даже грубо, часто приводя меня в замешательство. – Оттеснил от меня ребят – шагу не дает ступить. Сейчас нарочно оставила его в сквере, а то бы поговорить не смогли... И дома, Женька, тошно! Бабка с дедом причитают: в девках засиделась, никто не берет. Отец пьет, в пьяном виде обзывает такими словечками, что повеситься хочется. Даже мама... И у той скорбные вздохи... Знаешь, иногда мне кажется, что вокруг меня стена. Глухая стена. И с каждым днем она вырастает все выше и выше, заслоняет свет. Живу я нехорошо...
– Ну, а Боря Берзер? – сказала я. – Ведь он очень хороший парень.
–Хороший, – согласилась Елена. – Внимательный, умница. Но уж очень правильный. От его правильности прямо выть хочется. В шахматы играть учит, на лекции приглашает... Скука! С Аркадием хоть весело... А ну их всех!.. – Елена ожесточенно махнула рукой, как-то встряхнулась вся. – Что будет, то и будет!.. Как ты попала в немилость, за какие провинности?
– Отказалась выходить за Вадима, – сказала я.
– Честное слово?! – Елена вскочила и принялась мерить комнату своими длинными стройными ногами. – Взбунтовалась! Ай-яй-яй!.. А я считала тебя кроткой овечкой. И завидовала: вот думаю, подцепила парня и будет держаться за него до самой смерти.
– Я и сама так думала, – сказала я.
– Кого же ты обрадовала таким известием? Маму или Вадима? – Она подсела ко мне поближе. – Ты действительно так решила. Женя?
– Еще не могу разобраться сама... Кажется, да.
– А что произошло?..
Я прошептала ей на ухо:
– Влюбилась.
Елена даже отодвинулась от меня – не ожидала.
– Это правда? Кто он?
– Простой парень. Алексей Токарев. Нет, он не простой, он настоящий. Недавно вернулся из армии. Сдавал в наш институт, провалился... Я уже была у него дома, познакомилась с родителями, с братьями. Случайно это вышло... Понимаешь, ночью с ним рассталась, а сейчас вот уже скучаю, хочу видеть. Резкий такой, даже злой, но, по-моему, очень честный и мужественный. – Я опять наклонилась к ее уху. – Мы уже целовались.
Елена воскликнула:
– Так это же черт знает как хорошо! Познакомь, пожалуйста, посмотрю, что за рыцарь!..
– Он и вправду рыцарь, – сказала я. – Знаешь, как мы встретились?..
В передней настойчиво зазвонили. Елена встрепенулась, заторопилась.
– Это Аркадий. Мне пора.
Настойчивый звонок Аркадия, его бесцеремонное вторжение возмутили меня:
– Да пошли ты его к черту!
– Невозможно. Разве ты его не знаешь? – Слова прозвучали бессильно. Елена как бы надломилась вся. – В другой раз наговоримся вдоволь. – Она придвинулась ко мне, теплые волосы ее скользнули по моей щеке. – Я тебе завидую, Женька! Ужасно завидую!..
Мы вышли в переднюю. Нюша, впуская Аркадия, проворчала с недовольством:
– Чего барабанишь? Не пожар.
– Не ворчи, старуха, – с веселой развязностью отозвался Аркадий.
– Вот огрею щеткой, тогда узнаешь, какая я старуха!
– Огрей, только не ворчи. – И продекламировал, обращаясь к Нюше:
Делай, что хочешь.
Хочешь, четвертуй.
Я сам себе, праведный, руки вымою.
Только —слышишь! —убери проклятую ту,
которую сделал моей любимою!
Нюша рассмеялась:
– Ну и скоморох ты, Аркашка... Бороду отрастил – чистый скоморох!..
Аркадий обернулся к Елене.
– Сказали, на десять минут, а пробыли целых сорок, сударыня. Неотложная проблема – косточки пересчитывать своим ближним!.. Здравствуй, Женя, не видел тебя полстолетия!
Он стиснул мою ладонь; его «кубинская» борода цвета меди отросла еще больше: начиналась от висков, опоясывала подбородок: на губе распушились усы, оттеняя белизну зубов; зубы чистые, без изъяна, украшали лицо, и Аркадий часто беспричинно выставлял их напоказ. У меня мелькнула мысль, что из внешнего облика далеких и пламенных кубинских революционеров люди ненастоящие, порой ничтожные сделали «моду».
– Не мешало бы устроить небольшой «сабантуй» перед началом занятий, – предложил Аркадий. – Отметим новый шаг на пути к высшему образованию. Можем собраться у меня или у Вадима. Скажи ему.
– Хорошо, скажу.
Аркадий потянул Елену за локоть:
– Пошли...
Елена слегка отшатнулась от него и крикнула, бледнея:
– Куда ты меня все тянешь? Что ты за мной ходишь, точно конвоир? Вот привязался!..
– Так его, так, Леночка! – одобрила Нюша.
Аркадий ссутулился, руки повисли длинные и вялые – неумолимые в своей веревочной вялости: захлестнут, задушат.
– Тихо, – сказал он с каменным спокойствием. – Тихо. Ни звука больше...
Повернулся и так, ссутулившись, вышел на лестницу, и Елена с едва уловимой надломленностью двинулась за ним.
Я вернулась в свою чистую, тихую комнату. Сделалось вдруг тоскливо. Меня поразило в Елене, такой властно-красивой, подчинение чужой воле. Должно быть, глубоко сидит в нас, женщинах, и передается в потоке крови из поколения в поколение – не одну тысячу лет! эта покорность, подчинение силе. Мы боимся остаться без опоры – крепка она или шатка – страшимся не замужества.
Вот и меня охватило чувство одиночества. Оно налетело неожиданно, словно вывернулось из-за угла, и я растерялась от этого не испытанного ранее чувства.
Кажется, еще вчера я набрала бы привычный номер, и через десять минут Вадим был бы здесь. Теперь не могла, словно безотказно сработала какая-то деталь и память автоматически отключила Вадима. Я ждала звонка Алеши. Я прождала его весь день и весь вечер, ни на минуту не отлучаясь из дома. Раза два заглядывала ко мне мама, испытующе окидывала взглядом и молча уходила, озадаченная моим безмолвием. Я думала: мир полон больших событий – ученые создают межпланетные корабли, африканские народы рвут цепи колониального рабства, сталевары стоят у горячих печей и плавят сталь, кубинцы готовятся к защите революции – люди творят историю. А я, маленький человечек, стою у окошка, гляжу на ночную улицу и страдаю от тоски, от любви. И ничего выдающегося в этом нет... Но ведь любовь – неотступная и надежная спутница человека. Она с ним в горе и в минуты счастья, в годины бедствий и в праздники; без любви человечество, наверно, одичает...
Алеша не появлялся, не звонил. Я завороженно смотрела на телефонный аппарат, как на живое существо. «Ну, зазвони, ну, принеси мне его голос...» – умоляла я. Но аппарат невинно глядел на меня белыми окошечками цифр и беспокоил звонками чужими, ненужными...
На пятый день ожиданий меня вдруг поразила жуткая мысль: с Алешей случилось что-то недоброе – может быть, заболел, может быть, уехал куда... Один раз, приблизившись к окну, явственно увидела его в сквере на нашем месте. Я сперва закричала от радости и нетерпения, потом выбежала из квартиры, скатилась по лестнице, перелета через улицу под носом мчащейся машины, – за спиной взвизгнули тормоза. Алеши в сквере уже не было...
АЛЕША: Ощущение выбитой из-под ног твердой почвы обессиливало до тошноты. Меня как будто качало. Потрясенный случившимся, я не мог прийти в себя. Домашние относились ко мне с состраданием, как к, неизлечимо больному. Сочувствие и укор стояли в глазах отца. Мать почему-то подсовывала мне лучшие куски еды. Это было невыносимо. Я уходил утром и подолгу сидел в сквере вместе с пенсионерами перед кинотеатром «Таганский». Надо было что-то делать с собой. Работы не боялся. Но я ничего не умел, а начинать с азов было страшновато.
Жене звонить не смел, запретил себе думать о ней. Лишь один раз, сам не знаю как, очутился на Пионерских прудах, задержался возле «нашего» дерева, взглянул на ее окошко и скрылся, чтобы больше никогда сюда не возвращаться. Я для нее неудачник, и она, конечно, жалеет меня. Если бы я позвонил, она бы вышла ко мне, я был уверен в этом. Но только из жалости. А жалость я ненавижу: она умерщвляет любовь. И вообще человек, достойный жалости, по моим понятиям, неполноценный человек.
Однажды встретил на Таганке приятеля-одноклассника Толю Частухина. Он всегда отличался чисто женским любопытством и сейчас как бы лоснился от этого любопытства. И еще от самодовольства. Такие, как он, обожают вопрос: «Как живешь?» Не спросишь – сам похвастается успехами и благополучием. «Заканчиваю факультет журналистики, посылали от газеты на практику – «вторгаться в жизнь». Уже напечатал четыре заметки...» Он вьнул из кожаной папки вырезки, показал. Мне нечем было хвалиться. Расстались холодно – не люблю хвастливых и самодовольных. Подумаешь, четыре заметки!..
От Таганки я побрел в сторону Крестьянской заставы, к заводам. В тесном прокуренном помещении отдела найма и увольнений встал в очередь к одному из окошек. Подал заявление. Старомодные, стрелами, усы перегородили окошечко. На лице человека с отвислыми щеками лежала скука.
– Могу оформить табельщиком в кузовной цех. Ознакомишься, присмотришься, а там другое что-нибудь подыщут. Только общежития не будет...
Я взял заявление и сунул его в карман.
Домой вернулся поздно, тихо лег на свою раскладушку, но заснуть не мог. Расставаться с мыслью об институте и выступать перед людьми в роли табельщика или кладовщика было горько до слез. Табельщик... Ну, и высокое назначение, гордость человечества! Я даже рассмеялся: как он, тот усатый, мог предложить мне, здоровому парню, такую должность?!
Семен где-то шлялся и вернулся позже меня. Увидел, что не сплю, подсел.
– Страдаешь? – нетрезво ухмыляясь, заговорил он шепотом. – Проблемы строишь? Чепуха все это – проблемы!.. Утром вставай пораньше, я за тобой заеду. А лучше вместе пойдем. Я уже закинул камешек насчет тебя. И с начальником участка говорил, и с Петром Гордиенко, бригадиром. Не бригадир – стиляга, ну, куда там! Инженер позавидует. «Приводи, сказал. Одного в армию отчислили, другой из apмии на замену пришел...» Слышишь, солдат? – Семен толкнул меня в коленку.
– Зачем я пойду? – Я сел на койке. – Мешать людям? Я ничего не умею. Строительства даже вблизи не видел.
Семен опять ухмыльнулся,
– Ну, чудак! Ты же у нас способный. Научат. Я разбужу тебя...
И ушел, ощупью отыскивая в потемках дорогу. Сейчас начнет врать Лизе, что на собрании задержался или на сверхурочной работе. Послышатся упреки и всхлипывания Лизы... Скорее бы уснуть!.. Вот у него, Семена, все просто и естественно и никаких проблем: собираешься стать строителем – иди на строительство. Против такой логики бессмысленно возражать..,
Свирепая машина-бизон проползла по строительной площадке и, обогнув штабель железобетонных плит, внезапно оборвала свой рев. Семен открыл дверцу, встал на подножку и указал мне на возводимое здание:
– Тут найдешь Гордиенко. Иди. А мне пора, Алеша. Я и так провозился с тобой порядком...
Лестничные марши были завалены мусором. На площадке третьего этажа я увидел девушку.
Она стояла ко мне спиной и запрокинув голову, следила за краном. Крановщик опускал на тросе внутриквартирную перегородку – плоский серый квадрат с дверным проемом посредине. Перегородку относило ветром, и девушка взмахивала руками, показывая место разгрузки.
Я заглянул в бумажку.
– Где тут работает бригада Гордиенко?
– Мы бригада Гордиенко, – бойко ответила девушка и показала на рабочих. Их было на этаже человек пятнадцать, молодых парней и девчат. – И там – тоже наши... А вы к нам направлены? – Я молча кивнул. Девушка – курносое беспечное существо в брюках, заляпанных раствором, в майке-безрукавке, с ямочкой на подбородке – заулыбалась. Волосы ее были наглухо затянуты косынкой, отчего голова казалась крошечной. – Очень приятно познакомиться. – Она торопливо вытерла О майку ладошку и протянула мне. – Анка. А вас как звать?
– Алексей.
– Очень приятно, – повторила она с кокетливой непосредственностью. – А бригадира нет, пошел по начальству отстаивать наши интересы. А вообще у нас сейчас обед... Трифон! – крикнула Анка. – К нам новенького прислали!
Я повернулся направо и невольно отступил: на меня надвигался громадный рыжий парень, с которым мне пришлось драться в парке в тот памятный вечер. Я узнал его сразу.
Бывают лица – их не отнесешь ни к красивым, ни к уродливым, – они просто нелепы, как смешные и безобидные карикатуры: большая голова в тугих кольцах ржавого цвета; затасканная кепчонка на затылке, пухлые губы выдаются чуть дальше кончика носа, поставленного торчком: желтые глаза подобны каплям масла, плавающим на воде.
Я понимал, что здесь не парк и драки не произойдет. Но от беспощадной медлительности Трифона исходила неумолимая враждебность. Лучше быть ко всему готовым.
– Вот мы и встретились! – Трифон мрачно оглядел меня и свистнул: – Серега, Илья!
И тут же встали рядом с ним двое других. Этих я тоже запомнил: остроносый, с колкой улыбочкой, с мастерком в руке, и второй – толстощекий, с пудовыми плечами борца, в берете на круглой голове, крепко посаженной на плечи. След от его удара я долго скрывал под повязкой.
Трифон хмыкнул:
– Глядите, кто вылупился!
Остроносый Серега выхватил у меня бумажку. Прочитал. Передал Трифону.
Я оглянулся на Анку, точно искал у нее защиты.
– Съежился?.. Расплачиваться придется, – пропел Серега.
А толстощекий атлет Илья глухо проворчал:
– Не озирайся, здесь патрулей нет.
Анка ничего не понимала.
– Что это вы, ребята? Он к нам в бригаду прислан...
Трифона, видимо, означила моя военная форма: гимнастерка, сапоги, пилотка, строгая выправка.
Я не страшился их. В тот момент я их просто презирал. Я твердо знал, что помыслы и стремленья этих парней не поднимаются выше первого этажа, хотя на работе и забираются они на десятый. Мы по-разному понимали и постигали смысл жизненного назначения человека. Казалось, нас разделяла пропасть.
Крановщик сверху крикнул:
– Надо по-честному. Через суд!
– Да, придется так, – согласился Трифон не совсем охотно.
Он мотнул медной кудлатой головой. Повинуясь этому знаку, подступили, тая ухмылочки, еще трое рабочих.
– Судите его, – приказал Трифон. – Что вы решите, то и будет исполнено...
Рабочие сели на опрокинутый ящик. Посуровели. Я опять оглянулся на Анку: что за чертовщина тут происходит, – какие-то люди, какой-то суд? Они, кажется, не лишены юмора!..
«Судья» постучал мастерком по ящику, произнес с важностью:
– Подсудимый, встаньте.
– Стою, – сказал я и подумал: «Посмотрим, что будет дальше. Захватить себя врасплох не дам».
– Потерпевший Трифон Будорагин, ваше слово, – сказал «судья».
– Сейчас объясню... – Верзила с дикими желтыми глазами вдруг неподдельно заволновался, с детской наивностью веря в происходящее, озираясь на Илью и Серегу, заговорил сбивчиво. – Был прекрасный летний вечер.
– Короче, – предупредил «судья».
– Мы стояли возле танцверанды... Играла музыка... Я пригласил одну девчонку...
– Короче, – опять сказал «судья».
Трифон вспылил:
– Что ты заладил: короче, короче! Ударил меня по скуле – куда еще короче!
– И хорошо сделал, молодец! – вмешалась Анка. – Не приглашай чужих девчонок.
«Судья» пригрозил ей:
– Еще одно замечание, гражданка, и я вынужден буду удалить вас.
– Он и меня ударил, – пожаловался Серега.
Илья подхватил хмуро:
– И меня тоже.
«Судья» повернулся сперва налево, потом направо к «заседателям».
– Суду все ясно. Подсудимый признает себя виновным?
– Да, признаю, – сказал я сдержанно. – Я действительно ударил этого рыжего. И этого, и этого... Но это случилось после того, как один из них ударил меня. А в армии меня научили отвечать на удар тройным ударом...
Я в упор посмотрел на «судей».. Гм... Судьи... Сейчас я выскажу им все, что о них думаю, и маскарад кончится,
– Знаете, ребята, когда я встречал на улицах, в парках, в кинотеатрах таких вот парней, как вы, я всегда думал, что они – из шайки мелких и злых хулиганов. Честное слово! А вы, оказывается, рабочие... Выходит так: отработаете, уложите в стену положенную норму кирпичей, и на этом ваша сознательная деятельность заканчивается. Затем, нализавшись, отправляетесь гулять, оскорблять прохожих, приставать к незнакомым девушкам, затевать драки...
На мгновение настала тишина. «Судья» смотрел на меня, сощурив глаза, точно решал, какой построже изобрести приговор за мое непочтительное поведение, за оскорбительную речь.
Но вместо «судьи» заговорил другой. Этот голос я уже однажды слышал где-то.
– Похлопаем ему за поучительную лекцию!
Раздались нестройные хлопки.
Сбоку стоял человек в комбинезоне, перетянутом поясом: из кармана высовывался козырек кепки, расстегнутый ворот открывал сахарной белизны рубашку. Темные и жесткие волосы вздыблены дерзко и наступательно. Пытливый взгляд таил незлую насмешку. И вообще весь он, порывистый, врубался в память с первого взгляда.
Теперь я вспомнил: во время драки человек этот приказал мне бежать. Вскоре я узнал, что это и был бригадир Петр Гордиенко.
Аплодисменты утихли, и «судья» очнулся.
– Суду все ясно, – произнес он, затем приподнял руку и подмигнул. – Подсудимый приговаривается... – И в этот момент на голову мне опрокинулось что-то белое и удушливое. Шурша, потекло к ногам, затмевая свет. Перед глазами, подобно вязкому туману, клубилась цементная или алебастровая пыль. Затем раздался хохот, – подловили-таки, гады!
Пыль осела. Я стоял до нелепости смешной и недвижный, весь белый, как слепленное из гипса изваяние, и наблюдал за моими противниками. Они корчились от смеха... Я встряхнул плечом, и пыль опять взвилась. Конечно же, что смешно. Я сам невольно рассмеялся...
Непонятно отчего, но мне вдруг стало удивительно легко и просто. Как в ту ночь после первого прыжка с парашютом... А до этого были тяжкие минуты борьбы со своим почти паническим страхом. Мне казалось тогда, что я никогда не прыгну. Я мысленно обращался с мольбой к матери, чтобы она в последнюю секунду помогла мне переступить тот порог, перед которым от ужаса леденеет сердце... И вот поступила команда, четкая и беспощадная: «Пошел!» – и мои товарищи один за другим исчезали, вываливаясь в проем самолета. Тогда я испугался другого: как бы не отстать от них! И я нырнул в ревущую бездну. Последовал резкий рывок, словно меня навсегда выдернули из мохнатых и жестоких лап страха. Затем наступила головокружительная тишина и одиночество. Надо мной, чуть белея в сумраке, трепетал парашют, я парил в вечности, под яркими звездами и торжествовал победу над самим собой...
...Строители еще посмеивались надо мной. Подошла Анка и ладошкой осторожно стала обметать меня.,
– Не обижайся на них, Алеша. Они всех так встречают, даже нас, девчонок, не жалеют. – Анне помогали две другие девушки. – Такой уж они завели дурацкий обычай – посвящать в строители.
Девушки старались впустую – пыль въелась прочно, моя воинская форма превратилась в рабочую спецовку. В этом крылся некий смысл, знамение времени...
– Пошли обедать! – крикнул кто-то.
Рабочие столпились у лестницы. Петр Гордиенко задержал их:
– Не годится так, ребята. Солдат может совсем разобидеться, подумать о нас плохо.
– Он уже подумал, – сказал Трифон Будорагин пренебрежительно. – Шуток не понимает...
– Вот он сейчас схватит свою бумажку и – наутек! – крикнул Серега. – Такая работенка не для него.
Смешно: зачислили меня в белоручки, в неженки, чудаки!
– Не останешься у нас? – спросил Петр Гордиенко.
– Остаюсь, – бросил я сквозь зубы.
– Вот видите! – одобрительно воскликнул Петр, обращаясь к рабочим. – Я знал, что он выше обид. Вася, – позвал он «судью», – мы с интересом прослушали содержательную речь, – тут он заглянул в мою бумажку, – Алексея Токарева. Долг вежливости – ответить на нее. Пожалуйста, Вася...
Любой человеческий коллектив – собрание разных характеров, от трагических до веселых. Здесь в роли забавника, по всей видимости, выступал «судья» Вася. Он вскочил на ящик.
– Поглядите вокруг, дорогой товарищ! – Рука его плавно описала полукруг; я невольно следил за ней взглядом.
С трех сторон как бы надвигалась на меня сама жизнь: жилые массивы радостно, почти хвастливо, блестели на солнце свежей облицовкой и стеклами окон. Над крышами то близко, тo далеко вздрагивали в синеве неба, будто схваченные в полете, стрелы башенных кранов.
– Во многих этих зданиях, – продолжал Вася, – кирпичики обласканы нашими руками. Прислушайся, дорогой товарищ, и ты услышишь, что стены поют и смеются, потому что мы вместе с кирпичами вложили в них и нашу песню и наш смех! А раствор замешан на крутом рабочем слове, чтобы крепко стояли углы, не трескались. И во всем этом благословенном строительном царстве каша бригада занимает господствующую высоту. Чем мы завоевали такую участь? Старанием, прилежанием, соблюдением закона: «Один – за всех, все – за одного», – и чувством ответственности: свиваем для людей гнезда счастья!..
