Текст книги "Пути, которые мы избираем"

Автор книги: Александр Поповский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 33 страниц)

Секрет щитовидной железы

Молодая физиология успела уже создать ряд законченных типов ученых. Их можно встретить в лабораториях, на совещаниях, на шумных дискуссиях.

Есть ученые – авторы всеобъемлющих учений, люди с претензией разрешить все нерешенное в науке. Они убеждены, что именно им судьба определила вывести физиологию из состояния разброда, сделать ее подлинной наукой. Их спасительное учение опирается на «опыт минувших поколений», на высказывания древних и на факты, не нашедшие «объяснения в клинике». Учение это не лишено своего рода достоинств: в нем немало умозрительных суждений, сравнения неожиданны и парадоксальны, обобщения остроумны, ярки. И стиль и манеры ученого находят последователей, взволнованные клиницисты обнаруживают доказательства в пользу новой теории. Проходит десять лет, и о спасительном учении больше не вспоминают. Неудачливый теоретик, ни науке, ни практике не послужив, не сумел за это время ничего к своему учению прибавить.

Есть ученые – сугубые эмпирики. Их творчество – сплошное блуждание. Сегодня их увлекла случайная тема, завтра другая и неожиданно третья. И методы и объекты различны. Не все ли равно, какие задавать природе вопросы и как их решать? И старания и труды этого рода ученых порой восхищают и радуют: в них точность анализа и глубина. Они добросовестно накапливают факты и доказательства, но бессильны свести свои наблюдения в стройную систему, сделать обобщающий вывод из них.

Есть еще одна категория ученых. Скромные в своих целях и устремлениях, строгие к себе и к другим, они верны определенной теории и только в ее свете истолковывают добытый материал. Им не чужд интерес и к другим теориям и даже к материалам, которые подкрепляют спорную идею. Они изучают часть целого в самом организме, живущем и действующем во всем его многообразии, но не пренебрегают и тем, что добыто в пробирке. Все разнообразие идейных течений, все, что живет и умирает в науке, служит их задачам и целям. В пламени, где сгорают чужие ошибки, закаляются их собственная теория и принципы.

Таким был Павлов.

И творческий облик и характер Быкова напоминают нам Павлова. Безудержный, настойчивый, не отступающий ни пред чем, как похож этот ученик на учителя! Самоотверженный, пылкий, готовый, подобно Ледюку, автору электронаркоза, лечь на стол, чтобы на себе проверить точность эксперимента, он не щадит своих сил, не знает усталости. Он заражает своей страстью студентов, педагогов обращает в физиологов, увлекает своими проповедями, медиков и при больницах образует круг клиницистов, готовых выводы лаборатории применить в своей практике. Его идеи заинтересовывают семью, жена становится его лаборанткой, без специального образования и подготовки, она принимается изучать физиологию. Дочь, изучающая музыку, начинает подумывать о медицинском институте.

Как и Павлов, он заботится о своих помощниках, слабых сотрудников поручает сильным, сам готов помочь тем и другим. Он никого не подавляет, каждый делает то, что его занимает. Своими идеями ученый делится охотно. Любезный и внимательный, он легко раздражается, становится резким и нетерпимым…

Изо дня в день растут богатства лаборатории, множатся сокровища, почерпнутые из золотоносного источника павловских идей. Быков жадно и страстно вгрызается в природу, за грань того, что недавно еще казалось непостижимым. Работа поглощает его, иной раз кажется, что от успеха зависит вся его жизнь, но вот опыты окончены, выводы сделаны, и он легко расстается с тем, что стоило ему так много усилий. В этой смене труда и забот нет ни минуты свободного времени, нет возможности обобщить и запечатлеть результаты многолетних исканий. По этой ли причине, или потому, что минувший успех его больше не занимает, Быков за всю жизнь написал одну только книгу «Кора головного мозга и внутренние органы». На замечания друзей, что надо больше писать, заботиться о своей репутации, он шутливо оправдывается цитатами из древних:

«Не все могут быть Фомой Аквинатом, о котором римский папа сказал: «Он сотворил столько же чудес, сколько написал благочестивых статей».

Оставаясь верным себе, он из скромности умалчивает о многом. Сам о себе он говорить не умеет, да и, как ему кажется, не о чем. В лаборатории идет большая работа, добыты серьезные факты, но это скорее заслуга Ивана Петровича Павлова. Он только продолжает дело учителя. Когда во время Международного конгресса физиологов в Ленинграде его лабораторию стали посещать знаменитости, Быков весьма удивился и не поверил, что его доклад мог их так заинтересовать.

Смущенный и растерянный, он заговаривал то с одним, то с другим, начинал и не кончал свои объяснения, замечая с усмешкой:

– Физиологи народ деликатный: и похвалят, и улыбнутся, и даже знаменитым объявят.

Он не тщеславен. Ученик столь же помышляет о славе, сколько его учитель Павлов. К чему она ему? Разве известность облегчает трудности опытов? Или служит гарантией против ошибок? Намеки окружающих, что так жить непрактично, он выслушивает с улыбкой и при этом не без иронии расскажет предание о греке Эмпедокле. Этот философ из жажды бессмертия бросился в кратер вулкана, надеясь, что народ поверит в его вознесение на небо. Однако медный сандалий, выброшенный извержением вулкана, выдал тайну несчастного честолюбца. Наука – не предприятие с прибылями. Не обязательно, чтобы из фактов, добытых в лаборатории, можно было шить сапоги…

И ученик и учитель находились под властью давнего увлечения. Одному молодость внушила страсть к химии, а другому – к познанию нервных связей. В этом «общем» особенно сказывается различие этих людей. Ученик не смел, как учитель, послушаться чувства, которое влекло его идти собственным путем. Влекомый страстью искать в химии ответы на явления жизни и склонностью к идеям павловской школы, он оказался на распутье. Это не была случайность – Быков иначе не мог поступить. Такие люди достигают успеха, не страдая от тирании собственной целеустремленности. Время от времени в нем пробуждалось давнее влечение к химии, и он, не задумываясь, шел навстречу ему. Так случилось и на этот раз.

Из опытов Ольнянской возник весьма любопытный вопрос. Затемнение помещения и зажигание электричества влияют на организм, как впрыскивание препарата щитовидной железы. Как это объяснить? Повышается ли газообмен оттого, что железа в этот момент выделяет тироксин, или нарастание вызывается другими причинами?

Из врачебной практики известно, что увеличение газообмена и горение вещества в тканях связано с нарастанием гормонов щитовидной железы в крови. Происходит ли то же самое под действием временных связей? Понуждает ли кора мозга железу к действию? Это тем более занимало Быкова, что он угадывал в механизме сложные химические взаимоотношения.

– Надо выяснить, – сказал он ассистентке, – вступает ли условный раздражитель в какую-либо связь с железой. Вы догадываетесь, конечно, с чего начинать?

С чего начинать, она, конечно, не знала.

– Подумайте хорошенько, – добавил он. – Я займусь этим позже, на досуге.

Маленькая ассистентка обратилась к источнику сомнений ученого – к щитовидной железе – с твердым намерением выяснить ее участие во временной связи, но так ничего и не узнала.

– Допустим, – объяснил ей Быков, – что именно выделения железы повышают дыхание животного в момент включения света и затемнения окон. В таком случае достаточно изолировать железу от нервных связей с полушариями – и временная связь не сможет осуществиться.

– Вы хотите, чтобы я оперировала собаку, – почти с испугом спросила она, – вырезала у нее железу или что-нибудь другое?

– На первых порах вы перережете нервы, связывающие железу с головным мозгом…

Девушка отрицательно покачала головой:

– Этого я делать не буду… Не в моих силах причинять собаке боль…

Надо же так плохо знать свою ассистентку! Кто хоть раз ее видел среди собак, слышал, как нежно она их окликает, просит, увещевает, отдает им свой завтрак, не допустил бы и мысли, что она согласится причинить им страдание. Как это возможно, ведь они – ее друзья и помощники… Впрочем, не впервые она отказывается от опыта, связанного с операцией. В заводской лаборатории понадобилось как-то отрезать у кролика ухо. Девушка соглашалась оперировать грызуна лишь под наркозом. Ей не позволили, и опыт не состоялся.

– Отлично, – согласился Быков, – оперировать будут другие, возможно даже я.

На том и порешили. У собаки пересекли нервы, связывающие железу с центральной нервной системой, и, когда животное оправилось, приступили к опытам. Собаке несколько раз вводили под кожу тироксин, затем, как и в прежних опытах, до операции вместо препарата впрыскивали физиологический раствор. Результаты были более чем неожиданны: условный раздражитель – соляная жидкость – по-прежнему действовал на организм, как препарат щитовидной железы. Завешивание окон и выключение света приводило к тем же известным результатам. Все это было до крайности странно. Импульсы из больших полушарий не могли дойти до щитовидной железы.

Как же осуществлялась временная связь? Неужели в этом случае организм повышает газообмен с помощью другого аппарата?

– Вырежьте железу, – посоветовал Быков, – так, пожалуй, будет яснее.

Щитовидную железу удалили и тогда убедились, что временные связи у собаки не образуются. Введенный тироксин поднимал потребление кислорода, но добиться того же условными средствами – завешиванием окон и включением света – не удавалось. Организм лишился своего тироксина, и импульсы из мозга были бессильны поднять газообмен.

Ассистентка могла считать задачу решенной. Она установила, что пути временных связей идут от полушарий к тканям через щитовидную железу. Волна возбуждения из коры мозга понуждает ее отдавать свой секрет.

Быков немало смутил маленькую труженицу, когда однажды между делом сказал ей:

– Я бы все-таки проверил вашу собаку. Вы полагаете, что она не образует временных связей на газообмен, так как ее лишили железы. Возможно и другое: животное после операции стало неспособным образовывать временные связи вообще.

Нарушив душевный покой ассистентки, ученый счел своим долгом добавить:

– Нам предстоит еще решить, как доходили импульсы из мозга к тканям тогда, когда мы в первом опыте лишили железу нервных путей. Нет ли здесь обходного пути?

В переводе на обыденный язык это значило: надо выяснить на опыте, движутся ли импульсы из больших полушарий только через железу или природа позаботилась о запасном пути. Маленькая ассистентка кивнула головой: этих заданий ей хватит надолго. Быков всегда найдет повод усомниться.

Ольнянская когда-то прочитала, что после удаления или повреждения щитовидной железы усиливается деятельность придатка мозга – гипофиза. Действие секрета этой железы приближается тогда к действию щитовидной железы. Не есть ли этот придаток то самое звено, столь заботливо сокрытое природой?

Ассистентка выложила ученому свою догадку и детали предстоящего опыта. Он ободрил ее, и благодарная девушка приступила к работе. Она выбрала здоровую собаку и стала вводить ей тироксин. Когда включение света и завешивание окон стали повышать у животного газообмен, ассистентка скрепя сердце проделала первую операцию: она наложила кольцо на ножку придатка мозга и нарушила таким образом его отправления. Как и следовало ожидать, временные связи сохранились.

Устранив возможное влияние придатка мозга, Ольнянская рассчитала, что в распоряжении организма остается лишь одна колея – от головного мозга к щитовидной железе – и единственный источник тироксина. Перерезать нервные проводники у щитовидной железы – значит сделать проявление временных связей невозможным.

Вторая операция подтвердила этот расчет: импульсы из коры мозга до тканей не доходили. Условные раздражители не могли повысить газообмен.

Открытие было сделано: на пути следования возбуждения из коры полушарий стояли две железы – щитовидная и придаток мозга, – обе они способствовали газообмену.

Нелегко далась эта удача Ольнянской. Семь лет понадобилось для решения вопроса, какими путями следует тироксин из щитовидной железы, чтобы оказать влияние на газообмен. Было сделано, более сотни тысяч анализов, проведены десятки тысяч опытов. Особенно трудно давалось образование временных связей. На выработку одной из них или для получения твердого «нет» уходил порой год. Оно и понятно: ответ организма на введение тироксина длится неделю, а чтобы подобную же реакцию получить на такие внешние раздражители, как завешивание окна, зажигание электричества или введение соляного раствора, нужны пятьдесят – шестьдесят сочетаний. Всякое «да» или «нет» возникало в результате пятидесяти недель работы… А ведь помимо этого у маленькой ассистентки множество всяких прочих забот. На ее попечении большое хозяйство: она заведует лабораторией газообмена и теплообмена, замещает Быкова по всевозможным делам, отвечает за то, что водопровод неисправен, планы отдела не сданы в срок, и за многое другое, крупное и малое. Ее восемь сотрудников также требуют к себе внимания: их надо учить, за ними нужно следить, устранять все, что мешает им плодотворно трудиться. Непрерывно приезжают к ней молодые и убеленные сединами ученые, они приносят свои диссертации в надежде найти совет и поддержку. В одном случае она выступит оппонентом, в другом – ограничится изучением материала, прочтет и исправит упущения.

«В вашей работе, – скажет она приезжему диссертанту, – наряду с хорошим есть много незрелого, не доведенного еще до конца. Защита может кончиться не в вашу пользу. Вдумайтесь лучше в принципы павловской физиологии, а затем приходите ко мне. Ни себе, ни другим я не прощаю несерьезного отношения к труду…»

Право, семь лет не такой большой срок, совсем не большой для Ольнянской.

Ни одна работа лаборатории Быкова не имела такого успеха. На Международном конгрессе в Ленинграде доклад был выслушан с большим интересом. Крупнейшие ученые пришли в институт, чтобы своими глазами увидеть, как маленькая ассистентка проводит опыты на неподвижно лежащей собаке.

Проблема газообмена заинтересовывает Быкова. Он раздает своим помощникам ряд тем и добивается важных результатов. Вот наиболее значительные из них.

Вдыхание углекислого газа приводит обычно к раздражению дыхательного центра в мозгу, который, в свою очередь, резко повышает дыхание. Один из сотрудников давал двум испытуемым вдыхать этот газ, сопровождая опыт зажиганием электрической лампы. Нескольких таких сочетаний было достаточно, чтобы одна лишь вспышка света повышала вентиляцию легких вдвое против нормального.

Регина Ольнянская внесла свою лепту в эти работы. Недостаток ее интересного открытия – его пессимистический вывод. Кто мог подумать, что в поисках закономерностей газообмена она откроет погрешность в человеческой природе, несообразность в самом организме, которую, увы, не изменить…

Это случилось в Пятигорске, где Ольнянская решала вопрос, как лучше принимать минеральную воду – горячей или холодной, до или после прогулки. Не стоило бы и останавливаться на этом исследовании, если бы оно не привело к любопытным последствиям.

Наблюдения велись во вкусе маленькой ассистентки: при участии метронома и группы людей. Юноши в возрасте до двадцати лет маршировали в кислородных масках, взбирались на скамейки, мчались взад и вперед по коридору. Специальные приборы при этом отмечали поглощение кислорода испытуемыми и выдыхание углекислоты. Когда нормальный газообмен подопытных людей был изучен, Ольнянская вписала в дневник наблюдений: «Теперь мы решим, как действует на газообмен обычная вода, принятая незадолго до прогулки». Только изучив нормальную функцию, можно распознать ее отклонения.

Испытуемым преподносили стакан воды натощак, а затем предлагали прогуляться под стук метронома. Размеренность в движениях служила гарантией, что в этой «прогулке» каждый потратит одинаковую долю усилий. Результаты оказались неожиданными и весьма удивили ассистентку: приборы свидетельствовали, что холодная вода значительно повысила газообмен, то есть подняла потребление кислорода в тканях. Выводы противоречили данным науки. Считалось установленным, что и в тепле и в холоде работающая мышца потребляет одинаковое количество энергии. Никакие изменения температуры не способны этот расход поколебать. Не странно ли, что холод, введенный внутрь, ведет к излишнему горению вещества – повышенной растрате питания? Снова и снова бесстрастные аппараты свидетельствовали, что холодные ессентуки, как и обычная вода, одинаково повышают газообмен. Вывод был ясен: утренние прогулки после приема ессентуков не служат средством экономии энергии.

Пришло время решить, как влияет на человека теплая минеральная вода. Маленькая ассистентка вновь «запрягла» подопытную братию, поила ее горячими ессентуками и водила «гулять» под монотонные звуки метронома.

Результаты опытов были не менее разительны: минеральная и обычная вода, подогретые до сорока пяти градусов, сберегали энергию во время движения. Стакан горячей воды экономил известную часть человеческих сил. Как это объяснить? Никакими энергетическими свойствами горячая вода не располагает. Неужели согретый изнутри организм становится более экономным? В таком случае, мышечный аппарат несовершенен. Каждый глоток холодной воды расточает нашу энергию.

Не этим ли объясняется страсть жителей Азии к горячему чаю? Он дает им возможность с небольшой затратой сил делать большие переходы в горах. Так же инстинктивно угадывали, вероятно, жители осажденного Ленинграда, как важно согреть голодный организм изнутри. Истощенное население всячески изощрялось принимать воду и пищу в горячем виде. Следуя традициям славной школы Павлова, ассистентка поспешила проверить, регулирует ли кора больших полушарий деятельность вновь открытого механизма, и прибегла к методике временных связей. Десять дней она поила подопытную команду горячей водой, затем перевела на холодную. Перемена не отразилась на ответах организма: обстановка, помещение и сама ассистентка образовали временную связь в мозгу испытуемых. Холодная вода и на этот раз экономила энергию марширующих, как и горячая.

Ольнянская подводит итоги

Война привела ее во Фрунзе. После года пребывания в осажденном Ленинграде она, больная, отправилась в Среднюю Азию. Только что вернулись с отрогов Тянь-Шаня и готовились к новой экспедиции сотрудники Быкова, изучавшие, как приспосабливается организм к горным условиям существования.

Был 1942 год, фронтовая медицина нуждалась в сыворотках. Каждая лошадь своей кровью приносила излечение десяткам раненых солдат, но так как фуража не хватало – его направляли на фронт, – лошадей приходилось пасти в горах. Были опасения, что в разреженной атмосфере высокогорного пастбища кроветворение у животных упадет. Выщипывание травы – великий труд; хватит ли сил у обескровленной лошади продержаться на подножном корму?

Занятые заботами о нуждах армии, исследователи не забывали и своего долга перед наукой. Казалось заманчивым проследить изменение жизнедеятельности животного по мере его приспособления к горным условиям. В лаборатории Быкова не раз наблюдали, как с переменой внешних условий у животного перестраиваются его жизненные функции. К услугам ученых были отроги Тянь-Шаня, извечные пастбища лошадей и овец. Как не воспользоваться этой великолепной природной лабораторией?

Известно, что бедная кислородом атмосфера – серьезная угроза для организма. Из всех газов, насыщающих артериальную кровь животных, девяносто семь процентов составляет кислород. Если снизить процент кислорода в крови человека до восьмидесяти, он теряет сознание, а при семидесяти погибает. Едва ли не единственным исключением из этого правила оказывается еж. Обмен веществ у него не изменяется и после того, как он пролежал свернутым около часа почти без дыхания и в крови осталось всего сорок процентов кислорода. Это свойство вполне понятно: ведь в свернутом виде еж не только защищается, но и проводит зимнюю спячку.

И овцы и лошади, пасущиеся в горных условиях, развиваются в среде, недостаточно насыщенной кислородом. Позаботилась ли природа, чтобы и у них были регуляторы, ограждающие организм от кислородного голодания?

Опыты велись на киргизских и европейских лошадях. Как и следовало ожидать, первые, давно акклиматизировавшиеся в горных условиях, чувствовали себя прекрасно, а вторые, недавно приведенные на пастбища Тянь-Шаня, страдали горной болезнью. У них нарастали одышка и сердцебиение. Пребывание животных в разреженной атмосфере, где организму так трудно накопить кислород, осложнялось еще тем, что время от времени у них извлекали для изготовления сыворотки по нескольку литров крови. Обострялось кислородное голодание организма и вместе с тем не увеличивалось количество красных телец, которые бы этот голод снижали, находилось ли животное в горах Тянь-Шаня или на равнине, количество красных кровяных телец – этих разносчиков кислорода по тканям – было одинаково.

Все казалось загадочным. Приспосабливание организма к условиям местности, расположенной высоко над уровнем моря, как сказано в учебниках, достигается следующими физиологическими переменами: увеличением числа красных телец в крови, учащением дыхания, расширением полостей сердца и сосудов. Такая дополнительная поддержка необходима для организма, чтобы восполнить усилия, которые приходится тратить в горах. Тут напрягаются мышцы, которые поддерживают трубчатые кости скелета, мышцы стенок живота и удерживают внутренние органы на месте.

Не все в учебниках оказалось верным. У лошадей в горах Тянь-Шаня кроветворение не нарастало. Почему? Нельзя же одним и тем же количеством кровяных телец разносить вдвое возросший груз вдыхаемого воздуха. В теле животных природа упрятала настоящие барометры, чувствительные к малейшей перемене давления. В отдельных замкнутых полостях организма давление больше или меньше атмосферного – как же удается киргизской лошади поддерживать свое существование в горных условиях без дополнительной помощи дыхательной и кровеносной систем?

При обсуждении плана летних работ Ольнянской предложили именно эту тему, прочие были уже разобраны.

– Что делать, Регина Павловна, – несколько смущенно сказали ей, – остались только овцы. Как вы на это посмотрите?

Экспедиция сулила ей мало приятного. Предстояло скитаться по горным пастбищам, жить в юрте, в палатках, терпеть всяческие лишения, а порой и недоедать. Знали это и побывавшие на Тянь-Шане физиологи, но тем не менее, сочли необходимым, чтобы их исследования по акклиматизации продолжала именно она. Ее умение предъявлять к себе суровые требования и выполнять их в удивительно короткий срок, искусство влюблять в свою работу помощников и, наконец, безупречность ее экспериментов привлекали к ней симпатии каждого, кто ее знал. Никто не обольщался насчет того, что маленькую ассистентку с серыми глазами, исполненными недоверия ко всему на свете, легко будет уговорить. Раз отказавшись, она ни за что уже не уступит.

– Вы, кажется, бывали в горах с Константином Михайловичем, – напомнили ей, – и проделали там работу по газообмену?

– Да, – спокойно ответила Ольнянская. – Исследование опубликовано и широко известно.

Но к чему экскурсы в прошлое? Она помнит о своем долге и знает, что фронт нуждается в поддержке. Она прибыла из осажденного города не затем, чтобы оставаться в бездействии, равнодушной к нуждам страны.

– Хорошо, я поеду, – сказала ассистентка. – Я давно собиралась там побывать.

Она нисколько не пугается трудностей. Удивительно только что не кому-нибудь другому, а именно ей достались эти злополучные овцы. Экспедиция будет нелегкой, лето пройдет в суровых условиях, без удобств, вдали от родных и друзей…

Ассистентка стала готовиться в путь. Вместе с группой студентов – ее спутников и помощников – она сконструировала маски для овец, подготовила аппаратуру, упаковала примусы, бензин, керосин, продукты питания. Этим грузом предполагали навьючить лошадей, но из горького опыта Ольнянская знала, что поклажу иной раз придется носить на себе, и по многу километров кряду.

Свои исследования она начала с того, что попросила чабанов подняться с отарой не на три километра, как обычно, а на четыре. Ей надо узнать, сколько кислорода поглощают овцы в наименее благоприятных условиях и как быстро у них там нарастает количество красных телец. И то и другое она намерена изучить при различном атмосферном давлении.

Маленькая ассистентка проследовала за отарой по отрогам Тянь-Шаня и после первых же опытов Занесла в свои протоколы нечто казавшееся ей невероятным: «Количество красных телец у овцы здесь не нарастает, а падает. У местной породы, более приспособленной к жизни в горах, снижение это велико, у европейских – несколько меньше». Природа действовала как бы вопреки логике. Чем трудней становилось добывать кислород, тем более сокращались средства его доставки органам и тканям. Насыщенность артериальной крови этим жизненно важным газом едва достигала половины естественной нормы. Подобное состояние для человека означало бы неминуемую смерть.

Ольнянская подолгу оставалась в, походной лаборатории за микроскопом, озабоченно бродила среди овец, снова и снова обследовала их и удивлялась. Животные аппетитно щипали траву, температура их тела и дыхание были нормальными. Небольшая одышка у европейских пород не меняла картины общего благополучия. Как это возможно, не понимала она, с такой недостачей кислорода в крови жить, размножаться и нагуливать вес? Всемогущий костный мозг, вырабатывающий у человека биллионы красных телец в сутки, в Тянь-Шане сдавал. В красном море крови, где каждую секунду терпят крушение и идут ко дну десятки миллионов телец и столько же других выходят из «гаваней» костного мозга, в алые каналы тела, творились непонятные вещи.

Занятая своими мыслями, маленькая ассистентка неохотно вступала в беседы с сотрудниками, на шутки отвечала упорным молчанием и только к овцам – виновникам ее беспокойства – обнаруживала нежность и ласку. Удивительна ее любовь к животным! В их окружении она становится другой, даже непримиримость ее смягчается.

Ольнянская приступила к опытам в отарах овец, которые пасутся круглый год на высоте двух с половиной километров. Здесь, среди полностью акклиматизированных животных, она стала выяснять, насыщается ли со временем их кровь необходимым кислородом или низкий уровень кроветворения, возникший в горах, остается без изменения.

Исследования ассистентки ничего не дали: у овец, постоянно пасущихся в горах, было меньше красных телец, чем у зимующих на равнине, реже дыхание и ниже обмен веществ.

Как объяснить такую несообразность? Где распорядительность и рачительность природы? Как можно в атмосфере, бедной кислородом, ухудшать состав крови, ослаблять способность организма защищаться от удушья? Зачем обитателям равнин преимущества, столь необходимые тем, кто зимует в горах?

Снова маленькая ассистентка нашла погрешность в творении природы, удивилась и отчаялась.

– Я не понимаю ее, – говорила она, – надо же так напутать!

– О чем вы говорите? Неужели о природе? – недоумевали студенты-помощники, пораженные ее дерзостью.

– Никакой целесообразности! – настаивала Ольнянская. – Никакой!

Конечно, никакой! Где она видела эту разумную направленность? Не в таком ли творении природы, как монстрилла, являющаяся на свет без пищеварительного аппарата, или у бабочки шелкопряда, лишенной ротового отверстия и обреченной поэтому на голодную смерть? Или в роковом влечении насекомых к огню, где они находят смерть и страдания? Кто поверит в разумную направленность природы, наблюдая судьбу бабочки-психиды, чей век равен одному дню; поденки, живущей лишь несколько часов; или пчелы, погибающей в борьбе потому, что орган защиты – жало, – проникая в тело врага, увлекает за собой ее внутренние органы. Не человеческий ли организм, склонный вырабатывать на собственную погибель сильные яды и злокачественные вещества – молочную кислоту из желудочного сока, убийственные токсины при ожоге, – отмечен печатью целесообразности?

Кто знает, как долго Ольнянская оставалась бы в кругу своих печальных сомнений, если бы ей не пришла мысль сравнить обмен веществ у овец, постоянно пасущихся на малой и большой высоте. Это сопоставление не только не облегчило, а еще более усложнило задачу. Кто бы подумал, что газообмен у акклиматизированных горных овец тем ниже, чем выше расположено пастбище! Какая несообразность! Чем меньше кислорода в атмосфере и чем труднее протекает газообмен, тем меньше кровяных телец в организме и ниже обмен веществ.

Маленькая ассистентка отдала дань удивления природе и продолжала сопоставлять. На этот раз рядом стали овцы киргизской породы, европейской и помесь. Она искала механизмы приспособления и пыталась найти их на различных ступенях акклиматизации.

То, что Ольнянская увидела, было подлинным открытием. Жизнедеятельность овец, предки которых приспособились жить в горах, автоматически регулировалась атмосферным давлением. Их ткани довольствовались крайне малым количеством кислорода и снижали свой обмен наполовину. У киргизских овец это регулирование было совершенно, у помеси и европейских пород – недостаточно. Разреженная атмосфера вызывала у неакклиматизированных животных учащенное дыхание и уменьшение количества кровяных телец. Этим ограничивалась приспособляемость организма. Он не достиг еще той стадии приспособления, когда в зависимости от давления воздушной среды автоматически снижается или повышается дыхание и газообмен.

Ткани неакклиматизированных овец требовали столько же кислорода в горах, сколько и на равнине. Связанные видовым родством, высокогорные и равнинные овцы обнаруживали такое различие между собой, словно принадлежали к разным животным видам.

Закономерность была установлена, но забот у Ольнянской не стало меньше. Предстояло еще выяснить, приобретается ли это свойство в течение жизни или передается от родителей потомству.

Те, кто посылал маленькую ассистентку в горы, имели основания быть довольными своим выбором. Неутомимая и настойчивая, она стремительно, следовала от опыта к опыту, не давая себе передышки. Когда усталые помощники заговаривали о том, как хорошо бы денек погулять, она с недоумением спрашивала их:

– Зачем это вам?

В ее представлении такого рода желание лишено всякого смысла.

– Нам не отпущено запасных дней, – назидательно говорила она, – надо укладываться в жесткие сроки…

На этом разговор обрывался.

Вопрос о том, в какой степени ягнята рождаются приспособленными к горным условиям, вызвал среди студентов страстные споры и разнообразнейшие предположения. Ольнянская выслушивала их взволнованные речи и, ограничившись улыбкой или пожатием плеч, продолжала трудиться. В ее распоряжении были непогрешимые методы исследования, им принадлежало последнее слово.