Текст книги "Рабочий день"
Автор книги: Александр Астраханцев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)
VI
Прежде чем взяться за какое-либо дело, Затулин обдумывает возможность решения его в разных вариантах, вместе с тем постепенно убеждая себя в правоте и выигрышности дела, а уж потом он решителен и быстр или осторожен и хитер – в зависимости от обстоятельств.
Так и с Хохряковым – он уже давно об этом думал. Подумал еще раз и сейчас. Окончательно решил, что действительно Хохряков явно зарвался на своем месте и мешает делу – неправильно ориентирует, развращает молодежь. Однако ничего пока не предпринимал.
Кстати, вопрос о деятельности Хохрякова неоднократно ставился в горисполкоме как организации, наиболее страдающей от его попустительства, но до резких выводов так и не доводился. Затулин на всех заседаниях бывал, знает, как вопрос этот закручивается на одном месте, подобно волчку. В самом деле, качество строительства как будто улучшается из года в год – что проходило двадцать, даже десять лет назад, теперь и близко не проходит. Однако требования к нему растут еще быстрее; горисполком завален жалобами жильцов, всяческих коллективов, жилищных контор, администраторов коммунальных предприятий на качество жилья, на качество производственных зданий. Кто виноват? На этих заседаниях не принято было замыкаться на отдельных личностях, личности рассматривались только как представители организаций, а организации эти подчиняются ведомствам и контролируются ведомствами. И потом, здесь собираются все-таки уважаемые всеми люди, многие друг друга знают. Касательно личностей горисполком выносит только порицания. А что такое порицание? Оно эфемерно, как воздушный поцелуй.
Ближе всех к ведению горисполкома Хохряков. Но он здесь – фигура, и в результате всякого обсуждения оказывается, что Иван Иванович строг, но справедлив, Иван Иванович придирчив, а это, наверное, кое-кому не нравится, что виноват не он, а строители, которые плохо строят. А кто строители? Затулин же, первый подрядчик в горисполкоме, и неизвестно еще, не хуже ли было бы, не будь Ивана Ивановича? Вот почему Затулин осторожен.
И вот на очередном заседании секции строительства в горисполкоме опять обсуждается вопрос о качестве строительства, приемки и состояния жилья по итогам прошедшего с начала года периода.
Затулин ждет своей очереди отчитываться. Доклад у него отпечатан на двадцати страницах, в нем подробно, под нужным углом рассмотрены мероприятия реализованные, которые дали столько-то процентов, и мероприятия запланированные, которые дадут еще столько-то, а потом доклад заостряется на причинах, мешающих тресту: тут и субподрядчики из других ведомств, и стройматериалы из другого министерства, и железобетонные со столярными изделия с заводов главка... О собственных причинах – завуалированно, скороговоркой, поскольку уже не позволяет время... Доклад обкатан до гладкости, испытан чтением по очереди с главным инженером в главке, горкоме, горисполкоме. Каждый раз он подновляется, обрастает свежими деталями. Теперь вот, например, Затулин рад сообщить, что в тресте усилена строительная лаборатория, что ей приданы функции инспекции качества и трест ждет от этого большого эффекта.
Однако обычный порядок заседания сломан. Первым отчитался Хохряков, затем выступает один, другой, третий – и говорят о низкой требовательности при приемке зданий, о безответственности, халатности службы архстройинспекции, и главным образом ее руководителя Хохрякова. А дальше – уж совсем о том, что не принято говорить во всеуслышание: о его сквернословии, грубости, пьянстве, о его мздоиметве, наконец, о несоответствии его личности званию руководителя и инженера.
Хохряков возмущен: бормочет что-то, выкрикивает, багровеет.
Выступили и против этих крикунов: нельзя путать человеческие качества с деловыми, все мы не без греха, зато у Ивана Ивановича огромный опыт, стаж, авторитет, он строг, кое-кому это не по душе, вот и наговаривают, но насильно мил не будешь, а что мздоимец – так это уж настоящая клевета, которая наказуема в уголовном порядке, все мы знаем Ивана Ивановича многие годы, да что годы – двадцать с лишним лет он работает среди нас... И все в том же духе. Но теперь эти выступления были скромнее и тише, чем раньше. Выступил вторично сам Хохряков. Мздоимство он отрицал начисто, свою же грубость и матерщину он оправдал тем, что строители – народ грубый, их много, а он один, рядом с ними любой начнет по-матерному, с баранами приходится объясняться по-бараньи и т. д., так что некоторые с места начали возмущенно выкрикивать: «Это наглость!», шикать и даже свистеть. «Тихо! Тихо! Давайте по одному!» – успокаивал председатель. Однако выступающих было не так уж много, и не было ясности, кто же все-таки прав.
Попросили выступить Затулина как руководителя, знакомого с тонкостями дела. Поскольку основной вопрос касался все-таки качества строительства, но тема заседания сместилась, Затулин доклад свой перестроил: весь его он повторил, но вкратце, зато причины, мешающие тресту, заиграли ярче. К ним Затулин приплюсовал и то, что усилия его как руководителя, заставляющего своих подчиненных строить и сдавать жилье с хорошим качеством в духе последних решений, разбиваются, как о камень, о слабую требовательность при приемке. Этот тезис Затулин витиевато расширил, обосновал несколькими характерными примерами и без всяких резкостей, ненавязчиво заставил заседающих сделать вывод об отрицательной оценке деятельности Хохрякова.
VII
Спустя несколько дней Затулин пригласил к себе главного инженера, чтобы поговорить один на один.
– Вот какие дела, – сказал он. – Принимай на работу Хохрякова.
– Сняли-таки?
– Да. Причем – я ведь был потом и на закрытом заседании – не как несправившегося, а как потерявшего доверие руководителя. Забавно?
– И сунули тебе?
– Ну да. Надо же мне было вякнуть на расширенном заседании перед этим, что мы стройлабораторию усиливаем, придаем ей функции инспекции! Это ты писал в доклад? Ну вот, а мне это припомнили и говорят: вот тебе прекрасный руководитель лаборатории, у вас в тресте он уж инспекцию организует. Такой опыт, такой опыт! Ему два года до пенсии осталось. Я откручивался, откручивался, но, в общем, навязали.
– Я же недавно взял руководителем молодого начальника участка – энергичный, способный парень, начал входить в курс дела. Я вокруг него два месяца ходил, присматривался. Сбил с толку...
– Я знаю, я уже думал над этим. Если он, говоришь, такой способный, давай оставим его заместителем – я выхлопочу у экономиста главка эту ставку, персоналки добавим, чтоб в зарплате не потерял. Пусть поработает пока с Хохряковым, подстрахует его, а там видно будет. Справится Хохряков – дадим твоему парню другую серьезную работу, не справится – задвинем этого Хохрякова куда-нибудь в управление, чтоб никому не мешал.
– Согласится ли еще мой парень...
– Ну уж, если мы такую мелочь не решим – нам с тобой грош цена.
Затулин вызвал этого молодого руководителя стройлаборатории и объяснил обстановку. Объяснено это было так, что парень понял: надо соглашаться – и согласился. Впрочем, согласился он без большого нажима – он знал Хохрякова по старой работе, и ему было жаль его.
Хохряков пришел в трест через неделю. С ним обстоятельно побеседовал сначала Затулин, потом главный инженер. Хохряков держался с ними как равный с равными, но обиженный судьбой, временно лишенный власти. Всех знакомых он уверял, что направлен на исправление к Затулину на месяц-два, «пока все утрясется и пока Володька не завалит там к черту всю работу», ибо «Володька», ныне уже Владимир Алексеевич, бывший начальник отдела из службы Хохрякова, исполнял теперь временно обязанности начальника архстройинспекции.
После этого Хохряков приступил к работе. Полдня он беседовал со своим новым заместителем: расспрашивал, давал советы и замечания. Потом он ушел, как сказал заместителю – «хлопотать по своим делам». И с тех пор каждый день: с утра побеседует с заместителем, ограничится общими замечаниями, которые очень скоро начали повторяться, а потом – «хлопотать» до следующего утра. Поэтому заместитель как вел дела, так и продолжал. И главный инженер продолжал спрашивать всю работу с его – Хохрякова как начальника лаборатории никто не знал.
Прошло две недели. Девушки-лаборантки часто ездили по городу на объекты и уже несколько раз докладывали не без ехидства своему молодому шефу, что видели нового начальника в рабочее время то в компании с какими-то людьми, то выходящим из магазина – один раз с водкой, в другой – с кефиром в авоське.
– Сами меньше в магазины заглядывайте, тогда и не будут начальники попадаться, – бубнил молодой шеф, пытаясь шутить, но шутка отчего-то не клеилась. – Если мне попадетесь в магазине – уволю сразу.
– Хм, – фыркали девушки, – начальству все можно! А спустя час приступали с мольбой в голосе: – Можно отлучиться в ателье на примерку? (или встретить на вокзале тетю или дядю, или сходить в аптеку за лекарством для больной бабушки, или еще куда – причинам отпрашиваться с работы в течение дня у любой девчонки несть числа).
И он отпускал. А потом стал замечать по многим мелочам, что дисциплина в лаборатории катастрофически падает, задумался над этим и сделал потрясающий вывод: ведь они пользуются тем, что он покрывает начальника! Надо что-то предпринимать! А что делать, с чего начать? Жаловаться – мерзко; терпеть и ждать два года – не по-мужски. Эврика! Надо самому подключить его к работе, парочку вопросов ему для начала – и пусть решает! Может, он просто робеет, не знает, с какого конца взяться, а немного подтолкнуть – и дело пойдет?
Назавтра, разогнав всю лабораторию, решил взяться за своего начальника.
– Иван Иванович, у меня два вопроса, которые я не могу сам решить, прошу помощи.
– Ну, давай.
– Вот первый: у нас намечено при внедрении системы управления качеством вовлечь в систему пока что двух основных субподрядчиков: электриков и сантехников. Без них, вы сами понимаете, система не будет эффективна. Я был в обоих трестах, разговаривал с главными инженерами, с начальниками лабораторий, наш главный вызывал их сюда, тоже беседовал. Те на словах согласны, а деле – никакого сдвига. Начинают объясняться: у нас, мол, большой подготовительный период, нам нужна база, нужен фронт работ, поточность объектов – в общем, уходят от конкретного решения. Так что я бы хотел попробовать подействовать на них через советские и партийные органы. Не в разовом порядке, конечно, – это-то проще всего: подготовлю материал главному, и он мигом организует – а в смысле организации контроля на некоторый период времени. Но, сами понимаете, во-первых, мне неудобно через вашу голову, а во-вторых, меня просто-напросто никто не знает в тех кругах, со мной всерьез и разговаривать не станут – что такое заместитель начальника стройлаборатории? Такой и должности не существует.
– С электриками, значит, и сантехниками? Мда-а... Это можно, можно... Слушай... А ты чего все время смеешься?
– Я? Иван Иванович, да вы что?
– А я вижу, смеешься. – Лицо Хохрякова вдруг стало чужим и холодным. Он выпучил глаза на молодого испуганного парня и зарычал, брызнув слюной: – Чего смеешься?
– Я и не думаю смеяться... Я серьезно, я хотел посоветоваться.
– Вопросы решил мне задавать? – продолжал рычать Хохряков. – Проверить хочешь? Ну вот иди и сам их решай! А то смеяться решил надо мной! Сопляк.
Хохряков оделся и ушел, хлопнув дверью, а заместитель его пометался, пометался по лаборатории, сжимая кулаки: «Ну, этого я так не оставлю, этого я так не оставлю!» – однако выдержка взяла верх; он сел, схватился за ручку и написал управляющему заявление с просьбой перевести его обратно на линию «с завтрашнего дня в связи с отсутствием способностей к конторской работе», в противном случае он подает заявление на увольнение. Он отдал свое заявление секретарю, вернулся в лабораторию и стал терпеливо ждать вызова. Только к вечеру щелкнул включенный аппарат селектора, и голос Затулина продребезжал: «Ты у себя? Зайди ко мне».
VIII
На следующий день с утра Затулин вызвал к себе Хохрякова и сказал:
– Иван Иванович, я вызвал тебя, чтобы серьезно предупредить – ни я, ни главный инженер твоей работой не то что не удовлетворены – мы ее просто-напросто не видим. Мне даже неудобно за тебя перед начальниками отделов, перед своими подчиненными. Ведь ты, как всякий смертный, принят с месячным испытательным сроком, и, если у тебя не будет получаться, я вынужден буду перевести тебя в рядовые инженеры. А чтобы ты не сомневался, что я всерьез, и чтобы юридически все было правильно, сегодня выйдет приказ с письменным предупреждением тебя, согласованный с профсоюзом. Можешь идти. Все.
Хохряков сразу заволновался, как-то странно засуетился – не знал, куда девать свои большие руки, встал, сел, снова встал, пробормотал: «Хорошо, хорошо, да‑да, конечно» – и быстро засеменил к двери. Затулин внимательно посмотрел ему вслед, закусив задумчиво губу.
В коридоре Хохряков просеменил было, тряся брюхом, в лабораторию, но, добежав до двери, остановился, постоял в нерешительности, кинулся обратно, снова остановился, постоял, затем уже решительно вернулся в лабораторию, не глядя ни на кого, оделся и быстро вышел.
Выйдя из треста, он бесцельно зашагал, заложив за спину руки. Шел долго, часа два, – поворачивал в какие-то закоулки, переходил мосты, спускался и поднимался по лестницам – пока не оказался возле своего дома. Тяжело поднялся к себе, на четвертый этаж.
В единственной комнате его однокомнатной квартиры – пусто, уныло, неприятно. Продавленный диван-кровать, давным-давно вышедший из моды круглый стол с толстыми вычурными ножками-балясинами, накрытый засаленной бархатной скатертью, два стула, огромный телевизор на ножках, колченогая этажерка с книгами, на пустой стене – большой картон в рамке с архитектурным рисунком: городская площадь, окруженная высокими причудливыми зданиями – подарок архитекторов из проектного института к какому-то дню рождения с затейливой памятной надписью, что-то вроде: «Будущее лицо нашего города – в ваших могучих руках».
Не раздеваясь, он сел за стол отдохнуть, хотел задуматься, но ничего в голову не приходило, а только давило, давило черное и неясное ощущение беспокойства, бессилия и тоски. Долго он так сидел, но мыслей собрать не мог, попасть в какую-то точку, с которой бы они начали планомерно раскручиваться. Он включил телевизор. Люди на экране что-то делали, говорили, лица и кадры менялись; он машинально смотрел. Но организм требовал какой-то работы, организм не мог находиться в бездействии. Хохряков пошел на кухню, заглянул в холодильник. Он был пуст, стояли в нем две бутылки с кефиром. Хохряков выпил его, сжевал кусок хлеба. Ему захотелось выпить водки, но ее не было.
Он сходил в магазин, купил бутылку, купил колбасы, овощных консервов, разделся, расположился за этим же круглым столом перед телевизором. Стемнело, наступил вечер, но свет он не включал – сидел в полумраке, довольствуясь светом, что излучал экран. По-прежнему мучило его мрачное и неясное ощущение тоски, бессилия и беспокойства, хоть он и выпил сразу целый стакан, надеясь на облегчение. И все Затулин перед глазами, с пальцем, как с пистолетом: «...и тогда ты пойдешь простым инженером...» Страшно – простым инженером: он же все забыл, он всю жизнь делал только одну работу, ничего он больше не умеет...
Когда он появился, этот скрипач, на экране? Пилит и пилит смычком, полосует, как бритвой, по нервам, по телу, по горлу, режет на части. Потом отпустит-отпустит смычком-то, и сразу так легко и свободно делается, дышать легче, и снова жмет – нагнетает до нервной дрожи, до слез. Стервец. От этой музыки сердце Хохрякова стало нехорошо стучать, и вот тогда мысли его попали в ту точку, от которой они начинают планомерно раскручиваться, примерно как иголку ставят на пластинку, а скрипка эта была аккомпанементом, и согласно с ней мысли Хохрякова то мельтешили, то замедлялись, то взлетали, то падали. А думал он о том, что жизнь уходит, да что уходит – ушла уже, два года до пенсии осталось, и как их прожить – непонятно. Страшно, аж волосы шевелятся иногда – будто подхватил его смерч, смел с земли, и он летит, гонимый ветром, не за что уцепиться, нет опоры телу, ногам, кругом пустота, и что самое страшное – каждую минуту он может рухнуть в эту пустоту, в эту бездну, и грохнуться оземь, и никому он не нужен: кругом молодежь – толчется, торопится, оттирает от огромного пирога жизни, друзей нет – на пенсии или в земле, а которые остались, каждый сам по себе пузыри пускает, лишь бы удержаться на поверхности; могут еще вякнуть, а уж пальцем шевельнуть – ни-ни; а сколько их самих он выручал в былое время – счета нет, не вел он счета, он жил щедро! Жена оставила: невыносимо жить, говорит, груб, пьян – а сама-то во что превратилась? Разменяла квартиру – какая была квартира шикарная! – все забрала, уехала в родной город, к сестрам, оставила его одного околевать в этой однокомнатной дыре. Семь лет уже. Дочь черства, вся в мать – показывается не чаще раза в месяц: «У меня семья, у меня дети болеют, у меня то‑се».
Внучек больше года не видел. Жизнь... А впрочем, чего кивать-то – сам виноват. Виноват, виноват – не был семьянином, все некогда и некогда, все дела были какие-то, а время ушло...
Так вот он сидел и думал о себе, вытирая голубым платочком набегающие слезы, пил водку... Так и уснул за столом.
Утром, непроспавшийся, небритый, выключил телевизор, наскоро умылся и пошел на работу, на лестнице заглянул в почтовый ящик и нашел там повестку к следователю.
Повестка вызвала в нем такой страх, что зуд пошел по всему телу. Он не знал, что и думать. Позвонил на работу, сказал, что сегодня его не будет – вызывают в суд, побрился, поодеколонился, привел в порядок костюм. В относительный, конечно, порядок – просто он выглядел теперь менее неряшливо, чем всегда, – и пошел.
IX
От следователя он вернулся после обеда тихий и задумчивый. Закрылся на замок, ключ вынул. Сел за стол. Подумал.
Встал, судорожно порылся в ящике письменного стола, нашел сберкнижку, взял бритвочку, сделал надрез в обивке дивана позади спинки, сунул туда сберкнижку, место разреза загладил, так чтобы было почти незаметно. Сел на диван, снова задумался. Посмотрел на руки – руки у него дрожали.
Все, подумал он, все рухнуло, все погибло. Конец. Следователь как следователь, довольно молодой, вроде бы и хитрый, а вся хитрость на виду, в детектива играет, в этакого пронзительного Порфирия Петровича, все боковыми вопросиками закидывает. Но Хохрякова так просто не возьмешь, не так прост Хохряков – смотрит прямо в глаза, отвечает резко, но хитро – не придерешься. И тогда следователь начал спрашивать напрямик: давал ли кто Хохрякову взятки, а если давал, то не может ли он вспомнить, кто именно? Хохряков ответил, что взяток никогда не брал и никто ему ничего не давал. Спрашивал следователь и о том, с кем и когда он обедал или ужинал в ресторанах, кто приглашал, кто платил, по какому поводу. Хохряков отвечал, что если вспомнить и записать, когда и с кем бывал в ресторанах, то получится труд не меньше Большой Советской Энциклопедии, потому что он почти каждый день обедает в ресторане, а соседи по столику, к сожалению, там не заказываются, в отличие от блюд, но иногда он обедал и в приятных компаниях, да! – и он специально называл такие фамилии, что следователь медлил, заносить или не заносить их в протокол допроса.
И последний вопрос, заданный следователем как бы между прочим, – есть ли у него на сберкнижке деньги? «Есть, – ответил Хохряков. – Но деньги эти, молодой человек, я заработал честным и многолетним трудом, и никому до них дела нет!» – «Ну что ж, – ехидненько сказал следователь, – можно и в ресторанах обедать и деньги на сберкнижке иметь. Я никаких обвинений вам, Иван Иванович, не предъявляю, мое дело – разобраться в фактах». И потом: «Ну хорошо. Вы свободны, но, возможно, мы с вами еще встретимся». И так просто сказаны были эти слова «свободен» и «еще встретимся», что у Хохрякова холод пополз по спине и в мозгу засела неотвязная мысль, что если эти ребята зацепили его на крючок, то уж не упустят, упускать – не в их правилах, какие бы они там ни были липовые детективы. Цепкие они ребята – он знал.
Да, пять тысяч на книжке, ну так что? Он их семь лет собирает, с тех пор как с женой разошелся. Машину хотел купить. Раздумал, сказал себе: зачем мне машина? Возраст – к пенсии, мало ли что случиться может, а я одинок. Деньги и сами по себе не мешают. Да, сам заработал, сам откладывал, по сотне, по полсотне. Есть, конечно, закавыка и тут – эти две тысчонки за дачу с садом. Ну так если опять же разобраться – что тут такого? Разделились с женой – ей всю обстановку, тряпки, ковры-мохры, а ему – дачу с садом. Хотел работать там, дышать воздухом, оздоровляться. А получилась одна пьянка: «Иван Иванович, поехали к тебе на дачу, у меня дома жена, дети – неудобно». Заросло все бурьяном, соседи жаловаться стали: «От вашего участка разносятся сорняки, у вас тишины нет». В самом деле, работать некому, сам не любит, не умеет, жены нету. Дачу продал. Могут придраться: каким образом строилась дача? Где брали материалы? Если, конечно, честно – везли даром: «Иван Иванович, слыхал, вы дачу строите и у вас досок не хватает?», «Иван Иванович, слыхал, вам шиферу надо?» И везут и доски, и шифер – что делать с этим народом, если сами, без мыла, штопором в душу лезут, не могут без того, чтобы не угодить? Плюнь в харю – оботрется и снова: «Иван Иванович, чего вам еще?» Вот так она и выросла, эта дача, если честно. Ну да это давно было, раскапывать – ни в жизнь не докопаться.
Теперь вот этот чертов гараж. Ну зачем, зачем он его строит? Нет машины, велосипеда даже нет! А так просто, все строят, продают, бум кругом, всем надо гаражи, гаражи, гаражи... Зять попутал: достань да достань участок под гараж! Ему, Хохрякову, что один, что два участка доставать: взял два. Сказал одному типу: «Привези-ка, братец, мне железобетонного брака и счет не забудь дать, я заплачу» – так нет же, железобетон привез, а счет конечно, забыл. Теперь этого идиота днем с огнем не найти – перевели куда-то. Ну на что он ему сдался, этот гараж? Всегда гордился тем, что был пролетарием умственного труда, имеет только пиджак да несколько рубашек и лежанку дома, так захватила же его эта дурацкая страсть к собственности! Бацилла стадности заразила! Проклятый гараж! Пойти бы ночью с кувалдой и ломом, разломать его вдребезги, чтоб следа не осталось. Да ведь еще больше привлечет внимания! Нет уж, пусть стоит, заберут так заберут, и черт с ним. Да, но ведь если заберут – это улика, и улика ой-ой-ой какая! Ах ты ч‑черт! Он держался за голову и все думал, думал, думал.
И все сидел дома запершись. Сидел тихо, даже телевизор не включал. Пройдет кто по лестнице – замирал, не дышал и прислушивался. Сидел день, сидел другой, ждал, когда снова вызовут. «Посадят, посадят!» – почему-то думал он.
Хотел позвонить дочери: озарила мысль перевести на ее имя часть денег со сберкнижки. Но тщательно подумал и решил в конце концов этого не делать. Ненадежно, обманут: дочь не любит, зять – пройдоха, купили машину, в долгах сидят, сколько уж к нему подкатывались, подбирались к его деньгам. А сами – ни-ни чтобы помочь. Нет, пусть уж лучше с ним остаются его тыщи.
Голод гнал его из дома. Поздно вечером, перед закрытием магазинов, надвинув шляпу на глаза и тщательно закрыв дверь, он крался по полутемной лестнице, проходил двором и переулками в дальние магазины, где бы его никто не узнал, покупал там продукты и быстро возвращался, ускоряя шаркающий по асфальту шаг. Придя домой, снова закрывался на замок, затем заглядывал в ванную, в шкаф, пыхтя, становился на четвереньки и заглядывал под диван.
Однажды с утра зазвонил телефон. Раз, другой, третий. Иван Иванович подошел к телефону на цыпочках, но трубку взять не решался – поднесет руку и отведет. Наконец взял. Звонили с работы, интересовались, что случилось и когда он выйдет на работу. Он пробормотал, что заболел ангиной, слег и неизвестно, когда встанет. В тот же день после обеда к нему постучали. Раз, другой. Он на цыпочках прошел в переднюю, послушал. Женские голоса за дверью. Он не стал открывать. Кто знает, что им надо? За дверью постояли, затем простучали каблучками по лестнице вниз. Он прошел в комнату, посмотрел в окно сквозь занавеску – это приходили девушки-лаборантки с его работы. У одной в руках сетка, а в сетке – банки с соком, яблоки, пачки печенья. Он пожалел, что не впустил их: девушки милые, поболтал бы... Да, впустил бы – а вдруг следователь? Легко войдет, воспользуется, начнет обыск, заставит их свидетелями... Нет, нет, не надо ему никого. Следователи – народ хитрый, могут и женщиной притвориться. Он много пожил, знает кое-что, повидал на своем веку...
Ему пришла мысль, что слаба дверь. Вечером он пошел в хозяйственный магазин, купил хитроумную защелку и до самой ночи ставил ее. Получалось долго, потому что он старался не шуметь, чтобы никто не услышал, не догадался.
Теперь он чувствовал себя спокойней. Даже включил телевизор, сделав изображение почти беззвучным. Но телевизор уже не занимал его, он не мог ни во что вникнуть, движение на экране утомляло и раздражало. Он выключил его и больше уже не включал. Вечером он не включал свет, сидел или лежал на диване впотьмах и так засыпал в конце концов, не расстилая постели, не раздеваясь.
Однажды пришла дочь – она приходила время от времени делать у него капитальную уборку. У нее был ключ, она открыла замок, но дверь не открывалась – держалась на внутренней защелке. «Отец, открой! Отец! Отец!» – закричала она что есть силы и забарабанила в дверь, потому что он, услышав щелканье замка, не шевелился, не спешил, не желал открывать.
Наконец он нехотя открыл. Увидев его, дочь испугалась еще больше.
– Что с тобой, отец? Ты как мертвец! Ты болен?
Он осунулся, похудел, вместо багрового одутловатого лица – только нос и скулы землистого цвета, седая щетина кустами, испуганные, бегающие глаза, всклокоченные седые волосы, мятая рубаха, мятые брюки, грязно белые тесемки кальсон висят из штанин.
– Подожди ты, – оттолкнул он ее от двери, выглянул на лестницу – не стоит ли кто там – и быстро захлопнул дверь на защелку.
– Отец, тебе надо показаться врачам. Давай завтра пойдем с тобой, – она прошла, сняла пальто, села, опустив руки.
– Я не болен, – угрюмо возразил он. – Чего такой шум подымаешь? Меня скоро, возможно, арестуют, мне надо на некоторое время спрятаться.
– Что ты такое говоришь?
– Знаю, что говорю. За мной наблюдают. Поэтому не ходи ко мне некоторое время.
– Отец, ты болен! У тебя болезненная мнительность.
– Дура ты! Если бы все мне только казалось!
– Хорошо, пусть я дура, но завтра я отпрошусь с работы, и мы пойдем с тобой. У нас ведь есть знакомые врачи, это никакого труда не составит. Хоть к Ольге Николаевне, хоть к Игорю Петровичу.
– Я здоров, отстань от меня. Если пришла убирать, убирать не надо, сам уберу. Немного запустил – да, но мне было некогда, а теперь я свободен и каждый день буду мыть и убирать.
– Дай я тебе что-нибудь сварю – у тебя вид голодный. Ты ешь горячее? Как ты питаешься?
– Нормально. В столовой, дома – когда как.
– Дай я все-таки уберу. – Она подошла к дивану, на котором валялись газеты, носки, пальто, куча всякой дряни.
– Не смей! – рявкнул он, как злой пес, оскалив зубы, рванулся к ней и оттолкнул от дивана.
Она обиженно, растерянно отпрянула, встала у стены, не зная, что делать.
– Хорошо, отец, – сказала она. – Ты успокойся, я ничего больше не буду. Завтра я приду к тебе, и мы пойдем к врачам. Если ты не захочешь идти, можно, в конце концов, пригласить сюда. Жаль, что сейчас поздно, – посмотрела она на часы.
– Хорошо, хорошо, завтра, – угрюмо согласился отец.
И дочь ушла, с испорченным настроением, испуганная, обиженная, однако твердо решившая помочь отцу, пусть не из любви, но из чувства долга.
Хохряков же, проводив ее, заметался по комнате, как в ловушке. У него было твердое намерение – с врачами ни в коем случае не встречаться. А заодно и с дочерью. Да и дочь ли это была? Какая-то настороженная, смотрит так подозрительно, зачем-то к дивану бросилась. Все они оттуда, они хотят выманить его из квартиры, но это им не удастся! Нужно только изобрести способ, чтобы не пустить завтра дочь. И он его изобрел. Он кинулся в хозяйственный магазин, пока тот еще не закрылся, успел купить новый замок и переставить его, на дверях снаружи повесил бумажку: «Я уехал к жене».
На следующее утро пришла дочь, сунула ключ в скважину, а открыть не смогла. Потопталась, потопталась и ушла.
Теперь он почти совсем не выходил из дома, а если выходил, то в глубокой темноте, благо стояла поздняя осень, в шесть часов вечера уже темнело, а в девять было как глубокой ночью. Он ходил крадучись, выбирая самые темные места: закоулки, вдоль стен и заборов. Удивительно, но его кто-то все-таки узнал на улице и окликнул; он не оглядываясь побежал подпрыгивающей, семенящей рысцой. Взбежал по лестнице, задыхаясь, слыша какой-то шум или топот на улице, трясущимися руками открыл и закрыл за собой дверь.
Больше он уже никогда никуда не выходил. Кто-то стучал в дверь, кто-то просил, требовал, кто-то звонил по телефону – он лежал на диване лицом вверх, накрывшись пальто, прислушивался и напрягался, сжимался весь, желая одного – чтобы его оставили в покое. Когда было тихо, лицо его становилось спокойным. Неизвестно, сколько дней он так провел.
Однажды послышался отчаянный стук в дверь и крик: «Отец, отец, открой! Ты не ездил к маме, ты дома, я знаю!» Он не пошевелился, только слабым движением втянул голову в плечи и терпеливо ждал, когда наконец его оставят в покое. На следующий день стук и крик повторились, но более настойчиво. Он лежал и не шевелился и ждал, когда опять станет тихо.
Стук и крик повторились и на третий день. Затем в дверь начали ломиться. Он зашевелился, хотел что-то сделать и не мог. А в дверь ломились. Хотели сорвать ее петель, сковырнуть ломиком; дверь дрожала и жалобно скрипела, но упорно оставалась на месте, удерживаемая петлями, замком и задвижкой. Тогда ее начали рубить. Рубили в два топора. Гулкий грохот стоял в квартире и лестнице от тупых, бухающих ударов. Сначала прорубили щель, потом отверстие, потом целый проем, в который можно залезть. Кто-то просунул голову и руку, открыл задвижку, а замок уже не смог сдержать напора снаружи – дверь наконец сорвали с замка и распахнули.
Первой вбежала дочь, кинулась к отцу, затормошила, прижалась к щеке, лбу, схватила за руку, крикнула: «Он мертв! Он только что был жив! Кто-нибудь, «скорую» по телефону! С кислородом! Когда мы ломились, он был еще жив!»
