Текст книги "Рабочий день"
Автор книги: Александр Астраханцев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)
Иван Прокопьич как бы легко грустил по одной из утрат – больше всего в жизни он ценил встречи с неожиданными людьми.
Примерно через год он проводил творческую встречу с читателями на заводе, где, как ему казалось, должен был когда-то работать этот молодой человек. Случайно или не случайно Иван Прокопьич сюда приехал, он бы и не ответил – просто было несколько адресов, он и выбрал этот. Встреча проходила в красном уголке одного из цехов. Слушателей набралось около ста, слушали внимательно, задавали много вопросов – и серьезных, и наивных, и занозистых. Занозистые задавала молодежь, он любил такие вопросы: они распаляли в нем дух бойца. К выступлениям Иван Прокопьич относился серьезно, мнил себя в таких случаях этаким пушкинским Пророком, завоевывающим новые людские души во имя священной и прекрасной Литературы.
Ни до выступления, ни во время его он не стал никого спрашивать, знали ли здесь такого-то начальника цеха. После выступления его окружили, все больше девушки, засыпали новыми вопросами, Иван Прокопьич был рад, и тут он увидел его, ну да, Виктора Волохова! Сразу вспомнил и имя его, и фамилию и устало, бесстрастно спросил через головы, будто только вчера расстались:
– Ты так никуда и не ушел?
– Да нет... то есть много чего было после этого, – смущенно бормотал Волохов, пробираясь сквозь толпу. Подойдя, он не решился подать руку и виновато опускал глаза. – Вы сразу уедете?
– Нет, я пешком – мне после этого всегда нужно пройтись. До сих пор не научился хладнокровно выступать – устаю, будто вагон разгрузил.
Иван Прокопьич извинился перед окружившими его слушателями, попросил отпустить, поклонился, пообещал когда-нибудь приехать, и они пошли. Волохов провел его через несколько цехов, показал цех, в котором раньше работал. Через проходную вышли на тополевую аллею, ведущую к городским кварталам.
– Я ведь уходил и вернулся. Знаете почему? – сказал Волохов.
– Нет-нет, это твое дело, ты не мучайся этим.
– И все-таки, Иван Прокопьич, вы должны выслушать, иначе я буду чувствовать себя обманщиком и трусом. Вы помните, тогда я говорил, что ушел?
– Ты тогда еще не ушел.
– Ах да... Но все равно я ушел. Я подготовил себя ко всему, что должно было меня ожидать, кроме одного – приниженности маленького человека. Смешно сказать, в наш-то век... Я сейчас не буду говорить о том, как директор удерживал меня. Я чистосердечно признался, что хочу писать. Он сначала и верить не хотел, решил, что блажь, на смех поднял, при всех, на совещании, а потом махнул рукой – ладно, говорит, иди, поблажи, погуляй, а надоест – опять заберу. Я тогда еще не знал, что уже отравлен некоей должностной свободой действий, а директор – он знал. Понимаете, всю взрослую жизнь я был руководителем. Сначала мастером, потом начальником смены, потом начальником цеха. Люди снизу и сверху, а рядом никого – вакуум, свобода...
Пришел я на новую работу – хотел тихо прийти, незаметно, иначе опять потянет куда-нибудь наверх. В отделе кадров сидит этакая, знаете, попросту сказать, старая карга, и сразу начала мне выговаривать – несколько бланков я там испортил. Ну, я ляпнул ей что-то про бюрократию, в шутку, конечно, и – не угодил. Она меня потом загоняла – по принципу: раз уж я бюрократка, так пусть тебе будет хуже. Карточку медосмотра я два дня заполнял, и какого-то штампа не оказалось – снова в больницу погнала, фотографии принес – везде такие принимают, а тут не тот формат. Ну, паспорт, диплом, военный билет показать – это понятно. Так еще и свидетельство о браке, и метрики сына давай. Да мне на заводе на слово всегда верили; в конце концов, в паспорте штампы стоят – нет, давай подлинники. И все это, заметьте, методически, постепенно. Мелочь, конечно, смешно жаловаться кому-то, ведь все по форме. Все это, конечно, можно и не рассказывать – так, пыль, вздор глупой тетки. Тут главное – она мне глаза открыла: я теперь рядовой. Я и себя другого увидал – бывшего-то начальника цеха. Сколько гадостей делал, не желая, не думая! В общем, я тогда взорвался, учинил скандал в первый же день. Ну, сразу обо мне слух разошелся – нескромный, мол, товарищ, не уважает порядков, лезет в бутылку, ему больше всех надо.
Работа оказалась плевая, организация тихая, спокойная, и я с непривычки вроде как вырвался из общего русла – не умею работать вполсилы, и все. А тут еще у меня много деловых знакомств, а там надо было кое-что достать, протолкнуть, ну я и взялся. Звоню, мне звонят. Телефон один на отдел, и тот в соседней комнате, и около него сидит девица – приглашала к телефону. Обычная девица подмалеванная. Чем она там занималась, я так и не понял – скорей всего, ее и посадили к телефону за неспособность к прочему. На две трети телефон она использовала сама: Кольки, Саньки, гулянки, сапожки, кримплен... Говорит мне как-то жеманно так: «Что-то вам часто звонят – у вас много знакомых». И глазки закатывает, и улыбается мило. Я ей сухо отвечаю: «Раз звонят – значит, надо». Так она стала делать гадости – отвечать по телефону, что меня нет, и добавлять при этом что-нибудь вроде: «Он ушел к одной знакомой».
Отдел большой, около двенадцати человек, и половина из них – женщины. С мужчинами-то я сошелся, а с женщинами – никак. Я с ними раньше мало сталкивался на работе, не знал, что с ними надо осторожней. А тут это было важно, потому что они определяли весь климат в отделе. Мужики-то оказались так себе. Если он десять лет сидит на одном месте – значит, он лентяй. Как-то говорю одному: «Чего на завод не идешь?» – а он мне: «Зачем? Какая разница, сто пятьдесят или триста? Все равно жена рубль в день дает».
Да, еще начальник отдела. Он-то парень ничего, но мягковат больно. В конце концов кто-то ему внушил, что я его подсидеть собрался. А зачем мне это, кроме всего прочего? Если бы мне нужно было, я бы на две головы выше сел – в такие организации производственников калачами заманивают.
Отработал я два месяца. Понимаете, настроение какое? Начал писать – бросил, все ждал – может, обомнусь, привыкну. Жена пилит: зачем переходил? Писать не пишешь, а в два раза меньше получаешь. И тут – посол от директора. Разыскали!
Предложил главным механиком, старый пошел на повышение. Ну что делать? Согласился. Хлопотливое тоже дело, вы видели начинку наших цехов – большой штат механиков, крановщиков, водителей, слесарей. И времени так же мало, как раньше. Правда, ответственности чуть-чуть меньше – за план не так спрашивают. Стараюсь время выкраивать вечерами – слово я вам дал, а я привык его держать. Да! Когда я пришел к директору – щурится насмешливо. «Что, все пишешь?» – спрашивает. «Пишу», – отвечаю. «Ну что ж, – говорит, – пиши. Нынче это модно, – смеется, – по две профессии иметь. Да и кто может про нас написать, как не мы сами, а? Когда напишешь, – говорит, – дай почитать. Но учти, работу буду спрашивать сполна». В общем, благословил...
Волохов с Иваном Прокопьичем дошли до центра города – где-то недалеко была квартира Ивана Прокопьича.
– Так что простите, Иван Прокопьич, что не заходил, сами понимаете – мне нужно было прийти к вам победителем. А рассказ с продолжениями я напишу! Ох какой рассказ напишу! Но что больше всего меня удивляет в моей истории – раньше я считал себя коллективным человеком, а оказался таким махровым индивидуалистом.
– Индивидуальностью, – поправил Иван Прокопьич. – Индивидуалист – это человек с мировоззрением индивидуализма.
– Да, пожалуй, – согласился Волохов и помолчал. – Но вот люблю работу инженера – как я ее оставлю? Как мне быть-то? Что делать человеку с двумя профессиями, как сказал мой директор, если обе они требуют меня всего?
– Ты эти вопросы никому не задавай – сам учись отвечать на них. Не увиливай, не перекладывай на других.
– Я не увиливаю, Иван Прокопьевич, но если я не могу найти ответа! Мне всегда внушали, что я должен быть там, где принесу больше пользы. А если я сижу за письменным столом и пишу, куда же мне девать остальную энергию, мои силы, мои знания?
– А в самом деле, – поднял на него глаза Иван Прокопьевич. – Ты прав! Писательство – дело не совсем серьезное.
Волохову послышалась легкая усмешка в его ответе, он внимательно посмотрел на него, но лицо старика было серьезно.
Они подошли к подъезду, в котором жил Иван Прокопьевич. Остановились. Волохов заходить отказался:
– Я, Иван Прокопьевич, слово себе дал: только победителем.
– Экий ты упрямец. А дервишем ты не стал, – укоризненно покачал головой Иван Прокопьич. – Прости, дорогой. Литератор должен уметь опускаться в пучины... А вот меня в этом жизнь не обидела.
– Я знаю, я прочел ваши книги.
– Что книги! В книгах не все умещается, – Иван Прокопьевич горько усмехнулся.
– Ну, иди, я устал, пойду домой. Кем будешь, тем будь... Но не забывай – заходи.
– Я к вам еще приду, Иван Прокопьич! – сказал Волохов.
ДОМ К СДАЧЕ
Повесть
I
– Ну что это у вас за угол? Это же не угол, а пьяный бык прошел!.. Вашу мать, инженеры, вам не дома строить, а титьку сосать! – то хрипел, то срывался на свистящий шепот негодующий надсаженный голос Ивана Ивановича Хохрякова, председателя приемной комиссии. Присутствующие удрученно молчали. Поодаль стояли две женщины: санитарный врач санэпидемстанции и инженер ЖКК – стараясь не слушать, они разговаривали между собой.
– Женщины ведь, Иван Иванович, – заметил один из присутствующих.
– А мне плевать, что женщины! Они лучше нас с тобой знают, что почем! – нарочно громко сказал Хохряков и тут же забыл о них. – Вот отмостка! Когда ее асфальтировали?
– Две недели назад! – отчеканил начальник стройуправления Красавин, к которому главным образом обращался Хохряков.
– Обратите внимание, врет и не краснеет, – ткнул в него пальцем Хохряков, чуть не попадая в лицо. – А я вижу, что вчера асфальтировали, а сверху не то пылью, не то цементом припудрили. А бог-то – он не Яшка, взял да ночью дождичек послал на вашу отмостку, вот она и просела. Запиши, Володька: переделать!
Кто-то добросовестно хихикнул по поводу Яшки. «Володька», паренек из службы Хохрякова, послушно записал замечание в тетрадь. Пока он писал, с десяток глаз следили за его ручкой. Лица морщились – количество замечаний росло, а в дом еще не входили.
Пошли дальше. Хохряков посередине – огромный, толстый, багроволицый – будто солнце среди роя планет. Быстрей всех кружился вокруг него Красавин, молодой еще, худой, верткий, глазастый. Пока подходили к крыльцу, заметил, что стойка, поддерживающая козырек крыльца, стоит криво, и тут же загородил ее спиной, сделал отвлекающий маневр:
– Видите ли, Иван Иванович, разве вам Василий Петрович не звонил, что дом этот мы сдаем вне графика? Исполкому срочно понадобилось жилье под снос – открыли финансирование на Дворец спорта, решили начать строить, чтобы к юбилею сдать. Если в следующем квартале мы не начнем, опять закроют. Василий Петрович договорился с Затулиным, чтоб дом этот быстрей закончить, а Затулин договорился с Василием Петровичем, чтоб он вам позвонил...
Хохряков остановился, выкатил на Красавина бесцветные глаза.
– Что ты это говоришь? Если Василий Петрович договорился с Затулиным, то Василию Петровичу и сдавайте, а зачем меня привезли? Дом принимать или объясняться?
– Принимать, Иван Иванович! – вскричал Красавин, оглаживая Хохрякова по плечу. Благополучно миновав вход, поднялись на первый этаж и вошли в ближайшую квартиру, следя по свежевыкрашенному, непросохшему полу. Хохряков распахнул дверь в кухню. Там на полу, на расстеленной газетке – пустая винная бутылка, консервная банка и огрызок огурца. Хохряков захлопнул дверь, осмотрел комнату и сказал:
– Ну, куда вы меня привели?
– Вы про газетку в кухне? Сейчас уберут, Иван Иванович! – Красавин обернулся, сделал кому-то сметающий жест рукой и попробовал перевести все в шутку. – Это не мои, Иван Иванович, это вот его сантехники, – показал он, улыбаясь, на одного из задних. – Они у него привыкли все культурненько, все пристойненько, а моим некогда, мои засадят на ходу и дальше пашут.
– Я не про газетку, – прохрипел Хохряков. – Кто здесь прораб?
– Где Петров? Подойди, – зыркнул по толпе глазами Красавин.
Сзади шагнул, стесняясь, высокий парень в сапогах и кепке.
– А ну, давай сюда руку, – сказал Хохряков, сам взял его за руку, подвел к двери и с силой шоркнул его ладонью по крашеному наличнику, шершавому, как наждак. – Больно?
– Есть маленько, – ответил Петров, с удивлением рассматривая покрасневшую ладонь, сжимая и разжимая пальцы.
– А вот снять бы с тебя штаны да еще бы вот этим местом, – Хохряков показал рукой, – по наличнику бы, а?
Несколько ценителей юмора с готовностью рассмеялись.
– Мало вас стегали в детстве, мало! Ну-ка, скажи, можно проходить мимо и позволять себе видеть, как ляпают краску, без подготовки поверхности? Да заставь лучше вылить ее на землю, меньше вреда будет, меньше труда будет испорчено! – раздраженно хрипел Хохряков в лицо прорабу, виновато и в то же время со скучающим взглядом переступающему с ноги на ногу, и стучал кулаком по наличнику. Казалось, кулак этот так и хочет заехать в лоб прорабу. – А ты на эту стену посмотри! Разве не видишь эти желтые пятна, это кусок отставшей штукатурки? Есть у тебя, парень, совесть? Ведь тут люди будут жить! А смотри на это окно! Палец в щель залезет! Дома у тебя щелей небось нет? Вот что, Красавин, – повернулся Хохряков к начальнику, – пожалуй, на этом закончим. Срок – неделя. Хватит?
– Иван Иванович! – взмолился Красавин. – Да меня высекут и на шашлык изрубят! Не могу неделю ждать!
– Какой из тебя шашлык, – Хохряков пожевал губами, поморщился и сплюнул.
– Иван Иванович, это самое... – Красавин помялся, ища в уме какую-нибудь спасительную зацепку. – Ах да! – хлопнул он себя по лбу. – Да ведь в этой квартире склад был, ее позже всех отделали, торопились, выше этажами – лучше!
Поднялись выше, Хохряков и там нашел подтеки на стенах, и отставшую штукатурку, и щели в полу и окнах.
– Вот что, Красавин, – подытожил он. – Голову мне не морочь, неделю сроку тебе.
– Иван Иванович, не могу через неделю, завтра, только завтра! – Красавин схватил его за рукав, умоляя чуть не навзрыд.
– Ну что завтра? Тут же все переделывать надо.
– Успеем, Иван Иванович! Целые сутки еще! Петров, Петров, сюда! – прораб Петров выдвинулся вперед. – Две бригады сейчас же верни, две самых лучших бригады: Чалкиной и Мухоярова! Наряд на сутки, по десятке премии сверх наряда на нос, наличными! И чтоб через двадцать часов все вылизано было! Давай – одна нога здесь, другая там! – И, пока Хохряков придирался к криво смонтированной батарее отопления, терзая инженера-сантехника, Красавин ухватил за ворот своего прораба, ринувшегося было, притянул и шепнул на ухо: – Где облупилось, ободрать и освежить! Где в полах щели – зашпаклевать и освежить! Двери – наждачком и освежить! Но чтоб работа заметна была. Быстро!
Прораб повернулся и исчез.
– Лычкин! – позвал Красавин, и возле него тотчас появился невысокий юркий человек средних лет с папкой под мышкой.
– Ну как, – спросил он его тихо, – главбух не выдал деньги?
Лычкин молча протянул ему мятый бумажный пакетик; Красавин быстро сунул его в карман.
– Ну что, Иван Иванович, давайте оставим все как есть до завтра, – снова земельтешил Красавин перед Хохряковым, – я вот что предлагаю, – он отвел его на несколько шагов и заговорил на ухо. – Я оставляю здесь начальника участка, вы оставите Володю, пусть они занимаются: проверят все квартиры, сантехнику, приборы, подключение, составят перечень дефектов, а мы с вами поедемте пообедаем.
– Я обедать не поеду, – набычился Хохряков.
– Но ведь обедать надо, не обедать вредно. Поедем Иван Иванович! Посидим, по цыпленочку съедим в «Востоке» – вы ж любите!
– Не поеду, – рявкнул Хохряков.
– Ну хорошо, я вас только на машине подвезу, куда вам надо.
У Хохрякова машины не было, и он не стал упираться. В машину сели еще двое: тот самый Лычкин, который принес деньги, и приятель Красавина, веселый человек по фамилии Алабухов.
Сели и поехали и, пока ехали, уговорили-таки Ивана Ивановича пообедать с ними. В ресторан «Восток» вошли все вместе. Лычкин побежал вперед – заказывать столик на четверых.
II
Красавин, на правах завсегдатая и хозяина положения, позвал официантку, погладил по руке, сказал:
– Здравствуй, моя хорошая! У нас традиционное оперативное торжество, так ты уж нам, Галочка, сообрази побыстрее, а что и в каких размерах, ты знаешь.
Красавин хищно подмигнул коллегам. Скоро на столе появилась заливная осетрина, зелень, графин водки. Выпили, закусили. Красавин, чтобы с чего-то начать разговор, стал жаловаться на судьбу строителя: проклятая жизнь, ни дня покоя, вечера заняты, выходные тоже, гони и гони, пока на кладбище не отволокут, сколько уж их перехоронил, до пенсии не дожили, сковырнулись на ходу, а кому это надо, строить бы по-человечески, чтоб действительно на радость людям, да только как тут построишь, если всякие Затулины «давай-давай» – жмут, а Затулиных, естественно, еще кто-то... Рассуждая таким образом, Красавин одной рукой жестикулировал, а другой, словно фокусник, успевал быстро и незаметно наполнять рюмки.
– Вот послушайте мой анекдот, – сказал веселый человек по фамилии Алабухов. Начальника стройуправления Реута из Проммашстроя знаете? Ну, маленький такой, толстый, в берете ходит, мокрая сигарета всегда на губе висит. Недавно вернулся с юга, из отпуска, так с ним такой юмор был! Отпуск кончается, билет в кармане, а наличности – тю-тю, промотался вдребадан, сами понимаете – юг. За три дня до отлета отбивает SOS на работу: «Шлите сто». Три дня проходят, как один, – ни ответа ни привета, глухо, как в танке. Он с трояком в кармане садится в самолет: как-нибудь, мол, перекантуюсь. А самолет через Москву. В Москве из аэропорта в аэропорт переехал, бутылку пива выпил – нету трояка. И вдруг: задержка по метеоусловиям. Час, второй, полсуток, сутки. А жрать и курить хочется, и ни одной знакомой души вокруг. Ну, сигаретку стрельнуть можно, а булку, простите? Начал наш Реут таскать пустые бутылки со столов в буфете и сдавать. А только тамошние буфетчицы – вырвиглаз, у них за так просто бутылку не подберешь, у них весь цикл рассчитан: продают со стоимостью посуды, а как принимать – мелочи нет или некогда, ну а я или вот ты – будем ждать, что ли? Да плюнем и пойдем. Уборщица быстренько собирает и уносит, потому что бичи шныряют, тоже норовят бутылку утянуть. Ну, уборщица нашего Реута приняла за бича, накрыла и давай оттягивать. Но – заметьте почерк кадрового строителя! – Реут столковался с ней! Он сдавал ей бутылки за полцены, за шесть копеек, но зато он завалил ее бутылками, он обшарил весь вокзал, принялся за привокзальную площадь. Как увидит бутылу – тяп, и под пиджак. Заметьте, за первый час он заработал три рубля – начальником бы он столько не заработал!
– Гхэ-э-э, – хохотал, хрипел Хохряков, трясся жирным телом, вытирал голубым платочком слезы. – Знаю Реута. Как приедет ко мне... обязательно... спрошу... Гхэ‑э‑э.
– Только не говорите, Иван Иванович, что я рассказал. Это мне Баранов рассказал, – продолжал Алабухов. – «Сижу, – говорит, – на этот же рейс, из командировки, деньги на подсосе, познакомился с женщиной, у нее, заметил на всякий случай, полная сумка снеди, сидим, мило шутим – бах, ее рейс объявили. Пошел, – говорит, – с горя в буфет проедать последнюю мелочь, смотрю – Реут! Бросается на грудь: «Земляк, друг, как я ряд! Пойдем в ресторан!» Ну, думаю, – говорит Баранов, – повезло, идем чуть не в обнимку, боимся упустить друг друга». И что-то к ним швейцар прицепился, а у швейцара глаз наметанный. Они показывают один на другого – дескать, он меня приглашает, – да вдруг как хлопнут себя по лбу да давай хохотать! Скинулись, пошли в буфет...
Незаметно графин опустел – и появился новый; кончилась заливная осетрина – появились цыплята табака.
Только на миг задумался и нахмурился Хохряков, заметив это. Знал он свою слабость: если уж перепало за воротник, остановиться трудно. Он не алкоголик – нет, нет! – но удержу не знает, это правда. И любит-то не столько саму ее, проклятую, сколько все, что сопутствует: обильную закуску, шумное застолье. В последнее время такая жизнь опротивела ему, давила душу, беспокоила неясным страхом. Его окружили молодые, хищные, как волки, люди, пользуются его слабостью, и он уже не может противиться им, опускается, тонет в грязи, а они карабкаются ему на плечи и топят, топят его. Но вспыхивало это ощущение опасности именно в опьяневшем мозгу, вспыхивало и быстро гасло. Привычка брала свое, гнула его, бесовски заманивала, самым натуральным образом бесовски – маленький-маленький, тот уже маячил иногда перед ним где-то в дальних темных углах с крохотной рюмочкой в лапке и манил коготком к себе. Оторопь брала Хохрякова – грубый реалист, он презирал всякий бред и усилием воли брезгливо стряхивал его, как липкую паутину.
Только на миг задумался и нахмурился он и уже опять держит полную рюмку. Алабухов поднимает свою и провозглашает:
– За строителей, которые в огне не горят и в воде не тонут!
Хохряков глотает горький жидкий ком, который быстро и горячо прокатывается вниз. Он берет цыпленка, капающего жиром, поливает соусом, разрывает, вонзает в него крупные желтые зубы, хрустит костями, чавкает. А Красавин жужжит над ухом:
– Кстати, о Москве. Был я в Москве на семинаре, возили нас на жилой массив, показывали, как строят. Запудривают мозги: АСУ да АСУ. Знаем мы эти АСУ, говорю, не один выговор за них схлопотал, вы мне покажите, говорю, готовый дом. Завели в готовый. Так я им, как зашел в первую же квартиру, двадцать замечаний, не сходя с места, нашел. А вы, Иван Иванович, говорите!
– Ты мне сделай, как в Москве, хотя бы, я тебе не глядя подпишу, – отвечает добродушно Хохряков. Ему жарко, он снимает пиджак, вешает на спинку стула, вытирается бумажными салфетками и бросает на стол, лезет пятерней под рубаху, царапает брюхо, снова берется за жирного цыпленка. Лицо его еще пуще багровеет, на плохо бритых щеках яснее проступают белесые пучки щетины.
– Хорошо, ребята! – Хохряков облизал пальцы и опрокинул в себя еще одну рюмку. – Стихи охота почитать...
Как только дошло до стихов, Красавин быстро вынул из-под себя черную папку, положил ее на колени и расстегнул. Переглянулся с Лычкиным.
– Кого вам почитать? Сережку Есенина? Или Женьку Евтушенко? Нет, вот что я вам прочту, пожалуй! – и Хохряков начал, резко, грубо, глухо рявкая, взмахивая над столом огромной пятерней:
По вечерам над ресторанами
Горячий воздух дик и глух,
И правит окриками пьяными
Весенний и тлетворный дух...
– Сильно умно, – заметил Алабухов, – это для школьников. Вот сын их у меня долбает, а по мне – лучше уж анекдоты.
Но Красавин шикнул на него, и тот умолк. А голос Хохрякова хрипит, не сбиваясь:
...медленно пройдя меж пьяными,
Всегда без спутников, одна,
Дыша духами и туманами,
Она садится у окна...
– Хорошие стихи! – не прерывая его, бормочет Красавин. – Ах, Иван Иванович, умеете вы достать до сердца.
– Да, умеете выдать, Иван Иванович, – вторит Лычкин.
За соседними столиками смолк говор, головы повернулись: одни смотрят с улыбкой, другие с насмешечкой, третьи замерли и внимательно вслушиваются. Откуда-то припорхнула молодая, белокурая, накрашенная, придвинула стул, села рядом с Хохряковым, взяла его красную руку. Он повернулся к ней, однако ни лицо его, ни голос не изменились.
И перья страуса склоненные
В моем качаются мозгу,
И очи синие, бездонные
Цветут на дальнем берегу...
– Ах, пойдемте к нам! – залепетала накрашенная, дергая его за руку, когда он кончил. – Мы любим стихи, а их никто не знает. Не мужчины, а троглодиты. Пойдемте!
– Я, дочка, устарел для ваших компаний, – Хохряков вынул свой голубой платок, промокнул глаза.
– Нет, нет, вы живой человек среди всех этих...
Красавин наклонился и шепнул ей:
– Ты иди, не мешай, у нас деловой обед.
– Идите вы к черту, деловые люди, надоели, – огрызнулась она и снова повернулась к Хохрякову. – Можете еще что-нибудь почитать?
– Я все могу, – погладил себя по животу Хохряков.
– Иван Иванович, – заплетающимся языком заговорил Красавин, – извините, для разрядки я бы хотел немного... э, продолжить наш деловой разговор. – Красавин пьяно ворочал языком для куража, на самом же деле был почти трезв – он быстренько выхватил из черной папки акты сдачи дома и положил перед Хохряковым. – Подпишите, Иван Иванович, держу пари – завтра мои все сделают. На что? – протянул он руку.
– Ты опять со своими бумажками? – вытаращил глаза Хохряков, не замечая руки. – Н-не сделать тебе, и подписывать не буду.
– Иван Иванович, клянусь, сделаем!
– Кого обмануть хочешь? Завтра, завтра! Хулиган я хулиган, от вина и женщин пьян... – и он опять потянулся к накрашенной.
Красавин отложил папку с актами, шепнул что-то Лычкину, Лычкин подошел к официантке, и та принесла еще графин и холодных закусок. Красавин разлил по рюмкам, Хохрякову наполнил фужер, всучил в руку. Тот взял не глядя, продолжая беседовать с накрашенной.
– Иван Иванович, за женщин!
– Да-да, давайте! – Хохряков повернулся, выпил фужер, крякнул, съел свою порцию салата и снова повернулся было к женщине, но ее уже не было – Красавин успел сказать ей, чтоб она катилась ко всем чертям и не мешала. Хохряков сразу как-то обмяк, опьянел.
– Э-эх, ребята, нету Сережки Есенина, нету!
И меня по ветряному свею,
По тому ль песку
Поведут с веревкою на шее
Полюбить тоску!
– Эх, дорогие вы мои, очерствели вы, нехорошими делами занимаетесь. Всё хотите продавать и покупать, алхимики вы.
– Алхимия считалась благородной наукой, Иван Иванович, – пьяно ворочая пальцем, ласково сказал Алабухов.
Красавин понял: момент упущен, кончилась у Хохрякова стадия благодушия, началась стадия разоблачения – эти стадии ими всеми уже давным-давно изучены. Сейчас, если круто не повернуть ситуацию, дойдет до ругани, до скандала в ресторане – и это Хохряков любит, – и тогда все пропало. И он круто повернул:
– Иван Иванович, поехали в дом отдыха на шашлыки!
– Пр-равильно! Ближе к природе, Иван Иванович, гудеть так гудеть! – отчаянно махнул рукой Алабухов.
– Ох и алхимики, ох и дельцы! – грозил им пальцем Хохряков, но уговорить себя позволил.
В вестибюле, пока он ходил в туалет, Красавин жаловался Алабухову:
– Я уже не могу, у меня язва разыгралась, этот дирижабль меня в гроб загонит и по миру пустит!
Затем отвел в сторону Лычкина:
– Тебе придется ехать в управление. – Написал он записку главному инженеру, что на работе его до вечера не будет и что надо еще сегодня сделать. Да Красавину просто не хватило бы денег на четверых. – Ну что этот главбух, свинья, всего пятьдесят рублей выдал, у меня же почти ничего не осталось! У тебя есть какие деньги? Выгреби, дай, завтра отдам.
Лычкин поскреб в карманах, наскреб восемь рублей.
– Давай! – забрал их Красавин.
Машина ждала на стоянке, Красавин усадил Хохрякова и Алабухова, сел сам. Посовещались, составили план: сначала в магазин – взять консервов, колбасы, коньяка, конфет, потом – за дамами; были у Красавина знакомые, готовые ехать веселиться сломя голову, только помани: одна – бухгалтерша, жена какого-то актеришки, другая, ее подружка, – будто бы музыкантша из детсада, это для Хохрякова, с ней между делом можно даже о Хемингуэе поговорить, третья совсем простота, продавщица из спортивного. Вот, значит, в шашлычную к дяде Грише за шашлыками и – в лес, в кусты.
