Текст книги "Рабочий день"
Автор книги: Александр Астраханцев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)
II
– Ну, в общем, что? – неторопливо, будто клубок шерсти разматывал, рассказывал Адольф в машине. – Когда нас сюда, в ФЗО, отправили, детдом после нас еще шесть лет существовал.
– Я это знаю, – сказал я. – Я еще здесь был тогда.
– Она же все время работала завучем.
– И это знаю.
– Потом, когда детдом расформировали, там еще оставалось двадцать шесть детей – их сюда, в город, перевезли, а ей предложили место завуча там же, в Каляевской семилетке. Ей оставалось два года до пенсии.
– Каляевка... – повторил я машинально, и сразу перед глазами – зеленый луг с зелеными колючками, которые больно жалят ноги, далеко за ним – скотные дворы, справа на бугре, – роща, в роще – кресты, кладбище. Это все я видел из окна девять лет подряд. Весной на этом лугу, далеко, под самым бугром, закапывали дохлых лошадей. Зимой луг был белым. Зима была долгой. По лугу шла дорога, единственная, связывающая село с остальным миром, с городами. Она шла через бугор, мимо рощи, и далеко всегда было видно, как кто-то идет и едет в конных санях.
– Давно был в Каляевке? – спросил я.
– Последний раз в позапрошлом году, – ответил Адольф. – Мы туда за ягодами ездили раньше. У меня машина. Там за рекой хорошие смородинники были. Теперь не стало. Теперь мы свой сад развели. А Каляевку ты не узнаешь. Каменные дома появились, асфальт. А речку испортили. Помнишь излучину, куда нас водили купаться? Пригнали экскаватор и весь песок вычерпали. Оказался хороший песок, а жалко. Я всегда там находил куличьи яички – они их так ловко, знаешь, маскируют.
– Да, Каляевка, – не сдержавшись, вздохнул я, хотя Адольф продолжал что-то рассказывать. Он вот вспоминал куличьи яйца, я – зеленый луг с колючками и себя, выдирающего ногтями колючки из грязной, толстой пятки. Не излучину, где купались, не деревню с косыми избами, а только луг с колючками, где закапывали дохлых лошадей. Часто потом я видел этот луг. Во сне и просто так.
– А как у тебя оказалась Фелицата Никандровна? – спросил я.
– Так я и говорю, ей оставалось всего два года до пенсии, – методично продолжал Адольф, – и она осталась в Каляевке. Мы часто туда ездили. А когда детдома не стало, ездили просто к Фелицате Никандровне. Не все, конечно, – только кто мог и кому недалеко. Вот и мы с Леной... Так и познакомились.
А и зануда же, однако, этот Адольф, вымотает он меня сегодня своим рассказом, в котором все – от Адама.
– И это я знаю, – сказал я. – Я ведь тоже ездил туда, пока жил здесь. Как она у тебя оказалась?
– Так я и говорю, – спокойно продолжал Адольф, – она вышла на пенсию и еще семь лет жила в Каляевке. Вела пение и хор в школе. А потом ей стало трудно в деревне, и мы с Леной предложили ей переехать к нам...
Вот и гастроном. Остановились, я пошел взял бутылку коньяка, конфет шоколадных коробку, посмотрел – больше и взять нечего. Тут Адольф подошел, говорит скороговоркой:
– Ты извини, у меня с собой денег нет, но дома у нас все есть, ничего не надо, поехали.
Ах ты, Адька, Адька, добрый ты, видать, человек. Молодец, что Фелицату Никандровну забрал, – никому ведь больше в голову не пришло, а вот ты, тихий и тугой на слово, догадался.
– Нет, вы с Леной молодцы! – сказал я. Мы сели и поехали дальше. – Ну, а условия позволяют?
– Да какие условия, – вяло возразил Адольф. – Тесновато, две комнаты, у меня две дочки. Одна, правда, уехала учиться. Фелицата Никандровна занималась с ними языками и музыкой. Да-да, Фелицата Никандровна прекрасно играла на аккордеоне, это я хорошо помню – он был большой, весь в перламутре. Откуда он взялся в нашем детдоме? Но что вот языки знает...
– Нет, молодчина ты, Адька, – я обнял его за плечи, сидя рядом на заднем сиденье. – Чем занимаешься?
– Да чем? – дернул он плечами под моей рукой. – Фрезеровщик я. На заводе гидропрессов. Образование так и не успел получить. Наша дорожка известная: ФЗО, завод, армия, снова завод, семья.
– Да ладно, чего ты, – потрепал я его по плечу. – У всех у нас такая дорожка.
– Ну ты-то, кажется, институт закончил? Уехал куда-то – и с концами.
– Было. Тоже и ФЗО, и завод. Но успел вечернюю школу закончить. Поступил в институт. После института – на запад, на родину, в Смоленск. Там и работаю. А все остальное так же.
– Понятно, – сказал Адольф. – Кое-кто из наших тоже закончил институты. Но бывают, навещают Фелицату Никандровну.
– Да нет, ты не думай, что зазнался и забыл, – сказал я. – Видишь, и я приехал.
– А ты знаешь, – как-то сразу встрепенулся, повеселел Адольф, – что и Фелицате Никандровне под конец жизни в Каляевке улыбнулось маленькое счастье? Она ведь замуж выходила.
– А вот этого я не знаю!
– Помнишь, у нас завхозом работал такой невысокий старичок в очках, Яков Петрович? Тоже из эвакуированных, в войну один остался – по разным углам квартировал. Так вот они сошлись потом, и знаешь, даже счастливо жили, хоть он, грешным делом, и любил к рюмочке приложиться. Веселый такой старичок – на гитаре играл, песни старинные мурлыкал. Они даже корову держали. Это была целая эпопея. Представляешь Фелицату Никандровну рядом с коровой? Она ж сначала не знала, с какой стороны к ней подходят, – тихонько улыбнулся Адольф. – Мы, конечно, приезжали, помогали сено косить... А когда Яков Петрович умер, она сразу, резко, сдала, похудела, высохла. Продали мы эту корову, а ее привезли сюда.
Тем временем мы заехали на рынок, купили цветов и ехали на окраину по широкой магистрали, с обеих сторон которой тянулись длинные, бесконечные микрорайоны, Адольф все что-то хотел сказать и не решался.
– Знаешь что, – наконец выдавил он из себя. – Ты меня не зови Адольфом – я ведь теперь Александр, сменил имя. Давно еще, когда первый паспорт получал. Другие-то знают.
– Извини... Саша, – сказал я. – Я не знал.
III
– Лена, посмотри, кого я привез, – сказал Крамер. Сказано это было без энтузиазма, так что я сначала даже подумал, что, наверное, некстати здесь, что к нежданным гостям здесь не привыкли. Мы топтались в тесной прихожей. В дверях появилась могучая рыжая женщина в домашнем платьишке и тапочках на босую ногу. Это, видно, и была та самая «крепенькая светлая девочка», которую я должен был помнить. Она уперла кулаки в бока и стала меня разглядывать. Однако в лице ее ничего угрожающего не было – наоборот, она смотрела на меня приветливо и с интересом.
– Это Гриша Ваганов. Помнишь такого? – проговорил Крамер.
Чтобы преодолеть неловкость, я взял инициативу в свои руки.
– Да, Ваганов, – сказал я, улыбнувшись и разведя руками, занятыми покупками. – Шестая группа. Хулиган. Таким и остался. А вы Лена?
Она утвердительно кивнула и всмотрелась в меня, пытаясь, видимо, увидеть во мне того Ваганова тридцатилетней давности, и конечно же не могла. Я развернул один сверток и подал ей хороший букет алых и розовых астр. Лена приняла его немного смущенно, лицо ее порозовело.
– Проходите, Гриша, в гостиную, – сказала она и скрылась из проема. Я прошел. В гостиной была простая, непритязательная, стандартная даже обстановка: диван-кровать, шифоньер, пианино, сервант с посудой, книжный шкаф, стол с вазой, телевизор. На окне цветы в горшках. Все было обыденно и стандартно, но на всем – ослепительный блеск чистоты и порядка.
– А где же Фелицата Никандровна? – спросил я и развернул другой сверток – там у меня был небольшой букет роз.
– Она там, – показала Лена на дверь в другую комнату. – Пойдемте.
Я пошел за ней с волнением. В соседней комнате на небольшом пятачке, оставшемся от кроватей и большого шкафа, за крохотным столиком у окна сидела сморщенная старушка в очках, держа в темных костлявых руках книгу. Я приготовился было сказать целую речь, но осекся.
– Посмотрите, Фелицата Никандровна, кто к нам пришел, – сказала Лена довольно громко. – К нам пришел Гриша Ваганов!
Фелицата Никандровна подняла на меня глаза, сильно увеличенные очками, но лицо ее было спокойно. Я подошел к ней, протянул розы и сказал:
– Примите, пожалуйста, Фелицата Никандровна.
– Гриша, вы чуть-чуть погромче говорите, – негромко подсказала Лена.
Фелицата Никандровна взяла в слабые руки букет, улыбнулась, осмотрела его и благодарно кивнула несколько раз.
– Ну, вы, Гриша, побудьте с ней немного, я пока там что-нибудь приготовлю, – сказала Лена и ушла.
Я придвинул стул и сел рядом со старушкой. Я никогда не имел дела со старыми людьми и был немного смущен, увидев ее в таком состоянии – немощную, слабую. Мне даже показалось, что она не совсем все понимает. Я всмотрелся в нее. Боже, что делает с людьми время! Неужели это она, та самая Фелицата Никандровна, которая появилась у нас тогда и однажды погладила меня по шершавой стриженой голове, меня, который, кажется, ничего тогда не знал, кроме войны и страха, который с тех пор, как себя помнил, слышал только взрывы бомб, и треск стрельбы, и испуганные разговоры, и только коверкающий губы шепот; жил у каких-то людей, куда-то меня быстро таскали за руку, бегали, прятались, и это мерзкое, как ползучий гад, слово «оккупация, оккупация», пока меня не забрали куда-то после этой самой оккупации и долго-долго везли в поезде среди каких-то злых мальчишек, которые даже там и в такое время могут быть злыми и все отбирают. И когда меня привезли вместе с этими мальчишками, я ничего не слышал и не понимал, когда говорили взрослые, хоть и не был глухим, а слышал только интонации и понимал все только по интонациям, так что взрослые даже не догадывались, что я не слышу. И только когда Фелицата Никандровна подошла ко мне тогда, погладила по стриженой голове, посмотрела в мои большие от страха глаза и ласково сказала: «Ты боишься? Не надо бояться... Все теперь будет хорошо», я услышал ее и поверил ей. Не только ласковому голосу ее я поверил – я увидел человека, какого еще никогда не видал. Это я помню, как сейчас: зеленая кофта, ослепительно белое, волнистое, шелковое что-то вокруг шеи, чистые, как вода в ручье, очки, оправленные тонким и желтым, и большие серые серьезные глаза за ними, и сияние светлых пушистых волос. И этот запах. Тончайший нежнейший, прекрасный запах, ради которого я готов был тереться возле нее без конца. Я не знал тогда, что это духи, – я думал, так пахнут прекрасные добрые люди. Я купался в волнах этого запаха...
– Вы меня помните? – спросил я.
– Какие чудесные розы, – сказала она, все еще держа букет в слабых сухих руках. И голос ее был слабый и сухой.
Розы действительно были хороши – лучшие осенние розы, какие только можно купить на рынке.
– Вы меня помните, Фелицата Никандровна? – повторил я. – Я Гриша Ваганов из шестой группы. Я на втором этаже жил, в крайней комнате.
– Я вас слышу, – сказала она. – Вы были такой хороший мальчик, а стали очень большой зрелый мужчина. Я мало вижу людей, мне надо привыкнуть к вам.
– Вы привыкнете! – сказал я обрадованно – радовался я тому, что нашел в этой слабой старушке вполне еще бодрый разум, и счастлив был поговорить с ней. – Только я не совсем хороший был мальчик. Помню, доставлял хлопоты и вам, и воспитателям. Скажите, как вы живете, как вы себя чувствуете?
– Живу я хорошо. И чувствую себя хорошо, – она даже слабо улыбнулась мне, – как может себя чувствовать человек в семьдесят семь лет, – она слегка запнулась и пошевелилась. – Надо поставить цветы в воду, – она сделала движение встать.
Я взял у нее цветы и побежал в кухню. В кухне царила Лена: что-то там у нее жарилось, шипело, парилось, а сама она быстро суетилась, занимая собой все пространство. Рядом в уголке Адик, то есть Саша уже, что-то мелко резал на дощечке. Вазы больше не нашлось. Лена подала мне узкую стеклянную банку с водой, я поставил в нее цветы и вернулся.
– А я помню, как вы мне говорили, когда я баловался, – сказал я, ставя банку с розами так, чтобы они выглядели как можно лучше, и снова сел. – Вы мне говорили: «Гриша, ведь вы мужчина, разве можно себя так вести?» И вы не представляете, как на меня действовало это «вы» и «мужчина»! Особенно «вы». Я, мальчонка, действительно начинал чувствовать себя мужчиной! Я расправлял плечи и начинал надуваться от гордости! Моя жена – педагог, и я часто рассказываю ей о вас: как мы с вами разговаривали, возились, как устраивали праздники, как мы, стриженые, полуголодные, бледные, зажатые каждый своей бедой, как мы учились петь, играть, шевелиться! Я это рассказываю моей жене, когда она начинает жаловаться, как трудно работать педагогом в наше время с такими развитыми, шаловливыми, балованными детьми... – Я немного «заливал» Фелицате Никандровне, потому что на самом деле рассказал о ней своей жене лишь однажды, вдруг вспомнив о ней, когда жена была слишком уж раздражена своей работой, а надо было бы действительно рассказывать ей о Фелицате Никандровне, об ее неоплатном святом труде – мне это только сейчас пришло в голову – сто, тысячу раз!
– Вы очень любезны, Гриша, благодарю вас, – сказала она своим слабеньким голосом, но сказала легко, изящно и чуть-чуть старомодно, и слабенькая легкая улыбка, знак вежливости, признательности одновременно, может быть, даже насмешливости, слегка осветила ее лицо – ах, Фелицата Никандровна, я вновь узнаю вас! – Но, – продолжала она уже серьезно, – ваша жена права: воспитание во все времена – дело трудное. А если говорить обо мне, то ведь я была там не одна.
– Это верно, – сказал я. – Остальные были просто каляевские женщины, они могли ругнуть по-свойски и даже подзатыльник втихаря дать, и всем я им благодарен, но вас почему-то я помню больше всего.
И еще что-то я говорил ей, вспоминая детдомовскую свою жизнь в Каляевке и ее, Фелицату Никандровну. В конце концов, я даже сказал, что, возможно, выкрою время съездить туда, взглянуть на то серое двухэтажное деревянное здание, бывшую сельскую школу, что стала нашим домом на долгие годы, на деревню, на поля вокруг. И опять мне хотелось говорить ей что-то доброе и приятное. Она молча слушала и кивала. Когда же я остановился наконец, чувствуя, что меня уже заносит куда-то мой не знающий меры язык, она меня легонько перебила:
– Давайте лучше, Гриша, поговорим о вас. Что вы делаете, как живете?
Я стал рассказывать, что, если она помнит, еще в детдоме я немного рисовал, что когда нас отправили в ФЗО и когда мы его закончили и стали работать, я посещал художественную студию при заводском клубе и закончил вечернюю школу, а затем поступил в институт и стал архитектором, что уехал потом на родину, в Смоленск, отыскал там кое-каких родственников, что много и интересно работал творчески, что теперь я руководитель большой архитектурной мастерской в проектном институте, проектирую свой город и прилетел сюда в командировку. Фелицата Никандровна сидела тихо, как школьница на уроке, и слушала внимательно. Когда я закончил, она сказала:
– А мне почему-то, Гриша, казалось, что вы врач. И работаете в Казахстане.
– Нет, нет! – запротестовал я.
– А в детдоме вы любили возиться со зверушками. Сусликов притаскивали, бурундуков, птенцов, – продолжала она.
– А-а! Нет, это Толька Майстренко! – догадался я, немного разочарованный тем, что Фелицата Никандровна не помнит меня, что спутала меня с другим. – Это он занимался! Правильно, он поступил в медицинский. А дальше я его судьбы не знаю.
В комнату вошла рослая, нарядно одетая девушка с серьезным, немного хмурым лицом. Буркнула «здрасьте» и, открыв дверцу шкафа, стала что-то торопливо искать внутри. И Фелицата Никандровна, и я повернули к ней головы, Фелицата Никандровна сказала ей что-то – кажется, по-французски. Девушка распрямилась, повернулась и, просительно сложив руки на груди, сказала, теперь уже более приветливо, виновато улыбнувшись:
– Извините меня, пожалуйста. Я очень-очень тороплюсь – меня девчонки ждут.
– Это, Аллочка, Гриша Ваганов, архитектор, наш каляевский воспитанник. Он прилетел из Смоленска. Случайно встретились в городе с твоим папой.
– Очень жаль, я бы с удовольствием послушала вас, но... – она пожала плечами, все еще держа руки сложенными и улыбаясь. – Может быть, вы к нам еще зайдете?
– Нет уж, наверное, – улыбнувшись в ответ, сказал я.
– Хорошо, Аллочка, иди, – сказала Фелицата Никандровна.
– До свидания, – сказала девушка и, выхватив из шкафа какую-то вещицу, скрылась за дверью.
Мы помолчали. Фелицата Никандровна смотрела в окно. Там, за окном, видны были густо росшие, намокшие дикие яблони с бурыми и желтыми листьями, красными мелкими плодами и черными ветками. На листьях медленно накапливались и падали прозрачные крупные капли.
– Все эти яблони посадил Саша с девочками, – сказала она, видя, что я тоже смотрю на них. – А теперь они стали большие.
Я не понял, что она имела в виду: яблони или девочек.
– Это старшая или младшая? – спросил я.
– Старшая. Увы, Гриша, я, наверное, все-таки очень плохо справилась со своей обязанностью, – сказала Фелицата Никандровна, оглянувшись на дверь. – Моя любимица – младшая, Катенька. Милая, ласковая девочка, умница большая. Но она уехала два месяца назад и поступила в Московский университет. По специальности «романская филология» – так, кажется. Правда, школу она закончила без медали – для медали у нее не хватало усидчивости, но прошла в университет блестяще, а вы знаете – туда попасть очень трудно. Мы с ней большие друзья – она мне сейчас пишет каждую неделю. Ответить тем же я ей не могу – устают глаза, внимание рассеивается, руки стали слабы. И я боюсь, что стала здесь не нужна, – она взглянула на меня испытующе.
– Да что вы, Фелицата Никандровна! – сказал я, торопясь ее успокоить. – Саша с таким уважением говорил о вас! А что, кто-то из семьи плохо к вам относится?
– Мне трудно судить об этом – я стала старая и глупая, мне уже трудно понять что-либо.
– Но я поговорю...
– Что вы, что вы! – запротестовала она.
Наш разговор прервали – вошла Лена, приодетая, горячая, оживленная, и решительно повела нас в переднюю комнату, к столу.
IV
Раздвинутый стол под белой скатертью был тесно уставлен закусками. Тут были овощные и мясные салаты под майонезом, какое-то заливное, матово просвечивающее алыми пятнышками моркови и зелеными – петрушки, маринады, соленья. Розовел окорок и золотилась красная рыбка. Наш коньяк красовался посередине, рядом – бутылка марочного вина. Хлопочущая, раскрасневшаяся Лена скромничала:
– Извините, что скороспелый стол. Если б хоть предупредили...
– Да что вы, Лена! – поторопился я успокоить ее. – Мне даже кажется, вы ждали более высокого гостя, а я попал невзначай.
– А у нас нет более высоких гостей, чем наши, каляевские, – отпарировала она.
Саша сосредоточенно вытирал полотенцем рюмки до глянца, будто полировал их, затем высматривал их на свет и расставлял.
Лена усадила нас, принесла и разлила огнедышащий борщ. Тарелки едва умещались на столе. Саша налил коньяку в три рюмки, взялся за бутылку вина.
– Вам, Фелицата Никандровна, я наливать боюсь. Как вы на это смотрите?
– Ах, Саша, давай, однова живем, – озорно махнула она рукой. – Ради гостя разве можно не выпить? Чуточку, самую малость.
И мы чокнулись, помолчали и выпили, и закусили, и ели борщ, и снова выпили, исключая разве Фелицату Никандровну, и ели горячее-прегорячее душистое жаркое, и снова выпили, и стали немножко пьяненькими, и заговорили – вспомнили детство, общее наше и каждый свое, которое состояло из тысяч осколков, веселых и не очень веселых, и даже очень не веселых, которые собирать и собирать нам теперь всю жизнь, и товарищей вспомнили, и взрослых, что были с нами тогда и которых уже нет. И Фелицата Никандровна рассказывала нам о нас всех, какими мы тогда были.
Мне вдруг вспомнился один случай, как мы лазили к одной бабке за огурцами – у нее были отменные огурчики – и как она бегала за нами с крапивой, а мы сигали через тын, и как однажды я, сигая через этот тын, зацепился за него помочем и повис – нас одевали тогда в синие американские комбинезоны с помочами, и комбинезоны эти, как на грех, были добротными, и как бабка подскочила ко мне с криком: «Ах ты лопоухий, ах ты лопоухий!» – а я только зыркал на пучок крапивы в ее руке и трясся, как овечий хвост, и тут с бабкой что-то стало – бросила она эту крапиву, и начала меня отцеплять, и, отцепив, отпустила и только кричала вслед, когда я дал стрекача, почуяв под ногами землю: «Мотри, не попадайси боле-то!»
Лена, слегка захмелевшая, с затуманенными глазами, вдруг сказала:
– А я тебя помню, Гриша. Мне нравилось, как ты рисовал. И Ленина рисовал, и Сталина, и про войну – все, что ты рисовал, было так здорово, что мне казалось – лучше, чем в книжках. Мне все нравилось, что ты делал. И мне было обидно, что я худая, стриженая, некрасивая и ничего не умею. Мне, помню, так хотелось тогда быть красивой и нарядной. Я ненавидела свою черную бумазейную форму и со злостью выщипывала себе брови.
Мы все на минуту замолчали.
Потом мы пили чай и снова говорили – теперь уже о наших нынешних заботах: о работе, о семье, о детях. За окном смеркалось, когда я стал прощаться, боясь, что утомил женщин. Я обещал Фелицате Никандровне писать и, может быть, даже еще раз приехать, навестить ее и навестить в следующий раз Каляевку. Тепло попрощался с Леной.
Саша пошел меня проводить. Мы долго шли пешком, потом сели в каком-то сквере на скамейку. Хотелось поговорить еще. Растроганный радушным приемом и добротой моих новых друзей, я почувствовал вдруг почти ностальгическую тоску по людям, которые приняли бы меня помимо моих достоинств и моей силы, по какому-то, может быть, биологическому теплу, которого я никогда не знал и по которому подсознательно всю жизнь тосковал. Меня поймут те, у кого, как у нас, война грубо разрыла тот перегной, в котором родилась и проклюнулась наша корневая система, и вот, пересаженные, выросшие нормальными, здоровыми, сильными, мы все же чувствуем, что нам не хватает каких-то веществ, что мы так и остались сиротами века.
Я стал говорить Саше, что один писатель сравнивал людей с айсбергами – девять десятых у них под водой, и только одна десятая видна, что у меня неплохая работа, много друзей, товарищей, но все это – та десятая часть, а остальные девять – это, может быть он, Фелицата Никандровна, Лена, Каляевка, этот город, и вообще много такого, чего и сам не знаешь, что вот встретил его – и открыл в себе часть из этих подводных девяти десятых... Алкоголь действовал, да и встреча возбуждала – я говорил такое, чего обычно себе не позволял. Саша слушал молча, сосредоточенно.
– Я тебя сегодня, наверное, оторвал от какого-нибудь дела? – спросил я.
– Да нет, сегодня же суббота – какое дело? – встрепенулся он. – Завтра в сад поеду.
– Книги-то читаешь? – расшевеливал я его. – Вон сколько по подписке выкупаешь, не ленишься. Сейчас ведь такие очереди на эти подписки.
– Мало читаю, – виновато улыбнулся он. – А сейчас сад завел, так совсем некогда.
– Что у тебя там, в саду?
– Да всего понемножку. Яблони, смородина, клубника. Цветов много. Люблю цветы. Давно хотел сад, да не получалось, – говорил он неторопко, стесненно, будто выжимал из себя. – Думаю, выйду на пенсию, уедем куда-нибудь. Может, в Каляевку, может, еще куда. Сад, цветы. Пчел можно развести. И книги возьму. Вот тогда и почитаю, – улыбнулся он.
– А я к тебе в гости буду ездить. Не прогонишь?
– Смотря как себя вести будешь, – он даже хохотнул от удовольствия. – Там – никаких коньяков. Только пчелы, цветы и книги.
Мы еще посмеялись, пожелали друг другу встречи среди пчел, цветов и книг и разошлись...
Все. Дела сделаны, судьба послала прекрасную встречу с дорогими людьми. Этой же ночью или, в крайнем случае, в воскресенье утром можно было спокойно лететь домой. Осень, билеты достать просто. Но что-то меня держало и держало. Всю ночь промаялся в гостинице. Думал: может, махнуть в Каляевку? Двух суток туда-обратно хватит. А потом: нет, мальчишество, театральный жест, Каляевку носят в сердце, а не скачут по городам и весям, чтобы стряхнуть слезу на пепелище и скакать дальше. И так домой не уезжал и никуда не трогался.
В воскресенье пошел нанести визит товарищу по институту: приглашал, ведь, когда встретились у него в проектном институте, а я отбрыкался. А теперь, глядишь, и долг вежливости выполнил, и было чем занять время. Визит как визит: обычный треп, переходящий в обычную попойку: водка, кофе, сигареты – все до одури, особенно треп. Товарищ, естественно, пригласил двух-трех здешних друзей, какая-то дама для украшения стола. Больше всего было неудобно, что во время трепа я отчего-то озверел и стал поносить свою братию: их, и себя, и всех – за то, что болтаем, пишем статьи, собираемся на симпозиумы, спорим, а надо бы молчать и стыдиться, потому что весь наш труд – это размноженные в миллионах экземплярах сложенные из трех пальцев фиги потомству. Я обидел хозяина, но извиняться не стал. Не позвонил, не извинился и утром.
А утро было чудесное: солнце, дымка, дробный ритм и лязг большого города, разгоняющего сонную одурь выходных для новой трудовой недели. Я возвращался от прекрасной незнакомки в гостиницу пешком, чтобы продышаться и взглянуть на город еще раз – может быть, последний: к черту иллюзии, не вернуться мне больше сюда никогда – так подсказывало мне сердце. Вернусь домой, и затянет суета, впечатления сгладятся и останутся уютным воспоминанием.
Тут я понял, что́ меня держало и маяло. Я вспомнил о Фелицате Никандровне и понял, что ведь мы и не поговорили по-настоящему, что что-то хотела она мне сказать и не смогла, да и сам я чувствовал, что не выговорился. Я дошел до гостиницы, собрал вещи, взял портфель и решил перед отлетом еще раз зайти к ней. Только к ней одной.
