Текст книги "Рабочий день"
Автор книги: Александр Астраханцев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц)
X
В двенадцатом часу дня Бреус с Микутским сидели на мостках лесосплавного рейда, где сошли утром. Солнце пекло, как раскаленная печь; внизу, меж бревен, с шелестом бежала прохладная вода; пахло сосновой смолой, рыбой и водорослями. Кругом по запани все так же сновали люди с шестами, прогоняя бревна по желобам и перекрикивались. Вниз по течению плыл и плыл длинный узкий плот.
Оба были раздражены – по дороге успели поругаться. Продолжали переругиваться и сейчас.
– Вот взял и испортил все, – ворчал Бреус. – Конечно же он догадался, что мы нашли. Теперь механик придет и сам разберется – по нашим-то следам. Генка все видел. Две тысячи пропало! Что мы теперь ребятам скажем?
– Скажи как есть, – вяло отвечал Микутский. – На меня сопри. Отдам я вам весь свой заработок, дайте только на дорогу, и иди ты к черту! Не могу я, жалко мужиков! Бьются, как рыбы об лед, а мы их еще добиваем: что бы такое сорвать на их беде?
– Иди ты сам туда со своим гуманизмом! Какая стыдливость при разговоре о деньгах! А что ты жене скажешь? Что благотворительностью занимался? Запомни: наша Библия – политэкономия, наши заповеди – логические общественные законы. Ты что, действительно хочешь, чтобы этим мужикам стало легче? Они в этом лесу вообще мышей ловить перестанут, развалят к черту все!
– Ах ты сукин сын, какое ты имеешь право так о них говорить? Ты хочешь на унитаз с вафельной бумажкой и с детективом, тебе Александринка слаба, ты носишь штаны с заплатой от «Милтона» – тебе подавай все высшей марки! Пижон ты и сибарит. Ты даже не знаешь вкуса настоящей работы, потому что он не укладывается в твои законы политэкономии! Рвач ты, вот ты кто!
Бреус слегка отодвинулся – Микутский смотрел на него сквозь очки с такой злостью, что, казалось, при одном неосторожном слове встанет сейчас и заедет по уху. И все-таки Бреус не мог стерпеть, чтоб ему наступали на мозоли. Он отодвинулся еще немного и сказал:
– А ты много знаешь о настоящей работе? То-то пять лет бедную диссертацию мучаешь. Настоящим, большим руководителем никак стать не можешь. Для тебя слова «работать» и «корпеть» – синонимы!
Микутский угрюмо молчал.
– Ну чего взъелся-то? – продолжал Бреус, уже миролюбивей. – Жалко, конечно, двух тысяч, уплыли. Надо что-то придумывать – надо ребятам дать возможность увезти по тысчонке. А с эстакадой ты гениально придумал. Как бы это за нее уцепиться?
– Вот и с эстакадой тоже, – буркнул Микутский. – Браться – так браться, а не браться – так незачем людям головы морочить.
– Ты что, думаешь, они нам так и поверили с первого раза, наивная ты душа? Да они сами прекрасно понимают, что наши обещания пока вилами на воде писаны, они нас всего лишь просят, заманивают! И за хорошие деньги я согласен поработать и на следующий год! За хорошие деньги я согласен бросить и лабораторию, и кафедру, и работать только на них. Что ж они, будут валяться? Я даже подумываю о том, не начать ли мне вместо Сани Косарева? Вот и у меня будет настоящая работа, – Бреус усмехнулся. – Но я уж поставлю ее с размахом! Я проеду весь Север, перетрясу всех руководителей леспромхозов, колхозов, совхозов, выясню, что, как и сколько им надо строить, а затем я тряхну вашего брата интеллигента от Ленинграда до Хабаровска и заставлю работать на Север: пускай зимними вечерами сидят и проектируют, считают, планируют, а в отпуске – нагуливают мускулы и растрясают животы! Что ты на это скажешь? Да мне памятник надо поставить, когда я найду новый резерв рабочей силы в масштабах государства! А ты говоришь...
Мимо прошло несколько лодок в сторону Топоркова, надсадно зудя подвесными моторами. Бреус вскакивал, кричал и махал им рукой, но они проносились мимо.
– Частники проклятые! – ворчал Бреус.
Наконец появился катер, что привез их утром. Бреус посигналил, и катер подошел.
– Есть билет! – прокричал Бреус, постукивая по портфелю ладонью.
Забравшись на катер, они спустились в рубку. В рубке было жарко – солнце накалило железо катера. Высокий костлявый парень с волосами до плеч все так же сидел за рулем, второй – за столиком позади, только теперь оба были без рубах, оба голые по пояс, загорелые, сильные. У второго, несмотря на молодость, намечалось брюшко; руки у него по локоть были испачканы и плохо отмыты – обратным рейсом они везли новые цепи для плотов и бочки с топливом.
Бреус открыл портфель и поставил на столик бутылку водки.
– Вот дело, – потер короткопалые руки второй и ухватил бутылку, боясь, чтобы она не упала от качки. – Скажи, а правда, что вы по две тыщи зарабатываете?
– Какое твое собачье дело, сколько они зарабатывают? – оборвал его рулевой, не поворачивая головы. – Зарабатывают, и правильно делают.
– А я ничо! – пожал плечами короткопалый. – За чо купил, за то продаю.
– Люди завидуют, и ты туда же. Возьми да сам заработай!
– Хм, да кто даст-то? Чужим можно, а своему – фиг с маслом! Свой семь часов отработал – и груши околачивай, не лезь, оставь чужому. Профсоюз, вишь, обо мне заботится, чтоб я здоровье свое сохранял. А у меня этого здоровья – куда девать, не знаю. Хоть штангу, что ли, купить – да где ее купишь? Одну водку привозят.
– А ты тоже поезжай в чужое место и работай по пятнадцать часов – кто тебе не дает? Дак запьешь ведь через неделю!
Микутскому стал почему-то неприятен этот короткопалый с резиновым животом, хоть он и был во многом прав. И Бреус стал неприятен. Он встал и вышел из рубки. И пока вылезал по лесенке, слышал, как быстро говорил Бреус:
– Слухи, как всегда, все преувеличивают ровно в три с половиной раза. С вашим начальством тут заработаешь, как же! Того-сего нет, денег платить никто не любит. Я, например, ни разу в жизни не встречал начальника, который бы просто так сказал мне: на, возьми деньги...
Все рассмеялись. Бреус еще что-то говорил, и опять смеялись. Но Микутский уже не слышал – он вышел и стал у борта на ветерке, опершись на жиденький веревочный леер. Чувствовал он себя прескверно. Хоть в воду бросайся, в самом деле, благо она тут, в полутора метрах под тобой, и вода теплая, подумал он еще с усмешкой. Вот, бывает, накатит иногда эта чертова меланхолия, хоть затыкай уши и закрывай глаза, чтоб ни одного человеческого лица не видать, не слышать ни одного голоса, – будто выворачивает наизнанку. А с чего? Обычная жизнь тебя окружает, и не все живут, как ты... Чего ж ты мучаешься?
А тут еще Бреус – вылез из рубки, наклонился рядом, выговаривая негромко, чтоб не слышно было в рубке:
– Чего сбрендил-то? Чего кому доказываешь? Мужики они простые.
– Не хочу, не желаю притворяться, – процедил Микутский. – Да, знаю, что простые – не золотые. Но они естественны в своей грубости, а ты – притворяешься. Трусишь, что ли?
– Что с тобой сегодня? – Бреус качнулся, посмотрел на Микутского, поправил очки. – Я не трушу, а ищу формы сближения, – говорил он немного замедленней, чем обычно.
– Формы сближения! – усмехнулся Микутский. – Помнишь, как-то ночью мы спорили? Ты говорил: нашему веку нужна своя культура?
– Н-ну и что?
– Да ничего. Если человек, который носит очки с пятью диоптриями, произносит много иностранных слов и у себя дома делает поползновения на интеллигентность, если этот человек сквернословит и лакает водку с целью подделаться под «простого» человека – я считаю, что это жалкое актерство,и больше ничего.
Бреус долго молчал, сопя. Во рту у него торчала обслюнявленная сигарета, которую он пытался раскурить, – курить он не умел.
– Д-давай не будем спорить, – наконец миролюбиво сказал он, положив руку на плечо Микутскому. – К‑какая мы, к черту, интеллигенция в й‑ее историческом, с‑социальном и этическом понятиях? М‑мы, старик, м‑мастеровые умственного труда. П‑поэтому нам так легко даются и иностранные термины, и родимая матерщина...
Так, вяло переругиваясь, они доплыли до Топорковского причала.
Катер ткнулся боком в бревенчатую стенку. Из рубки вылез длинный костлявый рулевой, взял Микутского за локоть, сказал:
– Ты не сердись на моего моториста. Он парень неплохой, но кой-чего ему не хватает.
Микутский виновато улыбнулся:
– Меня тоже извините.
– Нет, все нормально. Все путем! Держи пятака! – рулевой пожал ему руку.
Бреус с Микутским спрыгнули, обернулись, помахали руками и молча пошли по тропинке в поселок. Бреус впереди, Микутский – на два шага позади.
РАБОЧИЙ ДЕНЬ
Рассказ
Прораб Правоторов, навалившись грудью на крыло МАЗа-самосвала, заполнял накладную за отработанную смену, а шофер Зайцев стоял рядом и ждал. Прораб не торопился. Заполнив лист и сложив его вчетверо, он положил его в карман и подмигнул Зайцеву. Шофер ждал, что будет.
– Как ты, Дима, смотришь на то, чтобы нам завтра совершить небольшой променад до Магульского? – спросил Правоторов.
Зайцев вскинул на прораба синие глаза и улыбнулся. Из-под верхней губы блеснула одинокая желтая коронка.
– Шутишь, Сергей Иванович?
– Отчего ж не пошутить! Впрочем, это не шутка.
– И говорить бесполезно – не пройдем. Дороги ж залило. – Голос у Зайцева был простуженный, хриплый, как у старика-курильщика.
– Давай, Дима, не будем крутить друг другу мозги. Я знаю, тебе ехать неохота, но – надо. – Правоторов посмотрел на Зайцева в упор светло-серыми глазами, которые минуту назад улыбались, а теперь были холодными.
– Не-е, бесполезно, – махнул рукой Зайцев.
– Твоя скромность, Дима, сейчас совсем не к месту, Уж ты-то пройдешь. Подтянешь гайки, смажешь, осмотришь машину...
Зайцев сел на подножку и задумался.
– Не могу, Сергей Иванович, дело у меня! – встрепенулся он.
– Что за дело?
– Да-а... – Зайцев помялся. – К теще надо съездить.
– Эка, тут дело горит, а ты – к теще!
– Поговори, Сергей Иванович, с ребятами в гараже, может, кто и согласится? Веришь – нет, не могу!
– Ну да, когда легко – я тебе накладные пиши, туфти, а когда тяжело – пускай дядя едет? – Правоторов переступил с ноги на ногу, поставил ногу на подножку. – Пойми, Дима, не поедем завтра – послезавтра еще хуже будет. А так бы выехали пораньше, еще и к теще успел бы, а?
– Это только так говорится. Дорогу я знаю.
– Я тоже знаю! – уже раздраженно сказал Правоторов.
Зайцев сидел, положив руки на колени, и рассматривал свои грязные сапоги, а Правоторов стоял над ним, засунув руки в карманы куртки, и упрямо ждал. Молчание затягивалось.
– Давай, Дима, выручай, – сказал Правоторов.
– А что везти-то?
– Цемент.
Зайцев сдвинул на глаза замасленную кепчонку и почесал в затылке. Безнадежно махнул рукой и сказал невесело:
– Ладно, поехали. Бешеной собаке сто верст не крюк. Сколько напишешь? – прищурил он глаз.
– Ну, двести сорок километров полногрузом – хватит? Повезешь максимум четыре тонны – все равно по дороге рассыпем. Сейчас дуй к складу – там тебя ребята нагрузят. Выезжать завтра в семь, прямо из гаража, – Правоторов отдал ему накладную и пошел в прорабскую.
Только пришел – зазвонил телефон. Звонил начальник управления, интересовался, организовал ли Правоторов машину. Правоторов поморщился: он давно уже заказывал снабженцам завезти в Магульское материалы, но у снабженцев то машин не было, то материалов, а время шло. Правоторов напоминал об этом и начальнику управления, а теперь, когда дороги развезло, когда позвонили из райкома, потому что кто-то туда уже пожаловался, теперь Правоторов ищи машину, езжай, организуй. Вчера только Правоторов предлагал самое разумное ренение, раз уж прохлопали: вернуть бригаду в город на период распутицы. Так его и слушать не захотели, потому что теперь райком взял на заметку, надо принимать меры.
– Машину грузят, – сухо ответил Правоторов начальнику.
– Хорошо, – сказал тот. – Сам-то едешь?
– Да.
– Правильно, поезжай. Поговори с ребятами, подними настроение, выясни, что еще срочно надо, – попробуем подвезти. Встреться с заведующим фермой. Только учти, он мужик тертый, ты с ним поосторожней – никаких обещаний, никаких наших планов...
– Хорошо, – ответил Правоторов.
– Погоди с «хорошо». Сам-то ты как, уверенно себя чувствуешь? Ну, ничего, ты парень здоровый, молодой, тебе нагрузки только на пользу. У нас, строителей, кто везет, на того и грузят. Ты думаешь, отчего эта свиноферма у нас оказалась? Потому что наше управление – лучшее в тресте! Кто смел, тот два съел! Тоже учти себе на пользу! Ну, счастливого пути!
Правоторов на всякий случай сплюнул в сторону.
* * *
Без пяти семь груженый МАЗ с Зайцевым и Правоторовым в кабине вышел из ворот автобазы и, слегка оседая на ухабах, выкатил на дорогу по направлению к городским кварталам. Как красный буй на воде, встало, покачиваясь в голубом тумане над городом, солнце. Сквозь рев мотора проступал шелест шин по застывшему ледку луж на неровном асфальте. Зайцев прибавлял ходу; при каждом переключении скорости кабину обдавало гарью; позади кабины что-то стучало; дребезжало правое крыло. Но мясистые пальцы Зайцева держали баранку плотно, как присоски, машина шла ровно, и это успокаивало.
Скоро все ревущие, шипящие, скрипящие звуки слились в один, запах солярки и гари притупился. Правоторов трясся на высоком жестком сиденье и бодро поглядывал вперед и по сторонам – будоражила, бодрила утренняя свежесть, солнечный свет бил в глаза, слышалось ровное дыхание двигателя.
Машина прошла по длинному мосту, нырнула под путепровод железной дороги, свернула и пошла мимо длинных заводских заборов, кирпичных цехов, проводов, эстакад, висящих над дорогой.
Наконец дорога вывела их из города. Вокруг стало просторней; шофер и прораб выпрямились и расправили плечи, сбрасывая напряжение. Правоторов посмотрел на часы: сорок минут.
Еще через полчаса кончился асфальт, но гравийная дорога оставалась укатанной и сухой. Начался длинный пологий подъем. От работавшего с напряжением мотора в кабине стало жарко. Зайцев вытер рукавом телогрейки первый пот со лба. Опустили боковые стекла, и их обдало свежим ветром. Навстречу шли забрызганные грязью машины.
– Идут! – кивнул на них Правоторов. – Дорога еще стоит.
Зайцев ничего не ответил.
– Чего ты, Дима, такой невеселый? – глянул на него прораб.
– Не успею я к теще.
– Опять ты про тещу! – хлопнул Правоторов себя по ляжке.
– Да дело такое, понимаешь, семейное... Поминки.
– Поминки? – переспросил Правоторов, уже осторожней.
– Ну да, сороковины – шурин на мотоцикле разбился.
МАЗ шел в гору ходко, и Зайцев, навалясь телом, крутил тугую баранку, обгоняя тяжело груженные машины. Обогнал очередную, вздохнул:
– Понимаешь, какое дело? Как-то сказал шуряку: помяни мое слово, разобьешься на своем драндулете. А оно как словом, так и делом. Без злобы сказал, а оно вон как повернуло. Неспокойно на душе – совесть мучает. Скажи, можно вот так смерть человеку накликать?
– По-моему, нет, – покачал головой Правоторов.
На верху горы было солнечно и ветрено. Ветер гудел в кабине; упругий и резкий, он шел по верхам пологих гор откуда-то с юго-запада, очищал воздух от весенних испарений. Было так светло и просторно, что синие вершины холмов виднелись, может быть, за сто верст вокруг. Начался спуск.
– Вообще-то я презираю жадных людей, – сказал Зайцев после некоторого молчания. – Хотя, может, и нехорошо так сейчас говорить.
– А сам-то ты как – нежадный? – спросил Правоторов.
– Это ты про накладные, в которых я прошу приписать?
– Ну хотя бы и про накладные.
– Хэ! Сравнил! Разве это жадность? Это ловкость: кто кого заговорит или кто кого обманет. Так все делают. У Николая, шуряка моего, совсем не то было. – Зайцев долго возился с папиросой и спичками, пока закурил, не выпуская руля из рук. – Вот слушай, расскажу про него – умрешь. Может, и нехорошо, да мне все равно. К примеру, поехали мы это с Катюхой, женой моей, как-то зимой к теще. Вообще я ее родню не жалую. Катя обижается, а что делать – поперек натуры не попрешь. Ну, приехали, а тещи дома нет, один Николай – с женой он разошелся, с матерью живет. «Здорово», – говорю и, как полагается, бутылку на стол. Посидели мы это с час так, пол-литра уговорили. Колька в затылке чешет: «Эх, повторить бы», – а сам ни с места. Дал я ему пятерку, он сбегал, принес. Ну, сидим это дальше, выпили вторую. Теща приходит, говорит Кольке: «Что это вы так сидите, гостей бы угостить надо». А Колька ей отвечает: «А я уже принес, мы выпили». Ничего, молчу. Посидели так, Колька предлагает: «Пойдем сходим к Витьке». Это другой мой шуряк, на другом конце деревни живет. Нормальный человек, не баламут, – увлекшись рассказом, Зайцев снимал правую руку, а то и обе сразу с баранки и размахивал ими, и тогда Правоторов внимательно следил за дорогой и баранкой, готовый в любой миг прийти на помощь машине. – Ну, пошли к Витьке, – рассказывал дальше Зайцев, – по дороге Колька намекает: «Неудобно с пустыми-то руками идти». Ладно, зашли в магазин. В магазине он меня вперед пропускает, а сам будто в карманах что потерял – шарит и найти не может. Я еще бутылку купил, пришли к Витьке. Посидели, поговорили, обратно уже тяжело идти, остались ночевать. Утром завтракать – Колька новую песню запевает: «Опохмелиться бы!» Витькина жена сбегала, принесла красного. Ну да ладно, на кривую рожу и колпак – корона. А дома потом, слышу, Колька матери жалуется: «Витьке, как доброму, белого принесли, а он утром похмелиться марганцовку поставил». Жена меня потом давай пилить втихомолку: «Ты что, бедный? Сам не мог угостить?» Я ей объясняю, как дело было, а сам боюсь – не поверит. И каюсь, каюсь: действительно, денег пожалел, добра-то, а, может, человеку в самом деле выпить не на что – бывает же: нет денег, а сильней охота. Зато как потом узнал, что Колька на мотоцикл копит, тогда-то я ему и высказал! Гнида, говорю, ты – из-за каких-то рублей человеческое достоинство мараешь.
МАЗ шел через большое село. Рябило в глазах от бесконечного ряда разномастных домов. Грязь на дороге, размятая сотнями колес, разлилась сплошной черноземной жижей; колеса хлюпали, раздвигая ее. На серых сугробах под заборами обдерганные петухи драли горло. Мелькали цветистые плакаты у обочин, сияющие лица мальчишек, орущих что-то вслед, лохматые собаки, вылетающие из подворотен. В желтых от навоза дворах стояли коровы, подставляя худые бока солнцу, трубно мычали, и мычание их перекрывало рев мотора.
* * *
Большак оставался сбоку, широкий, манящий прямизной и раздольем, а им предстояло сворачивать. Свернули, простучали по бревенчатому мостку через овражек. Солнце забралось уже высоко и не било в глаза, зато растапливало грязь, и машина плыла по ней, наматывая на колеса пласты чернозема.
– Неплохо идем, в графике, – пошутил Правоторов, глядя на часы.
– Это цветочки, – отозвался Зайцев.
Проехали длинной улицей еще одной деревни.
Застряли на самом выезде, напротив последних изб. МАЗ долго лавировал между глубоких выбоин, заполненных водой, и наконец прочно сел задним мостом на грунт. Колеса беспомощно вертелись, разбрызгивая жидкую грязь. Зайцев вылез, сдвинув кепку на затылок, обошел вокруг машины, снова сел в кабину, попробовал сдать назад, потом вперед – машина не шевельнулась.
– Что будем делать? – спросил он. Правоторов не ответил, и Зайцев, подождав немного, поворотом ключа остановил мотор. После двух с половиной часов непрерывного гула в кабине стало тихо. Слышно было, как тикают часы на руке у Правоторова, и Правоторов втянул руку в рукав. Тишина томила, и они выбрались из кабины. Впереди, до самого лесочка на горизонте тянулась по полю эта самая черноземная дорога в буграх и рытвинах, наполненных жижей. Далеко впереди удалялся всадник. А позади жило своей жизнью село, не обращая внимания на машину. Зайцев глубоко, проникновенно зевнул и, опершись о крыло спиной, закурил, со скукой глядя на пару гусей, переминавшихся перед ним на грязном сугробе. Потом прислушивался и долго не мог понять, почему так звенит и искрится воздух. Наконец понял: высоко над землей, над крышей ближней избы, пел скворец. Зайцев приложил ладонь к глазам и полюбовался тем, как он пел. Потом зажмурился, потянулся от удовольствия и сказал:
– Весна-то, а!
– Весна-а, – задумчиво согласился Правоторов.
– Ишь, поет, зараза, и хоть бы что! А тут копайся в грязи. – Зайцев отшвырнул окурок, достал спрятанную под кузовом лопату и, сев на корточки, стал подкапывать бугор между задними колесами. Земля бралась сантиметров на десять – глубже она была мерзлой, и лопата бесполезно скользила по ней.
– Где у тебя ломик? – спросил Правоторов.
Зайцев достал ломик. Ломик был короткий, но увесистый. Долбить было неудобно, быстро уставала спина и руки. Правоторов распрямился и с завистью посмотрел на Зайцева – тот работал упрямо, не разгибаясь. Позади уже толклась стайка мальчишек и негромко спорила, вылезет или не вылезет из грязи машина.
– А ну, пацаны, сознавайтесь, есть у вас в деревне трактор? – повернулся к ним Зайцев.
Ребятишки молча таращили на него глаза, и Правоторов уже подумал, что они его не поняли, но басовитый конопатый парнишка чуть старше остальных ответил за всех:
– Есть два, но они за соломой ушли, придут часа через два.
Из ближнего дома вышел щуплый на вид мужичок без шапки, в распахнутом полушубке, в валенках с глубокими калошами.
Пощурился на солнце и крикнул тенорком:
– Мишка, а ну брысь домой! Сапоги намочишь!
Мишка, тот самый, который знал, где трактора, отошел в сторону и смирно стоял, продолжая смотреть. Мужичок почесал в раздумье голову, подошел.
– Что, шофера, погодка-то нелетная? Сейчас только пиво пить где-нибудь возле киоска.
Зайцев поднялся и осмотрел его с ног до головы.
– А-а, советчик пришел! Только знаешь – у нас таких по копейке пуд продают, да никто брать не хочет. Лучше возьми да пособи.
– Пособить-то бы нетрудно, кабы ты тут один был, а если пересчитать, сколько в этих канавах вашего брата пересидело...
– А ты, чем считать, взял бы да и дорогу здесь исправил.
– Зачем мне? На это сельсовет есть – пусть думает.
– Ваш сельсовет, видать, не хитрей тебя.
– Хитрей не хитрей, а все же власть, а я человек маленький.
– Подрасти, если маленький.
– Чего ты на него взъелся? – сказал Правоторов.
– Да ну их, ходят тут... – Зайцев сплюнул и ушел за машину. Правоторов подумал ему вслед: «Уже нервничать начинает».
Мужичок же, вопреки ожиданию Правоторова, не обиделся, а постоял еще и крикнул сыну:
– Мишка, неси лопату! Она в сарайчике за дверью стоит!
Мишка крутнулся и рванул галопом, только язычки красного галстука метнулись из-под жеваного воротника. Портфель на веревочке колотил его по худенькому заду. Через минуту в руках у мужичка появилась лопата, и он сразу полез с ней под машину, в самую грязь. Зайцев подошел, постоял над ним в размышлении, потом повернулся к мальчишкам:
– Слушай, пацаны, помочь хотите?
– Хотим, – недружно ответили они, смущенные вниманием.
– Тогда несите сюда каждый по бревнышку!
Мальчишки разбежались в разные стороны. Залаяли собаки, загоготали и захлопали крыльями гуси, где-то визгливо заругалась женщина. Минуты через три ребята складывали возле Зайцева кто березовое полено, кто жердину или доску.
Зайцев вдруг резко распрямился и прислушался, и все сразу услышали звук мотора. Звук приближался. Наконец сзади выросла машина, подошла и остановилась. Это был новенький трехосный тягач, правил им молодой солдатик. Он высунулся из окошка.
– Помоги, солдат! – сказал ему Зайцев.
Солдат вылез, выбросил из кузова трос со стальными кольцами на концах и, обрызгав стоящих, лихо прогнал свой вездеход вперед.
– Ну, готово? – уже нетерпеливо тянул он голову из-за кузова.
Зайцев накинул кольца на буксирные крюки и не успел влезть в кабину, как солдат уже натянул трос. Обе машины взревели, выстрелили гарь и копоть, тягач дернул и подвинул МАЗ на полметра. Солдат начал посылать свою машину вперед рывками, но МАЗ дальше не двигался. Из-под задних колес тягача полетели ошметки грязи, трос мелко вибрировал, воздух посинел и прогорк, а солдат рвал и рвал машину. Потом он попятил свой вездеход вплотную к МАЗу, не видя и не слыша, как Зайцев кричит и машет руками, и резко рванул вперед. Зайцев зажмурил глаза, пригнулся и вцепился в руль. МАЗ дернуло, раздался треск, будто рванули брезент. Лопнул трос. Солдат выпрыгнул из кабины, сорвал фуражку, вытер лоб. Подошел Зайцев.
– Ну и угораздило тебя, – сказал солдат. – Не вытащить.
– Вытащим, с такой силой-то! Сейчас только трос свяжем.
– Не-ет, тут трактор надо, – покачал головой солдат, глядя на часы.
– Да ты погоди! – с тревогой сказал Зайцев, кладя руку на его плечо. – Куда тебе торопиться? Солдат спит – служба идет. А ты еще доброе дело успеешь сделать.
– Тут трактор надо, – тянул свое солдат.
– На спор! – протянул руку Зайцев. – На бутылку! Сажусь на твое место!
– Зачем, я сам смогу, – слегка обиделся солдат.
– Ты только заходи сюда, в сугроб, – засуетился Зайцев, не давая солдату опомниться, – потом сдавай помалу к моему левому крылу, чтобы рывок получился небольшой, но жесткий. И команду мою слушай!
Солдат пошел разворачивать тягач. Зайцев заставил Правоторова и мужичка подкапывать бугор под МАЗом, а сам вытащил из кабины рукавицы, плоскогубцы и молоток и, царапая руки, принялся заплетать и стягивать размочаленные концы троса. Подошел солдат, и они завязали узел; по пальцам Зайцева текла кровь, он торопливо вытирал ее о голенище. Связав узел, они накрепко затянули его машинами.
– Ну, поше-ел! – скомандовал Зайцев.
Тягач дернулся раз, другой, третий.
– Пошел, пошел! – кричал Зайцев. – Стоп! – И снова: – Пошел!
Когла МАЗ встал на твердой земле поперек улицы, Зайцев и солдат сошлись, закурили. И мужичок тут же.
– Вот так, батя, у нас работают, – похлопал его по плечу теперь довольный Зайцев и повернулся к солдату: – Ты мне про свой тягач не рассказывай, мы его прошли в свои годы. А шоферов держись. Сегодня – ты меня, завтра придешь на гражданку – я тебя. На этом наша шоферская жизнь держится.
* * *
Дальше останавливались через каждый километр. Зайцев молча вытаскивал лопату и ломик, Правоторов шел в лес и волок оттуда хворост и жерди. Копали, гатили дорогу. МАЗ вырывался, уходил далеко вперед, и Правоторов догонял его следом с ломиком и лопатой на плече.
В одном месте дорога уперлась в небольшой, но крутой взлобок. Это был северный склон – на склоне лежал снег, дорога была покрыта слоем тающего льда. Внизу грязь, и МАЗ не мог взять разгона. Уже дважды дойдя до середины, он сползал назад, в воду.
– Погоди, – сказал Правоторов.
Внизу у дороги лежала куча гравия с булыжниками. Правоторов выбрал самую крупную булыжину и отнес на середину склона. Машина поползла вверх, и, как только мотор сбился и она начала сползать, Правоторов бросил камень под заднее колесо. Машина, царапнув камнем лед, остановилась. Передохнув, Зайцев снова послал ее вперед; она прошла еще с метр и, с визгом пробуксовывая, стала сползать назад и вбок. Правоторов успел подхватить камень и снова бросить под колесо, но машина сползала теперь вместе с ним, сцарапывая со льда белую ледяную стружку. Зайцев отчаянно выкручивал руль, не давая машине сойти в сугроб, а когда МАЗ скатился в грязь, Правоторов увидел сквозь стекло, как Зайцев сжал зубы и стукнул кулаком по баранке. Правоторов подошел и распахнул дверцу.
– Что, плохи дела, Дима?
– Да уж хуже некуда, – сквозь зубы ответил тот. – Надоело.
– А мне, думаешь, не надоело?
– Что тебе! Тебе ее не крутить, – стукнул Зайцев по баранке. – В гробу я видел такую работу! – он выматерился и навалился грудью на баранку. Правоторов подождал.
– Ну, все, отошло?
– Ничего не отошло. Не поеду я дальше.
– Как не поедешь? Осталось-то всего ничего – километров десять!
– Самые ягодки остались! Лучше вовремя вернуться.
– Спокойствие, Дима. Отдохни. Посидим, покурим...
– Назад надо поворачивать, пока совсем не развезло, а то ни вперед, ни назад не уедем. И о чем вы думали?
– Хорошо, считай меня виноватым, идиотом, чертом, дьяволом, но езжай. Если сидеть на месте и махать руками, мы действительно никуда не приедем.
– Ты понимаешь? – Зайцев стукнул твердым ногтем по спидометру. – Восемь километров от Дрокина отъехали, а ты считал, который раз сидим? Скажи там, у себя: не пробились, мол, дороги нету – и прав будешь!
– Садись на мое место, я на твое! – сказал Правоторов.
– Ишь ты, так я тебе и доверю! – покосился Зайцев. Он знал, Правоторов водит машину.
– Давай, – глухо сказал Правоторов, отталкивая Зайцева.
– Не имеешь права, – заерзал тот на месте, устраиваясь удобней и крепче.
– Я по одному праву: надо ехать, там ребята ждут, ты понимаешь? А ты можешь в Дрокине посидеть у того мужичка – он тебе самая пара: чайку попьете, побеседуее.
Зайцев молчал. Раздражение у него проходило.
– Я бы, конечно, не поехал, – уже миролюбивей сказал он, – да не хуже тебя знаю, что там ваши парни сидят, ждут. Ну хорошо, начальство далеко, ему рабочего класса не видать – а ты-то! Неужели ты не знал, что дороги развезет, что люди сядут? Не свое, да?
– Почему ж не знал? Знал, говорил.
– Только говорить умеете. Неужели нельзя сделать человеческие дороги? Ездит же всякое начальство – неужели не видит? Или им на все наплевать? Хотя им что – они в «бобиках», врубил две оси и – Вася не чешись. А тут – утопай в грязи. Ничего не надо! Нар‑род, э‑эх! А еще атом, космос! – Зайцев сплюнул через открытую дверцу.
– Ну так как, едем или не едем? – подождав, спросил Правоторов.
– Куда едем, гора ведь! – Зайцев ткнул пятерней в лобовое стекло.
– Что же, что гора, – спокойно ответил Правоторов. – Цементу придется сыпануть.
– Жрать хочу, – устало сказал Зайцев. Он достал газетный сверток; в пакете были соленые огурцы, хлеб и свиное соленое сало. Правоторов старался не смотреть. Зайцев разложил еду на сиденье и буркнул: «Бери». Правоторов не пошевелился.
– Бери, чего там, – настойчивей повторил Зайцев.
Правоторов взял кусок хлеба с салом и, откусив, как будто немного опьянел.
Ели молча, не торопясь, только хрустели огурцы на зубах. Прикончив еду, выбросили бумагу и закурили.
– Значит, так – цемент будем сыпать, – сказал Правоторов.
Он первым вылез из кабины и взял лопату. Зайцев достал из-под сиденья резиновое ведро. Пыля цементом, они таскали его и сыпали по склону двумя дорожками. Вспотели, по лицам их потекли грязные от пыли ручейки. Правоторов прошел в осинник, росший по склону, и, черпая сапогами мокрый снег, принес несколько охапок валежника. Зайцев укладывал его в две дорожки и, когда наклонялся, из-под рубахи его виднелась голая спина, Была она белой и такой по-детски беззащитной, что Правоторов отводил взгляд.
– Ну вот, – распрямился Зайцев и подмигнул, – теперь только тебе самому осталось ложиться под колеса. – Он вытер о штаны руки и пошел к машине.
* * *
Окончательно засели в четырех километрах от Магульского. Зайцев хотел с ходу перескочить в низине через промоину ручья, которая черно-желтой от глины трещиной перерезала наискось дорогу. Левое переднее колесо проскочило, а правое скользнуло вдоль; машина развернулась, дернулась, задрав передок, увязнув задними колесами в ручье. Правоторов ударился головой об обвязку лобового стекла; пощупал темя – крови не было. Машину заволокло облако цементной пыли. Они разом вылезли и обошли машину, перепрыгивая через промоину. Машина как будто была цела. С полтонны цемента, просыпавшегося от толчка, лежало вокруг в грязи, цементная пленка плыла по ручью. Когда стало ясно, что отсюда им самостоятельно не выбраться, напряжение спало, оба стали вялыми, равнодушными ко всему.
