Текст книги "Рабочий день"
Автор книги: Александр Астраханцев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)
IX. ОКОНЧАНИЕ МОНОЛОГА МАРТЫНОВА
И что мы за народ такой? Без того чтобы начальство рявкнуло, никак не обойтись.
Ну ладно. Вроде пошло дело. Выделили место, начали готовить детали. Да я уж и с людьми в трестовских мастерских перезнакомился; кто может помочь, с теми и схожусь. Начальник мастерских неплохой человек оказался, один бригадир на металлообработке с интересом к делу отнесся. А особенно мне приглянулся там один парняга – Серегой его зовут. Молодой, грамотный, горячий, и, главное, все у него на месте: и руки, и голова, и душа. Полещук привез старый насос, в работу не годится. Я решил, чтоб не искать другой, не терять время, потертые детали в нем сделать заново. «Сделаешь? – спрашиваю Серегу. – Но учти, изделие сложное, такие только по деталировочным чертежам точат. И допуски машиностроительные». А он мне: «Да что вы объясняете? Сам понимаю. Я, – говорит, – наоборот, люблю, когда головой пошурупить надо». И сделал. Я выпросил этого Серегу себе в помощь; без него мне бы и агрегата не поднять. А сам он рыжий-рыжий. Я со своим братом, с рабочим классом, – запросто. Говорю ему как-то: «А ну, рыжий, схимичь-ка мне вот здесь». А он улыбается. «Не рыжий я, а золотой!» И правда, золотой человек. Он мне и точил, и варил, и клепал все, что надо. А когда не могли достать электродвигатель для катка – приволок электродвигатель. Я спрашиваю: «Где взял?» Смеется: «Где взял, там больше нет». – «Украл, что ли?» – «А какая вам разница? – отвечает. – Я так понимаю: если там он без дела, а здесь на пользу, значит, правильно делаю». Я больше и пытать не стал, думаю: черт с ним, мне достанут, так заставлю на место отнести.
Через две недели – это считай, больше месяца прошло уже, как я приехал, – агрегат был почти готов, но без шлангов. Начальник КБ разработал подачу трубами, но, во-первых, тяжело и громоздко, а во-вторых, в гибкие соединения опять бронированные шланги заложены. «Что ты мне эти шланги снова суешь! – ворчит на него Гаевский. – Ведь снабженцам все равно, что двадцать, что двести метров доставать! Двести даже легче – не будет же завод нам в кошелке продукцию доставлять!»
И тут я узнаю, что откуда-то пришел приказ срочно заканчивать объект, на котором намечали крышу агрегатом сделать.
Я – к Гаевскому. «Чего вы волнуетесь? – говорит он. – Пусть Лунин начинает. Никуда он не денется, агрегат подключим по ходу дела». Но сам, смотрю, тоже беспокоиться начинает – как бы опять до Копелева не дошло. Вызвал начальника КБ с проектом. Тот принес. Смотрю: трубы и вставки из резинового шланга: «Не пойдет, – говорю, – по условиям безопасности». – «А вы посмотрите внимательней», – говорит начальник КБ. Посмотрел я внимательней, прочел все примечания. Да‑а, не так прост начальник-то – столько оговорок заложил, что, если их всех выполнять, работать невозможно. «Нет, говорю, – я против».
Два часа Гаевский бился со мной.
И зачем я только тогда согласился? Уговорили, как дурачка! Знать бы, что из этого получится! Лишний раз жизнь доказала: умри, но стой на своем, если прав!
Чего-чего, а этого у него не отнять – уговаривать он умеет. Слона заговорит, а где уж мне. Научные решения, говорит, очень и очень часто разбиваются о практику, на производстве все приходится упрощать и заменять. Дюжинами он мне приводил примеры, как они применяют проекты, потому что институты закладывают в них все поновей да посложней. Но главное, чем он мотивировал – что бронированные шланги могут прийти в самом конце года или даже в начале следующего, а агрегат уже может работать, давать эффект, люди будут привыкать к нему, учиться работать. И потом, почему мы должны страдать от невыполнения плана новой техники? Дело даже не в премии, а в том, что оно испортит все показатели, хотя и премия – тоже немаловажная вещь: людей надо поощрять. Да вы, мол, и сами, я думаю, не возразили бы получить вознаграждение за свои хлопоты, и ваше руководство возражать не будет, если вы привезете акт о внедрении, – ведь и ваш институт будет оформлять премию...
И еще одна деталь была, черт бы ее побрал, и я ее, конечно, в уме держал. В этом году истек срок моих авторских прав, и охота была получить хоть какую-нибудь сумму – я уж не говорю о тысячах, а хоть бы свои собственные расходы перекрыть, хоть бы перед старухой оправдаться и чтоб хоть она за меня порадовалась.
Короче, согласился. Гаевский тут же дал задание Полещуку в два дня изготовить подачу. А я занялся бригадой – начал с ней занятия проводить.
Бригада, я посмотрел, неплохая, бригадир тоже неплохой, толковый. Рабочий класс, я вам скажу, – он ведь разный бывает: или ему двадцать, или сорок лет; или у него пять, или у него десять классов образования; или они по одному, или вместе работают. Опять же, какая бригада и какая работа. Кровельщики, я знаю, всегда дружно живут, народ все здоровый, громкий, спокойный – работа такая: суеты не терпит, все особняком, наверху, ближе к небу.
Раньше, я помню, залезешь на крышу и душа радуется. Все лишнее внизу осталось, а здесь благодать: солнце, ветер, небо, кругом далеко видать синий простор. Хорошо это действует, успокоительно, до сих пор люблю. Теперь, правда, немного по-другому: стоишь и смотришь, и видишь уже не солнце и не небо, а город перед тобой, другого края не видать, где-то за горизонтом, и все крыши, крыши, крыши, заводы, дома, фабрики, школы, больницы – и под каждой крышей, знаете, люди – город, он аж шевелится весь – столько людей, и столько среди людей неурядиц, горя человеческого, столько крови, пота, нервов, что кажется, не только человек состоит из крови, пота, нервов, а весь город и что кровь эта, пот и нервы у меня с ним общие, и, когда он шевелится, чувствую, как мне больно от его шевеления.
Да, Раис Наретдинов – неплохой бригадир. Но неплохой – еще не значит хороший. Как-то я все не мог его понять. Хочу «завести» его, обратить в свою веру, чтоб верил в механизацию – без этого нечего и начинать, а он вроде бы и согласен со мной, а в глубине души, чувствую, все эти насосы, краны, двигатели для него – какая-то фантазия чудака.
Ну ладно. Веду занятия, заинтересовать стараюсь, рассказываю, как сам начинал, собирал по железке свой первый агрегат, как в Москве работал, как видел американский агрегат. Смотрю, ребята начали вопросы задавать. Вопросы – это уже кое-что.
В мастерских в это время собрали подачу из труб – не ожидал я, что Полещук так развернется. Привезли мы агрегат, загрузили битумом, заправили соляркой – и поехали! Мне всего пять человек на обслугу надо; сам бегаю туда-сюда, командую. Серега из мастерских мне и тут помогает по собственной инициативе. А остальные глазеют. Стоят, томятся, дышат в затылок и шуточки отпускают. Я говорю Раису: убери ты лишних ребят, займи их! Он прикрикнет, отгонит, даст работу – смотришь, через час снова тут. Толкутся, мешают.
Тут еще мастер приходит, Сельдюков Геннадий Степанович, молодой, грубый парень. Понятия не имеет, что такое агрегат, не интересуется, а тоже покрикивает. Ворчит: «Развели тут эксперименты, а толку-то? Работа стоит, понимаешь!» И матерится еще, сопляк. Вот уж чего не терплю: когда руководитель матерится при рабочем. Я сам рабочий, сам умею загнуть в сердцах так, что в кишках отзовется – но это же когда сил нет, когда ты уже на пределе душевных возможностей! А тут встанет над тобой самодовольная ряха и рассыпает трели, и гадаешь: то ли он похвалиться хочет – экой я молодец, не хуже тебя умею, то ли сказать больше ничего не умеет, то ли он хочет сказать: я такой же, как вы, ребята, свой! А мне жалко таких: не умеет он того, что ему перво-наперво уметь надо – разговаривать с людьми. Жалко, а за него не сделаешь! Но там, на крыше, мне этот мастеришка в конце концов надоел, не выдержал я: «Иди ты к черту, – говорю, – не мешай работать». А оно и в самом деле три дня не шло у нас: то там не идет, то тут заело – что ни говори, самоделка, кустарная работа.
Через три дня дело как будто пошло – агрегат заработал, ребята на своих местах освоились. И только пошло – даже показать ничего не успели, часа полтора всего и поработали – несчастный случай! Лопнул резиновый шланг на гибкой вставке – размяк-таки от температуры, и то ли перегнули его, то ли наступили, – в общем, брызнуло и окатило двоих из тех, что толпились и глазели. Хорошо, обошлось без тяжелых травм – глаза целые, а шкура новая нарастет, не они первые. До сих пор у меня на них зло осталось – сколько им талдычили: уйдите, ребята, от греха, не мешайте! А на себя злиться-то надо; записал же начальник КБ в проекте: ни одного лишнего человека на крыше! Не хватило характера выдержать эти чертовы пункты.
Через час нагрянула инспекция, какие-то начальники – снимать показания, составлять акт. Меня чуть не за шиворот, как главного виновника. Я упираюсь: нет, говорю, давайте разбираться и – всем сестрам по серьгам. Тут же и Гаевский, и начальник КБ, и Лунин, а я им намекаю: пожалте, мол, на первый план – я-то здесь, если юридически разбираться, человек посторонний, поработать еще за вас могу, но уж отвечать давайте сами!
Акт составили. Суть, конечно, слегка завуалировали. Ладно, мне не до этого. Главное для меня сейчас – агрегат остановили, инспекция категорически запретила работать. Что делать? Голова кругом идет, сердце ноет от этих передряг. Я уж валидол с собой таскать стал, чуть что – раз под язык!
Звоню на работу, в Москву, докладываю обстановку: так и так, мол, работу не выполнил, устал, возвращаюсь. Между прочим, с Москвой я частенько разговаривал: то командировку продлишь, то с женой вечерком разговор закажешь. И когда звонил на работу, обязательно просил, чтоб бронированные шланги искали. А тут говорят: нашли сорок метров! Я аж подпрыгнул.
Слетал я в Москву. Передохнул дома три дня – больше не выдержал; выписал новую командировку, упаковал шланги – снял еще до последнего метра все старые, взял машину, повез в аэропорт...
Прилетаю и даже не звоню, чтоб прислали машину, – не теряя времени, доволок мешки до стоянки, взял такси, погрузил и приехал прямо на объект. Еду в такси, упрел, как лошадь, и чувствую – что-то плохо мне от самолета, от этих мешков, от беготни перед этим с оформлением командировки. Короче, когда еще из самолета вылез, меня уже покачивало, а тут просто не продохнуть – останавливается сердце, проваливается куда-то, в глазах муть, ходуном все идет, кругами какими-то. Ладно, думаю, отдышусь, совсем немного осталось, надо взять себя в руки. Едем через город, аптека попалась – я говорю шоферу: погоди малость, сбегаю-ка я, заряжусь валидольчиком, не могу в карманах найти. Зашел, купил стандарт, взял одну под язык. Отпустило вроде.
Приехали, я шланги выгрузил, отпустил машину. Смотрю, а объекта узнать не могу: все гладко спланировано, и уже асфальт укладывают. И бригады Наретдинова нигде не видать. Спросил я, где они, мне отвечают: на другой стороне. Пошел искать, нашел. Смотрю, нет у них агрегата. У меня сразу беспокойство, спрашиваю Раиса, где он? А он пожимает плечами. «Мастер, – говорит, – велел бульдозеристу, что здесь траншеи засыпал, отвезти куда-то. Кажется, в мастерские». Я ему еще сказал: «Почему же ты не знаешь? Ведь он же твой теперь?» Кинулся я к мастеру – мастера нет. Я в мастерские – агрегата тоже нету. Я туда, сюда. И тут, просто случайно, увидел его, когда снова к объекту подходил. Там пустырь такой за складами и не то овраг, не то болото внизу, мой агрегат лежит тут на боку. Я подошел, смотрю – патрубки все погнуты и битумом забиты. Ну кому это варварство нужно? Пошел, а меня аж качает; подобрал я какую-то не то палку, не то кусок трубы на всякий случай, поддерживаться, а не то еще, думаю, упаду – вот смеху будет! И тут Сельдюков, мастер, выходит, ругается с кем-то. Я подхожу, говорю: «Что же это такое? Как вы так можете, а? Бессовестный вы человек – молодой, а бессовестный!» Он сначала-то растерялся, бормочет: «Я не виноват, бульдозерист в траншею уронил, сварщика выделим, исправим...» А я напираю: «Что сварщик, что бульдозерист, когда вы сами так относитесь! Вы варвар, вы преступник, – говорю и уже остановиться не могу, а самого аж колотит, – вы просто бездельник здесь, раз не можете...» – «Ну вы! Слишком много позволяете себе!» – повернулся и хочет уйти, а я загородил ему дорогу и говорю: «Нет, вы так просто не улизнете, я вам все-таки объясню!» Он хочет уйти, а я ему все загораживаю и загораживаю дорогу, и тут-то меня и прихватило. Сначала, гляжу, мастер будто чего-то испугался, глядя на меня. Я еще усмехнуться успел: нагнал-таки я на него страху, запомнит на всю жизнь, как технику бульдозерами спихивать! И только тогда почувствовал: вот как будто ножичек вогнали мне под самое сердце и повернули; хлюпнуло там чего-то, дернуло меня всего, в глазах красным светом полыхнуло, а потом будто мастер надо мной взлетает, взлетает, а я в землю ухожу.
Опомнился я в больнице, в палате, уколами меня накачивают. А сердце будто вырезали и вместо него – рана. Хочу рукой потрогать, а мне говорят – не шевелитесь! Ого, думаю, загремел так загремел! Аж по́том весь пошел – страшно стало и в то же время как и весело: живой – значит, еще поживу, побарахтаюсь! Разговоров-то я уже наслушался среди своего возраста об этих инфарктах, знал уже, что штука серьезная, не один, как говорится в наше время, коньки отбросил. Старухе, говорю, только ничего не сообщайте, а то ведь припрется сюда!
Вот такие, значит, дела. Ну ладно, отвалялся я сорок суток в той больнице. Старуха моя, конечно, прискакала. Уж я ее ругал: зачем тебе это? С ума сошла, что ли, самой свалиться захотелось, этакую-то даль, в чужой город припереться? Скоро сорок лет, как живем вместе, а все как молодая поворачивается. Нашла где-то где жить, носит мне яблоки, сметану, творог, будто я роженица. А все ж таки оно и веселей, и дело с поправкой лучше пошло. Говорю ей как-то: «Съезди, пожалуйста, в трест, найди бригадира Наретдинова да узнай, как там агрегат?» Эх, как поднялась она на меня! Нету, говорит, твоего агрегата и не будет во веки веков, потому что сдохнешь ты со своим агрегатом, одной ногой в могиле, а все не уймешься, чихни ты, говорит, на нее, работу эту, о себе подумай! И понесла, и понесла – не рад, что и вякнул.
Иногда и сам думаю: а зачем, действительно, мне это сдалось? Растратил я свое, хватит, пусть молодые работают, как хотят, пусть сами до всего доходят. А не хотят – не надо; придет время – понадобится им и мой агрегат, и вытащат из пыли и грязи, а не найдут, так новый изобретут. Понадобится! – тут и к бабке не, ходи, не гадай. Мне-то зачем, старику, волноваться? Доказать что-то молодым? Слабость это моя стариковская, что ли? Есть разные слабости, замечаю за собой. Вот в кино увидишь что-нибудь такое сердечное или хоть на улице слабого человека или дитя обижаемое – сердце заходится, слезы подступают, и спать потом трудно. А ведь были нервы – грех жаловаться. И война, и восстановление, да и вся жизнь такая была, если поразмыслить: радости мало, а только работа и работа, чтобы кусок хлеба или пальтишко у детей. Но праведный кусок, как учил отец. Выдержали.
А на нынешних посмотришь, и хочется иногда снять ремень – да по мягкому месту, да носом, да носом его в нашу-то жизнь. Нам черная работа досталась, мы землю рыли, камни таскали, мы фундамент закладывали, чтоб красивое здание построить, мечту, так сказать, свою, не для того чтобы вы на этом фундаменте барами развалились, отъевшись-то на белых булках.
Да, и такие мысли приходят. Не праведники мы – не надо так уж из нас праведников делать.
Вот так подумаешь-подумаешь, а, как ни крути, одними мыслями душу не насытишь. Пахать надо, дело делать. Так уж устроены.
Ну ладно. В общем, сорок дней отлежал, привезла меня моя старуха домой. Еще месяц дома посидел, делал, как врачи сказали: зарядка, диета, прогулки, обтирания – все честно выполнял, жить-то охота! Странное дело, в молодости так жить не хотел, как сейчас. Теперь опять как молодой. Надо еще немножко поработать, усовершенствовать подачу битума – слабое место в агрегате.
А насчет жалобы – что же мне делать, если меня, можно сказать, в угол загнали с тем письмом, что агрегат недоработан? Почувствовали, видно, что никто, кроме меня, вопроса не знает и не разберется? Меня они, конечно, списали в аут и решили, что это дело им проскочит. Рано они меня списали, я еще побарахтаюсь. Я ведь не остановлюсь. До самого верха дойду, если надо. Не подумайте, что из личных соображений, – лично мне уже ничего не причитается. Жалко, конечно, но даже – к лучшему: раньше, знаете, немножко стыдно было, что вот, дескать, что там ни говори, а для своего блага стараешься, а теперь сам себя ни в чем упрекнуть не смогу.
ЛУЧШЕЕ ОСТАВИТЬ ЛЮДЯМ
Рассказ
I
Прекрасный город моей юности, где ты, где ты? Вот иду сквозь тебя, хочу проникнуть в твою тайну, а ее нет. Чужой мой город. Все на месте, хоть много и изменилось: широкие улицы остались широкими, дома – высокими, те же тополя и клены и скверы с чугунными решетками и шпалерами стриженых кустов, те же магазины и кинотеатры. Даже номера трамваев и автобусов те же. Те же уголки, где слонялись когда-то, сидели, ели мороженое и пирожки, знакомились с девчонками и все чего-то ждали. Только что раздвинулся, распахнулся шире во все стороны, только что развалюх тех времен почти не осталось да новых домов прибавилось. Гуще людей и машин. Центр стал тесным, пробиты новые улицы. Но нет того светлого, сказочного, зовущего города, который мелькнул мне из окна вагона, когда я въезжал в него пятнадцатилетним, нет тех запахов, того тумана, даже того вкуса его, нет ощущения праздника и ожидания, связанного с ним те восемь лет, пока я жил в нем, работал и учился.
Семнадцать лет я не был здесь и вот приехал. Сорокалетний матерый мужик приехал, сметливый и ловкий, и напористый, какому пусть не все, но многое удается. Сказалась закваска детства и юности, когда ни на что не надеешься, а только на свой лоб и на свои шишки, которые так щедро дарит жизнь, когда ты сам по себе, когда никто не смеет сказать тебе, надувшись от гордости: «Это я тебе помог. Это благодаря мне ты стал таким!» Только сам можешь надуваться от гордости. Но если сначала ты радуешься себе такому, то потом начинаешь побаиваться – того и гляди, стянут в пучину эти твои черты, предмет твоей гордости, станут началом твоих пороков, которые в конце концов становятся хозяевами тебя самого. Сорок лет – роковой рубеж. Слишком начинают давить привычки, слишком много инерции набирает твоя жизнь, и если даже в тебе остались крохи самооценки, то нет сил перемочь проклятую инерцию.
И вот в страхе перед твоим будущим ты мчишься в родной город припасть к юности. А ведь там, дальше – еще и детство, то село, березовая роща и картофельные поля вокруг. Темный большой дом – вместилище печали, слез и обиды на жизнь. Добраться бы и до него, да ведь до него еще далеко. А времени нет. Хотя что время – ведь не было времени сюда ехать... Страшно и больно...
Так, немного торжественно, думал я и шел среди негустого потока прохожих и неторопливо рассматривал город, профессионально регистрируя в уме слабости своих собратьев в архитектурных решениях свежей городской застройки, провалы, невыразительность, неумение или нежелание мыслить ансамблями, бесхарактерность, наверное, по отношению к застройщику.
Шелестел дождь в желтых листьях деревьев, шаркал ногами поток прохожих, шипели шины, а я шел и шел, понемногу зяб под этим уютным, в общем-то, дождичком, освобождаясь потихоньку от этих мыслей, – все мы немного дети, и все мы немного артисты, да простит нас с нашей неискренностью природа-мать. Так вот, освобождаясь от этих мыслей, шел и глядел на ряды построек, где в забавном беспорядке застыла короткая, но емкая история большого сибирского города: тут и жалкие остатки лабазного купеческого стиля с наивными понятиями о красоте – с каменным узорочьем, украденным у церквей, с пузатыми гипсовыми самоварами по карнизам, и буржуазные вычурные особнячки с залетными элементами болезненного модерна начала века не успевших разбогатеть сибирских промышленников, и скромный бетонно-стеклянный конструктивизм двадцатых годов, и блеклая эклектика тридцатых, и послевоенный помпезный ампир, и пестрый панельный нынешний утилитаризм, и все это – в постоянно увеличивающихся пропорциях. Думал я о том, как неровно все-таки течет историческое время, и вдруг отвлекся – послышалось, будто кто-то меня тихо, неуверенно позвал: «Гриша!»
Я оглянулся: никого знакомого в потоке лиц – и я пошел дальше. Но тут, уже за спиной, услышал слово, которое могло относиться только ко мне и ни к кому больше на целом свете, негромко так сказанное – будто шепнули над моим ухом, только для меня одного: «Цыкурка!»
Что за штучки! Это словечко могло прийти только оттуда – нет, даже не из городской юности, а из самого детства. Ну что ж, кто-то может меня здесь узнать, даже четверть века спустя? Кто? Этот, что смотрит на меня с автобусной остановки? Да, именно он. Он повторил это столь много для меня значащее слово, выразил на лице слабое подобие улыбки и нерешительно двинулся навстречу.
– Не узнаешь? – сказал он. – А я тебя узнал. Я ж Колбаса.
– Ах, Колбаса‑а! – я подал ему руку, не решаясь обнять, – слишком еще не верилось, что это именно он. Да и он по-прежнему глядел нерешительно.
Ну конечно же это Адольф, Адька Крамер, «немец-перец-колбаса», сокращенно – просто «Колбаса». Как он не хотел когда-то быть Адольфом и как мы изводили его этим мерзким, ненавистным именем!
– Ты что, здесь живешь? – спросил я.
– Да нет, я далеко, в микрорайоне живу. Выкупал вот книги по подписке, – объяснил он мне буднично, будто мы не виделись всего несколько дней и ничего за это время не произошло, кроме покупки этих книг.
– Ну что мы будем здесь стоять? – сказал я. – Пойдем посидим где-нибудь. Обмоем встречу, поговорим!
– Да зачем? Поедем ко мне. Лена обрадуется.
– Какая Лена?
– Жена моя. Она ведь тоже наша.
Я, должно быть, выразил на лице усилие вспомнить, кто такая Лена, потому что Адольф поторопился подсказать:
– Крепкая такая, светлая девочка.
Нет, никакой Лены я не помнил, хотя мне казалось, я помнил всех. Пусть я не узнаю их взрослыми, но тех нас не забуду никогда. Девчонок, конечно, трудней помнить – они были как-то дальше, непонятней и такие все стриженые.
– И Фелицата Никандровна тебе будет рада, – сказал Адольф.
– Как Фелицата Никандровна? Она жива? Она у тебя?
– Да.
– Так что же ты молчишь! Поехали!
– Вот как раз наш автобус.
– К черту автобус! – крикнул я. – Такси! Стой! В магазин сначала, купить что-нибудь, и на рынок, за цветами. Ты все покажешь!
