Текст книги "Рабочий день"
Автор книги: Александр Астраханцев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)
МОРГУНОВ ИЩЕТ ЖЕНЩИНУ
Рассказ
Прораб Правоторов вытолкал из своей тесной прорабской вечно толкущийся у него народ и, оставшись один, сел за стол, чтобы начать писать квартальные сдаточные акты. Он уже старательно вывел шапку первого акта, когда хлопнула дверь и перед ним выросла крупная фигура в распахнутом плаще, пиджаке, натянутом на толстый мохнатый свитер, шляпе и грязных резиновых сапогах. Небритое красное лицо улыбалось Правоторову нахально и знакомо. Правоторов присмотрелся и узнал Алексея Моргунова.
– Лешка! – Правоторов вскочил, лицо его расплылось в улыбке.
– Сколько лет, сколько зим, Серега! – Моргунов шагнул навстречу, широким жестом пожал протянутую Правоторовым руку, а свободной рукой хлопнул его по плечу.
– Да зим, кажется, еще не было, а вот лето уже прошло! – засмеялся Правоторов.
– Чего там «прошло»! Пролетело! Прогрохотало! – подхватил Моргунов. Придвинул табурет, с размаху сел на него, сдвинул большим пальцем шляпу на затылок и шумно выдохнул. Помолчали.
– Ну, рассказывай, как ты тут, – начал Моргунов.
– Да как? – пожал плечами Правоторов. – Все так же, как видишь. Наряды, процентовки, материальные отчеты каждый месяц мучают.
– И как всегда, тридцать второго дня в месяце не хватает? – расхохотался Моргунов.
– Естественно. А ты как?
– Строим, брат, село. Коровники, свинарники, клубы, ясли.
– Тоже надо. Кем работаешь?
– Главным инженером СМУ.
– Врешь!
– Лопнуть на этом месте! – Моргунов хмыкнул носом, дернул бровями. – С кадрами – беда. Если уж меня главным ставят, хорошего тут мало.
– Скромничаешь.
– Да уж какая тут скромность? Нет людей. Держимся где на энтузиазме, где на толстом рубле... Брось ты свои акты – теперь ночи длинные, давай лучше поговорим!
– Не могу, Леша. Начальник участка завтра прибьет, если не сдам, и в ОКСе с утра договорился. Ты вот что: жми пока ко мне, побрейся, в ванне полежи, а я часа через два подойду.
– У меня тут еще дела.
– Никаких дел – ты мой гость!
Помолчали.
– Тяжело, Серега, – сказал Моргунов, опустив голову.
– Может, ты забыл, какая здесь работа? – спросил Правоторов.
– А-а, – махнул рукой Моргунов и тяжело хлопнул Правоторова по плечу. – Поехали, Сергей, работать к нам. Ты все еще прораб? Начальником участка станешь. Моего начальника управления забирают в трест. Возьму на свое место главным. Нет кадров: или практики, мхом обросли, или зеленая молодежь. Вот соберу завтра вас всех, мастеров, прорабов, и скажу: кто хочет ломать судьбу, кто любит настоящую работу, кто не боится терять насиженных мест – прошу за мной. Всем места хватит. А?
– Нет, Леша, я так не люблю, – подумав, сказал Правоторов. – Я, понимаешь, не так легок на подъем, как ты, мне трудней привыкать к месту, к людям. Здесь я только-только вхожу во вкус, расправляю крылья, так сказать. Ничего, и здесь я стану и начальником участка, и главным инженером, срок настанет. Не хочу хватать звезды с неба, хочу их завоевывать.
– А я люблю хватать! – бесшабашно сказал Моргунов. – Но это так, между нами пока.
– Так что еще за дела у тебя на сегодня, я не понял.
– Сегодня-то? Да так... В общем-то, может, ничего особенного, – пробормотал Моргунов, вытащил пачку папирос, вынул одну, помял ее, и без того мятую, в пальцах, закурил. Правоторов ждал – Моргунов что-то хотел сказать еще.
– Ты слыхал когда-нибудь такое выражение: «брошенный муж»? – наконец заговорил тот.
– Бросила, что ли? – спросил Правоторов, осторожно взглянув в лицо Моргунову. Тот спрятал свой взгляд.
– Можешь смеяться, сколько влезет, – не вынимая папиросы изо рта, скривив губы, сказал Моргунов.
– Как? Иринка?
– Она самая.
– Странно. Никогда от нее не ожидал. Казалось, такая разумная, серьезная... – говорил Правоторов, наскоро подбирая слова утешения, не зная, как тут быть, чем утешить.
– Сразу, через три недели, как приехали. Квартиры не было. Я тогда еще не был главным. Все время в разъездах – мой участок был разбросан на сорок километров в округе. Да не в этом дело – сейчас мое хозяйство на двести километров растянулось – этакое государство Люксембург. Жили у какой-то бабки, рядом с поросенком. Пристала: уедем да уедем. А как я уеду, если только дела принял? Надулась. Говорит: поеду у матери поживу, пока квартиру не получишь. Ну, уехала. А через месяц – письмо: жизнь, мол, совсем не та, о которой я мечтала, грязь, серость, чувства, мол, в этой серости тускнеют, и так далее в том же смысле, и не пора ли, мол, пока не поздно, нам одуматься и разойтись по-хорошему? Я, конечно, эту нуду тянуть не стал, написал ей сентиментаальное, знаешь, такое письмо: так и так, мол, извини, что наследил грязными ногами в твоей чистой жизни, извини за то, что приняла меня не за того, виноват, мол, полностью я сам, голову, мол, задурил тебе по молодсти, по глупости. Не стал ей портить кровь – я человек не гордый.
Он прикурил новую папиросу от окурка.
– А может, зря? – сказал Правоторов.
– Что зря?
– Да написал-то.
– Да нет, не зря. Все правильно, в общем... Вот так. Как в море корабли. Ну что с ней было делать? Два года всего и прожили. И не знаю даже, всерьез ли было? Тоскливо, конечно, но больше меня к ней не тянет – отрезал... Ну, а ты как?
– Что я? – пожал плечами Правоторов. – У нас с женой свои проблемы.
– В общем, помотался я так лето, Серега, и понял: нужна мне женщина. Женщина, понимаешь?
– Что ж тут не понять? Всем нужны женщины. Ты парень здоровый.
– Да нет, Сергей, я не то...
– Ты объясни, я пойму.
– И объясню... Вот ты женат, живешь спокойно и думаешь, что холостому нужна просто баба. Думаешь ведь? Все так думают. А мне, понимаешь, не баба нужна, не для постели, не для удобства. Не знаю, как объяснить. Я, Серега, человек простой... Знаю, у вас там с женой все что-то сложно, запутано, условности разные, а я понимаю супружескую жизнь так: прихожу я домой усталый, издерганный, злой даже, может быть, а она прикасается ко мне, всего лишь ладонью к моей щеке, и все как рукой снимет. Пусть грязи не боится, пусть даже сапоги с меня не побрезгует стащить, когда я уже не в силах. Ничего мне больше от нее не надо. Но уж и я ее хранить буду пуще глаза. На руках унесу хоть на край света. Веришь – нет, на престол бы посадил, как богиню или царицу, и по гроб благодарен был бы только за то, что она есть.
– Ну, таких нету, – усмехнулся Правоторов.
– Есть, Серега! – убежденно сказал Моргунов.
– Одурел ты, смотрю, там от тоски и выдумал такую.
– Не-ет, есть одна. Наверное, каждый день мимо тебя ходит, а ты и не замечал.
– А ну-ка – кто?
– Может, и знаешь. В заводоуправлении работает, в производственном отделе. Как бы тебе ее обрисовать? Высокая такая, худенькая, волосы светлые, Аннушкой зовут.
Правоторов заинтересовался. Он стал представлять себе всех женщин заводоуправления, которых помнил в лицо. Много он представил себе лиц – юных, и молодых, и не совсем молодых, – что примелькались ему в коридорах заводоуправления и в столовой за то время, что он работал на территории завода, но той, что могла быть рядом с Моргуновым, он представить себе не мог.
– Мне надо увидеть ее сегодня. Все сказать. Пошли со мной?
– Да ты что! – улыбнулся Правоторов. – При чем здесь я? О таких вещах говорят без свидетелей.
– Это верно, – вздохнул Моргунов. – Но у меня такой характер – не могу без свидетелей, не могу шепотом. Мне обязательно громко надо, чтобы кругом люди, чтоб как праздник было, чтоб кругом болтали, шутили, смеялись!
– Послушай, ну что я-то там буду делать? – с легким раздражением спросил Правоторов и пожал плечами. – Я не шутник.
– Ну выручи, а? Будь другом.
* * *
Пока шли, Моргунов жаловался на судьбу, рассказывал про свою работу, про районный поселок, в котором живет. Правоторов слушал, а сам все старался представить себе эту Аннушку, к которой сейчас шли, чувствовал себя неловко и втайне надеялся, что все обернется шуткой, в стиле Моргунова – он это умел.
Моргунов первым вошел в производственный отдел и крикнул:
– Привет труженицам околопроизводственного отдела! Сегодня я без шоколада – шоколад за мной!
В просторной комнате сидели за столами четыре женщины. Начальника отдела не было. Женщины оживились. У Правоторова отлегло – Моргунов умел обойтись с ними, и сегодня он был в ударе. Между тем Моргунов заломил шляпу и принялся целовать всех по очереди. Начался хохот, возгласы. И тут Правоторов увидел ее – верней, просто догадался: она сидела у окна за столом, но сразу отодвинулась, повернула к нему голову и насторожилась. Тонкое лицо, тонкие брови, зеленые глаза смотрят спокойно. Не красавица. Правоторов конечно же часто ее видел – только теперь он вспомнил. И теперь он понял: а ведь и в самом деле хороша! «Высмотрел же!» Улыбнулся он про себя, одобряя Моргунова.
Моргунов тем временем поцеловал сухую старуху в очках, потом чмокнул в дряблую щеку пожилую женщину – та лениво отмахнулась: «Ах ну тебя, Алексей, ты колючий» – и подбирался теперь к девушке, что сидела рядом с Аней, но девушка подняла со стола увесистую книгу, какой-то справочник, замахнулась им и сказала со смехом: «Проходи, проходи мимо, подаем по субботам», но Алексей примерился, выдернул у нее книгу и, изловчившись, расцеловал.
– А Анечке – особый! – он подошел к ней, бережно поцеловал в щеку, с грохотом придвинул стул, сел напротив, заглянул ей в глаза.
Правоторов, смущенный своей ненужностью здесь, тихо прошел, сел на задний пустой стол и стал рассматривать развешанные по стенам графики, закрашенные красными кубиками, и разные плакаты, призывающие изобретать, покупать лотерейные билеты, изучать правила гражданской обороны и правила уличного движения.
– Ах, Анютка, Анютка, милый ты мой человек, – сказал Моргунов.
– На жизнь жаловаться пришел? – спросила Аня.
Девушка, что сидела рядом с Аней, спросила притворно-участливо:
– Говорят, Леша, от тебя жена ушла?
– Уже знаете? – удивленно качнул тот головой. – Ну и ну! Вот как безотказно сарафанное радио работает! Попробуй не верь после этого бабьим слухам!
– Что ж, любил ее мало? – продолжала Анина соседка свой допрос.
– Вас, Василиса Прекрасная, интересуют подробности? Любил столько, сколько надо! У меня на это дело хватает, могу одолжить.
Соседка вспыхнула и отвернулась. Моргунов снова повернулся к Ане:
– Выручай, Аня, пропадаю.
– Чем же тебя выручить?
– Поедем со мной.
– С тобой? – удивилась она. Брови ее поползли вверх, она рассмеялась. – Больно скор ты на руку. А зачем жену бросил?
Голос ее был чистым и легким, будто рождался у нее на губах, по лицу блуждала туманная улыбка, а глаза смотрели на Моргунова одновременно рассеянно и грустно. Моргунов путался и дурел от этого взгляда.
– Да не я ее – она меня бросила! – с жаром ответил он.
– Не надо, Алешенька, обманывать и себя, и других. Если она ушла, почему же ты ее не вернул? Ведь счастье-то не просто приходят и берут – за ним гоняются, – она говорила ласково, спокойно, как добрая учительница учит мальчишку или как мать – ребенка.
– Вот я и гоняюсь. Видишь – меня к тебе занесло, – хрипло ответил Моргунов.
Женщины притихли, прислушались, а Анина соседка сказала:
– Опоздал ты немного. Она замуж вышла.
Моргунов вздрогнул, посмотрел на соседку, потом на Аню.
– Они ведь врут, Анечка?
– Они говорят правду, Лешенька.
Моргунов покачал головой, опустил глаза. Вскинул голову:
– Слушай, Анютка, я же не могу без тебя. Я тебя все равно увезу.
Аня улыбнулась и отрицательно покачала головой.
– Или зарежу! – зарычал он, взяв со стола линейку, зажал в кулак и ударил ею по столу. Линейка хрустнула.
– Зачем же линейки ломать? – она подняла на него свои зеленые глаза, а он увязал в них и распалялся.
– Бросим все, уедем. Сегодня же, прямо отсюда! Хочешь, на руках тебя вынесу? Хочешь, в ноги упаду, ноги твои поцелую?
– Ноги? – засмеялась она и повернулась к старухе в очках. – Наталья Васильевна, раньше ноги женщинам целовали?
– Да кто их знает, милочка. Если любили – целовали. Так ведь раньше рыцари были.
– А вот посмотрите, как теперь ноги целуют! – Моргунов с грохотом опустился на пол, ухватил Аню за щиколотку, снял туфлю и прижался губами, к кончикам пальцев на ее ноге. Аня громко вскрикнула, покраснела и с силой вырвала ногу.
– Ну и дурной ты, Алешка! Перестань дурить! – она наклонилась и, чтобы скрыть смущение, долго надевала туфлю.
В коридоре зазвенел звонок – конец работы. Женщины стали одна за другой подниматься и уходить. Аня собрала бумаги со стола. Моргунов опустил свою руку на нее и сказал, чтобы слышала только она:
– Посиди немного.
Она села, нервно теребя обломок линейки.
– Мне, Алешенька, домой идти нужно, – сказала она тихо. – Муж с работы придет, волноваться будет. Он у меня хороший, спокойный – не как ты. Я его люблю.
Женщины уходили с улыбками на губах. В них не было насмешки – улыбки были, скорей, мечтательными, затаенными. Толстая женщина пропела на прощанье: «До свидания, Алеша, желаю вам всего наилучшего». Она вышла последней. Правоторов сидел тихонько в углу, достав записную книжку и углубившись в какие-то свои расчеты. В наступившей тишине голос Моргунова зазвучал серьезней и настойчивей:
– Брось, Аня, смирного, выходи за непутевого. Рискни, Анечка, не бойся. Скажи только слово, одно слово, и мы уедем, куда ты пожелаешь. Не могу я без тебя.
– «Брось», «выходи», «уедем»! Для тебя это просто!
Моргунов сник, втянул голову в плечи.
– Мучаешься? – смотрела она на него, склоненного. – А зачем мне голову морочил, а потом женился? Я только потом узнала, что вы разошлись, – мягко добавила она, будто просила прощения, что вышла замуж.
Моргунов начал с жаром объяснять, что так уж получилось, что он тогда не мог иначе. Потом замолчал – так же резко, как начал.
– Ну, я пойду, – сказала она.
– Не уходи. Скажи только слово!
– Нет.
– Аннушка, милая...
– Нет.
– Ну почему?
Она горько и грустно усмехнулась:
– Потому что уже ничего не изменишь.
– Бывают же ошибки! Прости меня, Анечка, прости дурака! Если б я знал! Пойми ты...
– Не брошу я мужа, и не надо об этом больше. Пусти.
– Ладно, хорошо... Дай я тебя поцелую.
Он поднялся, неловко наклонился над ней, опустил лицо в ее волосы. Она судорожно вцепилась пальцами в его шевелюру и потянула так, что его губы прошлись по ее открытой шее; потом оттолкнула его и сказала резко: «Уходи!» Он пытался еще что-то ей сказать, но она проговорила сердито:
– Уходи! Не хочу, чтобы нас видели вместе.
– Ладно, Анечка, я уйду. Прости меня, – покорно ответил он, натянул шляпу и побрел к двери. У двери он еще раз сказал: – До свиданья, Анечка.
* * *
На улице было темно и холодно, дул ветер. Они шли по слабо освещенному заводскому двору, заваленному ржавым железным хламом, потом – по темным заводским задам, заросшим бурьяном, где начинали строить новые цеха, потом полезли через дыру в заборе – так прямее было идти домой.
– Ну что мне делать, а? – идя сзади, жаловался Моргунов. – Может, и в самом деле оставить ее в покое? Но она же мне ночами снится!
– По-моему, уж раз начал, так дальше гнуть надо. А там – что получится, – посоветовал Правоторов. Аннушка ему понравилась.
– Да не уйдет она от мужа – чует мое сердце, честная она!
– И когда только ты успел ее высмотреть? – улыбался Правоторов, идя впереди. Пролезши через дыру, он пошел дальше, но перестал вдруг слышать за собой Моргунова. Оглянулся. Вернулся. Моргунов стоял неподвижным темным пятном, прислонясь спиной к забору. Недалеко был поворот дороги, там проходили машины и, заворачивая, пробегали лучами фар по забору. Правоторову показалось в мелькающем свете фар, что Моргунов плачет, – или просто глаза его возбужденно блестели?
– Ты чего? – с тревогой спросил Правоторов.
– Да я, наверно, вернусь, догоню ее, – прохрипел Моргунов. – Она сказала, что не хочет, чтобы нас видели. Может, нам только в конторе нельзя?
– Ну ты, я смотрю, совсем расклеился. Возьми-ка себя в руки! Ты ж мужик – пойдем домой, сядем, поговорим спокойно!
– Не пойду я.
– Не дури, – Правоторов крепко взял его под руку и потянул за собой. – Последнюю ночь на свете живешь, что ли? Завтра – снова день, может, еще лучше, чем сегодня. И завтра, и послезавтра, и еще целая жизнь впереди. И на свете много женщин.
– Да ты что! Каких женщин?
– Н-ну, девушек...
– Иди ты знаешь куда со своими девушками! – рявкнул Моргунов – в темноте блеснули белки его глаз. И – опять за свое: – Нет, я пойду, догоню ее.
– Никуда я тебя не отпущу. Еще натворишь чего. С мужем сцепишься.
– Нет, Сергей, – упрямо сказал Моргунов, – ты иди, иди, а я уж сам. Я только приду и скажу... Одно слово скажу... – он вырвался и пошел в ночную темь, в ту сторону, куда ушла женщина.
И Правоторов пошел домой один, рассуждая так: взрослый ведь мужик, имеет право на свое счастье и имеет право идти за ним до конца – так зачем же его удерживать, успокаивать его, учить жить? А потом стал гадать: что же это за слово такое, которое он ей скажет, которое надо сказать, чтобы она пошла за ним?
НА КРУГИ СВОЯ
Рассказ
Памяти Н. И. Мамина
– Как вас зовут, В. К. Волохов?
– Виктор.
– Сколько вам лет?
– Возраст Христа – тридцать три.
– А на распятие готовы идти?
– Смотря за что.
Волохов впервые в жизни был у писателя и в непривычной, даже необычной, обстановке осторожничал и смущался, несмотря на свою независимую, грубоватую манеру держаться. Дело в том, что ожидал он увидеть солидного, немногословного, многотерпеливого мужа за солидным письменным столом, в благоговейной тиши, куда бесшумно слетаются Музы, – такому можно было и подерзить, а увидел обескураживающе простого, сивого какого-то, небритого старика с засушенным лицом аскета, с юркими глазами в красноватых веках, со ртом, полным железных зубов, из-за которых он шепелявил. Во фланелевой рубашке навыпуск, дешевеньких джинсах и шерстяных носках с залатанными пятками, он сидел по-турецки на старенькой тахте. Волохов сидел перед ним на единственном в комнате стуле; еще в комнате стоял письменный стол, заваленный рукописями, среди которых возвышался допотопный «Ундервуд», больше похожий на кассовый аппарат; рукописи лежали в беспорядке и в неказистом дощатом ящике на полу возле стола – такие ящики, с гвоздями и железками, валяются на задворках магазинов.
Единственным украшением комнаты были книги – взгляд Волохова мельком скользнул по корешкам вдоль стены и тут же высветил несколько томов, которые он мечтал хотя бы подержать в руках.
За дверьми комнаты текла обычная жизнь – бранились взрослые, возились и пищали дети, и писатель здесь слегка напоминал деревенского запечного деда, неухоженного, забытого за ненадобностью. Старик прекратил остренькие вопросики, взглядывания, прищуривания и простецки сказал:
– А меня зовут Иван. Иван Прокопьич. Прочитал я, Виктор, твои так называемые рассказы. – Старик помолчал, а Волохов напряженно выпрямился на стуле. – Валялись они там в редакции. Дайте, говорю, что-нибудь интересное из молодняка почитать, а они – интересного ничего нет, вот возьми. У меня возраст-то пенсионный – смена, знаешь, интересует: как они там, молодые? Чем живут, чем дышат? Прочитал, – и опять замолчал, задумался, отчего Волохов, устав от напряженного ожидания, взмолился про себя: «Ну не тяни же, говори, говори скорей!» – И вот, – Иван Прокопьич возвел на Волохова ясные голубые глаза, – захотелось с тобой познакомиться. Решил прямо к тебе домой ехать, да приболел тут. И потом, не знаю, что у тебя за обстановка дома. Вдруг неудобно. Жена не ругается, что пишешь?
– Да по-разному... Собственно, она все и затеяла. Иногда сядешь в выходной или в праздник – в будни времени-то мало – ворчит. Я понимаю, она права по-своему: надо и помочь, и в кино, и в гости вместе сходить.
– Давно пишешь?
– Не знаю, как сказать. И давно, и недавно. Стихи еще в восьмом классе писал. Потом взрослые дела начались: институт, работа, женитьба. А с некоторых пор опять.
– Так что, говоришь, жена затеяла?
– Посоветовала послать. Если, говорит, напечатают – значит, у тебя талант и тогда я согласна терпеть, а если не напечатают – бросай.
– Молодец она у тебя! А то бы еще тридцать лет сидел, а? – он засмеялся. – Как ее зовут?
– Валентина.
– Валентина, звезда, мечтанье...
– Что?
– Так, литературное... Скажи, ты любишь читать?
– Люблю, но некогда.
– Читать надо. Ты знаешь, как Пушкин читал? Куда едет – корзину книг за собой тащит. Литераторы из ниоткуда не берутся. Впрочем, прости – мы все вокруг да около, а ты, наверно, хочешь услышать мое мнение? А знаешь, сказать определенно я тебе, пожалуй, ничего не смогу. Не могу я тебя успокоить, обрадовать не могу. Кроме того, что твои писания мне понравились. Как бы тебе это объяснить? Ну, вот бывает так: человек матерщинничает, ругается, а все-таки он тебе чем-то нравится. Бывает ведь? Чем это объяснить?
– Н-ну, наверное, тем, что в нем есть что-то подкупающее.
– Твоя правда! Ругательство у такого – оболочка, пена, а где-то внутри спрятано хорошее. И ты понимаешь – прячет он его, хорошее-то, не показывает, стыдится, а ты чувствуешь его каким-то особым нюхом. Впрочем, бывает, и ошибаешься. Что, опять я уклонился? Глаз у тебя зоркий – позавидовать можно. Твои рабочие, инженеры, твои женщины – не от выдумки, от жизни. С языком хуже – чистить и чистить, но тоже как будто есть. Учти, все это может быть и не так – я об этом только догадываюсь, ловлю сквозь мусор этим самым особым нюхом, а в общем, прозы пока нет – есть бесформенное тесто. Или как, знаешь, молодой жадный щучонок – ухватил рыбину за голову, а проглотить-то не может! Ты не обижайся, пожалуйста, я не для критиканства – для помощи тебе. Согласен на помощь?
– Согласен.
– Я могу заключить с тобой соглашение: возьмем наугад любой твой рассказ – ты сам его выберешь – и будем доводить до ума. А когда доведем, я порекомендую его в журнал. По секрету – тобой в редакции заинтересовались как «потенциально перспективным», так что один рассказик может, и протолкнем. – Иван Прокопьич заговорщически подмигнул, – для затравки. Согласен?
– Еще бы!
– Молодые всегда на все согласны. Но учти, потребую работы. Ты будешь его переделывать три, четыре, десять раз, пока не сделаешь. Я хочу сразу дать тебе понять, что писательство потребует полной самоотдачи. Самоотдачи на сто двадцать, сто сорок, на двести процентов. Да, вот что я хотел тебе еще... Слишком у тебя в рассказах инженерский взгляд на жизнь – будто ты втайне мечтаешь сделать из нее один огромный конвейер, чтобы все двигалось по ней с одинаковой нагрузкой. Ты попробуй поменять работу.
– Как же? Я не могу, у меня цех. Начальники цехов так просто не уходят.
– Почему?
– Н-ну... Потому что у руководителя производства... долг, обязанности, – Волохов пожал плечами. – Неловко перед товарищами – инженерами...
– Мда-а... Долг перед инженерами... А ведь это хорошо! – почмокал Иван Прокопьич губами. – Цех твой как – не в отстающих?
– Нет. В этом году постоянно держим второе место. – Когда разговор коснулся работы, Волохов стал уверенней, голос его окреп. – Показатели стабильные.
– Народ хороший?
– Разный. Есть хороший, а есть – смотри и смотри.
– А что значит «смотри»?
– Разное. Придет такой после выходного – морда мятая, еле ноги волочит, на глаза не попадается. Остановишь: «Ну что, Коля, опять с похмелья? С женой не дрался?» Мнется. «Смотри, – скажешь построже, да еще и пальцем погрозишь, – а то опять разбирать будем». Вот это и есть «смотри». Терпеть не могу в людях разгильдяйства. Некоторые говорят – перегибаю. Неправда! Знаете, как привязываешься к людям! И в то же время бесит эта наша русская расхлябанность, беспечность, сонная неповоротливость. Приходится иногда срываться.
– Мне один шофер признавался, – произнес Иван Прокопьич. – «Накрутишься, – говорит, – за неделю, а в выходной спишь и видишь: то ты пацана задавил, то за знак заехал. А как в пятницу вечером врежешь с корешами, тут уж – как ангел небесный». Вот и подумай, зря, что ли, шофера пьют? Ты говоришь – русская расхлябанность. А ты не читал роман Хейли «Колеса»? Кстати, оказывается, можно описать производственный процесс так, что он будет читаться как детектив. Он там описывает конвейер, один из самых совершенных в мире – фирмы «Дженерал моторс». Американцы умеют работать, это всем известно, а посмотри, как трясет американский конвейер по понедельникам, на каких тоненьких ниточках он висит и какие сложные взаимоотношения между человеком и производством, между рабочим, мастерами, начальниками разных рангов! Конечно, это капиталистическое производство, но человек остается человеком – он никак не может уместиться в жесткие его рамки! Математическая логика производства и человек с его комплексами, с его тысячелетним психологическим грузом за плечами, от которого его качает, – это ли не тема! Ой-ой-ой как слабо разработанная. И вот я подумал – а почему бы тебе не приложить руку?
– Именно это мне и хотелось. Читал я об этом, конечно, мало – сам стараюсь осмыслить, вглядываюсь в людей. Благо их у меня сто двадцать перед глазами, объектов для наблюдения.
– Вот и хорошо, вот и отлично. – Иван Прокопьич помолчал, прищурился. – А ты знаешь, Виктор, сколько талантливой молодежи я перевидел на своем веку? Легион! И куда-то девались, – Иван Прокопьич развел руками. – Это все не так просто. У меня один товарищ живет в селе, недалеко отсюда, школьный учитель. Писал отличные стихи лет этак двадцать назад. А жизнь текла – работа, семья, дом-пятистенок, сад, огород, корова, поросенок – и затянула, и увлекла его жизнь. А какие строки выдавал – по когтю льва узнать можно было! И вот приедет в гости, привезет полный баул еды, и все вкусное! Сало – это же не сало, а букет! Вываренное в каких-то лесных травах! А огурчики! Полгода в банке, а будто сегодня с грядки! Выпьем, поговорим. «Ну чего тебе, Илюша, – говорю, – на жизнь обижаться? У тебя свой талант – столько ребятишек в школе выучил, своих двух сынов воспитал, сад дома развел; ты, – говорю, – своими руками создаешь поэзию жизни». А он вот читает старые свои стихи и плачет. О стихах грустит, которых не написал, о том огоньке, который горел и зачах... Да‑а, я все завожу тебя своими разговорами, – спохватился Иван Прокопьич. – Значит, мы с тобой так и договорились: берешь рассказ и работаешь, и работаешь. Это будет твой пробный камень. – Помолчал, прищурился. – Заключим сделку, как Фауст с Мефистофелем. Не боишься попасть черту в лапы?
– Не боюсь, – твердо сказал, покачав головой, Виктор.
– Но между ими и нами есть разница: я обещаю только одно – годы каторжного труда. Потому что труд литератора – это каторжный труд с пожизненным сроком. Я бы даже сравнил литератора с дервишем, если хочешь.
– Работой меня, Иван Прокопьич, не испугать.
– Ну что ж, тогда – по рукам. Кстати, тридцать три было не только Христу. Столько же было и Илье Муромцу, когда он встал и пошел. Вставай и иди!
* * *
После этой первой встречи Волохов неоднократно бывал у Ивана Прокопьича с переделкой одного из рассказов, как они договорились. Волохов работал без устали. В конце концов Иван Прокопьич остался доволен и выполнил свою часть договора – помог опубликовать рассказ. Волохов принес Ивану Прокопьичу журнальчик с этим рассказом и подарил с благодарственной надписью через всю страницу. Весь тот вечер они провели в беседе.
– Знаете, – признавался Волохов, – как на меня подействовала та первая встреча с вами и то, что вы мне тогда говорили! Я решил уходить с работы. Сел я переделывать еще один рассказик и вот сижу уже второй месяц, увяз, а он у меня разворачивается и разворачивается. Я его пока назвал «Рассказ с продолжениями». Закрутил завязку, и такая даль открылась – страшно... Я потом думаю: ну и что ж, а вдруг да... И засел, каждый вечер – за полночь. Жена что-то говорит, ворчит, я ей только: подожди, подожди, подожди... Хорошо, что рассказ вышел, гонорар тоже кстати – кажется, успокоилась. А на работу придешь и – забыл, с какого конца начинать. Чувствую, забрасываю я свою работу. Пока никто, конечно, не замечает, только сам: это забыл, это не успел. Но ведь скоро заметят и другие. В общем, решил...
– Ну что ж, молодость заодно с решительностью многого стоят. Я только хочу предупредить: решительность иногда оборачивается поспешностью. Хватит ли тебе багажа больше чем на один «рассказ с продолжениями»? Торопиться необязательно. Я уж не говорю о материальных благах. Ты, извини за нескромность, сколько получаешь?
– Н-ну, если со всеми премиями... около трехсот.
– А вот кто-то досужий взял и подсчитал, что средний литератор в среднем получает шестьдесят два рубля пятьдесят копеек. Средний! И даже не в этом дело. Литератор – это дервиш...
– Вы мне говорили уже про дервиша.
– Извини, дорогой.
– Это вы меня извините, Иван Прокопьич, вы меня не так поняли: я не совсем ухожу, просто перейду на более простую работу. Будет меньше удовлетворения, меньше зарплата – зато у меня появится драгоценное свободное время. Уж неделя, как заявление подал. Уже и место нашел – рядовым инженером в одну контору. Нарочно ухожу с завода – решил как птица Феникс: исчезнуть и возродиться из пепла, – Волохов рассмеялся. – Как вы находите эту идею, Иван Прокопьич?
– Люди с идеями мне всегда нравятся. Только ты, помнится, говорил, что начальники цехов так просто не уходят? Мол, это фигура, личность или что-то в этом духе.
– А вам рассказать, как я ухожу? Целая феерия! Отдал я секретарше заявление – на следующий день вызывает директор завода, беседует. На следующий день – главный инженер, беседует. Еще через день – секретарь парткома, беседует. За ним – зам по кадрам. Теперь второй круг предстоит. Главное, мужики-то хорошие – черт-те сколько одну лямку тянем, неловко перед ними темнить. Им главное – узнать причину, чтобы легче за меня бороться, а я молчу, как партизан. То есть объясняюсь, конечно, разными отговорками – знаете, мне стыдно признаться, но для нашего брата инженера занятие литературой – это что-то подобное пусканию мыльных пузырей. И вот думаю: может, не стоит крутить – выложить как на духу, чтоб поверили и отпустили с миром? Остаться уж я все равно не смогу; как втемяшилось что в голову – отрезано. Бросаю вызов судьбе – и будто стою на краю земли, а за морем – новая...
* * *
Странное дело: с этого времени пропал Волохов для Ивана Прокопьича. Старик сначала думал, что Виктор просто почуял вкус литературной работы, закусил удила и никаких встреч и советов ему пока не нужно; что ж, пусть поработает. Потом, месяца через два, стал думать, что у него, наверное, не клеится и он из ложной стыдливости глаз не кажет; захотелось найти его, но он не записал адреса, а искать без адреса не было ни сил, ни времени. Через четыре месяца он решил, что этот молодой человек или загордился перед стариком (с молодыми это часто бывает), или совсем забросил писанину. А через полгода он и фамилию его забыл и вспоминал его самого только при случае, но все-таки вспоминал – не потому, что еще один литературный задаток пропал, а очень уж врезался ему в память этот парень, грубовато-крепкий, неоднолинейный, изменчивый какой-то, но изменчивый не по капризу, а по внутренним законам. Вспоминал и его мальчишескую вихреобразность мыслей, и желание вникнуть в суть вещей, и гордость своей инженерской профессией, и расчет не потерять, не упустить всего, что отпущено, и растерянность перед соблазнами, и напористость – как он ухватился за работу, только поманили публикацией! – и бесстрашие, и неутраченная еще стеснительность. Ах, молодость! Она не так глупа и не так проста.
