Текст книги "Русский эксперимент"

Автор книги: Александр Зиновьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 41 страниц)

Выдвиженец – специфическое явление сталинского периода. Это – человек, который из низов сразу, без промежуточных ступеней возносился на высокие уровни социальной иерархии. Возносился, чтобы сыграть предназначенную ему роль. Сыграв ее, он обычно сбрасывался вниз, часто уничтожался в качестве козла отпущения. Предшественниками выдвиженцев были люди, которые в период революции и гражданской войны из небытия возносились на вершины власти и славы. Это была инерция революционного периода. Выдвиженцы выражали желание чуда, стремление сделать это чудо во что бы то ни стало. Они и творили чудо. Страшной ценой и страшное чудо, но чудо.

Как я сказал, вся страна была стройкой, причем – стройкой по принципу «любой ценой» или «во что бы то ни стало», т.е. не считаясь с жертвами, включая и самого себя. Никакие законы экономики не принимались во внимание, так же как и условия человеческого существования. Стройка шла по законам военного времени, как штурм крепости. Лозунг «Нет таких крепостей, которые большевики не могли бы взять» был практически правилом жизни, а не демагогией и пропагандой.

Стройка, на которую попал брат, оказалась на грани катастрофы. Брат был выдвинут на должность главного инженера, а затем – начальника стройки. Он не был карьеристом, как и вообще большинство «командиров» строек сталинского периода. Тут было нечто совсем иное. Тут была озабоченность интересами дела, страны в целом. Он был во власти массовой психологии тех лет. Он не воспринимал свое выдвижение как карьеру. Он знал, что работать ему придется вдвое больше, спать вдвое меньше, а степень риска быть арестованным возрастет в десять раз. И он не мог отказаться от навязанной ему роли. Конечно, если бы он отказался, его арестовали бы. Но дело было не в этом. Страха тут не было. Для него просто не было проблемы, соглашаться или отказываться. Он, как «командир» в сражении, выполнял приказ. И даже не приказ, а нечто большее: роль в великой трагедии жизни. Если бы он знал, что его скоро расстреляют как вредителя, он все равно не отказался бы от этой роли. И формулировки «враг народа» и «вредитель» его не возмутили бы. Они были предусмотрены правилами трагедии. И он их знал. И принимал, ибо они были лишь словесной шелухой великого плода великой Революции, участником которой он себя ощущал. Он был коммунист в самом высоком, романтическом и трагическом смысле слова. Может быть, тогда впервые в русской истории русский человек возвышался до уровня исторической трагедии.

Брат как «командир» стройки делал то, что делали и другие «командиры». Любой ценой! Во что бы то ни стало! И стройка была сдана в срок.

Абстрактно рассуждая, стройку можно было завершить и без порыва, надрыва и жертв. А как теперь пишут критики «режима», без нее вообще можно было обойтись. Допустим, что это верно. И несмотря на это, стройка не была бессмысленной жестокостью. Она была грандиозной тренировкой на преодоление трудностей, на организацию масс, на руководство. Если бы не было такого опыта, мы не выиграли бы войну с Германией. Какое руководство без такого опыта рискнуло бы эвакуировать заводы в безлюдную степь?! А «командиры» сталинских лет смело пошли на это. И заводы буквально через несколько недель и даже порою дней начинали выдавать продукцию для фронта.

Благодаря принципам «во что бы то ни стало» и «любой ценой» были совершены великие дела сталинской эпохи. И достижения послесталинских лет обязаны инерции этих принципов, инерции исторического порыва. Отказ от этих принципов и затухание этого порыва снизили способность коммунизма к выживанию.

Ради чего?

Ф: Я подписался бы под каждым твоим словом. Все верно. Лучше не скажешь. Только меня тревожит одна мысль: ради чего все это было?! Неужели ради Горбачевых, Яковлевых, Ельциных и прочих инициаторов и деятелей контрреволюции?!

П: Ты ведь на фронте был с первых дней. Скажи, приходилось тебе ходить в атаку на вражеские танки впереди роты с винтовкой периода Первой Мировой войны?

Ф: Приходилось. Получил первое ранение. Но остался в строю.

П: Вызывался добровольцем прикрывать отступление товарищей и стоять насмерть?

Ф: Бывало и это.

П: Бывал на уборочных работах в колхозах, работал до кровавых мозолей задаром?

Ф: И не раз.

П: Вызывался добровольцем подымать развалившиеся колхозы в глуши? Подымать целину?

Ф: Было и такое. Пять лет протрубил.

П: А ради чего?

Ф: Снимаю свой вопрос как бессмысленный. Это была моя жизнь. Без этого я не мыслю жизнь вообще.

П: Это – историческая судьба нашего поколения. И не надо ждать за это ни от кого ни похвалы, ни благодарности. Главное – мы были и выполняли долг отпущенной нам судьбы.

Ф: Помнишь, у меня в жизни был случай, когда меня исключили из партии и отдали под суд?

П: На целине? Конкретно не помню за что.

Ф: Тогда на уборочные работы в деревню посылали представителей от высшей власти в качестве ответственных за ход уборки урожая – уполномоченных, как тогда говорили. Послали меня. Урожай был великолепный. А хранилищ для зерна не было. Сгружали прямо под открытым небом перед железной дорогой. Я поговорил со стариками. Они сказали, что вот-вот начнутся дожди и зерно пропадет. Я на свой страх и риск бросил все силы на строительство навесов от дождя. Высокое начальство приказало прекратить эту «самодеятельность». Мол, прогноз погоды отличный, я срываю уборку в целом районе, сею панику и т.д. Я отказался выполнить приказ. Меня арестовали, отобрали партийный билет. А на другой день начались дожди. Урожай погиб. Спасли лишь то, что сгружали под мои навесы. Потом меня освободили, партбилет вернули, даже орденом наградили. Тогда у меня мелькнула мысль выйти из партии и отказаться от наград. Пришлось бы, конечно, переучиваться. Но это не пугало, я еще был молод. Я все-таки эту мысль отбросил. Тот случай, подумал я, был лишь эпизод в великой эпохе, а не вся эпоха. И в партии я был не ради некоей абсолютной разумности и справедливости. Вообще не ради чего-то. Моя жизнь без нее была бы ничто.

В Москве посткоммунистической

Второй день Писатель решил посвятить осмотру тех мест, где вырос и где прошла его юность. Он не нашел не только свой дом, но даже улицу, на которой он стоял. Весь район был застроен новыми домами, старые дома были все снесены, а улицы спланированы совсем иначе, чем раньше. Тут все было чужим. Он был пришельцем из прошлого. Он ощущал себя так, как ощущал бы питекантроп, который вдруг воскрес и стал искать свою родную пещеру где-нибудь на Манхэттене.

Район ошеломил, даже как-то придавил его к земле, заставил почувствовать себя муравьем, даже червяком. Причем район произвел такое впечатление не столько масштабами – Писатель видал на Западе и более грандиозные комплексы зданий, – сколько умыслами строителей. По замыслу это должен был быть комфортабельный, вполне современный жилой комплекс со всем, что необходимо для жизни населения небольшого (по нынешним масштабам) города, – с магазинами, кинотеатрами, школами, спортивными сооружениями, детскими садами, ресторанами, столовыми, библиотеками и даже вытрезвителем. Если бы в его школьные годы показали проект такого комплекса, они не поверили бы, что такое когда-нибудь будет построено. Правда, теперь тут все запущено, заброшено, закрыто, разрушено. Но это произошло лишь в годы после начала перестройки. В доперестроечные годы тут все так или иначе действовало. А жители района, получив это неслыханное богатство задаром, стали еще более недовольны советское системой, поскольку тут что-то действовало плохо, чего-то не хватало для удовлетворения новых потребностей, для начальства построили более комфортабельные дома, а на Западе, как они думали, вообще все лучше и всего больше.

В одном из выступлений на Западе Писатель сказал, что главный враг коммунизма – рост материального благосостояния, образованности и культуры широких слоев населения, ибо потребности и соблазны при этом разрастаются гораздо быстрее и сильнее, чем возможности их удовлетворения. Слушатели сочли эти слова за шутку и посмеялись над ней. А между тем в этом не было ничего шуточного. Идея изобилия вообще порочна. Дело не в том, что изобилие предметов потребления недостижимо, – оно как раз достижимо, – а в ином. То, что появляется в изобилии, теряет ценность. Удовлетворенная потребность рождает новые, еще большие. Изобилие порождает неравенство в распределении еще больше, чем дефицит. Возникают соблазны и нетрудовые пути достижения благополучия. Именно улучшение материальных условий в огромной степени способствовало росту антикоммунистических настроений, – люди возжаждали еще большего, усилилась зависть к высшим слоям и к западному благополучию. Коммунизм в России разрушали не бедные, а благополучные и богатые!

Его вдруг осенила мысль: так ведь все эти дома, которые даже теперь выглядели ничуть не хуже домов в аналогичных районах городов Запада, были построены уже в годы его эмиграции, т.е. в годы «застоя» и «черного провала», по терминологии западной антисоветской и российской прозападной пропаганды! Ведь после 1985 года тут не построено ничего, абсолютно ничего! Лишь заброшено строительство целого квартала и запущены дома, нуждавшиеся в ремонте. За несколько лет до начала «перестройки» в России Писатель прочитал книгу западного социолога о положении и перспективах Советского Союза. Автор, явно не симпатизировавший коммунизму, признавал, однако, несомненные успехи «Советов». В частности, он отмечал необычайно интенсивное жилищное строительство там. Причем его особенно поражало то, что квартиры в новых домах доставались в основном рабочим и низкооплачиваемым слоям населения, к тому же бесплатно. Автор утверждал, что на Западе такое возможно (если вообще возможно) не раньше, чем через 50 лет.

Как бы мы ни относились к коммунизму, необходимо признать как факт то, что советский период русской истории был грандиозным, необычайно сложным и противоречивым феноменом. Нужны десятилетия (если не столетия) на то, чтобы понять этот феномен всесторонне и глубоко. Нужны для этого усилия сотен добросовестных и умных специалистов. Случится такое когда-нибудь или нет?! Он, Писатель, видел и описал лишь частичку этого феномена. Лишь оказавшись на Западе, он получил возможность изучать другие стороны этого феномена. Но и это было все-таки ограниченное наблюдение.

Что было тут раньше – думал Писатель, разглядывая громады новых домов. Жалкие развалюхи убогого, нищего, рваного, вшивого, безграмотного российского прошлого, а отнюдь не та благодать Божия, как теперь изображают дореволюционную Россию новые хозяева страны, их идеологические холуи и дегенераты-националисты. Разве это плохо, что это убожество снесли с лица земли и на его месте построили дома, какие даже не снились раньше?! Если при этом снесли какие-то сооружения, значение которых искусственно раздуто, то без жертв не обходится никакой прогресс.

Кое-что начали ремонтировать. Когда район приведут в приличный вид, его покажут по западному телевидению как результат перехода к западному образу жизни, а какие-то развалюхи и трущобы покажут как то, что якобы было на этом месте в советские годы. Такие трюки там уже проделывали много раз, и западные зрители принимают их за чистую монету. Причем принимают не потому, что искренне верят (на Западе вообще не бывает ничего искреннего!), а потому, что хотят, чтобы именно так и было на самом деле. А если ремонт района произведет западная фирма, из этого раздуют целую пропагандистскую кампанию и растянут ее на несколько недель. Запад должен выглядеть спасителем русских от ужасов коммунизма! И налогоплательщикам будет сделан намек, будто их денежки идут на спасение несчастных русских. Одним словом, многое можно списать за счет русских, многое можно оправдать ссылками на спасение мира от кошмарных последствий коммунистического тоталитаризма.

Писатель устал ходить (все-таки семьдесят, а не семнадцать!). И проголодался. Решил зайти в кафе или ресторан. Но ничего такого на пути не встретилось. Он обратился за информацией к прохожим. Ему объяснили, как найти ближайший ресторан. Предупредили: ресторан частный. На Западе, где все рестораны частные, Писателю за все 15 лет ни разу не пришла в голову мысль, что они частные. Он их воспринимал так же, как в свое время московские рестораны. Хотя те и были государственными, заведующий все равно воспринимался как хозяин, средств он имел не меньше, а, пожалуй, и побольше, чем западный частник, работники же ресторана жили наверняка лучше западных коллег того же рода занятий, во всяком случае – работали меньше. Прохожий, предупредивший Писателя о том, что ресторан частный, хотел этим сказать, что ресторан не по карману простому смертному. Средний обед в нем стоил чуть ли не месячную минимальную зарплату или, во всяком случае, больше средней месячной пенсии.

Зайти в ресторан Писатель не решился, не мог привыкнуть к мысли, что в Москве покончили с советским периодом уже на низшем уровне жизни. А ведь когда-то тут были приличные рестораны. Днем они работали как столовые. Даже тогда, когда Писатель был младшим научным сотрудником с мизерной зарплатой, он регулярно обедал в ресторанах.

Он долго искал здание школы, но так и не нашел, что с ним стало? Снесли, переделали или заслонили другими домами? Он увидел красивое, только что покрашенное здание школьного типа, обнесенное металлической решеткой. Около него – множество машин западных марок. Спортивного вида молодые люди сидели на скамейках или прогуливались по аллее. Подойдя ближе, он прочитал на вывеске, что это – частный лицей. Это его добило окончательно, и он поспешно покинул район.

Еще накануне Писатель почувствовал, будто кто-то наблюдает за ним. Но не придал этому значения – мало ли всяких зевак болтается без дела по улицам! Теперь же он безошибочно установил слежку. Он выявил и человека, который следил за ним. Точно так бывало с ним 15 лет назад. И странное дело: это почему-то внесло в его душу успокоение. Ему стало даже чуточку весело. Значит, осталось в русской жизни нечто устойчивое, незыблемое! Может быть, те, кто уверяет, что Россия выстоит и воспрянет, сталкиваются с бесчисленными мелочами такого рода в самих основах их жизни и на них базируют свою уверенность?! В таком случае да здравствуют доносчики, клеветники, сексоты, жулики, халтурщики, пьяницы и прочие исконные опоры российского образа жизни!

Стоит ли рассказать Философу о слежке? Лучше не надо. Еще подумает, будто ты заболел манией преследования. И может быть, ничего серьезного за этим нет. Следят по старой привычке. Надо же как-то оправдывать зарплату. Неужели они видят во мне что-то серьезное?! Кто это – «они»?! А что серьезного «они» увидели в тебе 15 лет назад?! Боятся, что я напишу разоблачительную книгу, и она будет иметь успех на Западе?! Значит, «они» все-таки боятся разоблачения?! И все-таки он решил рассказать Философу о слежке. Тот нисколько не удивился.

Ф: Было бы странно, если бы ее не было. Первое, что всегда делает новая власть, – надзор за принципиальными противниками.

П: Так, может быть, мне поселиться в другом месте?

Ф: Нет смысла. Они будут следить за всеми, с кем ты будешь иметь контакты.

П: Что можно предпринять?

Ф: Ничего. Это в советские годы можно было как-то бороться против этого, скандалы шумные устраивать. А теперь это исключено. Если решат убрать намеченную жертву, ничто помешать не может. Есть специалисты. И такса. Да и искать убийц не будут.

Вот тебе пара цифр весьма красноречивых. В 1984 году во всем СССР было не раскрыто 430 убийств. А в одной только России за последний год не раскрыто более 7 тысяч убийств. Чувствуешь «прогресс»?!

П: Значит, и со мной могут расправиться? Ф: Ты иностранец. Твое влияние здесь почти не ощущается. Я сомневаюсь, что в отношении тебя пойдут на это. Побоятся мирового скандала. Случись что, сразу вспомнят, кто ты был.

П: Если меня убьют, рекламу моим книгам сделают. Думаю, что Они это понимают. А живой я Им должен казаться безопасным. Скорее всего, просто хотят припугнуть.

Ф: Возможно, ты прав. Но на всякий случай мы тебе дадим сопровождающих. Молодых ребят. Для них это будет развлечение.

П: Не стоит. Если захотят убрать, то телохранители не помешают.

Ф: И то верно. Теперь убивают с использованием современной техники. Точно по американским фильмам.

П: Мне до сих пор все происшедшее в России казалось неправдоподобным. Как будто во сне. Но сегодня я ощутил, что это – реальность.

Ф: Это слежка так подействовала?

П: Нет, кое-что похуже: лицей!

Ф: В Москве теперь много учебных заведений западного образца. В лицее, который ты видел, учатся дети новых хозяев общества. Обучение стоит больших денег. Детей привозят на дорогих западных машинах. С охраной, которая тоже денег стоит.

П: Я почувствовал, что эта реальность пришла надолго, если не насовсем, раз перелом затронул самое святое советского общества – школу.

РУССКИЙ ЭКСПЕРИМЕНТ

Мания образования.Начиная с Петра Великого российским обществом стала овладевать идея образования широких слоев населения. В 19 веке она приняла характер социальной мании. В образовании стали видеть панацею от всех бед и путь к счастливой жизни. Революция 1917 года расчистила все препятствия на этом пути и добавила новые колоссальные стимулы к образованию. Новое общество потребовало многих миллионов людей, образованных не только в смысле начального образования, необходимого для массы рабочих и мелких служащих, но и в смысле среднего и высшего образования, необходимого для стремительно растущего слоя механиков, инженеров, врачей, учителей, ученых и т.д. Начался буквально ураганный процесс роста образованности общества. Он встал на свои собственные ноги, приобрел способность самоусиления и сам стал одним из основных источников прогресса. В истории человечества не было ничего подобного, что можно было бы сравнить с этим. Страна превратилась не только в сплошную стройку, но и в сплошную школу, техникум, училище, институт, университет. И основой этого урагана образования стала средняя школа.

Школа довоенных годов.У меня с детства возникло представление о том, что в мире существует нечто чистое, светлое, святое. Сначала воплощением этих представлений был некий религиозный Храм. Но религия была смертельно ранена. Храм был разрушен. А потребность в таком Храме осталась. И такой Храм для меня нашелся сам собой: школа.

Наша московская школа была уже обычной для тех лет. Не могу сказать, что такими были все школы. Но таких было много, настолько много, что их выпускниками покрывалась бОльшая часть потребностей высшего и специального среднего образования. Кроме того, моя школа во многих отношениях была характерным явлением сталинской эпохи, гораздо более характерным, чем репрессии и ГУЛАГ.

Мои школьные годы были голодными. Минимум продуктов питания можно было получить только по карточкам. В школе дети из самых бедных семей получали бесплатный завтрак, а прочие могли кое-что покупать по сниженным ценам в буфете. Для меня эти школьные завтраки были весьма серьезным подкреплением. Были они, конечно, убогими. Но в дополнение к тому, что мне удавалось съесть дома, они сохранили мне жизнь. В школе мне также выдавали иногда ордера на одежду и обувь – особые бумажки с печатями, по которым я мог очень дешево купить рубашку, ботинки или брюки в особых магазинах. Несколько раз мне выдавали рубашки и обувь бесплатно. В школе постоянно организовывали всякого рода экскурсии – в зоопарк, в ботанический сад, в планетарий, в многочисленные музеи. Был драматический кружок, кружок рисования, музыки, танцев, рукоделия. Были спортивные кружки – гимнастики, плавания, лыж, шашек и шахмат.

Уровень преподавания в школе был чрезвычайно высоким. Я думаю, что к концу тридцатых годов советская школа в той ее части, в какую входила наша школа, достигла кульминационного пункта. Школьный учитель еще оставался по традиции одной из самых почетных фигур общества. Учителя были высококвалифицированными и энтузиастами своего предмета. И нравственный их уровень был очень высоким: они служили образцом для молодежи.

У нас в школе особенно хорошо преподавали математику и литературу. И очень многие ученики стали одержимы ими. Я был в их числе. Литература, наряду с математикой, считалась у нас основным предметом. Помимо произведений, положенных по программе, учителя заставляли нас читать массу дополнительных книг. Да нас и заставлять не надо было: чтение было основным элементом культурного и вообще свободного времяпровождения. Мы читали постоянно и в огромном количестве.

Значительную часть нашей духовной жизни составляла дореволюционная русская литература. Мы основательно изучали, конечно, произведения советских писателей. Причем мы не просто читали их. Мы вели бесконечные разговоры на темы их произведений и о достоинствах этих произведений. Это было, возможно, потому, что мы прочитывали все их произведения. Такого внимательного и жадного до чтения массового читателя, какой появился в России в тридцатые годы, история литературы наверно, еще не знала.

Хотя мы основательно изучали русскую литературу и историю, мы не становились националистами. Нам всячески прививалось интернационалистское самосознание. И на многих из нас (в моем окружении – на большинство) более сильное влияние фактически оказывала западноевропейская культура и история. Это было продолжение традиции, возникшей еще в прошлые века, очень сильно развившейся в 19 веке и достигшей высочайшего уровня именно в послереволюционные годы. Причем читали эти сокровища мировой литературы люди всех слоев, возрастов и уровней образования. И не только художественную литературу, но и исторические книги, научно-популярные, книги о культуре, социально-политические. Одним словом, многие из нас вырастали с самосознанием людей западных, с величайшим уважением к западной цивилизации. Подчеркиваю, с уважением, а не с тем холуйским низкопоклонством, которое стало формироваться позднее и по другим каналам. Это низкопоклонство потом затмило наше уважение, сохранявшее достоинство и гордость людей советских.

Большинству учеников школа давала то, чего они не имели в семьях. Родители их были, как правило, плохо образованными.

Они испытывали уважение к своим более культурным детям, надеялись на то, что образование выведет их детей на более высокий социальный уровень. Тогда многие делали стремительные взлеты на вершины общества в самых различных сферах. Казалось, что это становится общедоступным. Выпускники школ практически все (за редким исключением) могли поступить в институты. Для них проблемой был выбор института, соответствующего их способностям и желаниям. Хотя нам всячески прививали идеологию грядущего равенства, большинство учеников воспринимали школу как возможность подняться в привилегированные слои общества. Хотя все с почтением говорили о рабочем классе как о главном классе общества, рабочими мало кто хотел быть. Лишь самые неспособные и испорченные «улицей» дети шли в рабочие. Эта возможность подняться в верхи общества в гораздо большей степени делала жизнь радостней и интересней, чем идеи всеобщего равенства, в которые мало кто верил.

Радость познания.С того момента жизни, как я начал осознавать себя, самую большую радость мне приносило познание. Я не был исключением. Это было широко распространенное явление. В моем поколении веками сдерживавшаяся тяга народа к образованию и просвещению с неудержимой силой вырвалась на свободу. Школа удовлетворяла это стремление и всячески поощряла его. Среди моих сверстников страсть познания была обычным делом. Помимо школы, в нашем распоряжении были библиотеки и читальни, музеи, публичные лекции и т.д. Я, как и многие другие дети, бОльшую часть внешкольного времени проводил за чтением книг. Уже в детских компаниях разговоры о прочитанном стали занимать важное место, а годам к четырнадцати – основное. Это отношение к познанию так прочно вошло в мою душу, что я пронес его в чистоте через всю мою жизнь. Я так и прожил ее с психологией ученика. Теперь я склоняюсь к мысли, что весь народ прожил те годы с радостью познания и с психологией школьников. Потом народ повзрослел, почерствел, утратил самую высокую и чистую человеческую способность – способность радоваться бескорыстному познанию.

Коммунистические идеалы.В 1938 году я вступил в комсомол. Ничего особенного в этом не было: большинство учеников нашего класса уже были комсомольцами. Но для меня в этом заключался особый смысл: я хотел стать настоящим коммунистом. Настоящими, или идеальными, коммунистами для меня были те, о ком я читал в книгах советских писателей и каких я видел в советских фильмах. Это – люди, лишенные карьеристических устремлений, честные, скромные, самоотверженные, делающие все на благо народа, борющиеся со всякими проявлениями зла, короче говоря – воплощающие в себе все наилучшие человеческие качества. Должен сказать, что этот идеал не был всего лишь вымыслом. Такого рода коммунистов-идеалистов было сравнительно много в реальности. Сравнительно – их было ничтожное меньшинство в сравнении с числом коммунистов-реалистов. Благодаря именно таким людям, коммунистам-идеалистам, новый строй устоял и выжил в труднейших исторических условиях.

Коммунистическое общество, каким оно представлялось утопистам и тем более марксистам, вполне отвечало моим представлениям об идеальном обществе и моим желаниям. Вступая в комсомол, я думал посвятить свою жизнь борьбе за такое идеальное коммунистическое общество, в котором будет торжествовать справедливость, будет иметь место социальное и экономическое равенство людей и все основные потребности людей в еде, одежде и жилье будут удовлетворены. Мои представления о будущем обществе всеобщего изобилия были весьма скромными: иметь свою постель с чистыми простынями, чистое белье, приличную одежду и нормальное питание. И чтобы люди жили дружно, помогали друг другу, справедливо оценивали поведение друг друга, короче говоря – чтобы жили так, как нужно в идеальном коллективе. Идеи коммунистического общества как общества идеального коллективизма захватили тогда мое воображение и мои чувства.

Моим идеалом становилось такое общество: все принадлежит всем, отдельный человек имеет самый необходимый минимум, человек все силы и способности отдает обществу, получая взамен признание, уважение и прожиточный минимум, равный таковому прочих членов общества. Люди могут различаться по способностям и творческой производительности. В обществе может иметь место иерархия оценок, уважения. Но никаких различий в материальном вознаграждении, никаких привилегий.

Я не думаю, что я был оригинален с такими идеалами, об этом мечтали многие. Моя особенность заключалась в том, что, наблюдая советскую реальность, я увидел, как коммунист-идеалист терпел поражение в борьбе с коммунистом-реалистом. У меня происходило обострение критического отношения к советской реальности – назревал конфликт между идеалами и их реализацией.

Проблемы коммунизма встали перед моим поколением совсем иначе, чем перед мечтателями, идеологами и революционерами прошлого. И даже совсем иначе, чем перед теми, кто практически участвовал в революции, в защите нового строя от попыток контрреволюции и интервентов уничтожить его и в первых опытах построения этого строя на практике. Особенность нашего положения состояла в том, что мы выросли уже после революции и Гражданской войны. Стали сознательными существами, когда основы нового общества уже были заложены, а самая черновая работа была выполнена. Мы явились в мир, в котором коммунистический социальный строй уже стал реальностью. Вместе с тем еще очень свежими были воспоминания о дореволюционном времени, о революции и обо всем том, что происходило непосредственно после нее. Мы об этом прошлом получали сведений (информации и дезинформации) больше, чем наши предшественники, активно действовавшие в нем. Осмысление революции и ее итогов достигло масштабов массового осмысления именно к тому времени, когда мы стали способными воспринимать продукты этого осмысления. Лишь к этому времени все средства культуры и пропаганды достигли мощи хорошо организованного аппарата воспитания нового человека. И мы стали объектом беспрецедентного в прошлом действия этой идеологической силы. Не знаю, как на самом деле переживали происходившие события люди в прошедшие годы, в том числе такие, как Фадеев, Маяковский, Гайдар, Островский, Фурманов, Шолохов, Серафимович, Багрицкий и многие другие. Но их литературные герои создавались на наших глазах. Создавались для нас, а не просто как документальные воспоминания о прошлом.

Но осмысление революции и ее первых исторических итогов происходило не как некое академически-беспристрастное познание явлений природы. Это был живой процесс жизни, полный драматизма, конфликтов, жестокостей, насилия, обмана. К началу тридцатых годов было в основном завершено уничтожение или по крайней мере нейтрализация фактических деятелей революции и Гражданской войны. Реальное коммунистическое общество стало складываться совсем не таким и не так, как о том мечтали в прошлом. Происходил грандиозный процесс не просто осмысления прошлого, но процесс создания идеологической картины прошлого, которая служила бы интересам настоящего. Прошлое входило в нашу жизнь не только в его романтическом виде, но в идеологически переработанном виде, входило как грандиозная ложь, впитавшая в себя соки правды. Существенно здесь не только то, что прошлое фальсифицировалось и реальность приукрашивалась, но также и то, что фальсифицировалось прошлое определенного рода и реальное прошлое, а приукрашивалась все-таки реальность коммунизма, вышедшая за рамки сказок и мечтаний. Не ведая об этом и не желая этого, наши воспитатели привлекали наше внимание к проблемам коммунизма в самом опасном и неприятном для идеологии и власти смысле, а именно – в смысле постановки общей и принципиальной проблемы сущности реального коммунистического социального строя как такового и его реальных перспектив.

Легко быть умным и смелым задним числом, глядя на прошлое с высоты наших дней. Теперь многие удивляются, как это люди в те годы позволили себя обмануть. При этом эти умники и смельчаки не замечают того, что сами по уши погрязли в обмане и самообмане иного рода, в современном обмане. И одним из признаков современного самообмана является то, что идейное состояние советских людей прошлого рассматривается ими как обман и самообман. Я утверждаю категорически, что в таком грандиозном процессе, какой пережила страна, имели место бесчисленные случаи обмана и самообмана, но процесс в целом не был обманом и самообманом. Дело обстояло вовсе не так, будто какая-то кучка людей на вершине общества хорошо понимала реальность и преднамеренно вводила людей в заблуждение, будто среди обманываемых было много таких, которые тоже все понимали, но принимали участие в обмане, извлекая для себя выгоду. Реальная история огромной страны не имеет ничего общего с таким взглядом на нее как на результат интрижек, своекорыстных махинаций и криминальных действий.