Текст книги "Украсть Ленина"

Автор книги: Алекс Тарн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц)

Алекс Тарн
УКРАСТЬ ЛЕНИНА
Зицреалистическая фантазия

1

Ранний апрельский хамсин плавил шоссе и округлые самарийские холмы, зазеленевшие было после зимних дождей. Через две недели все уже будет желтым. Веня улыбнулся. Юг, где жизнь всегда была простой функцией наличия воды, давно уже отучил его испытывать грусть по поводу мнимого увядания природы. Поливать надо, а не грустить…

– Ты хоть бы для приличия погрустил, а? – жена резко дернула машину, собираясь в обгон, но так же резко передумала, крутанула назад, за спину надоевшего грузового фургона. – Все-таки на две недели уезжаешь… Вот козел!

Последнее, видимо, относилось к водителю грузовика – во всяком случае, Веня предпочел истолковать это именно так. Он уже не помнил случая, когда они с женой расставались на столь длительный срок. Да и расставались ли когда-либо? Он примирительно хмыкнул и погладил ее по затылку.

– Кончай паниковать, Барсучиха. Никуда я не денусь. Всего-то две недельки. Не заметишь, как время пролетит. Ты разве не слышала, что иногда не вредно друг по дружке поскучать? Обновляет чувства. Давай лучше думать про октябрь, ладно?

В октябре, в честь серебряной свадьбы, их ждала давно запланированная и очень дорогая романтическая поездка на Мальдивы. Жена снова дернула влево-вправо и раздраженно вдавила клаксон.

– Козел!

– Да оставь ты его в покое. Куда спешить? Времени еще вагон.

– А и впрямь, что это я? – вздохнув, она резко сбавила скорость.

Сзади возмущенно загудели.

– Козлы!

– Нурит, глупышка, ну что ты с ума сходишь? – мягко сказал Веня. – Можно подумать, что я в Ливан уезжаю.

– Слава Богу! Слава Богу, этих удовольствий мне уже больше не предвидится! Фу-у-у!.. – Нурит резко выдохнула и закатила глаза.

Веня тревожно покосился на вновь приблизившиеся брезентовые обшлага грузового фургона. Нужно было не оставлять дома водительские права, а сесть за руль самому. Свойственная Нурит манера вождения отличалась прямой зависимостью поведения машины от мельчайших движений души ее водительницы.

– Эй, Барсучиха, ты на дорогу-то посматривай. Хоть время от времени. А то ведь не доедем.

– Ну и что? Я бы не расстроилась. Я вообще не понимаю: что ты там собираешься делать так долго? Повидаться с друзьями вполне хватает одного вечера. Пошли в ресторан, посидели, поговорили, вспомнили, как девок лапали на дискотеках…

– У нас тогда не было дискотек.

– Может, у вас и девок не было?

Веня скрыл улыбку. Что было, то было, отрицать глупо. Вообще-то он вполне понимал причины ее беспокойства. Сам виноват. Так и не собрался свозить жену туда, познакомить, провести по улицам, постоять вместе на набережной, научить специфической петербургской тоске, замешенной на полете и отчаянии. Нурит знала Россию только из его неохотных ответов на ее вопросы – сначала многочисленные, любопытствующие, а затем все более и более редкие, увядающие, пока не увяли вовсе, как эти вот холмы, под скупым небом его непостижимой замкнутости. Он и сам не мог бы объяснить, отчего не пускал жену в тот дальний чулан, на чердак своей души, где из-под мохнатой пыли поблескивала Адмиралтейская игла, где тяжело шевелилась мощная свинцовая река, семенил меленький дождик и хлюпала рыжая слякоть на входе в метро, где над черной наледью февраля можно было ясно ощутить пьянящий и томительный запах июня, запах начала и черемухи.

Отчего? Не от страха ли? Боялся не того даже, что жена не поймет, а того, что – начнешь рассказывать – и все тут же исчезнет к чертовой матери. Все испарится, растает – стоит только начать сдувать пыль со старых картинок, разглаживать рисунки на балтийском песке, отгонять рукой палые листья с непроницаемой глади Крюкова канала, Фонтанки, Карповки. Уж лучше помалкивать – целее будет. А Нурит пожимала плечами и не настаивала: не хочет и ладно. Что было, то прошло.

Ан нет, не прошло. Стоило раздаться одному треклятому телефонному звонку – и вот, на тебе! – засуетился мужик, забегал, выбил внеплановый отпуск в больнице, отменил лекции в университете, все бросил… хотя, что там бросать-то? – вся жизнь на мази, размерена и спокойна… а вот не важно: было бы что бросить – бросил бы, это уж точно! И теперь эта, остававшаяся доселе неизвестной часть мужниной души пугала Нурит своей неожиданной силой – будто призрак давно похороненного, забытого прошлого вдруг выбрался из могилы и нагло расселся в гостиной, заняв ее всю.

Она попробовала было протестовать, запрещать, спорить, дуться, испробовав один за другим все известные ей методы воздействия, ранее безотказные, но оказавшиеся совершенно бесполезными против этой новой особенной вениной задумчивости, этого нового затуманенного вениного взгляда, обращенного невесть в какие дали, невесть – для нее, Нурит, когда-то самонадеянно позабывшей главное женское правило: завоевывать пространство мужской свободы целиком, повсюду размещая свои гарнизоны и не оставляя в тылу ни одного чреватого дальнейшими сюрпризами уголка. А коли оставила, по глупости да по небрежению – пеняй на себя. Этот новый, незнакомый ей Веня слушал и не слышал, отказывался обижаться на слова, еще недавно выводившие его из себя, ласково кивал и делал по-своему. А когда Нурит, сдавшись, попробовала увязаться за ним, робко намекнув на то, что и она была бы не прочь увидеть, наконец, его родной город, Веня твердо отказал: «В другой раз, дорогая, в другой раз…» и снова не помогли ни обиды, ни уговоры.

Она наотрез отказалась распрощаться с ним наспех, у входа в терминал, как делала это обычно, провожая в краткую отлучку на какую-нибудь конференцию… впрочем, часто они ездили вместе и на конференции, и не потому, что она навязывалась – просто им всегда было хорошо вместе – лучше, чем порознь, причем не притворно, а вправду, она чувствовала. Решение – присоединяться к поездке или нет – всегда принадлежало ей, а не ему… иногда лететь не хотелось или не складывалось с делами, и тогда Нурит отвозила Веню в аэропорт, высаживала у терминальных ворот, торопливо чмокала в щеку и тут же отваливала, чтобы не схлопотать штраф за остановку в недозволенном месте. Но на этот раз она сразу зарулила на стоянку, долго и безуспешно искала место поближе, а потом вдруг плюнула и укатила в самый дальний конец. Веня благоразумно молчал, оставив при себе возможные замечания. Пока шли со стоянки, Нурит вдруг расплакалась.

– Что-то ты совсем загрустила, Барсучиха, – обеспокоенно сказал Веня, останавливаясь.

«Ага, дошло наконец… – подумала она, утыкаясь лбом в его плечо. – Может, передумает, не поедет?»

– Ты меня, как на войну провожаешь, ей-Богу.

Проводы и впрямь все больше и больше напоминали ему давно прошедшие времена, когда Веня еще числился действующим военврачом одного не слишком известного широкой публике подразделения. Обнявшись, они миновали охранника и оказались в кондиционированном пространстве терминала.

– Ой, Нурит, смотри-ка… смотри… – ее детское поведение просто вынудило Веню прибегнуть к испытанному родительскому средству: переключению внимания закапризничавшего ребенка. – Похоже, у меня будут необычные попутчики.

По залу разъезжали инвалиды в колясках. Особенно много их собралось у стойки регистрации полета на Санкт-Петербург, того же самого, что и у Вени. Судя по рисунку на форменных свитерах, это была инвалидная баскетбольная команда и даже не одна, а две или три.

– Эй, доктор Бени! Доктор Бени!

Веня обернулся на голос: ему приветливо улыбался наголо обритый инвалид с густыми черными бровями.

– Не узнаешь? Это ж я, Дуди Регев. Ты меня еще оперировал, прямо на берегу. Неужели не помнишь? Ливан, девяносто третий год… ну? – он похлопал по культе обрезанной по колено ноги.

– Дуди? – неуверенно переспросил Веня. – Конечно, помню. Тебя бритого и не узнать, братишка. Слушай, а что это за…

– Чемпионат! – радостно сообщил чернобровый. – Международный турнир по баскетболу в колясках. В Сан… э-э-э… как его… в Сан-Питсбурге. Вот, едем. А ты – тоже туда? С женой? Говорят, край земли, ничего интересного…

– Регев! Регев! – кто-то настойчиво и сердито звал инвалида от стойки.

– Иду, иду, сейчас!.. – Регев лихо развернул коляску и махнул рукой. – Ладно, в самолете увидимся!

– Вот видишь, – сказал Веня жене. – Будет кому там за мной присмотреть.

Нурит кивнула. Странным образом ей действительно стало легче, как будто эта крикливая команда «своих» разбавила пугающую венину неизвестность и тем самым сделала ее более приемлемой.

– Ладно уж, езжай… – она поцеловала его в уголок губ. – Только не возвращайся чужим. И звони каждый день. Обещаешь?

В самолете инвалиды затеяли петь хором. Русские стюардессы округляли глаза и улыбались: многие мелодии казались им знакомыми, хоть подпевай. Веня сидел у окна, смотрел на море далеко внизу, на острова, на пенистый след судов и переживал странное чувство, будто летит не на самолете, а само-летом, то есть, самостоятельно, отдельно и вне всякой связи с тяжелой механической шумной машиной, в которой сидит… нет, не сидит, а летит, широко раскинув руки и рассекая лбом облака и прохладные воздушные струи. Впервые он почувствовал что-то похожее еще месяц назад, на земле, через несколько минут после того, как положил телефонную трубку, еще не дав Вадьке окончательного ответа, но уже зная его, уже приняв решение, казавшееся неминуемым и единственным на следующую секунду после принятия – настолько, что любые сомнения выглядели нелепыми и надуманными. Он положил трубку, и Нурит спросила из кухни: «Кто это, Бен?» – так она называла его всю жизнь: «Бен» – не «Бени», не «Биньямин», не «Веня», а «Бен», будто была ему матерью, а не женой – что ж, возможно, в этом имелся некий смысл, описывающий их отношения, в которых все и всегда решала она – и он удивленно ответил: «Я еду в Питер…» Она переспросила: «Что?..» он еще более удивленно повторил, потом расслышал свой ответ и вот тут-то впервые и ощутил этот необыкновенный подъем, даже восторг, даже чувство полета, и с тех пор только и делал, что вслушивался в себя, проверяя чуть ли не каждый час: тут ли?.. со мной ли?.. боясь, что исчезнет, померкнет, сгинет, испугавшись неведомо чего, так же неожиданно, как возникло.

Затем последовал непрекращающийся прессинг по всей площадке со стороны Нурит. Она атаковала со всех сторон одновременно, давила, увещевала, насмехалась, рыдала, использовала каждую возможность, каждого союзника, давила на каждую клавишу, дергала за каждую струну. У него обычного не имелось ни единого шанса пройти сквозь этот шторм и уцелеть, но в том-то и дело, что идти сквозь шторм не требовалось: он парил над ним, в спасительной вышине своей эйфории. Конечно, эта внезапная неуязвимость была полной неожиданностью для Нурит, но и для него – не меньшей.

Веня уехал из Питера тридцать лет тому назад, третьекурсником медицинского института, и с тех пор не бывал в России ни разу. Не из принципа, нет – как-то само так сложилось. Тем более, что в первые годы, когда действительно тянуло настолько сильно, что хоть ложись да помирай, такой практической возможности просто не существовало. Затем эта невозможность усугубилась начавшейся Ливанской войной; к тому же личное венино пребывание под минами, бомбами и снарядами советского производства сильно поубавило его первоначальную ностальгию.

В девяностые годы уже вполне можно было бы заказать визу, купить билет – но, увы, только не доктору Вениамину Котлеру: наряду с работой в крупной больнице и преподаванием в университете, он по нескольку раз в год призывался для выполнения деликатных воинских заданий, и к этой деликатности был, в качестве неотъемлемого приложения, пришпилен длинный лист ограничений, в том числе – отказ от посещения некоторых стран. Россия, даром что послеперестроечная, стояла в списке «некоторых» на одном из самых первых мест.

Потом призывы закончились, а с ними утратил свое значение и запретный лист, но как-то все было не собраться, да и желания особого отчего-то не возникало… возможно, Веня уже по инерции не задумывался о самой возможности. А если и задумывался, то сразу же возникали вопросы: «Зачем? Кто тебя там ждет? Что там осталось из того, прежнего?» И ответы на них следовали соответствующие: «Незачем. Никто. Ничего.»

Звонок раздался поздно вечером, когда они уже дремали перед телевизором. Нурит, недовольно морщась, сняла трубку, послушала, озадаченно пожала плечами и передала телефон Вене:

– По-моему, это тебя. Что-то непонятное, то ли по-английски, то ли…

– Алло? – сказал Веня.

Трубка неуверенно помолчала, а затем мужским, смутно знакомым голосом выдала несколько грубых суррогатов, весьма отдаленно напоминавших свои английские оригиналы:

– Ай вонт мистер Котлер… – голос снова помолчал и с явным отвращением добавил: – Плиз.

– Speaking, – осторожно проговорил Веня.

– С пики? – мгновенно отреагировал голос в трубке. – С какой пики? Тебя ж, дурака, учили: хода нет, ходи с бубей. Ну при чем тут пика?

– Простите… – начал Веня, уже начиная догадываться кто это, но еще не веря своим ушам. – Я не очень пони…

– Ах ты сукин кот, веник парашный! – голос в трубке был груб и нежен одновременно. – Все ожидал, но то, что не узнаешь…

– Вадя? – тихо спросил Веня. – Вадюха, ты? Откуда?

– Из Бермуда!.. Что ты вопросы дурацкие задаешь, мать твою? Кстати, о матери: как здоровье Марии Михайловны?

– Спасибо, в порядке…

– Ну и чудно. Слушай, Венька, я сразу к делу. Есть идея собраться. Вчетвером, как когда-то. Юбилейные даты все-таки, всем по полтиннику, грех не отметить. Погуляем, вспомним юность золотую. Я этих гавриков уже высвистал – и Вовку, и Витю. Дело только за тобой. Ты как?

– Где? Когда?

– Как это «где»? Ты что там, совсем двинулся за эти годы? В Питере, где же еще… подгребай к предпоследней неделе апреля. Как раз у нас с Вовкой дни рождения…

– Я помню. Двадцать второго и двадцать пятого.

– Молодец, не забыл! Ну, так как? Возьми две недельки отпуска, купи билет и больше ни о чем не думай. Я принимаю!

Последние вадькины слова прозвучали с той особенно гордой купеческой интонацией, с которой он в школьные годы выставлял на стол бутылку крымского вина, самолично выуженного им из неприкосновенных родительских запасов.

– Принимаешь?

– Ну да! Я ж теперь богатенький. Олигарх. Слыхал про олигархов?.. – Вадька вдруг замялся и неловко добавил:

– Слышь, чувак, если у тебя с бабками на билет проблема, то я помогу… только без обид, ладно?

– Зачем? – ответил Веня. – Я как-нибудь наскребу. Продам квартиру, возьму ссуду в банке.

– О! – восторженно завопил Вадька. – Наконец-то я слышу прежнего Веника! Значит, заметано?

– Да погоди ты… дай проверить… нельзя же так сразу…

– Нет проблем! – так же восторженно кричал Вадька. – Конечно, проверь! Запиши мой номер, это прямой, на особую мобилу. В любое время суток! Понял? В любое время!

Веня записал номер и положил трубку, удивляясь самому себе: почему не дал ответа сразу? Разве он мог не поехать?

Они дружили вчетвером с первого класса. А Вадька с Вовочкой так и вовсе жили в одном дворе, а потому, наверное, переглядывались друг с другом еще из колясок, когда мамаши вывозили их проветриться из копотной духоты коммунальных квартир. Веня и Витька присоединились позже, с начальной школы. Уже тогда учителя называли их за неразлучность «четыре В»: если кто-нибудь из четверки попадался навстречу, то можно было с высокой степенью вероятности предположить, что остальные трое тоже вертятся где-то неподалеку.

«Четыре В»! На самом деле их было пятеро, если считать пятым Васильевский, «Васькин» остров, с молчаливой речкой Смоленкой и таинственным могильным краем, вмещавшим сразу три кладбища: православное, армянское и, конечно же, самое главное, самое старое и загадочное – немецкое, именуемое еще лютеранским – немая, лютая терра, терра инкогнита. В шестидесятые годы там уже не хоронили; за кладбищем давно никто не ухаживал, могилы были большей частью разорены людьми и наводнениями, склепы взломаны, надгробья разбиты; не требовалось копать, чтобы наткнуться на человеческую кость или череп. Здесь, под высокими черноствольными деревьями, в непроходимой путанице колючего кустарника, среди покосившихся каменных крестов и ангелов с отбитыми крыльями, проживала смерть; здесь она отдыхала от суеты действующих кладбищ, от непрекращающегося тяжкого труда, совершаемого ею там, вовне, в городе. Отдыхала – значит, не работала, не убивала. Может быть, поэтому на безлюдном лютеранском мальчишки чувствовали себя в безопасности – не скучной, как у мамы под одеялом, а особой, щекочущей нервы, сопряженной с постоянным чувством готовности к необыкновенному.

Для поддержания этого чувства вовсе не обязательно было рассказывать друг другу страшные истории про вампиров и про «красную руку»: вполне хватало черной речной воды, свиста ветра, шума деревьев, сырой затхлости заброшенного склепа, выбеленной временем челюсти, оскалившейся из-за покосившихся гнилых бревен, которые еще с прошлого века безуспешно пытались удержать осыпающийся, ускользающий берег. И трудноразличимые буквы – готическим шрифтом на плитах надгробий.

Поначалу любопытство друзей не простиралось на надписи, пока однажды Витька, самый въедливый из всех, не прочитал вслух фамилию под мраморной фигурой красивого коленопреклоненного ангела: «Штиглиц». Остальные трое не поверили – думали, шутит. Дело в том, что это была фамилия Вадьки, которой сам он отчаянно стеснялся. Во дворе его дразнили «фрицем», а прошедший в очередной раз по телевизору фильм «Подвиг разведчика» вообще сделал Вадькину жизнь невозможной, по крайней мере, на полгода. Дня не проходило без того, чтобы кто-нибудь из ребят, надменно выпрямившись и уставив Вадьке в живот воображаемый пистолет, не произносил голосом артиста Кадочникова: «Вы болван, Штюбинг!» Вадька лез в драку, хотя и знал, что положение не поправишь. Уродился Штиглицем – полезай в Штюбинги…

Верный Вовочка неизменно дрался вместе с ним; сам он тоже именовал несчастного Вадьку, как придется: и Штюбингом, и Штюрлихом-Натюрлихом, и даже Крузенштерном – Штирлиц возник уже позже – но признавал такое право Вовочка только за собой, ближайшим другом. Вообще, он третировал Вадьку постоянно, хотя всегда тонко чувствовал, где следует остановиться, чтобы не довести до непоправимой обиды. Вадька был силен и добродушен; Вовочка хитер и изобретателен. Они всегда сидели за одной партой.

В кабинете биологии на подоконниках стояли кактусы. Время от времени Вовочка осторожно протягивал руку, снимал с подоконника горшок и, улучив момент, незаметно подсовывал кактус под Вадиково бедро. От боли и неожиданности Вадька подскакивал на стуле.

– Ай!

– Ш-ш-штиглиц! – шипела разгневанная биологичка. – Ну что ты никак не можешь усидеть на месте? Почему твой сосед может, а ты – нет?

Класс покатывался со смеху, Вовочка невинно хлопал глазами – в такие моменты они у него отличались особенной голубизной, а бедный Вадик скрежетал зубами в бессильном гневе. Впрочем, гнев рассеивался еще до конца урока: Вадька был необыкновенно отходчив. Тем не менее, Вовочка на всякий случай прятался от него в течение всей перемены, так что, в итоге, пораженный непривычной разлукой с коварным другом, Вадька начинал испытывать абсолютно неуместные в данной ситуации угрызения совести. В конце концов, неразлучная парочка воссоединялась за партой, и Вовочка немедленно давал старт новому витку «кактусного прикола».

В первые дни Вадик еще помнил о грозящей опасности и постоянно косился влево, на друга и на подоконник.

– Штиглиц! Не отвлекайся! – возмущенно кричала биологичка. – Ну почему ты все время смотришь в окно? Ворон считаешь? Повтори то, что я объясняла перед этим… Ах, не можешь? Почему твой сосед может, а ты – нет? Вознесенский, повтори!

Вовочка с готовностью вскакивал и бодро рапортовал о тычинках, пестиках и условных рефлексах. Про условные рефлексы он знал особенно хорошо, потому что изучал тему непосредственно на несчастном Вадике. Происходило это следующим образом. Убедившись, что Вадик пристально следит за подоконником, Вовочка слегка приподнимал левую руку, как будто собираясь протянуть ее по направлению к кактусу. Естественно, Вадик удваивал внимание и напрягался. И тут Вовочка тихонько тыкал его в многострадальное бедро – нет, не кактусом, а всего лишь пальцем оставшейся без присмотра правой руки. Всего лишь пальцем… но бедный Вадик уже пребывал к этому моменту в таком напряжении, что даже легкое касание Вовочкиного пальца оказывало на него действие, сопоставимое с уколом целой рощи кактусов. Несчастный подпрыгивал на стуле, тщетно пытаясь удержать рвущийся из груди вопль.

– Ай!

– Штиглиц! Вон из класса!

К счастью, время притупляет все, даже условные рефлексы. Мало-помалу Вадик переставал реагировать на палец и успокаивался. Увы, при этом он невольно ослаблял и слежку за подоконником. В такие дни Вовочка бывал к нему особенно предупредителен и даже переставал называть Штюбингом. И хотя необычно ласковое отношение друга слегка настораживало Вадика, это был самый последний всплеск бдительности. Неминуемо наступал день, когда Вадик беспечно склонялся над конспектом или отвлекался на нежный профиль сидевшей спереди-справа Оленьки Ивановой, или просто принимался чесать правой рукой левое ухо… тут-то, откуда ни возьмись, и вырастал возле его бедра очередной кактус.

– Ай!

– Штиглиц! Сил моих больше нету! Завтра! В школу! С родителями!

После обеда стюардессы собрали подносы, и Веня поднялся размяться. В середине салона его окликнул чернобровый инвалид Дуди Регев.

– Что, доктор, ноги затекли? – он весело подмигнул. – Нам бы твои проблемы…

Веня понимающе улыбнулся: у большинства дудиных партнеров по команде ноги либо отсутствовали вовсе, либо были лишены чувствительности.

– Важный турнир, Дуди? Есть шанс на победу?

Дуди кивнул.

– А как же! Хотя у русских тоже сильные команды. Ну, и сербы, конечно. Много кадров, есть из кого выбирать. Примерно, как у нас и по тем же причинам. Противопехотные мины, доктор, очень способствуют развитию нашего вида спорта.

В его интонации не было горечи – простая констатация. Инвалид выглядел вполне довольным жизнью.

– Я вот что хотел у тебя спросить, доктор. Был у меня тогда шанс с ногой остаться? Если бы, допустим, ребята меня к тебе чуть пораньше приволокли или если бы вертолета так долго не ждали, или еще что…

– Не знаю, – ответил Веня. – Да я, честно говоря, на ногу-то особо и не смотрел. У тебя ведь вдобавок внутреннее кровотечение было, от осколков… пока прооперировал, тут и вертушка прилетела. А ногу тебе уже в госпитале оттяпали, без меня.

– Ну и черт с ней, – легко сказал Дуди. – Ты не поверишь, но я даже рад, что так вышло. Мы с корешем тогда метили дембельнуться и в Конго двигать, инструкторами. Солдаты удачи, как говорится. Он поехал. Сейчас сидит за контрабанду камешков. Не здесь сидит – там. А я – вот видишь… – он победно развел руками. – Работа хорошая, семья хорошая, спорт вот тоже хороший, по заграницам разъезжаю. Тренировки опять же хорошие, спокойные, никто тебя нагрузками не душит. Все тип-топ, короче говоря. А уцелей тогда нога – сидеть бы мне теперь с тем корешем в одной яме. Вот так-то.

– Давай я тебе вторую отрежу, – предложил Веня. – Может, еще счастливее станешь.

– Э, нет, – засмеялся инвалид. – Лучшее враг хорошего. А ты чего в этот летишь… как его… Сан… тьфу!.. и не выговоришь…

– Санкт-Петербург, – помог Веня. – Отдохнуть лечу. На пару неделек. Посмотреть что и как.

Дуди присвистнул.

– На пару неделек? Да что там делать так долго? Это ж край света! Сибирь! И дорого все, я узнавал. Слетал бы лучше в Анталию: отели – во!.. жратва – во!.. цены…

– Я там родился, Дуди, – перебил его Веня, не дожидаясь характеристики антальских цен, но догадываясь, что и они тоже «во!» – И прожил двадцать лет. И еще тридцать лет не был. Это, как вернуться в другую жизнь. А Сибирь вообще в другом месте, географ.

– Ага… теперь понятно… – Дуди покачал головой. – Ты же «русский». Я как-то не связал. Если так, то понятно.

– Что тебе понятно? – с досадой отозвался Веня. – Ничего тебе не понятно. Ты, где родился, там и прожил, откуда тебе понять? Может, и понял бы, если бы в Конго попал, если бы нога твоя тебя туда пустила. Хотя, нога тут ни при чем, как и Сибирь.

– Еще как при чем! – ухмыльнулся Дуди. – Сказать, почему? У вас, у «русских», словно не две ноги, а три. Никогда не поймешь, где вы стоите. Двумя вы, вроде бы, в Стране живете, как все, а третья у вас вечно там, в Сибири. Или в этом, как его… Сан…

– Сан-Франциско, – подсказал Веня. – А когда я тебя, несостоявшегося солдата удачи, с того света вытаскивал, тогда я где стоял? Тоже в Сибири?

Дуди расхохотался.

– Нет, доктор, дорогой. Тогда ты в Ливане стоял. Всеми тремя своими ногами. Да ты уж не обиделся ли? Брось, на инвалидов не обижаются. Видишь, у меня даже все шутки про ногу, и примеры тоже. У кого чего болит, тот про то и говорит. Вот и ляпнул, не подумавши. Не бери в голову, а? За мной тебе все равно по гроб жизни должок. Ну?..

Он протянул руку ладонью вверх. Веня пришлепнул ее своей, как печатью, и пошел назад. Недолгая беседа с Дуди слегка подпортила ему настроение. Нет, школьные воспоминания, занимавшие его в продолжение последних часов полета, не потускнели, не съежились. В голове по-прежнему медленно кружился хоровод ярких картинок тридцатипяти-сорокалетней давности: сырой морок немецкого кладбища, коленопреклоненный ангел на могиле с вадькиной фамилией, первая бутылка портвейна, распитая на четверых там же, под сенью обломанных ангельских крыл, кактус на подоконнике кабинета биологии, невинный взгляд голубых Вовочкиных глаз, молчаливый задумчивый Витька… и все же, все же… в самую точку попал жизнерадостный инвалид, в самую десяточку, вырезал ему чистую, кровоточащую правду-матку, расправил на досочке, отбил, посолил, пожарил с лучком: кушай на здоровье, доктор, поправляйся.

Одна нога здесь, другая там… нет, это о другом. Дом, разделившийся в самом себе, не устоит… нет, и это о другом: разве он, Веня, стоит? Он летит, и это очевидно: вон, проплывают внизу реки и долины… кстати, чьи они теперь? Украинские? Российские? Черт его знает… а ты? Чей ты теперь, Веня Котлер? – Котлеров, со второго этажа серого закопченного дома на Железноводской, первая парадная от угла, запах кошек, обгоревшие почтовые ящики, изрезанная ножиками дверь лифта, голая лампочка на витом проводе, похабные надписи на стенах? Или чей-то другой, принадлежащий университету, больнице, армии, семье: завотделением, майор-военврач в запасе, отставной козы супермедик, отец троих, муж одной, слуга дома, автомобиля, дивана, телевизора, кофеварки, соко-жизне-выжималки? Чей?

Одна нога здесь, другая там… но неужели это так видно со стороны? Он ведь ни на секунду не задумался, этот Дуди – брякнул, как что-то само собой разумеющееся, близко к языку лежащее, всем известное, озарения не требующее. А что тут возразишь? Тридцать лет прошло, тридцать! Ты уже и сам об этой ноге позабыл, думал – отсохла, отвалилась за ненадобностью… да и была ли?.. ан нет, вот она, живее всех живых, живее двух живых, твердо стоит на сером, изломанном тополиными корнями василеостровском асфальте, на травянистом берегу Смоленки, у старых могильных плит, там, где пахнет тайнами и надеждами, где мир многослоен и тих, и громок, и прост, и бесконечен – так, что дух захватывает.

– Пристегните ремни!

Самолет начал снижаться. Веня поежился от внезапного холодка: его должны были встречать все трое, ведь он прилетает последним, остальные «три В» уже на месте… как-то они выглядят сейчас?.. черт, да ты волнуешься, причем не на шутку!

В телефонном разговоре Вадька сказал, что не виделся с Витькой и Вовочкой примерно столько же, сколько и Веня. Пути всех четверых разошлись сразу после школы, да что там разошлись – разлетелись. Веня уехал, Витька поступил в Университет, нырнул в свою любимую математику и пропал на семинарах и стажировках: даже сейчас Вадик откопал его где-то в Дании только после длительных поисков. Вовочка окончил Военно-политическое училище и исчез в параллельной реальности армейских баз и гарнизонов. И только Вадька пошел по самой простой, бесхитростной дороге: поступил в первый попавшийся институт – с целью отучиться ни шатко, ни валко в течение пяти с половиной безоблачных лет и пристроиться затем на какой-нибудь завалящий заводик штатно-заштатным инженеришкой с нищенской зарплатой в сто пятнадцать рэ. Таким он видел свое светлое будущее, причем будущее это нисколько его не расстраивало и не пугало, потому что так жили тогда все или почти все… Возможно, именно вследствие этой своей беззаботности Вадька и выбился потом в миллиардеры?