Текст книги "Украсть Ленина"

Автор книги: Алекс Тарн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

Но вот он, наконец, подъезжает к станции… поезд замедляет ход, машинист радостно гудит: еще бы, он-то знает, какое счастье везет между двадцать четвертым и двадцать вторым вагонами… и сразу в тупик, в тупик, подальше от выходного пути, а сам дядя Ваня, не доверяя гудку, орет на всю станцию, высунувшись по пояс из вагонного окошка: «А вот дядя Ваня приехал! Дядя Ваня! Дядя Ваня!»

И глядь – со всех сторон и концов уже сбегается праздничный народ, таща в авоськах пустую стеклотару, а ежели кто побогаче, то и канистры. Бегут стрелочники и башмачники, составители поездов, экспедиторы и контролеры, смазчики и сцепщики, механики и электрики. Бежит начальник станции, зам начальника станции и пом начальника станции. Летит командир летучего отряда дорожной милиции. Поспешает заведующая комнатой матери и ребенка, а за ней несутся и сами матери, поминая по матери оставшихся в комнате детей. Но не такие они дураки, эти дети, чтобы зря сидеть в комнате в такой необыкновенный момент: вон они, шкандыбают вприпрыжку, пряча от взрослых свою детскую недетскую посуду. Потому что к людям приехал праздник. Приехал дядя Ваня!

И он наливает праздника всем, щедро, но за плату, сколько просят, но с головой, поскольку обязан точно помнить расход для последующего вододолива. Ведь в конечном пункте Б ждут полных цистерн, зачем же зря обижать получателей? Наливает день, наливает второй, а следующие по ходу станции уже обрывают телефоны: отпустите дядю Ваню, ироды! Поставьте на сцепку! Будьте людьми…

– Ты дядя Ваня? – строго спросил Вовочка.

Усач улыбнулся по-грузински – широко и сердечно.

– Конечно, дорогой. Что хочет дорогой?

– А что есть?

– Портвейн есть, дорогой, двадцать шестой. Коньяк есть, дорогой.

– Кто дорогой? Я или коньяк?

– Конечно ты дорогой, дорогой. А коньяк очень вкусный. А портвейн двадцать шестой.

– Хорошо… – Вовочка немного подумал. – А скажи-ка, дядя Ваня, нет ли сейчас проводников каких на станции? Ты ведь тут всем наливаешь, должен знать.

– Почему нету? Есть. Телок везут. Вон там, костер жгут, – дядя Ваня махнул рукой. – Приходили, просили. Только дядя Ваня не наливал.

– Отчего же так?

– Денег у них нету совсем. А без денег нельзя.

– Телки-то у них хоть ничего? Красивые?

– Не видал, дорогой, врать не стану, – дядя Ваня пожал плечами. – Тебе куда наливать?

– Я куплю в посуде, – отвечал Вовочка. – Три литра вкусного и ведро двадцать шестого.

– Вах! Посуды-то у меня нет… – начал было дядя Ваня, но поперхнулся, увидев три зеленые сотенные бумажки в протянутой к нему Вовочкиной руке. – Ну, коли так… Ведро могу дать, только без крышки. Цинковое, полы мыть. Возьми, сполосни у водокачки, а я пока коньяк в банку налью.

Вовочка отрицательно помотал головой.

– Зачем споласкивать? Наливай так, вкуснее будет…

Тащить ведро досталось Вене. Портвейн вонял подворотней и пузырился: не иначе как – мутировал в результате таинственной химической реакции с цинком. Коротышка нес банку с коньяком, а Вовочка на правах ведущего шел впереди налегке.

В просвете между вагонами метнулась тень близкого костерка. Вовочка повернул туда. Одновременно пахнуло деревней, парным молоком, выпасным лугом, и Веня решил, что у него начались галлюцинации от вдыхания ядовитых портвейно-цинковых паров.

– Вовик, погоди! – он остановился и поставил ведро.

– Ну что? Ты же сам хотел быстрее…

– Дай дух перевести…

Хрустя в темноте гравием, Вовочка подошел к Вене, приблизил бледное похудевшее лицо. Его ввалившиеся глаза горели лихорадочным блеском. «Не у одного у меня крыша едет,» – подумал Веня с некоторым облегчением.

– Слышь, Вовик, – прошептал он. – А что это за телки? Проститутки из провинции? Для московских борделей? Мы с ними что, в одном вагоне поедем?

– Ага.

– Что «ага»?

– Ага, из провинции… Ага, в одном вагоне… – Вовочка странно ухмыльнулся. – И насчет борделей, наверное, тоже «ага». В Москве теперь на все любители найдутся. Хватит отдыхать, Веник, пошли.

Веня поднял ведро. Запах деревни все усиливался, затем послышалось тоскливое мычание. Никакая это не галлюцинация, доктор. И проститутки тут тоже ни при чем. Дядя Ваня и в самом деле говорил о телках, о настоящих, всамделишных телках, с хвостом и рогами. А вот что крыша у тебя, доктор, съезжает, это точно. И у Вовочки тоже, конечно, съезжает, только под существенно бо?льшим, очень крутым уклоном и намного быстрее… даже не съезжает, а слетает. Взять хоть его реакцию на венины расспросы. В другое время Вовочка наверняка помер бы со смеху, а нынче – вон, насилу ухмылку выдавил… Чертов коротышка, все из-за него. Веня покосился на темный силуэт впереди. Как-то он, вроде бы, подрос слегка, подлец… или это только кажется? Ой, едет крыша, ой, едет…

У костра на опрокинутых дощатых яшиках сидели трое: приземистая женщина неопределенного возраста в старом лыжном костюме, мосластый, весь заросший сивым волосом мужик в ватнике и плечистый, коротко стриженный молодой парень. Вовочка подошел поближе и остановился. Трепещущий свет костерка освещал его ноги. Ноги стояли крепко, носками врозь.

– Здорово, бичи! – сказал Вовочка. – Принимаете в компанию?

Парень и мужик взглянули на женщину. Скорее всего, решала тут именно она. Женщина молчала, щурясь на огонь из-под цветастого, небрежно повязанного платка.

– А может, и принимаем, – мосластый ощерил ряд металлических зубов, что, видимо, означало улыбку. – Смотря кого.

– Кого? – переспросил Вовочка. – Важно не кого, а с чем. Вот!

Он шагнул назад к Вене, взял ведро, поставил к костру. От резкого движения портвейн колыхнулся и плеснул в огонь. Огонь попробовал вино, отдернул язык и зашипел от отвращения.

– Ох и ни хрена себе… – медленно проговорил мосластый, добавив еще длинный ряд коротких слов, выражающих крайнюю степень положительного удивления жизнью. – Ты глянь, Альбинка, какие люди нонеча в гости ходют. Сашка, тащи стаканы!

– Вот сам встань, да принеси, – нарушила молчание женщина. – Что он тебе, слуга? Сиди, Сашок. И вы тоже садитесь, коли пришли.

Где-то за вагонами свистнул маневровый тепловоз. Мужик принес два граненых стакана.

– Как банковать-то будем? – он вопросительно посмотрел на Альбину. – По-всякому пил, но так чтоб из ведра… Как кони, ядрена матрена.

Молодой прыснул и по-жеребячьи заржал, словно хотел обосновать найденный старшим товарищем образ. Альбина недовольно двинулась.

– Да хоть бы и как кони… – презрительно сказала она и, встав на четвереньки, склонилась над ведром.

Остальные смотрели, затаив дыхание, даже портвейн перестал пузыриться. Уровень жидкости в ведре немного посомневался, дрогнул и ощутимо пополз вниз. Мужик в ватнике беспокойно заерзал:

– Альбиночка… Альбиночка…

– Не мешай женщине, – величественно вступился Вовочка. – Пусть пьет, сколько хочет. Надо будет, еще принесем.

Наконец Альбина подняла голову и облизнулась. Глаза ее блестели, вокруг рта немедленно начала запекаться серебристо-малиновая корка. Мосластый тут же зачерпнул стакан и стал пить, жмурясь и часто двигая кадыком. Молодой последовал его примеру. Альбина икнула и посмотрела одним глазом на Веню, а другим на Вовочку.

– Хороша водичка, – она снова икнула. – А гости что же не пьют?

– Здоровье не позволяет, – объяснил Вовочка. В голосе его звучало искреннее сожаление. – Мы только крепкое потребляем. По причине печеней, разрушенных на стройках народного хозяйства. Владимир Ильич, передайте баночку.

Коротышка не двигался. Полураскрыв рот, он взирал на портвейнопитие.

– Владимир Ильич!

– Да-да, – спохватился коротышка, передавая банку с коньяком. – Извините, батенька, загляделся, залюбовался. Это же искусство! Какие у нас все-таки люди! Какой науд!

– При даме не материться! – предупредил мосластый, зачерпывая третий стакан. – А то сам на уд пойдешь.

– Искусство, настоящее искусство! – продолжал восхищаться коротышка. – В мое вымя, батенька, это называлось киять.

– В его время это называлось «кирять», – перевел Веня, забирая у Вовочки банку. – А винище, соответственно, «кирно». Так, дитятко?

– Так, батенька, так, – подтвердил коротышка. – Киять и кино. Из всех искусств важнейшим для нас является кино!

Он с энтузиазмом отхлебнул из банки. Альбина недовольно икнула. Уже некоторое время она безуспешно пыталась сфокусировать взгляд на Вовочке.

– Ну и куда же вам надо? – она погрозила полусогнутым грязным пальцем. – Не задарма же вы коней поите, а?

Молодой прыснул в недопитый стакан и заржал.

– Да мы так… – неопределенно ответил Вовочка. – Мы это…

– Да ты не стесняйся, говори. Местов у нас теперь много.

– А куда вы едете?

Альбина сделала размашистое движение рукой, едва не упав при этом в костер. Она стремительно пьянела.

– Мы не едем, мы везем. Понял? На север везем. В Приозерск. Слыхал о таком городе? Завтра выезжаем.

– Самое то, – поспешно сказал Вовочка. – Значит, дашь вагончик? Нам всего-то один и нужен.

– Всего-то один… – женщина завозилась, зашарила сбоку от себя, будто ища что-то. – Хрен с тобой, бери. Хоть два бери. Местов много… Фикса, покажешь! Дай ему колькин, он почище…

Она нашарила наконец рукав молодого и потянула его на себя.

– Пошли, Сашка. Будешь меня… – последнее слово утонуло в икоте, но было, несомненно, правильно понято Сашкой.

Парень встал, поспешно допивая последний стакан. Половины ведра уже как не бывало. Мужик в ватнике покачал головой. Он явно не одобрял происходящего, но не осмеливался возражать.

– Вона, – вполголоса сказал он через некоторое время, кивая в темноту, из которой слышались ругательства и пьяный смех удаляющейся парочки. – Видали? Жена называется.

– Жена? – удивился Веня. – Твоя? Я думал, она бригадирша.

Мосластый присвистнул.

– Какое там… Бригадир в Оренбурге остался. Дрезиной задавило. Нас из Омска восемь человек выехало. По два на кажный вагон. Всего четыре вагона, по двенадцать телок. Сначала все путем было, пить-то, конечно, пили, но в меру.

– В меру? – недоверчиво переспросил Вовочка. – Бригадира-то, небось, по пьяне задавило?

– По пьяне, – согласился мужик. – Значит, может, и не в меру. Но без бригадира совсем беспредел пошел…

Он отчаянно махнул рукой и стал загибать пальцы.

– Сначала Колька своего кореша зарезал. Кореша – в морг, Кольку – в милицию. Потом в Нижнем Сашкиному братану пальцы башмаком оторвало. В больничку увезли. А четыре дня назад бригадирову бабу сожрали… – мосластый осушил очередной стакан и, морщась, заключил. – Вот и считай…

– Сужаали? – заинтересованно переспросил коротышка. – Так по яму и сужаали? Своего же товаеща?

– Так прямо и сожрали, – подтвердил мужик. Поразительно, но он понимал коротышку без переводчика. – Только зачем «своего товарища»? Ее ж не мы сожрали, а свиньи. А бригадирша, даром что не гусь, а все одно – свинье не товарищ.

– А свиньи-то откуда?

– Так это… из Белоруссии свиньи. Два вагона. Встретились на прошлой сортировочной. Сели вместе, выпили за встречу. Ну, а потом она в вагон полезла, спать. Думала, что в свой, а вагон-то свиной оказался. Залезла, да и упала к ним в загородку. А свиньи голодные, с самого Минска не кормленные…

– Почему не кормленные?

– Так это… – мужик развел руками. – Пьют ведь. Не до того. А голодная свинья это тебе не телка. Телка разве что языком тебе морду вылижет. А если случайно потопчет, или, к примеру, придавит, то тоже не до смерти. А свинья – нет. Свинья жрет. Вот и сожрали.

– Насмерть?

– Так это… как же не насмерть-то? От ней, почитай, и не осталось ни хрена. Ноги у ей в кирзачах были, ноги и остались. Кирзу даже свинья не берет. Крепкая вещь кирза… – мосластый похлопал себя по голенищу. – Были бы яловые или, к примеру, хром, сожрали бы и ноги. А так хоть есть что похоронить. Кирза…

Уважительно покивав, он зачерпнул стаканом портвейн. Вовочка вздохнул.

– Как же вы с четырьмя вагонами управляетесь? Телки-то, поди, дохнут?

– Дохнут, сердешные, – согласился мужик. – А что тут сделаешь? Пьем ведь…

– А если не пить? – предположил Веня.

Мосластый пристально посмотрел на него.

– Да ты нерусский, видать…

– Именно! – воскликнул коротышка. – Вот она, наудная интуиция!

– Слышь, Фикса… Как мы поедем-то? – сказал Вовочка, резко меняя тему. – Через Каунас?

Мужик пожал плечами.

– А хрен его знает. Вроде как, на Псков. Через чурок все равно насквозь поедем, не останавливаясь.

– Чейез чуок! – восхищенно повторил коротышка. Из общения с бичом он явно черпал много нового. – Кого вы называете чуйками?

– Известно кого… – мужик усмехнулся, сверкнув стальными фиксами. – Всю эту дрянь нерусскую.

– Деянь неузкую… – повторил коротышка. Глаза его блестнули отраженным светом металлических зубов собеседника.

– Ага… – мосластый снова зачерпнул портвейна.

Коротышка зачарованно смотрел на его размеренно двигающийся кадык.

– Бляди нерусские, – сказал мужик, ставя на землю пустой стакан. С каждым глотком он, казалось, не столько пьянел, сколько становился злее. – На границе пломбу на вагон ставят, запирают. Как диких зверей везут. Не дай Бог на землю ихнюю плюнем. А какая эта земля ихняя? Разве не наша она? Разве не русской кровью полита? Что же теперь, уже и не плюнуть на нее? Лопату навоза не бросить? Это ж навоз, а не говно! А хоть бы и говно… кровь можно, а говно нельзя?

– Слышь, Фикса, – снова осторожно вступил Вовочка. – Ты нам вагон-то покажи. Устали, спать ляжем.

– А нам что навозом зарастать, да? – продолжал мужик, обращаясь преимущественно к сочувственно кивающему коротышке и пропуская мимо ушей вовочкину просьбу. – Телки, они что, не срут? Они, знаешь, как срут? У-у-у… главное, непонятно с чего: уже неделю как не кормленные… А ведь поди ж ты: срут и срут, срут и срут…

Он заглотил еще один стакан, утерся, злобно стукнул кулаком по ладони.

– Они срут, а дверь опечатана. День опечатана, ночь опечатана. Что ж мы, не люди – в говне жить? – мужик скрипнул зубами. – Ты понял? Если ты русский, – живи в говне. А нерусский…

Мосластый мазнул Веню недобрым взглядом и зачерпнул портвейн.

– Фикса, оставь мне! – послышалось из темноты.

К костру возвращался молодой парень, Сашка.

– Что, ублажил? – глухо проговорил мосластый.

– Дурное дело нехитрое, – беспечно отвечал Сашка, присаживаясь на ящик и беря стакан. – Она ж пьяная, быстро отвалилась. К утру, небось, опять захочет.

– А я тебя, гада, зарежу… вот прямо сейчас и зарежу…

Мосластый стал привставать, шаря правой рукой в сапоге. Сашка отставил стакан и, не особо целясь, сильно ударил мужика в лицо. Тот опрокинулся, дернул ногой и затих.

– Всегда с ним так, – сказал Сашка, зачерпывая вино. – Человек как человек, а выпьет – за нож хватается. Ничего. Если вовремя по голове дать, засыпает. А с утра – снова человек.

Он допил и встал.

– Пойдемте, мужики, я вам вагон покажу. А за вино – спасибо. Хороший портвейн. Как вы этот свой коньяк пьете? Невкусный ведь.

Вовочка пожал плечами.

– А дядя Ваня говорит – вкусный…

«Ку-да-ту-да… ку-да-ту-да… ку-да-ту-да…» – перекликались колеса. Веня приподнялся на локте. Сквозь щели отдушин пробивался свет… значит, утро. Или день. Они ехали уже целые сутки. Или неделю. Или месяц. В наглухо закрытой, запечатанной теплушке легко теряется чувство времени. Как в том примере из школьного учебника по физике – о двух близнецах, один из которых отправляется в космос и возвращается через год, ровно на похороны умершего от старости пра-пра-пра-правнука своего брата-двойняшки. Для того, чтобы осознать принцип независимого течения времени в разных замкнутых системах, вовсе не обязательно стартовать к звездам. Вполне достаточно замкнуть человека в обычном товарном вагоне и запустить его в лабиринт железнодорожных путей, в эту бесконечную оперу, где поют речитативом колеса, солирует фальцетом курьерский, маневровые тепловозы исполняют изящный дуэт, а дежурные по станциям удивляют мир длинными ариями на громкоговорительном языке, непонятном даже им самим.

Где они теперь? Еще в Литве? В Латвии? Далеко ли до границы? И до чьей границы? Российской? Канадской? Вьетнамской?..

Внутри теплушка была разделена дощатой перегородкой на две неравные части. В одном из торцов, занимая примерно четверть вагонного пространства, высились в три ряда кипы прессованного сена. Сеном кормили животных, здесь же находилось предполагаемое место отдыха проводников. Предполагаемое – потому что данный конкретный вагон не видел своих проводников уже больше недели.

В середине, возле дверей стояла огромная бочка с водой, валялись две совковые лопаты, грабли и ведро. Все остальную площадь занимали телки, коротко привязанные за шею к длинной жерди, тянущейся вдоль стенки вагона. Когда Сашка откатил дверь, животные замычали.

– Дуры, – сказал Сашка. – Думают, что их кормить пришли. Или поить. Когда уже подохнут… а насрали-то, насрали…

Вонь в вагоне стояла невыносимая.

– Ничего, принюхаетесь, – пообещал Сашка. – Сразу говорю: навоз можно сбрасывать только на перегонах. И только в России. На станции нельзя. У чурок на территории нельзя. Хотя там никто и не даст. Завтра утром сидите тихо. Вагон закроют, опечатают и поедем. Счастливо оставаться.

Когда проводник ушел, сердобольный Веня решил накормить животных. Вдвоем с Вовочкой они распатронили кипу, стали носить сено охапками. Телки толкались, не веря своему счастью, безумно косили черными красивыми глазами, мотали рогами, выворачивали шеи, почти повисая на чересчур короткой привязи и вываливая по этому случаю красный обметанный язык. Коротышка в возне не участвовал, стоял у двери, думая о чем-то сокровенном и непонятно бормоча себе под нос. Набирая из бочки воду, Веня разобрал что-то вроде «деянь неузкая». Общение с народом в лице мосластого злюки явно произвело на карлика неизгладимое впечатление. Гм… на карлика? Веня снова обратил внимание на то, что мумия словно бы подросла. Точно, подросла. На яхте она не доставала невысокому Вене до подмышек, зато теперь… теперь была уже по плечо, даже немного выше.

Наевшись, телки легли, но ненадолго. Обильное кормление после голодухи вызвало закономерные последствия, обильно вытекающие и высыпающиеся из-под коровьих хвостов. Что, впрочем, немного добавило к общему интерьеру теплушки, и без того заваленной навозом чуть ли не по щиколотку. Веня и Вовочка уже не видели коровьего концерта. Они заползли на сено и заснули, намертво отрубившись после невероятно тяжелого дня. Не уловили они и момента опечатывания вагона станционным контролером в сопровождении хмурой похмельной Альбины и ее сладкого жеребчика Сашки.

Мумия не ложилась. Просыпаясь, Веня различал у двери ее знакомый силуэт и поскорее снова закрывал глаза. Ему снилось, что он заснул в ленинской комнате пионерлагеря, где подрабатывал пионервожатым после первого курса. Комната запиралась изнутри; улучив момент, Веня убегал туда с веселой судомойкой Томкой, и они полоумно, но молча и сосредоточенно любили друг друга на кумачовой куче лагерных знамен и транспарантов. Молча, потому что за стенкой помещался кабинет начальника лагеря и шуметь было противопоказано продолжению отношений. В пиковые моменты Томка, не сдержавшись, мычала, а Веня, зажимая ей рот, опасливо поглядывал на профиль гипсового бюста, будто проверяя: не услышал ли?

Теперь здесь, в теплушке, имели место и профиль, и мычание, и это естественным образом возвращало Веню в молодые незабвенные годы.

Ку-да-ту-да… ку-да-ту-да… Куда же теперь? Добраться до Питера, найти гостиницу, отсидеться там сколько осталось до обратного рейса. А сколько осталось? Он начал считать: получалось больше недели. Может, получится обменять билет? Поезд замедлил ход, дернулся вбок на стрелке, еще раз, еще… Станция.

– Веник! – позвал его от двери вовочкин голос. – Кончай дрыхнуть, спускайся, мы уже в России!

– Да-да, батенька, в Ауссии! – фальцетом подтвердил коротышка. – Все-таки в плобиованном вагоне надежней всего!

Веня спрыгнул вниз. Пока он спал, Вовочка изрядно поработал граблями и лопатой: пол вагона был относительно чист, аккуратная куча навоза высилась возле пока еще закрытых дверей. Вовочка и коротышка сидели рядом на перевернутых ведрах.

– Вот, смотри, – Вовочка кивнул на кучу. – Готовы сдать ценное удобрение на благо полей нашей Родины.

– Ага, – ядовито заметил Веня. – Вечно вам всякого дерьма нашлют в пломбированных вагонах. А вы и рады: «гео мания нам поможет!»

– Гео мания? – коротышка презрительно фыркнул. – Чуйки. Деянь неузкая!

– Что я слышу? – изумился Веня. – Какая крутая смена генеральной линии партии! И все в течение одних только суток! Вы поистине великий тактик, дитятко!

– Да-с, батенька, – парировал коротышка. – Тактика – это все! Никогда не был начетчиком и аабом идеологии.

– Араб идеологии… – хмыкнул Веня. – Любопытно, любопытно…

– Ты неправильно переводишь! – возмутился Вовочка. – Владимир Ильич сказал: «никогда не был рабом идеологии»!

– Ничего, ничего, товаищ Вознесенский, – остановил его коротышка. – Жидки-толмачи тем и замечательны, что иногда выдают весьма любопытные идеи. Весьма!

Снаружи послушался звук шагов, затем загремел засов, дверь поползла в сторону, и в образовавшуюся щель просунулась косматая голова Фиксы.

– Живы? – поинтересовался он. – Ну и молодца. Сейчас погонят без остановок до Острова. Как реку проедем, так можно говно сбрасывать. Своя земля… Расея…

По составу прошла дрожь, поезд тронулся, и Фикса спрыгнул с подножки, торопясь вернуться в свой вагон.

– Вовик, – сказал Веня. – Ты еще долго тут сидеть собираешься?

Вовочка пожал плечами.

– А чем тебе тут плохо? До Питера доедем, а там спрячемся.

– Я прятаться не собираюсь, – твердо сказал Веня. – Мне домой надо. Дальше играйте без меня.

– Да? Что ты говоришь? – иронически протянул Вовочка. – А не подскажет ли господин Котлер, как у него дело обстоит с документами? Паспорт, билет? Может, все это у господина в кармане? Тогда-то, конечно, проблем нету. Тогда-то, пускай господин едет, куда ему надо, а мы, дураки сиволапые, здеся останемся, наши игры играть…

Веня опустил голову. Его документы и багаж остались в Вадиковом дворце, в Лисьем Носу.

– То-то же… – ухмыльнулся Вовочка. – Хочешь уходить – уходи, силой никто тебя не держит. Только зачем? Куда ты такой, беспаспортный и вонючий, пойдешь? В ментовку, на нары? Кончай дурить, Веник. У тебя до рейса еще больше недели, время есть. Доберемся до безопасного места, осмотримся, а потом и документы твои вытащим. Обещаю.

– И где же это безопасное место?

Вовочка снова пожал плечами.

– Ну, не знаю…

Поезд набрал ход, станция кончилась, за открытой дверью вагона замелькала свежая весенняя зелень придорожных рощиц.

– Йазлив! – вдруг выпалил коротышка. – Чудное место. Заляжем в шалаше. Как косцы.

– А что? – поддержал его Вовочка. – Разлив – место надежное, проверенное. Поезду нашему по пути и от Лисьего Носа близко.

– Да вы сдурели… – сказал Веня с досадой. – Ну какие косцы в апреле?

– Косцы-то, может, и никакие, а вот за туристов с палаткой всегда можно сойти. – возразил Вовочка. – Или за бомжей. Да и кто мы сейчас есть, как не бомжи? Ты посмотри на себя: грязный, оборванный, весь в дерьме, вонь несусветная. Ну куда тебе деться, кроме как в шалаш? В общем, вариант с Разливом хороший, не хуже других. А в чем-то даже и лучше.

– В чем это?

Вовочка поднял на него глаза, и Веня снова увидел в них давешний лихорадочный блеск.

– Тебе не понять, – сказал он тихо, но с расстановкой. – Ты не веришь.

– Во что?

– В символику. В эту символику. Неужели ты не обратил внимание, как все складывается? Сначала воскрешение, потом спасение, потом возвращение в Россию в пломбированном вагоне, теперь – Разлив. Все, как тогда.

– Ты что, сдурел? – закричал Веня. – Какое воскрешение? Какой Разлив? Очнись, Вова!

– Я ж говорю, не веришь, – все так же тихо отвечал Вовочка. – Ну и не мешай, коли не веришь.

– Вы не веите, батенька, а я вею! – подхватил коротышка, вскакивая и берясь за лопату. – А что, господа, уже можно навоз кидать? Мне что-то паазмяться захотелось.

– Поразмяться хочет… – пояснил Веня. – Дерьмо покидать, вспомнить навыки партийного публициста.

Коротышка принялся ловко орудовать лопатой. Полновесные совки навоза вылетали в дверной проем и исчезали, словно растворяясь в дрожащем прохладном воздухе. Куча таяла прямо на глазах. Впереди показалась река, поезд прогрохотал по мосту, мелькнула будка обходчика, снова потянулись луга и перелески.

– Никак, река Великая, – предположил Вовочка. – Или приток какой…

Куча закончилась. Коротышка отставил лопату.

– Великое дело гимнастика, – сказал он, отдуваясь. – А еще я, батенька, гаадкий люблю.

– Городки он любит, – мрачно перевел Веня. – Что такое?

Последнее относилось к поезду, который вдруг начал тормозить и остановился, протестующе визжа колесами.

– Не знаю… – Вовочка высунулся из вагона. – Говорили, до Острова без остановок… Семафор, наверное. О! Глянь-ка, бежит кто-то.

Кто-то и в самом деле бежал вдоль состава со стороны тепловоза, смешно размахивая руками, словно грозя кому-то. Навстречу ему соскочил из своего вагона Фикса. Они поговорили минуту-другую, причем тепловозный отчаянно жестикулировал, а Фикса только мотал головой и пожимал плечами. Наконец, человек в последний раз махнул рукой и побежал назад. Фикса постоял, глядя ему вслед, длинно сплюнул и пошел в противоположном направлении, к вагону своих пассажиров.

– Ну что, чудики, доигрались? – сказал он, подойдя. – Я вам когда говорил навоз сбрасывать? После реки. Не до, а после.

– А что случилось?

– Что, что… – передразнил Фикса. – Кто-то из вас полную лопату говна обходчику в открытое окошко закинул. Прямо в тарелку. Он, понимаешь ли, как раз решил щец навернуть… В общем, на этот раз я вас отмазал. За две бутылки. Больше не балуйте.

Поезд тронулся, Фикса побежал к себе, а Веня, держась за живот, сполз на пол. Скопившееся внутри напряжение рвалось из него в виде приступа гомерического хохота, до слез, до колик, до боли в груди.

– Вот, Владимир Ильич, – выдавил он из себя минут через пять, когда снова обрел дар речи. – Вам, блин, гимнастика, а русскому народу – говно в щах.