Текст книги "Украсть Ленина"

Автор книги: Алекс Тарн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)

4

Портвейна времен их юности в ларьке не оказалось. Ни ханыжного «Агдама», ни рабоче-крестьянского «Кавказа», ни аристократической «Иверии».

– А вы чего ждали? – сардонически хмыкнул Вовочка. – Нонеча не то, что давеча. Истребили наш портвейн господа реформаторы. Сначала портвейн, а за ним и все остальное…

Пришлось брать водку. К водке добавили хлеба, рыбных консервов и крупно порубанной докторской колбасы. Выгрузились из такси у моста, молча постояли на знакомом берегу, посмотрели на тихую речку.

– Вот мы и дома, – сказал Витька.

– Ага, – подтвердил Веня. – Все такая же. Течет, но не изменяется.

Вовочка кашлянул осипшим горлом, хотел что-то сказать, но раздумал. За их спинами ходил взад-вперед взволнованный Вадька, хлопал себя по карманам, что-то бормотал неразборчиво.

– Что случилось, Вадя? Потерял чего? – невинно поинтересовался Вовочка.

– Мобилу. Мне из Лондона должны отзвонить. Важный партнер, а трубка не в звоне. Нехорошо получается.

Веня покачал головой. Большую часть дороги Вадик вел деловые переговоры со всем светом.

– Эту, что ли? – Вовочка вынул из кармана мобильный телефон, который тут же зазвонил, словно только того и дожидался.

– Ага, – обрадовался Вадик. – Давай сюда.

– Ой, смотри, смотри, полетел… – удивленно произнес Вовочка. Телефон описал дугу и с плеском упал в Смоленку. – А теперь нырнул… Прямо амфибия какая-то, а не мобила. Где ты такую достал, Штюбинг?

– Ах ты… – Вадик непроизвольно дернулся вслед за утонувшим телефоном, яростно выругался, схватил Вовочку за лацканы. – Ты понимаешь, что сделал, клоун?

Вовочка смотрел на него спокойно, с некоторым даже любопытством.

– Может, тебе вернуться, Вадя? – насмешливо спросил Витька. – Нехорошо получается: важный партнер, а ты не в звоне. Иди, мы поймем.

– Иди ты сам… – Вадик красочно конкретизировал место назначения и, вздохнув, отпустил Вовочку. – Пошли уже, ладно…

Вот оно, старое кладбище, помните? Главная аллея, мощеная круглым разнокалиберным булыжником, а по краям – изуродованные фонарные столбы, замшелые камни, ржавая канитель покосившихся решеток. Молодая весенняя зелень на деревьях, кладбищенский лопух, крапива, земляника. Развороченные надгробья, взломанные склепы, ангелы с отбитыми крыльями, устало опирающиеся на обломленные кресты. Сядем, чуваки, сядем вон там, на знакомой площадке под старыми кленами – помните эти клены? Налей-ка, Веник, да по полной, чтоб жизнь раем не казалась, чтобы водочной сивушной горечью стекли по горлу прошедшие тридцать лет, чтобы вернулись прежние запахи и звуки, чтобы вздрогнули, заплясали перед разом повлажневшими глазами знакомые призраки и тени сумрачного василеостровского вечера. Видишь, качнулась ветка, мурашками пробежала дрожь с позвоночника по листьям кустарника, метнулось в непроницаемой гуще зарослей что-то неясное, быстрое, острое, ранящее? Это твое детство, чувак… неужели не узнал? Вон оно, отражается в той морщинистой озабоченной луже, вон оно, в этой пушистой рябине, в том упругом повороте тропинки…

Давайте-ка еще по одной, чтобы сердце уцелело, чтобы не раздавило на сжатии скомканную душу, чтобы не разорвало на расширении ставшую вдруг тесной грудную клетку!

Они пили сосредоточенно, молча, из одного стакана, найденного здесь же, аккуратно насаженного кем-то человеколюбивым на сучок ближнего деревца. Им не требовались слова – зачем слова близнецам, сидящим на одной пуповине, которая перекачивает от сердца к сердцу общую кровь? Они просто сидели рядом, уставившись, как в зеркало, в темную глубину чащи, состоящей из древесных стволов, каменных обелисков и надгробий, похожих на пни.

«Немые, что ли?» – подумала Лакримоза. Она смотрела на четверых странных бухариков сквозь щель полуразрушенного склепа, расположенного метрах в пяти от площадки. Немые обычно еще и глухи… может быть, и эти – тоже? Бухарики сидели спиной, и, в случае их глухоты, можно было бы без опаски попробовать выбраться из склепа и дать деру. Лакримоза бегала быстро, а уж кладбище знала, как свою левую руку, то есть, наизусть, до самой тоненькой незаметной веночки.

Она подобрала камешек и бросила в сторонку – проверить. Нет, блин, все четверо, как по команде, повернули головы в направление шума, а один, приземистый и краснорожий, даже мазнул голубенькими глазками по стенке, за которой она пряталась. Мазнул и отвернулся, ничего не заметил, бомж поганый. А может, и не бомж… сейчас сам черт не разберет: бомжи теперь всякие бывают, иной раз и одеты прикольно, так сразу и не скажешь. Выйти, что ли? Типа, как со шлангом: мол, я тут клумбу поливаю, никого не трогаю… Да… выйдешь, а они тебя – цап! Вдруг это и не бомжи вовсе, а педофилы? Возраст как раз соответствует: стариканы слюнявые. Лакримоза посомневалась и решила пока не выходить, потерпеть. Хотя малая нужда уже припирала самым серьезным образом.

Можно было бы надуть лужу прямо здесь, в склепе, но это выходило совсем не готично, особенно учитывая то, что Лакримоза провела в этой могиле целую ночь. Скелета там, правда, уже не сохранилось… да что скелета – ни единой косточки не осталось: все пиплы растащили. До чего дошло: на всем кладбище негде с мертвецом переночевать! Могилы, блин, пустыми стоят. Она так и сказала вчера Асмодею, когда он по ходу хлестаться начал, что ночевал в могиле рядом с тремя шестами. Чего интересного спать в гробу без скелета? Что тут такого готичного? Вот если бы рядом череп лежал, это, понятно, жесть. А так – ерунда.

Но Асмодей не соглашался. Он сказал, что разоренные могилы это, наоборот, самая крутая готика, потому что дух мертвеца по ходу хочет туда вернуться, и если обнаружит, что место занято, то может такой трабл устроить, что мало не покажется. Это звучало убедительно, но Лакримоза уже начала прикалываться, а если она начинала прикалываться, то никогда не могла вовремя остановиться – такой характер. Плюс ко всему, она была ужасно зла на Дарк Мага, который снова испугался и убежал в самый последний момент, хотя на этот раз никто не мешал, они лежали в сторонке рядышком, и Лакримоза уже держала его за самое то, а другой рукой доставала презик. Ну почему ей так не везет на парней? Эдак недолго и в старых девах остаться!

Как известно, настоящие готы больше всего на свете любят бухать и трахаться, и, если первое никогда не представляло для нее проблемы, то со вторым пока что получался полный прокол, то есть, его буквальное отсутствие. Это в пятнадцать-то лет! Джульетта в ее годы уже дрючилась со своим Ромео, как кошка, ночь напролет. Вот уж готичная девка, настоящая жесть! И трахалась, и в депрессии зависала, и в склепе столько ночей провела, а в конце еще и зарезалась! Настоящим кинжалом! Обалдеть. Лакримозе до нее далеко, это точно. Не везет, просто не везет. Дарк Маг, хотя и классный системный пипл, но по траху еще полный козел, особенно, в сравнении с Ромео.

В общем, после того, как Дарк Маг, так ничего и не сделав, сбежал к общему костру, Лакримоза со злости напилась действительно не по-детски, а потом еще спьяну начала прикалываться над Асмодеем и его ночевкой. Мол, подумаешь – переночевал; мол, хрень это полная, а не ночевка, ничего страшного, смех да и только. И тогда змей Асмодей сперва поутих, дал ей наговориться вволю, влезть в западню обеими ногами, а потом ужалил: «Вот и договорились, Кризочка, в эту ночь ты спишь тут одна-одинешенька. Вон в этом склепике. То-то повеселишься… А мы назавтра на тебя посмотреть придем, тогда уже вместе посмеемся. Годится?»

Тут еще не поздно было откатить, и Лакримоза уже открыла рот, чтобы позорно отшутиться, но в это время снова попался ей на глаза трусливый козел Дарк Маг, и язык сам произнес гордое, беззаботное и безрассудное: «Годится! Только никакая я тебе не Кризочка. Меня зовут Лакримоза. Въезжаете, козлы?» Вообще-то с рождения ее звали Наташкой, но только до тех пор, пока Дарк Маг, про которого тогда еще не было известно, что никакой он не Дарк Маг, а просто трусливый козел, не привел ее на первую вписку, где она стала настоящим готом, почти, как Джульетта. Почти… за исключением траха.

С того знаменательного момента она отзывалась только на имя Лакримоза, пребывала в постоянной готичной депрессии, бухала, кололась, курила анашу, дважды в неделю кончала самоубийством, белила фэйс, красила волосы и глаза черным, а губы – коричневым и носила черную кожаную косуху, черные и ужасно душные кожаные штаны и очень высокие – почти до колена – шнурованные ботинки, в которых приходилось спать, потому что процесс шнуровки был настолько сложен и длителен, что не оставлял времени не то что на жизнь, но даже и на приготовление уроков.

Весь этот непростой антураж обязывал, а потому, ответив Асмодею «годится», Лакримоза по ходу оказывалась в безвыходном положении. Слово «годится» относилось теперь к ней лично: годится она быть готом и системной герлой или наоборот – не представляет из себя ничего, то есть является нулем, отстоем, попсой гламурной, скучной кухонной тряпкой. Скозлить сейчас означало навеки поломать свой фэйс в глазах всей тусовки. Невзирая на хмель, она ясно читала это в устремленных на нее насмешливых взглядах. Один лишь Дарк Маг сидел потупившись и время от времени поглядывал на Лакримозу с совершенно убитым выражением, а потом подобрался поближе и тихонько предложил остаться вместе с ней, потому что вдвоем не так страшно.

Ясен пень, Лакримоза презрительно фыркнула и сказала, что прекрасно обойдется без сопливых козлов, но испытала благодарность за поддержку и с трудом удержалась от того, чтобы не погладить Дарк Мага по худой щеке, густо разрисованной черным фломастером. Она даже подумала, что, наверное, не стоит так на него сердиться, в конце концов, он всегда был верным другом и конкретным пиплом, а что до траха, то ведь известно, что парни начинают позднее; вон, и Ромео, если разобраться, был намного старше Джульетты, а Дарк Маг, наоборот, младше Лакримозы на целый месяц, а потому зря она погнала трейлер на человека, с которым дружит сколько себя помнит, еще с тех времен, когда его звали просто Славкой.

А потом она посмотрела на часы: было немногим позднее двух, и Лакримоза понадеялась, что тусовка просидит хотя бы до трех, если не до четырех, и тогда ей останется совсем немного дотянуть до утра. Но, как назло, в полтретьего приперлись сатанисты с очередной кошкой и стали качать права: что готы, мол, опять заняли не свое место и пусть уматываются нах, освобождают жертвенник. Асмодей немного поспорил, но чисто для понта, потому что три шеста и в самом деле место сатанинское, отчего и зовется так: «три шеста», то есть три шестерки, 666, знак ихнего сатанобога.

В общем, пришлось затаптывать костер, а козлы сатанисты стояли в сторонке и ждали с паршивыми ухмылками на своих садистских фейсах, и бедная кошка металась в мешке, уже предчувствуя беду, но еще не представляя, насколько эта беда велика и ужасна. Лакримоза любила драться; вот и теперь она с удовольствием подралась бы с гадами за кошку. Кулаки у нее чесались не по-детски, а ноги так и просто горели от нестерпимого желания засадить тяжелым ботинком по мерзким козлиным яйцам, но решала тут не она, а тусовка, точнее, Асмодей, а Асмодей говорит, что сатанисты, хотя и козлы, но козлы социально близкие, союзники в войне против общего врага, бритоголовых фашиков, которые тоже реально убивают, но не кошек, а конкретных пиплов.

Короче, пиплы затоптали костер и начали неторопливо выдвигаться на выход, и Лакримоза тоже сделала вид, что выдвигается вместе со всеми, но на полпути подошла к Асмодею и небрежно так спросила, до скольких ей здесь тусоваться, чтобы креатив оказался реально засчитан. Честно говоря, она очень надеялась на то, что Асмодей отменит испытание, скажет что-нибудь типа: «Кончай козлить, Криза, пора по флэтам, вены резать…» но вместо этого Асмодей ухмыльнулся и сказал, чтоб она не задавала шкурных вопросов, а шлепала бы прямиком в склеп и ложилась спать. А она проглотила застрявший в горле комок и сказала:

– Ноу проблем. А что потом?

А он спросил:

– Когда «потом»?

– Когда проснусь.

А он заржал и ответил:

– А ты не проснешься… – и пошел дальше, не оглядываясь.

И тут у Лакримозы впервые реально екнуло в груди, но она справилась и произнесла твердым голосом, как и полагается настоящей системной герле:

– А мне пох!

И повернулась, и пошла к склепу, но не прямо, а в обход, чтобы не заметили сатанисты. А тусовка ломанулась в противоположном направлении, к выходу – все, кроме верного Дарк Мага, который догнал ее и снова стал предлагать свою компанию, и Лакримоза была конкретно благодарна ему за это, но в голове у нее безумствовала полнейшая сумятица, и хмель, и злость на козла Асмодея, и по всему по этому вместо того, чтобы поблагодарить и согласиться, или поблагодарить и не согласиться, или хотя бы просто поцеловать такого милого, милого, милого Дарк Мага на прощанье – ведь она могла и не вернуться из этого склепа, так что этот разговор имел все шансы стать вообще последним… так вот, вместо всего этого Лакримоза выбрала самую идиотскую, самую несправедливую и непростительную возможность, а именно: остановилась, топнула ногой и презрительно выпалила, что с импотентом не ляжет даже в гробу.

Она еще не договорила, она еще была только на середине этой невероятной фразы, она еще не выблевала ее всю, но уже осознала, уже ужаснулась той непоправимой гадости, которая выползала у нее изо рта, как черная гадюка из ямы, да, да, как черная гадюка, но не готичная стильная вестница смерти, какую должен приветствовать любой реальный гот, а мерзкая, вонючая, стыдная мразь, подобающая разве что бритоголовой урле. Лакримоза даже попробовала удержать ее за хвост, скомкать последние звуки, втащить обратно, но оказалось поздно – Дарк Маг услышал. Он покачнулся, как от удара, и пискнул скривившимся ртом что-то тоненькое, как пищат рыбы, когда из них вытягивают глубоко заглотанный крючок с намотанными на него внутренностями.

– Дарк, погоди, – прошептала она вдогонку мелькающим подошвам его кроссовок, а потом поняла, что шепчет вместо того, чтоб кричать, и поспешно крикнула. – Дарк, погоди!

Но он уже убежал, оставив у ее ног пластиковый пакет. Лакримоза наклонилась посмотреть: в пакете лежала початая бутылка водки, банка колы, полхлеба и два яблока. Увидев это, она приказала себе больше не думать, отключиться от всех мыслей вообще, потому что трудно идти наугад в полнейшей темноте, ощущая себя последней сволочью. Движение в темноте предполагает определенную долю оптимизма.

Наконец, впереди послышалось обреченное мяуканье кошки, мелькнули фигуры козлов сатанистов на фоне вновь разгорающегося костра. Прижав к груди сверток, Лакримоза пробралась в склеп, ощупью нашла неглубокую могильную яму под наполовину сдвинутой надгробной плитой и протиснулась внутрь.

Первые минуты она лежала неподвижно, употребляя все свои силы на то, чтобы не только не думать ни о чем, но и ничего не чувствовать. Удивительно, но какое-то время это ей действительно удавалось. А потом силы кончились, и Лакримоза разом начала захлебываться от холода, страха и отчаяния. Эти три беды сливались, как три притока одной большой реки, и река разбухала, вздувалась и безудержным наводнением затопляла набережные тесного мира, странным образом сжавшегося вдруг до размеров могильной ямы. Самое ужасное заключалось в том, что прошло всего-то каких-нибудь четверть часа, а впереди булькал все теми же тремя бедами огромный, непреодолимый, черный океан ночи, бесконечно, бесконечно, бесконечно превышающий крошечную захлебывающуюся букашку Лакримозиной жизни.

Вообще-то настоящий системный гот должен не бояться боли и смерти, а, наоборот, стремиться к ним. Боль и смерть – это так готично! Лакримоза и сама регулярно приходила к выводу, что должна немедленно покончить с собой, наливала полную ванну воды и отправлялась на поиски бритвы. Если она и оставалась жива до сих пор, то только потому, что папа, как назло, не держал дома ни опасных, ни безопасных бритв, а пользовался электрической. В принципе, можно было бы совершить самоубийство и при помощи электробритвы: например, лечь в ванну, а потом бросить туда бритву, предварительно включив ее в сеть. Но это решение не содержало основных готических элементов, то есть, вскрытых вен, вытекшей крови и красивого, смертельно бледного лица, а потому решительно не подходило.

Никуда не годились и одноразовые пластмассовые станочки, при помощи которых мама выбривала себе прикольные узоры в низу живота. Они оставляли неглубокие порезы, больше похожие на царапины, и, хотя этого было достаточно для появления крови, нужного настроения все равно не создавалось, потому что Лакримоза то и дело вспоминала про основное назначение станочков и принималась реально ржать вместо того, чтобы погружаться в конкретную готичную депрессию. В итоге, наполненная ванна тратилась всякий раз впустую, то есть, на банальное мытье… что, в общем, было тоже неплохо, в особенности для ног, измученных постоянным заключением в тяжелые шнурованные гады.

В общем, Лакримоза считала себя близко знакомой и с болью, и со смертью… вот только это были какие-то другие боль и смерть, совсем не похожие на то потное от паники удушье, на грани которого она оказалась здесь, в склепе. Скованная ужасом, она просто не могла пошевельнуться; единственная надежда заключалась теперь для Лакримозы в том, что сознание ее померкнет раньше, чем рассудок, что она потеряет чувство прежде, чем сойдет с ума.

От реального помешательства ее спасла кошка – та самая, несчастная жертва козлов-сатанистов, вернее, не сама кошка, а ее жуткий предсмертный вопль, так же плохо вписывающийся в красивый антураж готичного страдания, как и Лакримозино удушье. Странным образом мученическая смерть кошки помогла Лакримозе прийти в себя: возможно, потому, что Лакримоза ощутила гадкую, подлую, но такую человеческую радость, облегчение от того, что происходящее с ней – еще не предел, что может быть еще хуже, намного хуже, и это «хуже» досталось на сей раз кому-то другому, а не ей самой.

Она пошевелилась, приподнялась и высунула голову из-под плиты. Дышать сразу стало легче, в голове немного прояснилось. «Так. Значит, три беды, – подумала Лакримоза. – Давай-ка справляться по очереди. Сначала – холод.»

Холод и в самом деле стоял собачий; Лакримозу била крупная дрожь, а зубы клацали так, что заглушали даже мерный речитатив близкого сатанинского ритуала. Что делать? Локоть устал, Лакримоза вернулась под плиту, уперлась боком во что-то непонятное и похолодела еще больше: что это? Неужели все-таки кость? Ее ведь раньше не было! Точно, не было! Неужели мертвец действительно вернулся? Но тогда почему по частям, а не целиком? Она осторожно ощупала предмет и вспомнила: пакет с водкой! Ну конечно! Это был пакет с водкой, оставленный ей Дарк Магом. Милый, милый Дарк! От воспоминания о нем Лакримозе стало теплей. Она снова высунулась наружу. Водка пилась почти нечувствительно, как вода. За один присест Лакримоза заглотила стакан, как минимум.

Снаружи послышались крики, шум, но что ей до этого шума? Подумаешь, шум. Чудесное тепло разливалось по всему ее телу. Лакримоза блаженно потянулась и устроилась в могиле поудобнее. Просторно тут… видать, рослый покойник был… И что они так шумят, козлы, спать мешают? Вроде, драка, если судить по крикам. Не иначе как бритоголовая урла сатанистов мочит. Ну и пусть себе мочит, Лакримозе пох. Лакримоза на них болт забила. У нее, правда, болта нет, зато у Дарка есть. Милый, милый Дарк… Мысли ворочались медленно, но плавно, без труда. Она повернулась на бок, сунула обе ладони между колен, улыбнулась и заснула, думая о Дарке и о том, какой великолепный готический трах ждет их обоих в самом недалеком будущем.

Когда Лакримоза проснулась, было уже около полудня. Она спустилась к Смоленке, чтобы умыться, потом позавтракала яблоками и вернулась в склеп – обдумать ситуацию. Родителям она наплела вчера, что переночует у подруги в Пушкине и утром прямо оттуда, не заезжая домой, отправится в школу. Следовательно, с этой стороны осложнений не грозило. Зато учебный день она прогуляла конкретно и безвозвратно. Теперь придется добывать где-то справку для классной, чтобы не наябедничала предкам. Ничего, не впервой.

Главный вопрос заключался в том, что делать сейчас? Лакримоза с честью выдержала испытание, но пока что об этом знала только она сама. Конечно, можно пойти домой, а потом заявиться уже прямо на тусовку с рассказами о прошедшей ночи. Но этот вариант страдал серьезным недостатком: наверняка найдутся такие, кто не поверит, а значит, последнее слово будет опять принадлежать Асмодею. Козел Асмодей будет самолично решать: верить ей или нет! Эта перспектива приводила Лакримозу в ярость. Надежнее всего было дождаться тусовку здесь, на кладбище; выйти к ним навстречу из склепа, зевая и потягиваясь, прямо вот так, как она сейчас – в могильной пыли, с размазанной по рылу косметикой, взлохмаченная пуще обычного, воняющая вчерашним водочным перегаром…

Впрочем, почему «вчерашним»? Лакримоза достала бутылку: ого!.. – в ней оставалась еще целая треть!.. – глотнула. Ее передернуло от отвращения, закрутило судорожным винтом… надо же, какая пакость!.. а ночью пилась, как молоко. Впрочем, и сейчас второй глоток прошел намного глаже. Голова снова полегчала и поплыла. Ерунда, говорить не о чем. После такой ночи не западло и подождать пару лишних часиков. Первые пиплы подтягиваются сюда обычно часам к четырем. Подождем, ничего не случится. Третьим глотком Лакримоза скрепила решение, переведя его в статус окончательного.

Потом она еще погуляла по безлюдному в этот час кладбищу, на трех шестах нашла то, что осталось от кошки, и еще раз пожалела бедную животину. Пожалела настолько, что сотворила над растерзанными и обожженными останками магический обряд воскрешения, которому научил ее Асмодей. Увы, обряд не помог, и кошку пришлось просто похоронить в мягкой кладбищенской земле. Время все равно девать было некуда, а потому Лакримоза не поленилась подобрать для покойной подходящее надгробье: генерал от инфантерии Людвиг фон Кисс.

Закончив с похоронами, она вернулась в склеп и справила по кошке щедрые поминки. Потом водка закончилась. А потом приперлись эти четверо – бухарики, канающие под глухонемых, а на самом деле только немые, уселись прямо на трех шестах, сняли с сучка дежурный стакан и принялись сосредоточенно распивать водку – бутылку за бутылкой, заедая толстыми ломтями дешевой вареной колбасы, от которой отказалась бы даже покойная кошка, поскольку кошки своих не едят. Поначалу Лакримоза надеялась, что они быстро допьют и уйдут, но водки оказалось много, колбасы тоже. Прошло полчаса; бухарики все так же вдумчиво двигали челюстями и передавали по кругу общий стакан, слегка приподнимая его перед тем, как выпить, словно показывая небу что там и сколько. Это однообразие раздражало Лакримозу; вдобавок, ей приспичило по малой нужде, но самое неприятное заключалось в том, что немые бухарики самим фактом своего присутствия угрожали испортить задуманную сцену явления победительной Лакримозы восхищенному народу: ведь пиплы могли нагрянуть с минуты на минуту. И тут вдруг случилось невероятное: один из немых, выпив, поставил стакан и заговорил.

– Все не так, – сказал Витька, поставив стакан.

Вовочка мрачно кивнул.

– Ага, – подтвердил Вадик. – Я и сам чувствую. А сначала казалось, что все, как прежде.

– Это водка, – объяснил Веня. – Прочищает мозги и обостряет зрение.

Язык у Вени слегка заплетался, что впрочем, никак не опровергало утверждения насчет обострившегося зрения. В самом деле, почему бы водке не влиять на зрение иначе, чем на речь? Да, почему бы?.. Но это не столь важно. А что важно, Веня? – Важно, что что-то не так. Но что, Веня? – А вот сейчас проверим… Веня запрокинул голову и посмотрел в начинающее темнеть вечернее небо. Небо было точно таким же. Сто процентов. Удовлетворенно хмыкнув, Веня переместил фокус инспекции ниже, на пушистые верхушки кленов. И клены такие же. Зуб даю.

Взгляд тяжелел, путаясь в верхушках деревьев, как пьяный в собственных ногах. Почувствовав это, Веня слегка ослабил мышцы шеи и взгляд камнем рухнул вниз, на землю, в кусты, на траву и надгробья, ушибся об угол склепа, метнулся, обжегшись свежей крапивой. Если что-то не так, то здесь, это уж к гадалке не ходи… Ну конечно, вот оно: кладбище было обитаемым. Тогда, сорок, тридцать лет тому назад, оно принадлежало только им, четверым. Теперь же повсюду виднелись следы присутствия многих людей: разнокалиберный мусор, свежие пепелища, остатки еды, этот вот стакан, из которого явно пили совсем недавно, может быть, этой же ночью. И надписи, граффити – повсюду, куда только доползает ужасно обострившийся, но какой-то уж больно неуклюжий взгляд. Да ты никак напился, Веня? Точно, напился. Надо бы не забыть что-то сделать. Но что?

– А! Позвонить! – вспомнил Веня и лучезарно улыбнулся.

– Чему ты так радуешься? – поинтересовался Вовочка.

– А чего горевать?

– Чего горевать! – Вовочка яростно хлопнул себя по колену. – Он еще спрашивает! Ты только посмотри, посмотри… посмотри на эти каракули… вон там сатана нарисован… а там звезды… иероглифы какие-то сраные… Че Гевара с беретом… Сталин с трубкой… свастика… еще свастика… черт-те что! А грязь эта? А бомжи вон там, в конце аллеи? И там бомжи, и там, я видел! Тьфу, пакость!

– Ну, пакость… – тихо сказал Витька. – Что ж теперь – застрелиться?

– А может и застрелиться! – запальчиво возразил Вовочка. – Вы помните, как тут было? Вы помните, как мы жили? Помните? Бедно! Зажато! Временами страшно! Временами унизительно! Но – чисто! Чисто! А если не совсем чисто, то уж, во всяком случае, не пакостно.

– Лживо.

– Ну и что? Да, врали. Говорили одно, а думали другое. Но вспомни, это ведь была игра! Мы играли, как бы понарошку, потому что на самом деле… на самом деле все знали, что это маска. Все! И те, кто эту маску изготавливал, и те, кто ее носил. Мы все равно были свободны – внутри, по сути. А что сейчас? Вы только посмотрите – что сейчас? Грязь, пакость… загадили, сволочи…

Вовочка широко раскинул руки, по лицу его текли слезы.

– Вы и загадили, – сказал Витька. – Нечего тут…

Веня неловко двинулся рядом, попросил:

– Вить, не надо…

– Почему не надо? Откуда грязь-то, о которой полковник говорит? Это же та самая свобода – та, что, по его словам, внутри была… – Витька горько усмехнулся. – В тереме сидела, святой казалась, а на двор вышла – блядью оказалась. Свобода… для свиньи свобода – с помоями колода.

– Ребята, ну чего вы? – сказал Вадик с досадой. – Хорошо ведь сидели, выпивали. Вовик, вечно ты праздник испортишь…

– Пра-а-аздник… – плаксиво протянул Вовочка. – Кому праздник, а кому беда…

– Какая беда? О чем ты?

Вовочка зарыдал в голос. Друзья обступили его, успокаивая и задавая вопросы, на которые, впрочем, не следовало никакого ответа, кроме заунывного воя и хлюпанья носом.

– Что, опять Ленин? – догадался Веня.

Вовочка поперхнулся слезами.

– Он… Владимир Ильич… он самый… ой, не могу… день рождения… такая беда… – бормотал он. – Такая беда.

– Да что за беда?! – вдруг закричал Витька в самое Вовочкино ухо. – Говори немедленно!

– Нет, – бормотал Вовочка. – Не могу… государственный секрет.

– Я тебя сейчас придушу с твоими секретами! – кричал Витька. – Говори!

– Его… выносят… – вдруг выдавил из себя Вовочка и взвыл особенно громко и безутешно. – Завтра выносят…

– Откуда?

– Известно откуда… из Мавзолея…

– Ну и что?

Вовочка внезапно прекратил рыдать и уставился на Витьку непонимающим взглядом.

– Как это «ну и что»? Ты что – не врубаешься? Ленина! Выносят!! Из Мавзолея!!! – он оглядел друзей. – Вы что, вообще по уши деревянные?! Не понимаете, что это значит?! Нет?

Он беспомощно развел руками, потом вдруг топнул ногой и бросился к ближайшему, метрах в пяти от площадки, склепу. Друзья озадаченно наблюдали за тем, как Вовочка заскочил внутрь. Немедленно из склепа послушался шум борьбы, крики, и, наконец, показался Вовочка, таща за собой всклокоченную девчонку-подростка в черной кожаной куртке, черных штанах и высоких шнурованных ботинках на платформе. Девчонка материлась, как футбольный тренер, и отчаянно лягалась, тщетно пытаясь достать Вовочку, который ловко уворачивался, удерживая свою добычу за шиворот на расстоянии вытянутой руки.

– Вот! – торжествующе выкрикнул он, подтащив девчонку к площадке. – Я ее давно приметил. Следила за нами, зараза!

– Кто-то подослал, не иначе, – задумчиво заметил Вадик. – И я даже догадываюсь кто.

– Никто меня не подослал! Кому вы на хрен обосрались, бомжи вонючие!

– Стоп! – скомандовал Витя. – Вовочка, отпусти ребенка!

– Какой это ребенок? Она мне уже дважды чуть яйца не отбила!

– Еще отобью! – верещала девчонка, извиваясь вокруг Вовочкиной руки. – Педофилы гребучие!

– Вот видишь!

– Отпусти ее, я тебе сказал!

Вовочка неохотно подчинился. Девчонка тут же отскочила на безопасное расстояние и остановилась, расправляя скомканный воротник косухи. Она явно чувствовала себя здесь как дома.

– Тебя как зовут? – спросил Веня. – Что ты тут делаешь?

– Живу я здесь! – с вызовом отвечала девчонка. – А зовут меня Лакримоза.

Вовочка крякнул.

– Вот имена пошли…

– Тебя не спросили!

– Хватит скандалить, – сказал Витька, садясь. – Мир-дружба, идет? Угощайтесь, госпожа Лакримоза. Вот хлеб, вот колбаса. Водки не предлагаю по малолетству, а молоко не закуплено, уж извините.

Веня улыбнулся. Напившись, Витька на определенной стадии впадал в галантный рыцарский синдром. Впрочем, сейчас это оказалось как нельзя кстати. Церемонное обращение на «вы» вкупе со стонущим от голода животом побудило Лакримозу сменить гнев на милость. Она пожала плечами, взъерошила обеими руками волосы, сотворив таким диким образом прическу, соответственно именуемую «дикобраз», подошла поближе и взяла ломоть хлеба.

– Колбасу бери, не стесняйся, – сказал Веня.

Лакримоза фыркнула.

– Спасибо, не надо. Я кошек так люблю, а кушать – нет.

Все, кроме Вовочки, рассмеялись.

– Вы и впрямь тут постоянно живете? – поинтересовался Витя, продолжая удачно начатую линию общения. – Извините за нескромный вопрос.

Лакримоза снова презрительно фыркнула.

– Конечно, нет. Что я, бомжиха? Постоянно я живу дома, на флэте. А тут просто так, по ходу ночевала.

– Ага. Вы хлеб-то берите, берите… И много вас тут таких, по ходу ночующих?

– Хватает! – Лакримоза ухватила второй ломоть и покосилась направо, в направлении аллеи. Пиплы все не шли, хотя давно уже могли бы и показаться. Ну и черт с ними. Пока что все оборачивалось очень клево. Она прикинула, как выглядит со стороны сейчас, когда восседает после ночевки в склепе вот тут, на трех шестах, с четверкой пожилых бомжей… Жесть! Вот уж где реальный прикол!