Текст книги "Украсть Ленина"

Автор книги: Алекс Тарн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)

3

Веня быстро всплывал из глубин сна, отчетливо сознавая, что наверху, в яви, его ожидает что-то непереносимо страшное. Что же это? Что? Господи, лишь бы с детьми все было в порядке… Господи… Ах! Он продрал глаза и вдруг понял: Нурит! Он так и не позвонил ей вчера!

«Господи, что теперь будет?!» – ужаснулся Веня и, еще толком не проснувшись, принялся шарить по прикроватной тумбочке в поисках телефона. С этой стороны ничего не нащупывалось, и он покатился в противоположном направлении. Кровать оказалась поистине королевского размера, так что катиться пришлось долго. Ага, вот и телефон… Что за черт?.. Бело-золотой телефон был монументален, под стать кровати и походил на экспонат с выставки туалетной сантехники. Но выбирать не приходилось. Веня снял с рычага увесистую трубку и уставился на золотой диск. Черт! Он только сейчас осознал, что понятия не имеет, как звонить отсюда в Израиль. И откуда «отсюда»?.. Где он? Черт! Это ж надо так напиться, чтобы ничего не помнить. Так, давай разбираться…

Трубка в его руке противно журчала, подкрепляя тем самым сантехнические ассоциации. Веня вставил палец в диск на цифре «0» и крутанул. В трубке немедленно послышался бодрый отчетливый голос.

– Сорок шестой слушает.

– Здравствуйте, сорок шестой, – сказал Веня. – Вы не подскажете, где я?

– Отсек двадцать девять, уровень третий-плюс, – без заминки отрапортовал голос.

– Гм… а где это все находится: отсек и уровень?

Наступило молчание.

– Сорок шестой?..

– Отсек и уровень находятся… находятся… на вверенном мне объекте… – в голосе уже не слышалось прежней уверенности.

– Ну а объект?.. где находится объект? – вкрадчиво спросил Веня.

На другом конце провода послышался грохот падающего тела. «Обморок, – понял Веня. – Сознание не выдержало чрезмерной общности вопроса. Все-таки сорок шесть – это тебе не шесть и даже не шестнадцать…»

Он прошлепал босиком в ванную, встал под душ… горячий… холодный… горячий… холодный… Память возвращалась кусками, отдельными картинами, большую часть из которых Веня предпочел бы не вспоминать. Так… сначала была встреча на аэродроме… крупным планом: вытаращенные глаза инвалида Дуди Регева… Веня ухмыльнулся: знай наших! Затем – газированная водка… ну что за дурак, надо было отказаться!.. Нурит не преминула бы тут отпустить пару ядовитых замечаний относительно слабохарактерности: «вечно ты идешь на поводу…» и так далее… и была бы права. Она вообще всегда права.

Потом была эта сюрреалистическая баня маленьких лебедей… бюсты вождей… погоди, погоди… бегемот? Быть такого не может… Неужели был настоящий бегемот? Знаешь, Веня, либо ты допился до чертиков, либо… «А ну, перестань! – прикрикнул он на самого себя. – Отсек двадцать девять с унитаз-телефоном возможен, а бегемот – нет?» На всякий случай Веня выглянул в комнату: унитаз-телефон действительно имел место. Значит, наверное, и бегемот… а парилка?.. скажешь, и парилки не было? Гм… Веня с хрустом потянулся и включил воду похолоднее. Ладно, это пока замнем.

Так… потом остывали все вместе в зале с лепным потолком. Пили прекрасное баварское пиво и дружно молчали, лелея в себе ощущение поразительной легкости. К тому моменту Веня совсем уже не чувствовал прежнего опьянения: в парилке из него выжали все, в том числе и это. Затем прежним кортежем поехали на Большую Морскую; по дороге Веня вспомнил, что он в Питере и попытался смотреть в окно, но ничего не увидел из-за слишком быстрой езды и постоянного выпивона. Пили какое-то особенное виски, причем Вадька толкал ужасно длинную и ужасно скучную лекцию о качествах этого напитка, о технологии его изготовления, о бочках, ячмене, кукурузе, торфе, спирте и древесном угле, и было как-то неудобно перебить, потому что не хотелось обижать хозяина равнодушием. Впрочем, скотч был действительно очень хорош, по дороге они успели уговорить полтора литра и на Большую Морскую приехали уже снова пьяными. А на часах… что было тогда на часах? – За полночь, это точно.

Вылезли из машины, и Витька сказал, что должен посмотреть на бывший дом Набокова, а Вадька сказал, что это можно устроить немедленно, и стал отдавать крепышам команды, а главный крепыш сказал, что нет проблем, только требуется подкрепление, но тут Веня вовремя понял, что Вадька хочет выгнать из дома всех его нынешних обитателей, выгнать прямо сейчас, среди ночи, чтобы не мешали осмотру, и чудом задержал это сумасшествие, причем Вадька еще упирался и недоумевал, в чем, собственно, проблема, а Витька, сообразив, наконец, какую суматоху инициировал своими культурными запросами, закричал, что Вадька идиот, что имелся в виду только внешний осмотр, потому что внутри наверняка все давно уже изуродовано перегородками, на что Вадька заорал, что Витька сам идиот, потому что нет никаких проблем сломать эти перегородки прямо сейчас, пока они будут закусывать, и главный крепыш почтительно подтвердил, что, действительно, проблем нет, только требуется подкрепление и вообще не помешал бы звонок Татьяне Власовне.

Тогда умный Витька закричал, что он проголодался, а потому – ну его на хрен этого Набокова, жили ведь мы столько лет без Набокова, проживем и еще день, а завтра разберемся на сытую голову… и это был очень верный ход: Вадька приостановился, подумал и согласился временно отложить выселение и снос перегородок. И тут все перевели дух, включая крепышей, которые наверняка опасались испачкать свои черные костюмы, и, если уж вспоминать о костюмах, то висевший в банном шкафчике смокинг пришелся Вене как раз впору и туфли тоже, но дело даже не в смокинге, а в том, что, оставив в покое дом Набокова, они вдруг обнаружили, что не участвовавший в разборке Вовочка стоит один в сторонке и плачет горькими слезами: здоровенный такой красномордый шкаф в смокинге стоит один посреди улицы Большой Морской, бывшей Герцена, бывшей Большой Морской и рыдает, а улица с обеих сторон перекрыта черными джипами охраны, и одинаковые крепыши с проводками в ушах увлеченно сканируют вверенные им сектора обзора.

Они, конечно, бросились к другу, выручать из беды… но, для того, чтобы выручить, требовалось хотя бы понять: что за беда такая, то есть – какого беса он плачет, о ком или о чем, но Вовочка только рыдал и скрипел зубами, и тогда Вадик спросил: «Неужели опять о Ленине?..» и Вовочка заскрипел зубами еще ужаснее, даже не заскрипел, а прямо-таки заскрежетал, слезы хлынули настоящим потоком, и всем стало ясно, что, действительно, он горюет о Ленине, и это было бы смешно, если бы не очевидная неподдельность вовочкиного горя, а потому они зажали свой смех за зубами, что, естественно, вызвало соответствующий зубовный скрежет, который, впрочем, можно было расценить со стороны, как солидарность с зубовным скрежетом друга.

Так они и стояли посреди улицы, между чудом уцелевшим домом Набокова и уже страшащимся своей грядущей участи Домом архитектора, стояли и скрежетали зубами, все вчетвером, все «четыре В», некогда неразлучных, как ноги одной собаки. «О Ленине? – переспросил Веня, уняв скрежет. – Но почему, Вовик? Почему?» И тут Вовочка вдруг глубоко вздохнул, перестал плакать и тихо ответил: «Это секрет. Даже от вас. Государственный секрет. Пошли жрать.»

Последние два слова прозвучали вполне осмысленно, и все поняли, что Вовочка пришел в норму, а коли так, то и слава Богу, пойдемте уже за стол, сколько можно тут стоять и скрежетать, и они пошли внутрь, и сели за стол, и немедленно начали есть, пить и выпивать, то есть, заниматься вполне обыденным занятием, которое, по идее, должно было окончательно успокоить всех.

Увы, Вадик никак не желал успокаиваться. Видно было, что он долго думал и мечтал об этом моменте, наверное, даже видел эту мечту во сне, где пристраивал ее и так, и эдак, точь-в-точь, как изобретательный любовник свою любопытную партнершу, и вот теперь, когда встреча наконец произошла, Вадик из кожи лез вон для того, чтобы реализовать свои буйные фантазии – если не все, то хотя бы малую их часть. Ничто не происходило в простоте: виски подавалось непременно отборное, вина – коллекционные, коньяки – столетние; в зал вплывали цельные заливные судаки, фаршированные осетры, гуси, утки, поросята, бараны… казалось, что жертвами праздничной вадиковой страсти пали целые птицефермы, рыбные хозяйства и скотные дворы. Когда Витька, пивший меньше остальных, решительно потребовал прекращения этого устрашающего фаршированного парада, Вадик огорченно вздохнул: до гвоздя вечера – запеченного целиком племенного быка они так и не добрались.

Вокруг стола на двадцать четыре персоны, за которым друзья восседали вчетвером, под пристальными взглядами сканирующих крепышей суетилась армия официантов, тут же играл струнный квартет; сунулось было в зал и визуальное искусство в виде уже знакомых «маленьких лебедей», но тот же Витька потребовал немедленно отправить их по домам. «Ты что, Витек, боишься, что „лебедей“ тоже зафаршируют?» – неосторожно пошутил Вовочка, и Веня с ужасом увидел, как Вадик заинтересованно приподнял бровь, словно всерьез взвешивая эту возможность.

Затем, изрядно нагрузившись, они затеяли играть в случившийся тут же старинный бильярд, причем промахи наказывались стопкой водки, а поскольку Веня взял кий впервые в жизни, то ноги начали отказывать ему уже после нескольких первых ударов, и он сразу вспомнил про Дуди Регева, который любую тему сводил к ногам и которого он знал когда-то очень-очень давно, несколько столетий назад, в какой-то поза-поза-прошлой жизни, и, вспомнив, заплакал по своим ногам, как Вовочка по Ленину, и все стали его утешать и спрашивать, что случилось, и он сказал, что ему жалко ног… «Каких ног? – возражал Витька. – Вот же твои ноги, целы-целехоньки, верь мне, я трезвее всех… вот же они…» – но показывал при этом на свои, махинатор эдакий!.. а Веня все плакал и говорил, что нет, нет, что он сам отрезал их тогда, в девяносто третьем, на берегу к северу от Тира, а Вовочка спросил, какой именно тир имеется в виду, и не кажется ли им, что пора и в самом деле немножко пострелять, и Вадик уже опасно призадумался на эту скользкую тему, но тут Вовочка снова стал оплакивать Ленина, и Веня вынужден был благородно прекратить свой плач и начать успокаивать друга, долго и безуспешно, пока Вадик не догадался развеселить Вовочку напоминанием о кактусе, после чего тот сразу позабыл о своем горе и потребовал немедленно подать сюда кактус, причем живым, а не фаршированным, и крепыши со всех ног бросились искать кактус, и не нашли: подумать только, во всем этом фаршированном доме не оказалось ни одного кактуса!.. это ж надо!.. и тут Вадька разозлился по-настоящему, на этот раз абсолютно обоснованно и сказал, что думал о Набокове намного лучше и что сейчас он поломает к чертовой матери все перегородки, как они, собственно, и договаривались, вот только выпьем… и они выпили, и на этом… на этом…

На этом венины воспоминания обрывались, резко и бесповоротно. Он попробовал воздействовать на голову совсем уже ледяным душем, но от этого она только замерзла. Веня вернулся в спальню. Часы показывали двадцать минут третьего. Он подошел к огромному, во всю стену, окну. Снаружи мерцал призрачный балтийский день, поблескивал залив, темнея к горизонту как раз настолько, чтобы успешно замаскироваться под низкое серое небо. От береговой линии к дому шел регулярный парк, отдаленно напоминающий Версаль, только побогаче. Вдоль аккуратных дорожек беломраморным частоколом стояла садовая скульптура, все больше античного образца: усталые от подвигов гераклы, заносчивые аполлоны, надменные афины, широкобедрые геры и грудастые афродиты. В прудах плавали лебеди, большие и маленькие. Бегемотов, а также носорогов и жираф не наблюдалось – очевидно, по причине прохладной погоды. Зато крепыши в черных костюмах виднелись чуть ли не за каждым кустом.

«Ну, вот все и выяснилось, – облегченно подумал Веня. – Где крепыши, там и Вадька. Значит, ты в вадькином доме. Теперь бы еще узнать, как отсюда звонят заграницу…»

Он прислонился лбом к стеклу, чтобы получше разглядеть все здание. Размерами вадиков дом явно превосходил Петергофский дворец, хотя, видимо, несколько уступал Лувру. Венина спальня располагалась на третьем этаже. «Уровень третий-плюс,» – вспомнил Веня слова сорок шестого. «Плюс» – это, наверно, означает над землей. Интересно, сколько же тут «уровней» уходят в «минус»?

В дверь постучали.

– Открыто! – крикнул Веня, хотя точно знать этого никак не мог.

Вошел крепыш, привычно сканируя помещение.

– Добрый день, Вениамин Александрович. Ваш багаж в шкафу. Документы вот здесь, в ящике. Завтрак подают внизу, в голубой гостиной. Вас проводят по мере готовности.

– Простите, – сказал Веня. – Как отсюда позвонить заграницу?

В стальных глазах крепыша мелькнула растерянность.

– Не могу знать… – взвесив варианты, он вернулся к заданной программе действий. – Завтрак подают внизу, в голубой гостиной. Вас проводят по…

– …по мере готовности, – закончил за него Веня. – Я готов. Вот только штаны натяну. Никуда не уходите, подождите здесь.

Он открыл чемодан и быстро оделся: джинсы, футболка, кроссовки, легкая куртка.

– Вот и все. Мера готовности – крайняя. Можем отправляться. Вы, кстати, не сорок шестой?

– Никак нет. Я пока сорок восьмой, – отрапортовал крепыш и подавил вздох. Видно было, как сильно ему хочется стать сорок шестым.

В голубой гостиной перед кувшином пива одиноко сидел Вовочка. Увидев Веню, он обрадовался:

– Ну слава Богу, хоть кто-то спустился. Я вас тут уже два часа поджидаю.

– А Вадька с Витей что, спят?

– Дрыхнут… – печально подтвердил Вовочка. – И правильно делают. А я вот не могу: бессонница. Думал, хоть после вчерашнего вадькиного многоборья засну… куда там! Только проворочался зря.

– А я… – начал было Веня, но Вовочка перебил:

– А ты вообще молчи, алкоголик! Ты еще в зоопарке заснул.

– В зоопарке? – ошалело переспросил Веня. – А как нас в зоопарк занесло?

– Как, как… – Вовочка махнул рукой. – За кактусом, известно как… Витька, дятел грешный, настоял. Я-то хотел в Смольный, там точно есть, на втором этаже, у Зинки в кабинете. Но разве с этим ученым авторитетом сладишь? А потом…

– Погоди, Вовик, – остановил его Веня. – Мне срочно позвонить надо. Домой. Как отсюда набирают?

– Диктуй номер, – Вовочка вынул из кармана мобильник.

Нурит долго не отвечала и сняла трубку, когда Веня уже приготовился наговаривать свои извинения на автоответчик.

– Привет, Барсучиха.

– Ну наконец-то! У тебя все в порядке? Как ты себя чувствуешь?

– Все нормально, – торопливо сказал он. – Извини, вчера позвонить не получилось. Честно говоря, просто напились до чертиков. Но сейчас все прекрасно. Ты не представляешь, как меня встретили…

Он начал рассказывать о встрече на аэродроме, о лимузине, о джипах с охраной и о комической реакции инвалидов, не подозревавших, что летят в одном самолете с такой важной персоной, о знаменитом ресторане прямо напротив бывшего дома Набокова, да-да, того самого, из «Других берегов» и о дворце на берегу Финского залива, из гостиной которого он говорит с ней прямо сейчас…

Нурит слушала молча, без восклицаний и междометий, без всех этих «да что ты?» и «ничего себе!» которыми она обычно перемежала его истории, и это был плохой знак, говорящий о том, что вслушивается она вовсе не в содержание вениного рассказа, а в самый его звук, и звук этот ей, скорее всего, не нравится, причем не нравится тем больше, чем больше слов наматывает Веня на барабан своей длиннющей тирады.

– Вот… – заключил он наконец и беспомощно вздохнул. – Ну не молчи ты так, скажи уже что-нибудь.

– Что тут скажешь? – очень спокойно отвечала Нурит. – Дура я несусветная, вот и все. Вот и все.

– Да брось ты, Барсучиха, – сказал он с досадой. – Кончай. Ладно, я тут с чужой мобилы звоню. Давай прощаться… Эй!.. Ты где? Я говорю: «давай прощаться!»

– Давай.

– Ну, тогда пока.

– Пока.

Веня отсоединился и вернул телефон ухмыляющемуся Вовочке.

– Спасибо. Ну, что ты лыбишься? – венина досада, накопившаяся во время неудачного разговора с женой, теперь выплескивалась на ни в чем не повинного друга. – Ты ведь на иврите ни слова не знаешь. Что ж такого смешного ухитрился услышать?

– Да не злись ты, – примирительно улыбнулся Вовочка. – Я ж, наоборот, завидую. Везет тебе: жена. Да еще такая, которую бояться можно. Не то что у меня: один, как перст.

– Еще неизвестно, что лучше, – буркнул Веня.

Он отошел к столу и какое-то время выбирал закуски, сердито тыкая вилкой по мисками и тарелкам. Вовочка по-прежнему улыбался странной улыбкой. За окном гостиной размеренным шагом, как на параде, проследовала четверка крепышей. Каждый придерживал локтем короткий штурмовой автомат.

– «Узи,» – сказал Вовочка, кивая на крепышей. – Будто своих, русских автоматов нету. Пижоны. Хотя идут хорошо, как на смене караула. Кстати, у него сегодня день рождения. И, что характерно, всем наплевать…

Он печально покачал головой и сморгнул слезу. «Ну вот, начинается,» – подумал Веня.

– У кого день рождения? У караула?

– Сука ты, – скрипнул зубами Вовочка. – У Ленина. И у меня заодно. Ему сто тридцать семь. Мне пятьдесят. И хоть бы одна сволочь поздравила. А эти два гада вообще дрыхнут. Тьфу!

Кусок колбасы застрял у Вени в горле. Сегодня же двадцать второе апреля! Как он мог забыть?! Вернее, понятно как мог: эта чудовищная вчерашняя пьянка, это сегодняшнее беспамятство, эта навязчивая идея со звонком… немудрено… и все-таки непростительно. Он откашлялся.

– Вовочка, дорогой, прости ты нас, дураков. И меня конкретно прости за проявленный шкурный эгоизм.

– Ладно, ладно, чего там, – пробормотал Вовочка, вставая ему навстречу.

Они крепко обнялись.

– Вот, – Вовочка как-то беспомощно развел руками. – Вот.

– Да, – подтвердил Веня. – Вот.

Наступило неловкое молчание. Веня снова откашлялся.

– А что, вот так… и нет никого? Я – в смысле семьи.

Вовочка пожал плечами.

– Да вот, нету. Как-то с самого начала не заладилось. После училища, знаешь, нужно кровь из носу жениться на ком-нибудь, хоть на крокодиле. Обязательно нужно. Потому что потом в гарнизонах даже крокодилов нету. А у меня вот не сложилось. Были всякие претендентки из кулинарного техникума… но уж больно дурные… не смог, побрезговал. А надо было смочь! Сейчас хоть что-нибудь мог бы вспомнить. Хоть плохое, хоть что. Мог бы, например, сказать: «Была у меня жена, такая профурсетка, со всем гарнизоном спала. Через полгода развелись.» А теперь – даже такого не скажешь. Ничего.

– Брось ты плакать, у тебя еще все впереди, – с энтузиазмом сказал Веня. – Молодой мужик. О таких, как ты, песни слагают. Настоящий полковник.

– Ага, – кивнул Вовочка. – Разбежался. Кому я такой нужен? Алкаш без печени с пятью ранениями. Сначала четыре года в тундре. Потом сразу Афган. Потом Киргизия. Снова Афган. Снова Киргизия. Чечня. А спился я еще до Афгана, на Севере. Я спать не могу, понимаешь? Всякая дрянь в голову лезет, такая, что и в словах не опишешь. Мертвые ходят, по имени меня зовут. Угробил жизнь, к чертовой матери угробил – и зачем? Зачем?

Он покрутил головой.

– Ты вот спрашиваешь, какого хрена я в это училище пошел… я же вижу, вслух не спрашиваешь, но думаешь. Дурацкая, в общем-то история. Настолько дурацкая, что я вам и рассказывать тогда не стал, побоялся – засмеете. Батя у меня, царствие ему небесное, офицер был, ты помнишь… всю войну прошел, со взводного, под Смоленском начинал, комбатом в Венгрии закончил. Очень он хотел, чтобы сыновья тоже по воинской части пошли, если не все, то хотя бы один. Все рассказывал о кореше своем, с офицерских курсов. Мол, вместе мечтали до генералов дойти. Только вот кореш этот так и остался лейтенантом – погиб в самом начале войны, у бати на руках помер. И якобы перед смертью взял с него кореш обещание относительно будущего. Что, мол, если родится у бати в мирной счастливой жизни сын, то сын этот будет типа замены погибшему. Такой вот сюр ненормальный.

Вовочка усмехнулся, потер ладонью лоб.

– А что взять с мальчишек? Они же мальчишками тогда были, по девятнадцать лет… вот один дурак и просит глупую книжную глупость, а другой дурак клянется. Ну вот. Старшего моего брата батя даже назвал в честь того кореша – Сашкой. Только Сашка его куда подальше послал с этим офицерством. Мне, говорит, твои клятвы побоку, у меня своя жизнь. И Сережка, следующий сын – тоже ни в какую. Ну, а на меня у бати, наверное, уже надежды никакой не имелось. Даже не просил, просто про кореша рассказывал и смотрел, жалобно так. Ну и пожалел я его. Любил очень. А потом, когда я уже на Севере спирт глушил, залечили его в больничке до смерти. Телеграмма ко мне добралась через неделю после похорон. Ушел батя к своему корешу, а я, видишь, здесь, в дерьме остался.

– Жаль, что ты тогда не рассказал, – задумчиво проговорил Веня. – Мы-то думали…

– Что? – насмешливо спросил Вовочка. – Договаривай уже. Что я такой весь из себя советский? Так?

– А разве нет? Разве не верил ты в тогдашнюю туфту? Ну, если не на сто процентов, то хотя бы наполовину? Помнишь наши споры в старших классах? Ты же тогда с пеной у рта кричал, что коммунизм это благо, просто его извратили. А Ленина так вообще цитировал целыми кусками…

– А я и сейчас в это верю, – сказал Вовочка, вставая и отходя к окну. – Верю!

– Вы не вегите в габочий класс, а я вегю! Да-с, батенька!

Этот задорный ленинский тенорок исходил от Витьки, который, видимо, уже некоторое время стоял в дверях, прислушиваясь к разговору.

– Давно слушаешь? – несколько смущенно осведомился Вовочка.

– Достаточно, Владимир Ильич, достаточно, – улыбнулся Витька, проходя к столу. – Поздравляю с днем рождения, сказочник.

– Сказочник? – переспросил Веня, настораживаясь.

– Еще какой! – Витька ловко подцепил кусок осетрины. – А от тебя я не ожидал, Веник. Как ты мог такой мыльной опере поверить? Герой войны папаша… умирающий у него на руках кореш… сыновняя жертва… ты что, Вовочку не знаешь?

Веня присвистнул.

– Подумаешь! – смущенно проговорил Вовочка. – Ну приукрасил слегка, для красоты картины. Что это меняет?

– Ни фига себе приукрасил! – воскликнул Витька. – Мне ты позавчера поведал совсем другое. Рассказать?

Вовочка равнодушно пожал плечами.

– Какая разница?

– Нет уж, нет уж, – сказал Витька. – Давай выясним. Итак, излагаю позавчерашнюю версию. Папаша действительно отвоевал все четыре года, только не на передовой, а вовсе даже наоборот – в СМЕРШе да в заградотряде. Стрелял по штрафникам, когда они назад пятились. Допрашивал вышедших из окружения. Если у него знакомые лейтенанты и помирали, то не на руках, а у стенки. А после войны в военкомате работал, на хлебном местечке. Так, Вовик?

Вовочка молчал.

– А в училище Вовик попал по намыленному. Это, может, кому другому Север светил, а Вовочке нашему папанька заготовил намного более щадящий маршрутик. Так что спивался он не в тундре, а в Москве, и не шилом, а дорогим коньячком. Он ведь знаешь, где теперь служит? В Кремлевском полку! Разумеешь?

– Погоди-погоди… – ошарашено произнес Веня. – А как же пять ранений… Чечня… Афган…

Витька расхохотался.

– Кино! Все кино! Мыльная опера! Вовик, ну скажи ты ему!

– А чего тут говорить? – ухмыльнулся Вовочка. Он уже совсем справился с недавним смущением. – Можно подумать, что твоя версия на кино не похожа. Просто венькино кино розовое, а твое – черное. Или наоборот. Вот и вся разница.

– Ну ты даешь… – Веня не находил слов. – Должна же быть правда. Почему бы ее не рассказать? Зачем ты нам кино крутишь, в самом-то деле?!

– Правда?.. – тихо и зловеще сказал Вовочка. – Правды вам захотелось?

Он прошелся по комнате, сел было и тут же вскочил.

– Врете! – теперь Вовочка кричал во весь голос. – Вам не правды, а кина хочется: такого, этакого, третьего, десятого! Вы же, блин, только по сценариям и умеете: либо герой, либо палач, либо любовник! Бэдгай, гудгай, тафгай! Драма, боевик, триллер! А если у меня всего перемешано – что тогда? А? Если у меня эта правда даже не посередке, а в другом измерении? Тогда что – не годится? Чистоты жанра не соблюдается? Тьфу! Правды они захотели…

Веня примирительно поднял обе руки.

– Ну что ты вопишь-то? Не хочешь, не рассказывай, дело твое.

– Да хочу я, хочу! – сжимая кулаки, кричал Вовочка. – Я-то расскажу, да вы как поймете? Вы же тут тридцать лет не жили: ты – в теплицах своих университетских, на грантах, довольный, как огурец; ты – вообще отрезал… Что вы о русской жизни знаете, о сумасшествии уродском, которое здесь творится?! Посмотрите на меня: я урод! Урод! И Вадька – урод! Все, кто тут остался – уроды! Это вам ясно?!

– Вовик, дорогой, подожди…

– Ясно?! Вам фактов надо? – Пожалуйста: моего отца звали Илья – факт первый. Я родился 22-го апреля – факт второй. Что из этих двух фактов следует? – Что мое имя было определено автоматически! Автоматически! Не в честь прадеда, деда или несуществующего отцовского кореша – в честь Ленина! И это – факт третий. Вам, дуракам, всегда смешно было: как же!.. Владимир Ильич, Владимир Ильич… а я с этим именем жил, понимаете? А-а, что вы там понимаете… Вот, скажем, человек родился; ему говорят: ты русский. Он это выбирал? – Нет! Он может это изменить? – Тоже нет! Он просто с того времени знает: русские для него – свои. Мне сказали: ты – Владимир Ильич. Кем же, по-вашему, для меня мог быть Ленин? Гипсовой чушкой, как для вас? Знаете, что я почувствовал, когда стали его памятники снимать и улицы переименовывать? «Наших бьют» – вот что! Владимиров Ильичей! А-а, да что я вам объясняю…

Вовочка скрипнул зубами и сел, положив голову на руки. Витька с Веней переглянулись.

– Вовик, дорогой, – сказал Веня, осторожно подсаживаясь к другу. – Ты на нас не сердись, Вовик. Это ж мы – Витька и Веник. Мы тебя в любом кино любим, и без кино тоже. Честное слово. Ну как тебе помочь, ты только намекни, мы сразу… правда, Витек?

– Конечно, – подтвердил Витя, подсаживаясь с другой стороны, и обнимая Вовочку за плечи. – Буквально все, что хочешь, ты не думай.

– У-у-у… – вдруг взвыл Вовочка. – Ребята… У-у-у…

Он сидел, уткнувшись лбом в Венино плечо, и выл, как волк, густым низким воем.

– У-у-у…

За окном мелькнули бегущие крепыши с автоматами наперевес, в коридоре послушался топот многих ног, и в комнату в сопровождении целой армии телохранителей вошел Вадик, бодрый, как весеннее утро. Он был в тренировочном костюме и в кедах.

– Все воете? – осведомился он, по дороге запихивая в рот кусок колбасы. – А я вот с пробежки. Очень, знаете ли, полезно…

– У-у-у-у!!! – еще громче взвыл Вовочка и затопал ногами. – У-у!

– Вадик, – решительно сказал Веня. – Надо поговорить. Но, для начала, не мог бы ты убрать куда-нибудь эту толпу?

– Какую толпу? – недоуменно спросил Вадик, оглядываясь.

По-видимому, он просто не замечал крепышей: они входили для него в категорию обстановки, как мебель или деревья, или мусорные баки во дворе.

– Ах, эти… брысь отсюда… – Вадик запихнул в рот еще кусок колбасы и заговорил с прежним, вчерашним энтузиазмом. – Значит, так. Сейчас Вовик проорется, и мы сразу же приступаем к программе второго дня пребывания. На сегодня у нас запланирован ряд мероприятий культурно-развлекательного…

– У-у-у! – снова перебил его Вовочкин вой.

– А ну, всем молчать! – Витя звонко шлепнул ладонью по столу.

Воцарилось молчание. Все с изумлением смотрели на обычно невозмутимого Витьку. Даже Вовочка перестал подвывать и топать ногами.

– Молчать! – Витька еще раз шлепнул ладонью. – Слушайте. Мы зачем тут собрались, кто-нибудь может мне объяснить? На бегемотов смотреть? Пить мертвую? Вадя, извини, но я пас. Продолжайте втроем. Мы еще даже Питера толком не видели. На Васильевский ногой не ступили. Я вообще тут, можно сказать, ногой не ступал, все больше – на лимузинах этих чертовых. Хватит лимузинов. Я на Смоленку поеду, на кладбище. А вы бывайте. Продолжайте свою культурно-развлекательную программу.

– Молодец, Витька, – сказал Вовочка, утер слезы и встал. – Я с тобой.

Веня тоже поднялся.

– Извини, Вадя…

Вадик растеряно развел руками.

– Ну, коли так, тогда конечно… Хотя и жаль программу: там такое, такое… – он удрученно махнул рукой. – А, впрочем, черт с ней, с программой. На кладбище, так на кладбище. Сейчас я команду дам.

– Стоп! – крикнул Вовочка. – Никакой команды. Никаких лимузинов и кортежей! На такси поедем, вчетвером. «Четыре В», как когда-то.

– Точно, – одобрил Веня. – На такси. Хотя лучше было бы на метро. И чтоб ни одного топтуна в радиусе десяти километров. Не бойся, Вадя, мы тебя защитим.

– А как же… – Вадик показал на стол с выпивкой и закусками.

– В ларьке затаримся, сырками и портвейном… – неумолимо припечатал Витька. – Ну? Кто не с нами, тот…