Текст книги "Украсть Ленина"

Автор книги: Алекс Тарн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)

Колян заржал.

– Цезарь все может, Екатерина Вилоровна. У него на даче такие есть. Хек, царствие ему небесное, телохранитель евонный и барыга какой-то. Почему барыгу поставили, я уж и не знаю. А Хека Цезарь очень любил. Как тамбовские его в прошлом годе завалили, велел чучело сделать. Чтоб не расставаться. Вот они и стоят там на входе, оба двое…

– Трое, – возразил сзади один из быков. – Феликс еще…

– Ага, – согласился Колян. – Точно. Еще и пес его покойный, Феликс.

– Это незаконно, – сказал Веня. – Мы живые люди.

– Что мы вам сделали? – сказал Вовочка.

Мужчина нагнулся и оценивающе посмотрел на полковника.

– А этого, красномордого, куда? Может, под рабочего Емельянова сойдет?

– Не думаю, – покачала головой Екатерина Вилоровна. – Тот на фотографиях худой. Время царское, голодное.

– После революции, небось, отъелся… – хихикнул мужчина.

– Чуйки! – выкрикнул коротышка. – Деяни неузкие!

– Вот же сволочь, – с чувством сказал Колян. – Ну, погоди у меня…

Екатерина Вилоровна непонимающе посмотрела на мужа. Тот пожал плечами.

«Не понимают, – подумал Веня. – Вот ведь странно. „Быки“ понимают, а этим переводчик нужен.»

Когда осмотр закончился, и пленники снова остались одни, Вовочка сказал, предварительно покашляв для деликатности:

– Владимир Ильич, зря вы их попусту злите. Зачем гусей дразнить?

– Я? Злю? – удивленно переспросил коротышка.

– Ну да. Зовете их чурками, дрянью нерусской. Зачем?

Коротышка досадливо крякнул.

– Идея должна овладеть массами, доогой товаищ Вознесенский! Без этого нет успеха. Идея, овладевшая массами, становится мать и яльной силой!

– Маркса цитирует, – мрачно заметил Веня. – Хорошо, хоть тот не ожил.

– Маукс! – фыркнул коротышка. – Чуйка! Деянь неузкая!

Цезарь приехал вечером. По этому случаю на освещенную площадку перед административным зданием вынесли два стула – для самого императора и для Екатерины Вилоровны. Разбирательство обещало быть быстрым, а потому остальным сидячих мест не предполагалось. «Поджигателей» развязали – не столько из заботы о них самих, сколько ради удобства задуманной Коляном затейливой расправы. Поморгав тусклыми пятаками, Цезарь повернулся к Коляну.

– Кого ты повязал, дурень? Это ж просто бомжи. У них хоть спички были?

Колян неловко кашлянул.

– Спичек не было, Цезарь, – ответил за него другой «бык». – И зажигалок тоже. Они некурящие.

– Так какие же это поджигатели, мать вашу?!

– Может, сбросили… – предположил Колян. – Отдай их мне, а, Цезарь? Очень прошу.

– Душный ты стал, Николай, – произнес Цезарь со зловещей интонацией в голосе. – Время мое попусту переводишь. А мое время денег стоит. У тебя деньги есть – мне за этот вечер заплатить?

Бледный Колян молчал, глядя в землю. Колени его заметно подрагивали.

– Ладно, – сказал Цезарь, вставая с трона. – Эту тему мы потом перетрем, без посторонних. А пока – охрану удвоить. Если и этой ночью сгорит – головы со всех поснимаю! Лось, ты теперь старший.

Лось, вознесенный императорской волей на место впавшего в немилость Коляна, с готовностью кивнул.

– А куда бомжей?

– Бомжей?.. – Цезарь брезгливо покосился на Вовочку и его товарищей. – Выгнать в шею, чтоб не воняли. Мочить запрещаю. Мы теперь честный бизнес, не беспредельщики какие…

Веня облегченно вздохнул: похоже, пронесло и на этот раз. Грозное бандитское начальство явно не питало к ним никакого интереса. Екатерина Вилоровна тоже уже поднялась со стула и, взяв под руку своего августейшего компаньона, провожала его в сторону автомобильной стоянки.

– Что встали, говны? – прикрикнул Лось, радостно входя в роль начальника. – А ну, геть отсю…

И в этот момент над поляной, перебивая все и всяческие звуки, послышался пронзительный фальцет коротышки.

– Деяни! – вопил он. – Чуйки неузкие!

Цезарь вздрогнул и остановился.

– Владимир Ильич! Зачем?! – в отчаянии пробормотал Вовочка.

– Чуйки! – верещала мумия. – Неузкие деяни!

– Так-так… – Цезарь обернулся и пристально посмотрел на коротышку. – Так-так… Это что же у нас тут…

– А я тебе что говорил, Цезарь?! – подскочил опальный Колян. – Не бомжи это вовсе! Это идейные! А спички – сбросили, слушай моего слова! Зуб даю, сбросили! Отдай их мне, не пожалеешь…

– Погоди, не мельтеши…

Цезарь уже шел к пленникам. Его обычно блеклые пятаки отсвечивали красным. Редко кому удавалось произнести слово «чурка» более одного раза в присутствии, а уж тем более – в адрес Цезаря. В следующий момент наглеца самого распиливали на чурки и в таком виде закапывали в разных местах обширной питерской губернии. Подобная чувствительность внешне невозмутимого императора объяснялась его тяжелым армейским прошлым, когда Цезаря еще звали Яков Джукашвили и ему только-только исполнилось восемнадцать. Бедному Якову угораздило оказаться единственным грузином в отделении здоровенных, охочих до молодых задниц «дедов», которые и пристроили его первой же ночью в беспомощной для него, но очень удобной для них позиции. От подоконника его отвязали только под утро, пообещав, что если он будет хорошей, в смысле – молчаливой чуркой, то возможно, останется жив.

Будущий Цезарь хорошо запомнил этот совет. Он молчал на дознании, молчал в лазарете, а затем, выйдя из лазарета, так же молча перерезал ночью горло всем, кому только успел. Остальных он нашел потом, через годы, уже отсидев. Но, даже расквитавшись со всеми обидчиками до единого, Цезарь сохранил стойкую ненависть к слову «чурка». Оно как бы возвращало его туда, к подоконнику казарменного туалета, подрагивающему в его наполненных слезами и болью глазах.

В принципе, ничто не мешало ему прямо сейчас отправить троих бомжей в мясорубку, которую они, безусловно, заслужили, произнеся проклятое слово, причем, даже не один раз. Вот Колян-то обрадуется… И тем не менее, Цезаря удерживало одно важное соображение: он непременно хотел определить, отчего лысый обидчик кажется ему таким знакомым. Возможно, это один из тех, казарменных насильников, недорезанный по недоразумению? Это был бы настоящий подарок…

– Ты кто? – тихо спросил он, подходя вплотную к лысому. – Откуда? Где служил?

Лысый молчал, гордо вскинув лоб и поблескивая маленькими прищуренными глазками. За него ответил другой, красномордый. Ответил полушепотом, словно сообщая великую тайну.

– Это Ленин! Понимаешь? Это сам Ленин, из Мавзолея! Он ожил… не спрашивай, как – не знаем, но он ожил! Это Ленин!

– А вы, батенька, по-моему, гаузин? – нарушил молчание коротышка.

Он заложил большие пальцы за вырезы жилетки и продолжил, круто выгнув спину и перекачиваясь с пятки на носок.

– У меня был один гаузин. Звезд с неба не хватал, но большевик был надежный. Коба Джугашвили. Вы, случаем, не Коба?

Цезаря качнуло. Уменьшительное от «Яков» – Коба; в детстве его звали именно так. Да и фамилия Джукашвили отличалась от Сталинской только одной буквой. Коба Джукашвили – это почти… так что он всегда ощущал внутреннее родство с великим вождем, даже одно время покуривал трубку.

– Коба… – выдавил он. – Откуда…

– Вот и чудно, батенька! – воскликнул лысый. – Если Коба, значит – снами! Будем вместе бить чуок, деянь неузкую! Вы согласны?

Цезаря снова качнуло. Ненавистное слово прозвучало еще раз, но, странное дело, уже не казалось обидным. Почему? Уж не потому ли, что его зачислили в свои? В тех, кто привязывает к подоконнику, а не в тех, кого привязывают? Наверное, так… но не только это… Что же тогда? Ах, да… вот ведь в чем дело: лысый и впрямь ужасно напоминал мавзолейного вождя… может, лоб низковат, а так…

Колян сзади тронул его за локоть. Коляна распирало нетерпение.

– Цезарь, так я их возьму, а? На сколько частей распилить? Ты только скажи, а уж мы в лучшем виде…

– Я кому сказал – не мельтеши?! – грозно заорал Цезарь, оборачиваясь и ища глазами Екатерину Вилоровну. – Катя, можно тебя на минутку?

Затыкая нос платочком от запаха, подошла недоумевающая Степаненко.

– Смотри, – сказал Цезарь, приобнимая ее за плечи и указывая на коротышку. – На кого он похож?

Екатерина Вилоровна пожала плечами.

– Ну, похож. Я и раньше приметила, еще когда в шалаше. И что с того? Мало ли похожих? Вот если бы мумию из него сделать, для экспоната… – глаза у нее заблестели. – Представляешь? Положили бы его в шалаш… или к лодке, под стекло, чтобы дождь не мочил…

– Погоди, Катя! – перебил ее Цезарь. – Они утверждают, что это и есть мумия. Только ожившая…

Степаненко поперхнулась.

– Клянусь вам, так оно и есть! – горячо вступил Вовочка. – Выкран нами из Мавзолея во имя предотвращения запланированного властями преступного выноса тела. Следуем историческим маршрутом с целью восстановления революционного процесса.

– Бред какой-то… – Екатерина Вилоровна уже пришла в себя. – Цезарь, неужели вы верите этим шарлатанам?

– А вот мы сейчас и проверим, – задумчиво произнес Цезарь и достал телефон. – Ты ведь в музейной тусовке своя, правда? Позвони-ка туда, узнай, что к чему.

– Куда?

– В Кремль, куда! Попросись на экскурсию.

Пожав плечами, Степаненко набрала номер своей московской знакомой из кремлевского музея. Пока говорили о семье да о погоде, в голосе подруги звучало привычное фальшивое воодушевление, не слишком удачно маскирующее скуку и равнодушие, но стоило Екатерине Вилоровне заикнуться о посещении Мавзолея, как тон резко изменился. Степаненко с удивлением выслушивала односложные, на грани невежливости, отрицательные ответы: «нет…» «невозможно…» «не могу…» «не знаю…» Раздосадованная директриса не отступала: громоздила вопрос на вопрос, нажимала, отказывалась обижаться и прекращать разговор, а в итоге даже нанесла удар ниже пояса, напомнив неблагодарной подруге о том, как всего год назад в течение недели принимала в Питере ее пятнадцатилетнего недоросля – может, и не по первому разряду, но все-таки тоже не совсем на халяву.

Не выдержав натиска, приятельская оборона дрогнула и пошла трещинами, хотя и не раскололась окончательно. Сначала в образовавшиеся щели просочились неохотные, туманные намеки на «не то, чтобы ремонт, но что-то в этом духе…» затем дальней зарницей в доселе непроницаемом мраке промелькнуло замечание насчет того, что «все равно выносить собирались…» и наконец, потеряв самообладание и чуть не плача, подруга поведала о наличии некоей величайшей тайны из породы строжайших, трансформированной в ее лично-конкретном случае в подписку о неразглашении, а потому слезь с меня, Катя, Христом-богом прошу, погубишь ведь, как пить дать, погубишь…

Последние слова подруга прокричала, так что слышно было не только самой Екатерине Вилоровне и безымянному сержанту, по долгу службы дремлющему рядом с медленно вращающимися бобинами подслушки, но и терпеливо ждущему Цезарю, и нетерпеливо переминающемуся Коляну, и даже затаившим дыхание Вене с Вовочкой.

– Вот! – торжествующе вскричал Вовочка, едва лишь Степаненко отсоединилась от перепуганной кремлевской приятельницы. – Что я вам говорил?! Это он, он! Вождь мирового пролетариата!

– Чуйки неузкие! – откликнулся коротышка, раскланиваясь едва заметным кивком. – Деяни!

Цезарь вопросительно посмотрел на Степаненко.

– Пока все сходится, Катя. Базар реальный.

– Да что там сходится?! – всплеснула руками директриса. – Что сходится? Вы что тут, все с ума посходили? Не может мумия воскреснуть, ну не может! Вы когда-нибудь слышали, чтобы мертвецы возвращались?

Колян нерешительно кашлянул.

– Я видел, – сказал он. – Помнишь, Цезарь, когда мы Сашку орловского под лед засунули?

– Ну?

– А потом он через неделю троих наших урыл?

– Ну?

– Ну, вот я и говорю…

– Верно говоришь, – задумчиво подтвердил Цезарь. – Так оно и было. Воскрес, подлец.

– А Христос? Христос тоже… – Колян перекрестился. Он явно входил во вкус.

– Не, – покачал головой Цезарь. – Христа я не видел, а вот за Сашку точно скажу…

Коротышка вдруг ни с того, ни с сего вскинул руку и прокричал, как сумасшедший петух:

– Кто не снами, тот паотив нас! Кто не сдается, того уничтожают!

– Во дает! – проговорил Колян почти восторженно. – Ну точь-в-точь, как тот, с броневиком.

– Слышали? – сказал Вовочка. – Кто не с нами, тот против нас! Лучше присоединяйтесь. Веня, что ты молчишь? Скажи им!

Веня вздохнул и поднял глаза на Цезаря.

– Уж вы-то, Коба, точно не прогадаете. Вспомните историю.

Тусклые пятаки на плоском лице императора блеснули. Какой грузин не помнит ту историю, особенно, если его зовут Коба Джукашвили? В конце концов, отчего бы не повториться тому, что уже случилось однажды? Разве ты не мужчина, Коба? Неужели тебе, как косматому абреку, на роду написано собирать дань в темных ущельях городских рынков, собирать и воевать за это сомнительное право, пока не оборвет твою жизнь пуля какого-нибудь тупорылого Коляна, посланного на дело другим таким же абреком? Разве ради этого ты родился на свет? Разве об этом думал отец, давая тебе это славное имя?

Что, если сама судьба послала тебе эту возможность, дикую и опасную, как взбесившийся жеребец? Ну так что с того, что взбесившийся? Только бабы шарахаются от мчащегося коня. Настоящий джигит никогда не упустит случая ухватиться за конскую гриву и вскочить на взмыленную горячую спину…

Екатерина Вилоровна тронула его за рукав. На лице ее читалось беспокойство.

– Цезарь, – сказала она. – Вы ведь не собираетесь связываться с этими шарлатанами? Вы ведь помните наш бизнес-план?

– Бизнес-план – еще не бизнес, – величественно отвечал император. – Планы меняются.

– Меняются? Ради чего? Ради этих самозванцев?

– Откуда ты знаешь, что они самозванцы? Докажи.

– Да пусть даже нет! – воскликнула Екатерина Вилоровна, подбоченясь. – Пусть это действительно он! Пусть это сам папа римский! Что это меняет, Цезарь? Если хотите знать, то он живой нам только помешает. Мы что с вами раскручиваем? Мы с вами бренд раскручиваем: «Заветы Ильича», помните? Заветы! А что значит «заветы»? «Заветы» значит, что сам Ильич уже помер – давно и надежно. Помер и завещал. Нам с вами, конкретно, он завещал большой бизнес. Очень большой!

Она стала загибать пальцы.

– Банкеты Ильича, пинцеты Ильича, паштеты Ильича, брюнеты Ильича, кастеты Ильича… и все пополам, помните? В дополнение к вашей стопроцентной доле в валетах Ильича и минетах Ильича! Это же огромный доход, Цезарь! Настоящее предприятие! Вы понимаете, чему угрожает этот воскресант? Кому он сейчас сдался? На что годен? Разве что на чучело! Вот и Коля предлагал… Давайте, изготовим из них чучела и на этом…

– Чучела?! – закричал Вовочка. – Чучела?! Вы уже давно изготовили из него чучело! Чучело – из великого человека! Чучело – из великой идеи! Вы столько лет зарабатывали на этом чучеле… вы только и знаете, что загребать деньги, деньги, деньги… деньги и власть! Будьте вы прокляты! Минеты Ильича!

– Погостите, товаищ Вознесенский, – заинтересовался коротышка. – Я не ослышался: вы сказали «минеты Ильича»?..

– Да, Владимир Ильич! – возбужденно подтвердил Вовочка. – Вы не ослышались!

– Гм… и где же это… – начал было коротышка, но в этот момент кипение оскорбленного Вовочкиного разума достигло высшей точки. С воплем: «А вот я вам покажу чучело!» полковник сорвался с места и бросился на несчастную Екатерину Вилоровну с недвусмысленным намерением придушить ее, а вместе с нею – и саму идею минетов Ильича и связанного с ними бизнес-плана. При этом на помощь директрисе пришел только муж Владилен, в то время как Цезарь продолжал задумчиво разглядывать мумию, а Колян и остальные «быки» и пальцем не шевельнули для того, чтобы унять разыгравшиеся не на шутку идеологические разногласия. Уже в одном только этом можно было усмотреть несомненный успех революционной пропаганды.

– Чуйки! – крикнул коротышка, указывая на супругов Степаненко, из последних сил отбивающихся от наседающего Вовочки. – Деянь неузкая!

– Мы русские! – пропищала Екатерина Вилоровна.

– А чем докажешь? – азартно отвечал ей Колян. – Чем? Дрянь нерусская!

Идея овладевала массами прямо на глазах.

Наконец Цезарь вышел из задумчивости.

– А ну, стоять! – заорал он. – Всем! Стоять!

Все встали.

– Здесь каждый камень Ленина знает, – с неожиданно сильным грузинским акцентом произнес император. – Кто не с нами, тот с этим камнем…

– …на шее, в озере! – радостно дополнил Колян.

Коротышка довольно сощурился. Дела явно шли на лад. Теперь у него появился крепкий отряд готовых на все единомышленников, ядро будущего племени снами. Конечно, назвать его армией пока было трудно, но лиха беда начало. Еще пять раз постольку и вполне можно будет окружать и брать Питер. Дрянь нерусскую, супругов Степаненко закопали на заднем дворе.

9

На встречу с Вильямом Гранатовым, лидером и основателем Русской национал-коммунистической партии большевиков-ленинцев ехали солидно, кортежем из десяти черных автомобилей. Милиционеры на шоссейных постах, завидев «хаммер» Цезаря, брали под козырек.

Коротышка, с аккуратно подстриженной бородкой и выровненными, как по ниточке, усами, восседал на самом почетном месте, уступленном ему хозяином джипа. Теперь он был облачен в дорогую тройку английского сукна. Из-под нее виднелась белоснежная сорочка стоимостью в завод средней руки и галстук, по цене которого можно было бы приобрести, как минимум, пять депутатов государственной думы – конечно, не в период сессии, а во время каникул, когда депутаты естественным образом дешевеют. Поверх всего этого скромного великолепия красовалось легкое пальто из мягкого черного драпа. В кулаке коротышка комкал большую, в тон пальто, кепку.

Картину дополнял бант. На этом особо настаивал Вовочка, узурпировавший звание верховного дизайнера и визажиста. В его горячечном воображении рисовалась виденная когда-то картина, изображавшая вождя в банте, кепке, усах и пальто на набережной Невы. Подаваясь вперед упрямым бурлацким наклоном супротив предательского буржуазного ветра, вождь неотвратимо вытягивал инертную Россию в бурное море революции. Против банта коротышка не возражал, хотя решительно забраковал первый вариант цвета, потребовав заменить красную ленту на георгиевскую. За последнюю ночь мумия вытянулась еще больше и заметно переросла остальных членов компании, даже высоченного Коляна. И хотя мысленно Веня по старой памяти все еще именовал вождя коротышкой, ему давно уже приходилось поглядывать на него снизу вверх.

Из-за ремонта шоссе пришлось сворачивать в объезд, а потом и вовсе остановиться. Посланный на разведку Колян объяснил: впереди менты не то охраняли, не то разгоняли большую демонстрацию геев. Так или иначе, дорогу перегородили и пропускали скупо, как прокурор на свободу. Коротышку задержка не взволновала: он все так же безучастно смотрел в окно, едва слышно бормоча себе под нос победные кличи большой индейской войны. Вождь заметно оживился лишь несколько позднее, когда дергающийся короткими рывками кортеж сладострастно вдвинулся в розово-голубое тело гейского праздника.

О, там было на что поглядеть! Вокруг машины напудренными бутафорскими шарами подпрыгивали груди – искусственные полностью или частично, вились затейливые кудри пергидрольного перманента, экзотические жеманницы женственно вздымали свои мужественные коленки, суровые усачи с немалым достоинством демонстрировали поросшие густым волосом татуировки своих немалых достоинств.

– Глаза бы не смотрели… – скрипнул зубами Вовочка. – Владимир Ильич, ну могли ли вы когда-либо подумать…

– Остановите машину! – перебил его коротышка, хватаясь за ручку дверцы. – Немедленно остановите! Макая в гадость!

– Что? – оторопело переспросил Цезарь. – Макая куда?

– «Мокрая радость», – перевел Веня. – Его любимый журнал. Хочет сделать эту «радость» главным органом. Органом партии, конечно. Только название планирует поменять на «Правда жизни» или просто «Правда». Я лично – за последний вариант, просто во имя преемственности.

На тротуаре и в самом деле виднелись рекламные щиты с логотипом почтенного органа. В сильно увеличенном виде он выглядел несколько устрашающе, что, похоже, нисколько не смущало двух женщин среднего возраста, продававших экземпляры журнала со стоявшего тут же импровизированного лотка. В момент, когда коротышка обратил на них свое внимание, подружки самозабвенно целовались взасос.

«Хаммер» остановился; коротышка немедленно выскочил наружу и побежал к лотку.

– Колян! – взревел Цезарь. – За ним! Чтоб волоска не упало! Головой отвечаешь! И ты, как тебя… Веня?! Что вылупился? Беги за ним – переведешь в случае чего…

Когда Веня подошел, в эпицентре «Мокрой радости» уже шла оживленная беседа.

– Как зовут, как зовут… – неприветливо бубнила одна из женщин, грубая бесформенная дама неопределенного возраста. – Тебе-то зачем?

Ее стройная красивая товарка весело рассмеялась.

– Кончай, Надюша, – сказала она. – Человек просто так спросил, из благожелательства. Правда ведь, мужчиночка?

– Паавда, паавда, – с готовностью подтвердил коротышка, пожирая ее глазами.

– Ну вот! – красивая потрепала подругу по толстой щеке. – Ее вот зовут Надя, а меня Инесса. Мы с ней, как бы это сказать…

– Замужем? – предположил Колян.

– Скорее, заженом, – прыснула Инесса. – Журнальчик-то купите?

– Поедемте снами, Инесса, – глухо проговорил коротышка. – Я вождь. Кто не снами…

– Еще чего! – подбоченясь, перебила его Надя. – Так и знала! А ну, брысь отседова, котяра шкодный! Вождь он… видали? Вот и сиди у себя в вигваме, коли ты вождь! Тебе же ясно сказано: она со мной! И вы тоже – катитесь куда подальше…

Колян шагнул вперед и крепко взял Надю за локоть. Его обширный опыт рыночного рэкета не оставлял ни единого шанса стоящим за прилавком – будь то мужчины, женщины или промежуточные состояния неожиданного в своем многобразии человеческого безобразия.

– Стоп, тетя, – сказал он. – Тебя тут, реально, зачем поставили? Ты людя?м должна радость нести. Конкретно: мокрую радость. А ты вместо этого на людей пасть разеваешь. Хорошо ли это?

Надя сморщилась от больной хватки стальных Коляновых пальцев.

– Я, конечно, извиняюсь, – отвечала она, резко сбавляя тон. – Но моя личная мокрая радость к людя?м никакого отношения не имеет. И несу я ее, куда хочу. И Инесса несет свою, куда хочет, а конкретно – мне. А друг ваш может поискать в другом месте. Вон, ее тут, мокрой радости – полные штаны.

– Не в ту степь базаришь, тетя, – укоризненно заметил Колян. – Теперь ничего личного нету. Отменяется личное. Все теперь принадлежит народу, въезжаешь? Короче, стой и помалкивай, а то я тебе твою мокрую радость на голову натяну.

– Поедемте снами. – повторил коротышка, протягивая к Инессе дрожащую руку.

Веня не выдержал.

– Послушайте, дитятко, – сказал он раздраженно. – Ну что вы к женщине пристаете? Ну зачем вам Инесса? Что вы с ней делать станете?

К всеобщему удивлению, венины незамысловатые вопросы произвели на коротышку ошеломляющее действие. Он смертельно побледнел, насколько может побледнеть покрытая слоем макияжа мумия. Он покачнулся и, возможно, упал бы, если бы его не подхватил внимательный Колян. Он бессильно понурился и, как показалось Вене, даже уменьшился одним махом сантиметров на пять. Затем выяснилось, что мумии могут плакать, причем в три ручья.

– Назад, к машине! – скомандовал Колян. – Быстро!

Они стали пробираться через толпу назад к черному «хаммеру». Колян расчищал дорогу, а Веня тащил на себе рыдающую мумию. Тащил и не верил своим ушам. Заливаясь слезами, коротышка бормотал нечто настолько несуразное и в то же время устрашающее, что Вене вдруг остро захотелось ущипнуть себя за плечо и проснуться, причем не здесь, в Питере, на обочине Румянцевского сквера, а дома, в собственной постели, рядом с мирно посапывающей Нурит и любопытствующей луной, перечеркнутой прутьями оконной решетки и плетью душистого остролиста.

Но, увы… вокруг визжал и улюлюкал вульгарный гейский парад, метались растерянные менты, так и не определившие, за что держать и куда не пущать, глумливо болтались красные бутафорские языки, раскачивались гигантские пластмассовые инструменты половой сантехники, круглились огромные полушария пониже-спинного мозга, впереди ждал джип с пустоглазым бандитом и окончательно свихнувшимся другом, а с плеча свисал мерзкий быстрорастущий карлик со своим безумным истерическим монологом!

Встревоженный Вовочка выскочил им навстречу.

– Что случилось? Владимир Ильич, вы здоровы? Все в порядке?

– Да не мечись ты, – с досадой сказал Веня. – Цел твой драгоценный вождь. Эсерка Каплан ожидает на заводе Михельсона.

Вовочка свирепо сверкнул глазами.

– Не надейся! Уж мы с Кобой позаботимся, чтобы этого не повторилось! Владимир Ильич, как вы?

– Все хайяшо, товаищ Вознесенский, – пробормотал коротышка, с видимым усилием беря себя в руки. – Не волнуйтесь. Настоящие большевики не сдаются никогда. Я цел.

«Ну-ну… – злорадно подумал Веня. – Не больно-то ты цел, вождь краснорожих… и слава Богу, что так.»

Весь остаток пути Вовочка приводил в порядок разрушенный наводнением макияж вождя. Коротышка сидел молча, послушно и вид имел подавленный.

Лидер РНКП(бл) Вильям Гранатов был сумасшедшим, и не просто сумасшедшим, а буйным, и к этому выводу неизбежно приходил каждый, кто с ним сталкивался, причем, не далее, чем на пятой минуте знакомства.

– Ты сумасшедший на всю голову, Виля, – говаривал ему, бывало, покойный отец. – Помрешь в психушке, попомни мое слово. Ну, разве что, политикой займешься. Политиков в сумасшедшие дома не сажают, потому как неприлично.

Отца звали Христофор Петрович Свиненко. В противоположность своему эксцентричному отпрыску, он был устойчив, основателен и прочен в суждениях, как сундук. Собственно, таковым он и являлся, ибо служил прапорщиком, а в просторечии – «сундуком», на непыльной должности кладовщика в одном из пыльных степных армейских гарнизонов, поставленных неизвестно для чего, неизвестно кем и неизвестно когда. Эта трехмерная неизвестность сочеталась законным браком с повседневной бессмысленностью гарнизонного бытия, и их скучное совокупление не могло породить ничего, кроме чудовищ – как, впрочем, и любое явление, характеризующееся сном разума.

Вильям Свиненко представлял собой именно такое чудовище. Родила царица в ночь… Кстати, родительница его действительно была царицей – царицей гарнизонного ларька. Фамилия ее истории не досталась, да и на черта истории ее фамилия? В гарнизоне царица-продавщица проходила под ласковой кличкой Валька-Граната: во-первых, за вспыльчивый взрывной характер, во-вторых, за соответствующую комплекцию и, наконец, в-третьих – по признаку обилия семян в одноименном плоде. Последнее объяснялось тем, что семя в Вальку сливало практически все мужское население гарнизона.

Свою нежелательную беременность Валька обнаружила слишком поздно. Тем не менее, она постаралась испробовать все доступные ей средства. Тщетно: безымянный плод гарнизонной любви отчаянно боролся за жизнь, со злобной мстительностью пинаясь изнутри и отравляя Гранату токсикозом. Их неприязнь была взаимной: Вальку мутило от такого сынка, младенца мутило от такой мамаши. Короче говоря, о том, чтобы оставить ребенка себе, Валька-Граната даже не помышляла.

Слава Богу, потенциальных отцов у младенца хватало – целый гарнизон. Никогда еще любимая фраза российских продавщиц «вас много, а я одна» не описывала ситуацию столь полно и адекватно. Никто и не отказывался. Учитывая специфику места, естественным выглядело решение о приписке младенца к гарнизонному складу, где хранилось разнообразное имущество, принадлежащее всем, но не подлежащее к немедленному употреблению. К складу – значит, к кладовщику. То есть, к Христофору Петровичу Свиненко. Прапорщик не возражал: и без того на нем, согласно описи, висели тысячи наименований. Подумаешь, еще одно… велика важность! Так на роль отца попал именно он, тем более, что порядок не позволял указывать в свидетельстве о рождении четыреста фамилий сразу.

Едва разродившись, Валька исчезла. Убежала, слиняла, сгинула, растворилась в радужной пыли степного горизонта. Горизонтов и гарнизонов в России было много, а Валька – одна. Новорожденному сыночку она оставила два подарка: имя и ненависть. Местная акушерка была знаменита тем, что принимала роды виртуозно, но – исключительно в пьяном виде. Однако и тут проклятый младенец выпендрился, согласившись покинуть негостеприимное материнское лоно не ночью или под утро, как большинство приличных новорожденных, а в самый что ни на есть полдень, когда повитуха буквально не видела света божьего из-за тяжелейшего похмелья.

По этой причине, когда пришло время перерезать пуповину, акушерка вместо ножниц по ошибке схватилась за вилку – с рядом стоявшей алюминиевой миски, где уже подернулась плесенью скупая позавчерашняя закусь: спинки минтая в томате, крупно порубанная луковица и ломтики клеклого соленого огурца. Увидев это, Валька истошно завопила: «Вилка! Вилка!» а потом, уже успокоившись и оценив юмор момента, потребовала назвать сына Вилкой и никак иначе.

Кладовщик Свиненко пришел подписываться за новый порядковый номер складского ассортимента в момент, когда Вальки уже и след простыл. Тем не менее, в память о любви, он честно пересказал паспортистке последнее – в рамках данного гарнизона – желание матери. Увы, на «Вилку» своевольная бюрократка не соглашалась ни в какую. В советских святцах такого имени не значилось. Устав препираться, Христофор Петрович предложил ближайшее по звучанию – Вильям.

– Вильям? – недовольно поморщилась паспортистка. – Еврейское имя какое-то. Ладно, мне-то что. Я-то запишу, а парню потом жить…

– Пиши, – твердо сказал Свиненко. – Согласно материнской описи.

В графе «мать» Христофор Петрович, поразмыслив, указал Валентину Ивановну Гранатову. На этом оформление успешно завершилось, и младенец официально поступил на склад, именуемый жизнью. Там воняло всеми запчастями сразу, но особенно выделялись запахи картона, пороха и дерьма. Там можно было ходить только по узким заплеванным проходам между стеллажами, сверху нависал низкий потолок, а любая попытка дернуться в сторону немедленно пресекалась каким-нибудь острым штырем, тупым углом, свалившейся на голову коробкой.

А коли так, то зачем дергаться? К этому очевидному выводу приходило подавляющее большинство инвентарных единиц. Многие из них не покидали своей полки вплоть до полного списания. Подобный способ складирования именовался «жизнью по уму». Соответственно, единицы, неосмотрительно сошедшие с полки, назывались «сошедшими с ума» или, по-простому, сумасшедшими. Вильям Свиненко был одним из таких безумцев. Скорее всего, причиной тому являлись гены свободолюбивой матери, ее взрывная натура, ее неутолимая жажда нового… которое, впрочем, всегда оказывалось тем же самым, с небольшими вариациями формы и размеров. А может быть, в мальчике аккумулировалась энергия нескольких сотен потенциальных отцов, слабых, ленивых и глупых по отдельности, но вместе представляющих собой какую никакую, а боевую единицу, не то ракетный, не то штакетный полк неизвестного назначения.