Текст книги "Гарсиа Лорка"

Автор книги: Альбер Бенсуссан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 23 страниц)

ЕСЛИ БЫ НЕ ДЕТСТВО…

Детство… это единственное из того, что было, чего уже больше не будет.

Сен Жон Перс

Федерико родился в городке Фуэнте-Вакерос – некоторые называют его просто Ла Фуэнте («источник» или «фонтан»), – в провинции Гренада, 5 июня 1898 года в полночь под знаком Близнецов и двойной звездой Кастора и Поллукса. Говорят, это знак жизненной силы и привлекательности. Впоследствии эта дата менялась по прихоти капризной памяти поэта, которому случалось урезать себе год (указать 1899), а то и два (1900) – так он давал понять, что родился на свет вместе с новым веком. Но родился он именно в 1898 году, столь несчастливом для Испании, – возможно, именно поэтому он не любил эту дату и не хотел признать, что был рожден на свет в одно время с катастрофическими для родины событиями.

Год 1898-й был отмечен черным камешком в истории Испании: война с Соединенными Штатами Америки положила конец Испанской империи. Напомним: взрыв корабля «Maine» в порту Гаваны спровоцировал резкий ответ американской стороны, которая разгромила уже не один корабль, а весь испанский флот на другом краю земли, в заливе Манилья; при этом погибли 400 человек. За неполные четыре месяца войны Испания потеряла свои богатые заморские территории, колонии – Кубу, Пуэрто-Рико и 7107 островов Филиппинского архипелага (они были проданы за 20 миллионов долларов Соединенным Штатам). Год 1898-й, таким образом, обозначил для всех мыслящих испанцев трагический рубеж в судьбе Испанской империи: ведь во времена Филиппа II (его имя было дано Филиппинским островам) она была столь обширна, что солнце, как принято было тогда говорить, никогда не заходило на землях империи. Впрочем, солнце начало заходить для нее гораздо раньше – во Фландрии: эта территория была утеряна после двух веков испанского господства над ней (с XVI по XVIII век) – тогда и было положено начало падению династии испанских Бурбонов, которое завершилось в этот самый год – год рождения Гарсиа Лорки. Тогдашний известный драматург Эдуардо Маркина дал своей пьесе, написанной в 1909 году, название – «Солнце зашло во Фландрии»: пьеса повествовала о поражении Испании, и критики назвали ее «националистическим анахронизмом»; именно Маркина будет одним из тех театральных деятелей, с кем встретится Лорка, делая первые шаги на сцене, и чья дружеская помощь окажется так нужна ему во время создания «Марианы Пинеды».

Впрочем, утрата колоний явилась для некоторых испанцев жизненным стимулом, в том числе для отца Лорки, который сколотил себе состояние на производстве сахара: с конца XIX века сахарная свекла в Испании заменила собой кубинский тростник. Еще в 1880-е годы выяснилось, что равнина Ла-Вега в Гренаде, с ее влажной почвой, пригодна для выращивания сахарной свеклы; после 1898 года, когда прекратился ввоз дешевого сахара с Кубы, эта равнина на юге Гренады «украсилась» заводскими трубами – появились предприятия по переработке сахарной свеклы.

Фуэнте-Вакерос (дословно «пастуший источник»), где родился Федерико, находился в 17 километрах от Гренады и в 50 километрах от моря. Городок этот, с двумя с половиной тысячами жителей, расположился на плодородной равнине, орошаемой двумя речками – Гениль и Кубийяс. Семья его была зажиточной и благополучной, потому детство Федерико тоже было благополучным и охраняемым от всяческих напастей – если не считать нескольких небольших травм, полученных по ребячьей неосторожности. Он был старшим из четырех детей.

Здесь уместно упомянуть о том «коконе», той матрице, том «первичном яйце», с которого всё и началось в его жизни. Мы не будем изучать родословную Федерико до седьмого колена и выстраивать по ней, в духе автора «Тристрама Шенди», всю его дальнейшую жизнь. Просто вспомним кое-что о его семье и тех двух родах-ветвях, которые, удачно скрестившись, произвели на свет настоящего Поэта.

Его отцовская ветвь – родом из андалузской Веги. Это были земледельцы, но люди образованные и наделенные художественными дарованиями: все, и мужчины и женщины, были грамотными и, более того, обладали музыкальными и литературными способностями. Поскольку речь идет о поэте, который любил и воспел цыганский мир, то нельзя не отметить: есть сведения, что его прадед или, возможно, прапрадед были родом из цыган.

Прадед Федерико, Антонио Гарсиа Варгас, обладал прекрасным голосом и любил петь, аккомпанируя себе на гитаре; его брат, Хуан де Диас, был хорошим скрипачом. Дед поэта, Энрике Гарсиа Родригес (здесь можно заметить, что второе имя остается неизменным, тогда как следующее за ним меняется, – это связано с тем, что в Испании супруга всегда сохраняет свою девичью фамилию), был секретарем мэрии и имел право наследования земли. Его брат, то есть двоюродный дед Федерико, был музыкантом и играл на испанской мандолине, «la bandurria»; он даже приобрел известность, выступая в кафе «Чинитас» в Малаге. Сам Федерико, достойно продолжая семейные традиции, тоже станет завсегдатаем этого знаменитого кафе – оно, кстати, существует до сих пор и сохраняет интерьер 20-х годов прошлого века, с афишами корриды и прочими славными воспоминаниями. Этот дед-музыкант, Федерико Гарсиа Родригес, передал свое имя, через племянника, и нашему поэту – а вместе с ним и свой незаурядный музыкальный талант. Один брат этого деда был школьным учителем и, как говорили, талантливо рисовал, а другой – большим любителем искусства и стал известен также своим богемным и несколько скандальным образом жизни. Вот этот последний, Бальдомеро, был великолепным гитаристом, исполнителем фламенко, а также поэтом: он даже опубликовал в Гренаде сборник стихов под названием «Бессмертные». Мать Федерико восторгалась дядюшкой Бальдомеро, поэтому вполне вероятно, что Федерико также относился к нему с большим почтением; принято считать, что ребенком он даже выучил наизусть несколько его стихов и песен. Он сам вспомнит об этом позднее, в своих сборниках андалузского фольклора, и даже отдаст долг памяти Бальдомеро Гарсиа Родригесу в одном из своих выступлений в Фуэнте-Вакеросе в 1931 году. Нет сомнения в том, что эта «паршивая овца» в роду, этот артист-маргинал сильно повлиял впоследствии на мироощущение Федерико. Добавим также, что всё семейство было традиционно либеральным и даже, в лице некоторых его представителей, антиклерикальным. Сам Лорка никогда этого не подчеркивал – возможно, из уважения к своей матери: у нее было особо почтительное отношение ко всему божественному и религиозному. О ней и о ее набожности Федерико вспомнит перед самой гибелью, когда попытается прошептать молитву утешения – «Confiteor», – ускользавшую из памяти.

Женщины его детства также оказали огромное влияние на Федерико: характером своего образования и своей обостренной чувствительностью он обязан, бесспорно, женскому окружению. Бабушка поэта по отцовской линии, Исабель Родригес Масуэкос, супруга Энрике, была незаурядной личностью: она была не только либералом в политике, как ее муж, и антиклерикалом, но и большой любительницей литературы, образованной женщиной независимого ума, что в тогдашней Испании никак не могло восприниматься как обычное явление. Она часто посещала библиотеки и книжные магазины – и не только читала сама, но имела обыкновение читать вслух детям, в том числе и будущему отцу Федерико, целые страницы из своих любимых произведений, среди которых первое место отводилось «Собору Парижской Богоматери» Гюго – этот роман был прочитан всем семейством Лорка: всех их очаровала история Эсмеральды, прекрасной маленькой цыганки.

Федерико часто вспоминал, как его мать читала ему отрывки из самых известных произведений великих французских писателей. Под влиянием бабушки Исабель донья Висента отдавала предпочтение театру Виктора Гюго, и это, несомненно, повлияло на предощущение ребенком его будущего призвания. Была у Гюго-драматурга и «самая испанская» пьеса, самая громкая из всех – «Эрнани»[3]3
  Пьеса Виктора Гюго, премьера которой в 1830 году вызвала настоящую «театральную войну» между сторонниками разных драматических направлений. (Прим. пер.).


[Закрыть]. Федерико упомянул о ней в одном из своих ранних стихотворений (оно не было включено им в изданные книги, а обнаружилось позднее в наброске поверх какой-то другой рукописи на дне сундука):

 
Мама читает нам драму Гюго.
Трещат поленья в камине.
И в этом полутемном зале
белым лебедем печали
умирает донья Соль…
 

Как не вспомнить здесь о Нервале и его «черном солнце печали»? Читал ли Лорка его «Химеры»? Ведь печаль – неотъемлемая черта «грусти Олимпио», а Эрнани, еще один «рыцарь, лишенный наследства», стал для всей школы романтизма архетипом печали.

Итак, мать читает вслух трагедию. Кому она ее читает? Кто ее слушатели? – Самые что ни на есть неожиданные: рабочие фермы, слуги – это всё люди неграмотные, – и, конечно, своему маленького Федерико. Гораздо позднее, уже в 1932 году, он вспоминал в письме другу: «Мать читала прекрасно, и, к моему великому изумлению, я видел, как плакали слуги. Я, конечно, не понимал ничего. Так уж и совсем ничего? Нет, я ощущал сам дух поэзии, хотя ничего не понимал в страстях этой драмы. Во всяком случае, этот отчаянный крик в последнем акте – “донья Соль!”, “донья Соль!” – оказал на мой собственный театр серьезное влияние».

Другими читаемыми им авторами были так называемые «большие мягкие головы» (выражение Лотреамона, подхваченное Филиппом Супо и сюрреализмом в целом), известные тогда в Испании: Сорилья, создавший в XIX веке своего неизменно храпящего и неподъемного Дон Хуана, которого играли на всех сценах Испании в День Всех Святых; хрупкий поэт-романтик Беккуэр, чьи поэмы, все в нежных переливах и криках ласточек, до сих пор звучат в общеобразовательных школах Испании; Эспронседа с его «Песней пирата», донельзя романтичной, и многие другие. Среди настольных книг Федерико были и великие французы: Ламартин и Александр Дюма. Но пальму первенства держал, конечно, бабушкин любимец Виктор Гюго: бабушка Исабель даже установила на буфете гипсовый бюст этого поэта-романтика – в натуральную величину. Более, чем что-либо иное, гордостью семьи было роскошное издание в шести томах, в переплетах из дорогой кожи, полного собрания сочинений Виктора Гюго; эти тома и стали первым чтением юного Федерико, восхищавшегося автором «Рюи Блаза» и «Восточных поэм»[4]4
  Это издание 1888 года в испанском переводе, с прекрасными цветными иллюстрациями, хранится в Музее Лорки в Фуэнте-Вакеросе. (Прим. авт.).


[Закрыть].

Все девять детей деда Федерико по отцовской линии были музыкально одаренными. Самый старший, отец поэта Федерико Гарсиа Родригес, был прекрасным гитаристом и любил вечерами, вернувшись с полей, поиграть перед собравшимися послушать его домочадцами. Музыкантом был и его младший брат Луис, который, кроме виртуозного владения гитарой, превосходно играл на пианино и позднее стал большим другом Мануэля де Фальи, чья музыка оказала огромное влияние на Федерико. Тетушка Исабель тоже играла на гитаре и чудесно пела – она давала племяннику уроки сольфеджио и научила его играть на этом инструменте. Одним словом, Федерико рос в изысканной литературной и музыкальной атмосфере. Можно сказать, что сами феи и музы склонялись над его колыбелью.

На всех ветвях его генеалогического древа произрастали поэты, композиторы, собиратели фольклора, люди богемы и бунтари, либералы и вообще слишком большие оригиналы для этой андалузской земли, чья столица, Гренада, всегда отличалась рассудительностью, елейной набожностью, подчеркнуто традиционным буржуазным духом, – вероятно, именно поэтому Федерико рано сумеет избавиться от него, а позднее и вовсе отречется.

Отец поэта, родившийся в 1859 году в Фуэнте-Вакеросе, женился в 21 год на Матильде Паласиос, которая через 14 лет скоропостижно умерла, не имея детей, так как была бесплодной (забегая вперед отметим, что тема бесплодия станет одним из главных мотивов театра Лорки), и оставила своему мужу, кроме обширных доходных земель гренадской Веги, приличное денежное состояние. Дон Федерико удачно вложил эти средства в крупное владение «Даймуз» (арабское слово, означающее «пещерная ферма»). Когда Федерико появится на свет, его отец уже будет крупным землевладельцем и одним из самых богатых людей края. Резонно даже задаться вопросом: кем мог бы стать Лорка без отцовской сахарной свеклы? Как Валери Ларбо был обязан своей карьерой гениального дилетанта источникам Виши-Сен-Йор, принадлежавшим его матери, – так и Федерико Гарсиа Лорка смог беспрепятственно развить свой литературный дар и достичь славы благодаря сахарному производству отца.

Федерико Гарсиа Родригес женился вторым браком в 1897 году на скромной учительнице школы в Фуэнте-Вакеросе – Висенте Лорке Ромеро (она родилась в 1870 году в Гренаде и в 1892 году приехала в Ла-Вегу, чтобы занять здесь учительскую должность). Второе имя матери Федерико, похоже, имеет еврейские корни – во всяком случае, сам поэт был такого мнения и даже немного гордился этим, так же как своим предполагаемым цыганским происхождением по отцовской линии.

Лорка – название небольшого города в провинции Мурсия. Принято считать – правда это или нет, – что в давние времена, особенно когда свирепствовала инквизиция, евреи брали себе в качестве фамилии названия городов, в которых проживали. Вынужденное обращение еврея в другую веру требовало смены имени (отсюда обилие таких фамилий сефардов, как Толедано, Сарагоса, Бехар, Барчилона – вместо Барселона, Сориа или Сориано, Валенси или Валенсия, Марсиано или Мурсия и т. д.). Кроме того, известно, что в Средние века в городе Лорка проживала еврейская община. Так что предположение о еврейских корнях поэта выглядит вполне обоснованным.

Мать Федерико была скромного происхождения – настолько скромного, что родня отца сильно обеспокоилась его женитьбой, которую сочла мезальянсом. Необходимо особо подчеркнуть это обстоятельство: оно позволяет понять, почему Федерико впоследствии так свободно чувствовал себя в среде маргиналов и искренне сострадал бедным и униженным. Он знал, откуда он родом – на какой ветви вырос. Своему отцу он обязан тем непринужденным отношением к жизни, которое обеспечивается материальным достатком. Отец дал ему возможность полностью посвятить свою жизнь искусству. От матери же Федерико унаследовал скромность: она воспитывалась в монастырском колледже для бедных девушек, где ее научили знать в жизни цену всему. Федерико был по-настоящему скромен – несмотря на то, что в кругу друзей он любил блистать, покорять и шокировать. Но это была игра, актерство – и никак не хвастовство.

От матери он унаследовал любовь к книгам, как об этом уже говорилось. Кстати, именно эта ее черта, ее «литературность», в этой малопросвещенной сельской среде, привлекла к ней будущего отца Федерико. Когда он ухаживал, конечно целомудренно, за юной Висентой, она очаровывала его знанием поэзии и хорошей речью – тем, чему ее научили в монастырских стенах, готовя к учительской стезе. В один прекрасный день дон Федерико Гарсиа Родригес сказал ей растроганно: «Ты говоришь как книга, Висента». И это было чистой правдой. Их сын Федерико всегда будет любить свою мать и восхищаться ею; под грубоватой внешностью, которую он унаследовал от отца, скрывалась тонкая литературная душа, как у матери. Достаточно прочесть прекрасно написанные письма доньи Висенты своему сыну, отмеченные печатью хорошего образования, с безупречной орфографией, чтобы понять, сколь многим поэт обязан своей родительнице.

У этой четы родилось пятеро детей. Первым был Федерико, которого окрестили 11 июня 1898 года под именем Федерико дель Саградо Корасон де Хесус. Первые роды доньи Висенты были тяжелыми, и, с трудом оправившись от них, она не смогла кормить своего первенца грудью. Ему взяли кормилицу, жену конюха, жившую в доме напротив; впоследствии некоторые «доброжелатели» будут утверждать, что Федерико якобы получил в младенчестве душевную травму, не зная материнского молока и будучи «оставленным» матерью, хотя на самом деле донья Висента была ласковой и заботливой. Вполне естественно и то, что он сохранил на всю жизнь большую нежность к своей кормилице. Ее дочь, Кармен, на шесть лет старше Федерико, стала его лучшей подругой и товарищем в играх.

Второй ребенок, Луис, родился в 1900 году и умер от пневмонии два года спустя. Такое событие, как смерть малыша, действительно могло серьезно повлиять на Федерико, которому было уже четыре года. Сильнейшим ударом оказалась эта смерть для отца семейства: с тех пор он стал опасаться за здоровье всех членов семьи, помешался на гигиене и лекарствах и, что еще хуже, заразил своим паническим страхом перед болезнью и своего сына Федерико.

Затем, в 1902 году, родился Франсиско – любимый брат Федерико. Он станет доверенным лицом и «сообщником» Федерико и даже напишет о нем много доброго и трогательного в своих воспоминаниях «Federico у su mundo».

Наконец родились и две девочки: в 1903 году Мария де Консепсьон, прозванная Кончей, и в 1909-м Исабель. Федерико всегда будет относиться с большой нежностью к брату, сестрам и родителям. Жизнь семейства – какой он знал ее – всегда была наполнена гармонией, нежностью и довольством.

Да, детство и юность Федерико были счастливыми. У него был понимающий отец, который не мог заранее знать, что сын станет выдающимся поэтом и драматургом, но не мешал ему искать свое призвание; несмотря на притворное ворчание и чисто внешнее нежелание «потакать капризам» своего первенца, отец всячески помогал ему развивать дарования, которые поначалу могли казаться просто дилетантскими претензиями молодого человека из богатой семьи.

Детство Федерико протекало среди природы андалузской Ла-Веги. Чтобы лучше понять его самого, нужно знать, что это была за природа и какую вообще она играла роль в его жизни. Так вот, значение природы в формировании личности будущего поэта было очень велико: вся поэзия Лорки будет заполнена растениями и цветами, имеющими зачастую символическое значение, – она словно питается живой водой этой андалузской равнины и историей его родного края. Поэт потом будет с гордостью подчеркивать, что он не житель Гренады, не городской житель вообще, а дитя Ла-Веги, селянин, выросший среди ее флоры, фауны и чудесных источников, посреди зеленого пейзажа, где на горизонте доминирует величественный массив Сьерра-Невады (его пик Муласен самая высокая точка на территории Испании – 3478 метров). Многочисленные владения его отца живописно раскинулись посреди столетних вязов и рощ, изобиловавших дичью, в частности фазанами. Земля здесь, меж двумя реками, была исключительно плодородной и благодатной для крестьянского труда, пока не грянул на эту землю гром – в виде сахарной индустрии.

В родном краю Федерико вода была везде – отсюда и многочисленные названия «La Fuente». Здесь не было фермы, в которой не было бы своего колодца, не было поля, которое не орошалось бы каналами. Основным цветом всей природной среды был зеленый, и он же вскоре окрасит всю поэзию Лорки – заполненную обильной растительностью и орошенную водами этой благодатной земли.

Дом семейства Лорка располагался в центре городка, аккуратно побеленный, просторный, по понятиям того времени, и удобный. Пол в нем был выложен плиткой, а потолки поддерживались прочными балками. В 1903 году семья переехала в другой дом, тоже в Фуэнте-Вакеросе, но еще лучше обустроенный и почти буржуазный. Он стоял рядом с церковью, и Федерико, которому исполнилось тогда пять лет, засыпал под звон ее колоколов – их пение он запомнит навсегда: оно слышится то там, то здесь в его стихах.

Когда мальчику исполнилось девять лет, отец перевез семью за четыре километра от города – в деревню Аскероса (нехорошее название, которое означает по-испански «противная»; с 1941 года и по настоящее время эта деревня носит более благозвучное наименование – Вальдеррубио). Но Федерико полюбил этот уголок Ла-Веги. В июле 1921 года в письме другу детства Мельчору Фернандесу Альмагро, будущему известному критику, он написал: «Аскероса – одна из самых красивых деревень Ла-Веги – с ее чистотой и благообразием жителей». Он не раз еще вспомнит ее добрым словом – например, в то лето, когда ему исполнилось 23 года, в письме Адольфо Салазару, другу детства и всей жизни, который только что напечатал хвалебную статью о «новом поэте Гренады», Лорка писал: «Вот уже несколько дней как взошла оливково-зеленая луна над голубым туманом Сьерра-Невады; напротив моей двери пела колыбельную женщина, и это пение золотым серпантином обвивало всё вокруг. Здесь живешь словно посреди волшебства, особенно с наступлением вечера, – как в полусне. Временами всё вокруг словно испаряется, и остаешься в пространстве – жемчужном, розовом, тускло-серебряном. Я не могу описать словами чудо этой Ла-Веги и этой маленькой белой деревушки под сенью тополиных рощ».

Отец приобрел здесь новое жилище, желая быть поближе к землям, которыми владел, а заодно – и к станции железной дороги, по которой можно было поехать в Гренаду.

Школьное обучение Федерико, трижды сменившего школу (ко всем этим переездам нужно прибавить его поступление в 1908 году в среднюю школу в Альмерии, которой руководил друг и коллега доньи Висенты, Антонио Родригес Эспиноса, бывший ранее учителем в Фуэнте-Вакеросе), не могло быть особенно успешным. Эспиноса давал своему маленькому ученику и частные уроки: можно предположить, что тот уже тогда восставал иногда против учебы и школьного надзора. (Впрочем, ребенок не задержался здесь надолго, так как серьезно заболел горловой флегмоной, и это вернуло его – нет худа без добра – в лоно внимания и заботы близких.)

Антонио Родригес Эспиноса знал донью Висенту еще до ее приезда в Фуэнте-Вакерос. Он даже присутствовал при крещении маленького Федерико дель Саградо Корасона де Хесуса. Этот педагог, несомненно, оказал большое влияние на Федерико в Фуэнте-Вакеросе и в Альмерии. Это влияние было тем более значительным, что Эспиноса являлся педагогом нового типа, приверженцем свободного образования, которое отличалось от традиционного сугубо католического, принятого тогда в Испании, – именно своим светским и новаторским характером. Всю последующую жизнь Федерико будет относиться к своему учителю с величайшим уважением и преданностью. Эспиноса окажется последним, с кем встретится Федерико в Мадриде, накануне своего рокового возвращения в Гренаду. Вообще говоря, чем были бы все великие писатели без своих учителей? Общеизвестно, какое влияние может иметь учитель на ребенка в его нежном возрасте: он его формирует, он почти бог для него – это доказывает, в частности, пример преданности Альбера Камю своему школьному учителю Луи Жермену, которому писатель посвятил даже свою речь нобелевского лауреата.

Альмерию Федерико запомнил навсегда (хотя он пробыл в ней лишь несколько месяцев 1908/09 учебного года). Это один из самых «африканских» городов Испании. Жаркая, высушенная, скудная, она станет идеальным фоном для одной из его самых жестоких драм – «Кровавой свадьбы», – действие ее происходит в Нихаре, неподалеку от Альмерии. Декорации к этой пьесе изображали сплошные плато на горизонте и большие пальмы, а один из персонажей произносит реплику, ярко характеризующую этот пустынный ландшафт: «Четыре часа идешь – и ни дома, ни дерева не встретится». В «Цыганском романсеро» Лорка, устами своей «цыганки-монашенки», упомянет о «пяти ранах Христа, обращенных к Альмерии». Можно ли точнее описать это место горечи и страданий? Возможно, здесь сказались и его собственные тоскливые воспоминания о воспаленном больном горле, что позволило ему тогда поскорее вернуться в Аскеросу под сень материнской заботы…

Когда позднее Лорка будет описывать этот андалузский город (в письме, адресованном поэту Хосе Бергамину в феврале 1927 года), он даже отметит в нем нечто присущее алжирским городам. Это может показаться странным, если не принять во внимание, что такой восточный, арабский колорит был необходим Лорке-поэту, чтобы сравнить Альмерию с тем городом, который так много значил в жизни другого поэта – великого Сервантеса. Альмерия всегда виделась Лорке полной «горечи и алжирской пыли цвета шафрана».

Но в Ла-Веге его детства Федерико посчастливилось жить среди совсем иной природы – чарующей своей свежестью. Он, дитя земли, потом страстно утверждал: «Я люблю землю», – и он всегда будет возвращаться сюда, чтобы стряхнуть с себя бремя забот и усталости, чтобы напитаться здесь новой энергией и почерпнуть нового вдохновения. В самых первых набросках поэта, которые со временем удастся извлечь на свет божий, везде сквозит его восхищение родной долиной – эти коротенькие тексты, написанные рукой подростка, исполнены той простоты и душевной чистоты, которую Федерико будет всегда стараться сохранить в себе, создавая уже «взрослые» большие произведения. В самом первом из таких набросков упоминается Фуэнте-Вакерос – милая его сердцу «тихая и благоуханная деревушка посреди Ла-Веги в самом сердце Гренады». Столь велико в нем это земное притяжение, что он – а ему тогда было всего лишь 16–17 лет – мечтает упокоиться здесь навечно: «И здесь я стану землей и цветами». Это умаление себя достойно восхищения. Он, как то подобает истинному христианину, предполагает свой возврат в землю («в прах ты возвратишься») – и тогда его тело даст новое рождение этой цветущей природе. Ароматы природы не перестают кружить голову «городскому молодому человеку» (он писал эти строки, уже будучи жителем «суровой» Гренады) – дивные ароматы укропа и дикого сельдерея посреди серых городских мостовых. На этих мостовых его не покидают образы родной деревушки, с ее тополями, лаврами, цветущими розовыми кустами, вьющимися растениями. Причем здесь, в своих гренадских заметках, он еще сравнительно далек от того «растительного разгула», который будет бушевать в его более поздних воспоминаниях.

Вот такой родная деревушка останется в памяти взрослого Федерико: обширная деревенская площадь в обрамлении скамеек и тенистых деревьев; к ней со всех сторон сбегаются узкие темные улочки, на которых ему, ребенку, чудились целые вереницы всяческих теней и призраков. На одной стороне этой площади – скромная церквушка «с такой низкой колоколенкой, что она не видна из-за домов, и, когда звонят колокола, кажется, что этот звон идет прямо из сердца земли». Тот сельский ребенок, каким он был, то дитя природы, каким он остался в душе, здесь был особенно близок к земле, к ее сочным вспаханным пластам. Он навсегда запомнит крепкий запах соломы и будет называть его «божественным».

На дверях церкви – деревянный крест, и на фасаде – фигура Божьей Матери, покровительницы плодоносящих, с ребенком Иисусом на руках; она вся увешана медальонами и обетами. Этот образ поразил воображение будущего поэта: его произведения будут обильно населены женщинами, умоляющими Матерь Божью даровать им радость рождения ребенка, несчастными женами, жалующимися на свое бесплодие и готовыми на всё, на самые трудные паломничества, какой бы ни была опасность. Впрочем, надо признать, опасность была не столько в том, что Дева Мария не захочет совершить чудо зачатия, сколько в том, что в пути паломнице может встретиться и приняться за дело какой-нибудь крепкий деревенский парень, который и поможет несчастной обрести плодовитость, – этот мотив станет одним из главных у Лорки-драматурга в «Йерме» – одной из его знаковых и скандальных пьес.

Главное же то, что в самом центре деревенской площади бьет фонтан (постоянный образ в поэзии Лорки), чья вечная песня слышится поэту во всём: ведь вода на то и вода, чтобы всегда струиться и шуметь – словно наперекор церковной тишине. Он навсегда запомнит это журчание фонтанов и ручьев: оно станет тем образом плодородия, который будет противопоставлен в его стихах бесплодным пескам и страждущему от жажды Югу – а за всем этим будет просматриваться образ человека, рожденного мужчиной, но обделенного мужским достоинством…

В 1931 году, с установлением Республики, муниципалитет Фуэнте-Вакероса переименовал улицу Де Ла Иглесиа, на которой Федерико провел свое раннее детство, в улицу «Федерико Гарсиа Лорка». Какую гордость вызвало это переименование в поэте, который был рожден в этом крае и сумел так рано получить в нем признание! Ведь ему было всего 33 года…

Оказанная ему честь наполнила благодарностью его сердце: «Когда в Мадриде или в любом другом месте меня спрашивают о месте моего рождения, я называю деревушку Фуэнте-Вакерос, чтобы известность, или даже слава, которая выпадет на мою долю, принадлежала и ей – такой доброй, обильной и свободной. И знайте все, что я возношу ей хвалу, как поэт и сын этого края, потому что на всей равнине Ла-Вега – и я говорю это без предвзятости – нет места более красивого и изобильного, вызывающего в душе столько прекрасных чувств, как моя родная маленькая деревня».

Чистая душа ребенка была глубоко религиозной. Впоследствии он часто вспоминал, как мать утром входила в детскую комнату, которую он делил с братом Франсиско и двумя маленькими сестрами, и будила их: она широко растворяла ставни и неизменно восклицала: «Да войдет к нам Божья благодать!» И не было ни одного утра, когда он не произнес бы в присутствии матери своей простодушной молитвы: «Ангел-хранитель, мой добрый спаситель, меня ты храни все ночи и дни». Эта религиозность была неотделима от любви и нежности, царившей в семье: на заре мать всегда тихонько заходила в комнату детей, чтобы убедиться, что ее любимые чада спокойно спят, – Федерико запомнился «шорох ее юбок»; затем наступал черед отца, который перед уходом на поля обязательно приходил поцеловать детей. Это воспоминание было настолько ярким, что Федерико не раз возвращался к нему: «Наш отец… нежно целовал нас, совсем тихо и сдерживая дыхание, чтобы не разбудить нас… Я часто смеялся от радости, глядя на лицо отца, – с такой любовью он смотрел на нас. У него даже дрожали губы и было столько чувства в глазах! Выражение его лица вызывало тогда у меня смех. Думаю, что сейчас я бы заплакал».

Десять-двенадцать лет спустя, когда Федерико, уже молодой человек, будет записывать эти воспоминания, его чувства будут так же свежи, как тогда. Он еще не знает, что вскоре станет поэтом, драматургом, музыкантом, рисовальщиком, художником и бунтарем, – в этих строках он просто оставил нам свидетельство о том, что у него было счастливое, защищенное детство, полное нежности. И что он был любимым ребенком.

Любовь и нежность, заполнявшие детство Федерико, он пронесет с собой по жизни: это память о соседках-крестьянках, у которых ему, совсем еще малышу, доводилось «оставаться на сиесту» – «кокон ласковых рук» этих добрых женщин будет часто вспоминаться ему. Он, как воочию, видит и крестьянские «пиршества» – кукурузные лепешки, обжаренные с ямайским перцем, традиционные «migas», которые и в наши дни составляют главную прелесть некоторых андалузских харчевен. Федерико, словно наяву, чувствует ласки этих простых людей и особенно – их старого деревенского пастуха. Ребенком он карабкался ему на колени, и старик пересказывал ему старинные легенды гор и долин. «Я сладко засыпал под сказания моего доброго крестного – пастуха», – вспоминал поэт. Смерть старика стала его первым настоящим детским горем. В жилище покойного, видя здесь в печали и свою мать, он впервые дал волю горьким слезам. Он скажет потом об этом мощной лорковской фразой, в которой обнажилась вся его обостренная чувствительность: «Мое сердце было раздавлено тисками».