Текст книги "Гарсиа Лорка"

Автор книги: Альбер Бенсуссан

 
Когда всплывет на небе лунная ладья, —
в Сантьяго-де-Куба поеду я,
поеду я в Сантьяго…
В черных ладонях воды паровозной —
я еду в Сантьяго…
Вот пальма глядится лебедем —
я еду в Сантьяго,
медузой лохматой – бананы на ней,
я еду в Сантьяго…
Коробка сигар с белесым Фонсекой —
я еду в Сантьяго…
Ромео с розой Джульетте в руках —
я еду в Сантьяго…
О, Куба! Твой шорох сухих семян!
я еду в Сантьяго…
Щелканье «клавес» и талии пламя —
я еду в Сантьяго…
 
 
О ты, живая арфа тонких тростников!
Кайман. И аромат табачного цветка…
В Сантьяго-де-Куба приеду я.
 

Магия поэзии? Поэтическое чудо? Именно это имел в виду Лорка под своим «duende» – это понятие никто никогда так и не смог толком определить. Эта поэма опять возвращает нас в его детство: Федерико тайком брал присланную отцу коробку с гаванскими сигарами, открывал, вдыхал их аромат, упивался им, разглядывая на обратной стороне ее крышки «хромо»: здесь была изображена в медальоне белокурая голова того самого Фонсеки – фабриканта сигарет; вот и изображение Ромео, висящего на веревочной лестнице под балконом Джульетты и протягивающего ей руки, – эти сигары назывались «Ромео и Джульетта» и считались одними из лучших даже среди других хороших марок.

Конечно, Федерико не мог не поехать в Сантьяго – это легендарное место, где испанский флот потерпел поражение от североамериканцев; город находится в семистах километрах от Гаваны, и ехать туда пришлось на поезде – отсюда в его поэме образ «черной воды»: эта метафора родилась из смеси дыма паровоза и пара от воды, которую заливали в него на остановках.

Он должен был отправиться туда 5 апреля, чтобы прочесть там условленную лекцию, но задержался (он прочтет эту лекцию только в мае), а затем уехал тайком, не предупредив ни Чаконов, ни Лойнасов, которые были этим сильно огорчены; возможно, он поступил так потому, что постоянное присутствие возле него такого количества восторженных друзей начало его утомлять. Тем более что поэт всегда нуждается в покое и одиночестве, чтобы сосредоточиться на своих впечатлениях, удержать вдохновение, – одним словом, чтобы творить.

В Сантьяго он выступил в педагогическом институте: рассказывал будущим учителям о «механике поэзии» – это была та же лекция, которую он читал в Гаване. Федерико, прирожденный актер, не испытывал затруднений, выступая здесь и там с теми же лекциями, которые он уже несколькими годами ранее читал в Мадриде или Гренаде. И именно из этого короткого путешествия родилось его единственное стихотворение, написанное на Кубе и о Кубе: в нем проскальзывает типичный для нее сельский пейзаж – широкие пальмовые листья, которыми устилали крыши хижин, «bohios» по-кубински. Высунувшись из окна поезда, Федерико с восхищением разглядывал пробегавшие мимо карибские пейзажи: вот низко висят на ветвях гроздья бананов, напоминающие растрепанную голову Медузы – мифического существа со змеями на голове вместо волос, которой герой Персей эту голову отрубил. И конечно, Федерико видел бескрайние поля табака, который обеспечивал тогда богатство и славу Кубе: этот табак и перекочевал из воспоминаний его детства – в поэму. Видел он и поля сахарного тростника: они напоминали ему о том, что отец сделал состояние семьи на сахарной свекле, растущей в гренадской Веге, – ведь ввоз сахара с Кубы был прекращен вследствие потери Испанией Кубы в том знаменательном 1898 году. Однако именно это состояние позволило ему совершить путешествие сюда!..

В поэме Лорки есть новаторские приемы: звукоподражание кубинским народным инструментам – сухим зернам «maracas» и звонким деревяшкам «claves»; ритмичный перестук колес поезда великолепно передан им рефреном «поеду в Сантьяго» – он повторяется в поэме не менее пятнадцати раз. Кубинский писатель Гильермо Кабрера Инфанте, автор «Трех грустных тигров» – этот роман содержит в себе всю музыкальную палитру Гаваны, – рассказывал, что есть такая кубинская песня, весь текст которой состоит из одного слова «blen», повторяемого на разные лады с разной интонацией. Федерико слышал ее, оценил и использовал этот прием повтора в своей поэме. Кабрера Инфанте, горячий поклонник поэта, впоследствии утверждал, что Лорка способствовал зарождению новой кубинской поэзии и что круг его почитателей-поэтов всегда будет помнить об этом.

Среди почитателей Лорки был и тот, кто вскоре станет одним из самых знаменитых кубинских писателей – Хосе Лесама Лима, бессмертный автор «Paradiso». Среди них была и Лидия Кабрера – она станет самым крупным кубинским ученым-антропологом. С Федерико ее связывала крепкая дружба: она познакомилась с ним тремя годами ранее еще в Мадриде, где проходила курс учебы, и тогда же он посвятил ей свою самую «скандальную» поэму из «Цыганского романсеро» – «Неверная жена». На Кубе они часто встречались, и она старалась приобщить его к своему увлечению афро-кубинской религиозной культурой. И вот уже Федерико участвует в церемонии «ньяньига» с ее таинственными ритуалами во главе с колдуном, скачущим в кругу своей «паствы», – среди них и наш герой, обомлевший от страха перед личиной «дьявола», который всячески кривляется и корчится. Эти церемонии произвели на него даже более сильное впечатление, чем то, что он видел у негров в Гарлеме.

Из Сантьяго Федерико привез священное изображение, приобретенное им в храме святой покровительницы Кубы. Он заранее наметил это важное для него паломничество и совершил его в большой тайне, почти стыдливо, не сказав об этом никому. У него было действительно свое особое отношение к религии. Верил он всё-таки – или не верил? Он роза – или резеда (этот вопрос уже был задан ранее)? Да, у него есть свой Иисус и своя Дева Мария, но это никого не касается… Читайте его стихи, особенно эту «Оду святейшему причастию», которая так шокировала своим физиологическим натурализмом Мануэля де Фалью и теперь так же шокировала кубинских слушателей, которые в изумлении внимали ему во время первых его выступлений. Федерико отбросил все общепринятые каноны: у его Иисуса такие же гнойные раны, как у тореро Игнасио Санчеса Мехиаса, – их объединяют «те же» Страсти, у них «одна и та же» Голгофа. Вероятно, это чересчур смелое сопоставление: у Лорки Христос с самого начала «преследуем семью опасными быками» и наконец выставлен «к колонне из нарда, покрытой снегом / над миром колес и победного фаллоса». Об Игнасио: «бык ревел у лба его» и «вот издали идет гангрена – радужный знак в гниющем паху». «Победный фаллос» – и «гниющий пах»… То есть Христос у Лорки – сила, устремленная в будущее и неумирающая, тогда как тореро «умер навсегда». И всё же эти физиологические описания, отдающие мертвечиной, и некоторые кощунственные метафоры вызвали шок даже у его доброго друга Мануэля де Фальи. Следует ли отнести их на счет дурного вкуса Лорки – или его сюрреалистического стремления к «эпатажу буржуа»? Скорее всего, это попросту были элементы кича, которые неизбежно должны были прорваться у поэта, формировавшегося под влиянием Хуана Рамона Хименеса (которого вместе с его ослом Платеро так ненавидел Дали!).

Задержимся еще немного на Кубе. Итак, Федерико, вдруг проникшийся набожностью, отправился в паломничество к святилищу Милосердной Девы-на-меди (это странное наименование объясняется тем, что в том месте находились медные копи) и привез оттуда маленький медальон. Он подарил его затем Флоре Лойнас – вероятно, желая извиниться за то, что поехал в Сантьяго, никого не предупредив. Как истинный поэт, он при этом галантно присовокупил: «От кубинской Девы – другой кубинской деве». В этом не было намека на ухаживание, хотя Федерико прекрасно умел общаться с женщинами, которые интересовали его как благодарные слушательницы и почитательницы.

На Кубе поэт вполне отдался своим сексуальным наклонностям – конечно, не без риска, но что поделаешь! Куба не знала тех предрассудков и моральных табу, которые еще процветали в ее бывшей метрополии. Эмоциям всегда дышалось свободнее на этом самом чувственном из Карибских островов (и он останется таким всегда, невзирая ни на какие превратности истории и репрессии, устраиваемые здесь разными политическими режимами). Однажды вечером молодой друг поэта, выполнявший при нем роль чичероне (это был гватемальский поэт Луис Кардоса-и-Арагон, который, в частности, помог ему сделать для себя очередное открытие – сатирический театр «Альгамбра» в Гаване, – какое еще название могло быть привлекательнее для жителя Гренады?), устроил ему «экскурсию» по борделям. 26-летний гватемалец решил показать этому испанцу сладострастные прелести дивного острова любви.

Итак, Федерико вступил в один из «храмов наслаждения» – именно о таких «храмах» лукаво предупреждал в стихах другой поэт, Пьер Жан Жув: «Иди же за мной в те опасные двери: воспламенит собой твой взгляд одна лишь смуглая лодыжка» («Барселонская путана»). Под призывные возгласы распорядительницы «салона» занавес из макраме, скрывавший заднюю часть зала, поднимается – и взорам посетителей предстает целый ряд прелестниц с пышными формами, смуглой кожей (ах, эта горячая черная кровь, которая так волнует Федерико еще со времен его посещений Гарлема!) и зовущими взглядами. Ну что скажешь – казалось, спрашивал Луис – слюнки уже текут? Вместо ответа ошеломленный Луис услышал другой вопрос: и что, здесь только девушки, а юношей нет? Федерико вслух высказывает удивление неравенством: неправильно, что в подобных заведениях имеются только девушки, а мужской проституции нет. Гватемалец, рассказавший впоследствии о своем знакомстве с Лоркой, утверждал, что в его личности вовсе не было женоподобия и лишь отдельные черты его внешнего облика отдаленно могли напоминать нечто женственное: «несколько округлые бедра» и «некоторые подчеркнутые интонации» голоса. Вообще, мужские качества Федерико никогда ни у кого не вызывали сомнения. Просто он был равно чувствителен к достоинствам и женщин, и мужчин – человеческим достоинствам.

Позже Кардоса посетил Лорку в клинике (тот, опасаясь заболеть раком, захотел во что бы то ни стало удалить несколько родинок и бородавок на лице и на спине) и застал его лежащим в постели, но в окружении веселой компании молодых негров, распевающих и трясущих «маракасами». Поговаривали, что у Федерико были гомосексуальные связи: например, с неким скандинавским моряком – приятелем местного поэта с претенциозным именем Порфирио Барба Якоб, явно псевдонимом; ходили слухи, что Лорка провел ночь в полицейском участке якобы из-за того, что был застигнут «на месте преступления» – еще с одним моряком. (Здесь приходит на ум Жан Жене с его «Ссорой в Бресте».) Судачили и о других его «друзьях» – якобы удачной «жатве», собранной здесь этим неудавшимся мужчиной, который, получив отставку у Дали и Аладрена, отправился в Америку, чтобы избавиться от искушения самоубийства. Указывали на одного из них, двадцатилетнего красивого мулата по имени Ламадрид, и еще одного, Хуана Эрнесто Переса де ла Рива, – причем отношения с ним вроде бы носили столь скандальный характер, что в первый раз на этом райском острове поэту было указано на дверь в одном благопристойном буржуазном доме. Однако, как говорится, со свечой мы при этом не стояли. Несомненно одно: по этому городу экстравагантный поэт пронесся как сильный порыв ветра.

Но вот наступило время расставания: ведь Лорка, прибывший в Гавану на несколько дней, пробыл в ней более трех месяцев. Достаточное время для того, чтобы завязать прочные дружеские связи и оставить после себя печаль разлуки в сердцах близких людей. В гаванском отеле «Инглатерра» состоялся прощальный банкет, на который собралась вокруг Федерико вся интеллектуальная, художественная и поэтическая элита города – для него стало уже привычным быть центром притяжения в этой атмосфере дружелюбия и восхищения. Внезапно начался один из тех мощных ливней, которые случаются только в тропиках. Федерико не мог прийти в себя от изумления: ведь его глаза привыкли здесь лишь к жаркому красному солнцу. Это же настоящий потоп! Да, таким и мог быть библейский потоп, и Федерико был поражен этим зрелищем, как новоявленный Ной: он выбежал наружу, чтобы полюбоваться им; за ним выбежали его друзья, продолжая громко разговаривать между собой (Лорка потом будет рассказывать своим близким, что все кубинцы имеют привычку говорить очень громко). Тогда, посреди этого гомона, который мешал ему созерцать первозданное величие стихии, Лорка приложил палец к губам – и все замолчали. Кто еще, кроме этого всеобщего любимца, мог бы утихомирить столь шумную компанию и прекратить этот словесный потоп по-кубински? Так что до наших дней дошла легенда о том, как Лорка в ночь с 11 на 12 июня 1930 года, как истинный маг, вызвал сильнейший ливень над Гаваной – просто чтобы полюбоваться им…

И ВСЁ-ТАКИ, ЧТО ЖЕ ТАКОЕ «DUENDE»?

 
Рыдания всех потерянных душ
Исторгнет из нутра ее поющий рот.
 

Федерико Гарсиа Лорка

Федерико часто произносит это слово – «duende». В свой «американский год», в Гаване, он прочел знаменитую лекцию, где постарался определить это понятие, – то была загадочная «Теория и практика “duende”». Весной 1931 года она вызвала такой энтузиазм у кубинцев, что Лорке пришлось повторить ее два года спустя в Буэнос-Айресе и Монтевидео во время своего большого турне.

Вообще, это слово существует в испанском языке давно. Этимологически оно представляет собой производное от «dueno», которое означает «хозяин», а точнее – «хозяин дома». Есть и соответствующий фразеологизм, который можно перевести как «сумасбродство в доме» – это метафорическое обозначение воображения и порожденных им фантазий; близкое ему «по духу» слово «duende», ассоциирующееся с «хозяином дома», приобрело в народном сознании значение «потусторонний дух» – демон или домовой, который живет в доме или посещает его, – то есть «duende» тесно связан с миром волшебства. В Андалузии, а особенно – в творчестве Лорки, это слово стало обозначать таинственную силу, которая овладевает человеком при определенных условиях, заставляет его выйти за пределы собственного «я» и ввергает его в мир чуда, магии, безумия. Это слово оказалось особенно близко такому художнику слова, как Федерико: он полагает себя ясновидцем, причастным к миру сверхъестественного, просвещенным пророком и властителем слов и образов.

Эта теория была порождением его собственного опыта, когда вместе с Мануэлем де Фальей он собирал произведения исконного андалузского фольклора «канте хондо»; его воображение уже тогда поразили певцы, которые нисколько не были похожи на обычных исполнителей лирических песен: едва не срывая голос, они впадали в истерическое состояние, близкое к трансу, – и весь мистический настрой происходящего оказывал ошеломляющее и завораживающее воздействие на слушателей. Лорка обожал цыганские праздники, на которых певцы и музыканты всегда сначала садились в круг – но вот один из них поднимается в порыве вдохновения и только что не левитирует; вот и другой принимается голосить на пределе своих связок и до боли в глотке – и этим берет слушателей за живое; а вот и танцовщица – вспыхивает, как язык пламени, и вращается одержимо, наподобие дервиша. Неизвестно, откуда берется этот «темный порыв дрожи», его невозможно объяснить – его можно только испытать: это «битва с демоном». Он запрятан где-то в глубине тела, в жилах артиста и, как утверждает Федерико, «в самых истоках крови». Это выражение полностью приложимо и к его собственной поэзии. И правда, в этом таинственном порыве – весь Лорка, а высшее его выражение он находит в двух формах искусства – фламенко и тавромахии. Лорка даже объявляет его обязательным условием для вдохновения. Без «duende» вдохновение можно вызвать в себе лишь искусственно, и тогда художник, или поэт, лишь повторяет старые образцы или обрекает себя на подражание. С «duende» в тело человека вселяется дух – Диониса или Медузы – и сотрясает его дрожью. Вот тогда-то слабый человеческий «тростник», гнущийся даже от легкого ветерка, загорается и в рваных ритмах гитары становится факелом.

Лучшую иллюстрацию того, что есть «duende», Лорка находил в блестящем исполнении великой артистки «канте хондо» Ниньи де лос Пейнес: «Нинья медленно поднялась, как безумная, согнутая пополам, как средневековая плакальщица, выпила одним глотком большой стакан жгучей “cazalla”, села обратно и начала петь – без голоса, без дыхания, без оттенков, с пылающим горлом… но с “duende”. Она отбросила ненужную ей подпорку в виде самой песни – чтобы дать дорогу яростному пожирающему демону, спутнику песчаных вихрей».

Нечто подобное Лорка мог, конечно, видеть и на Кубе, где он сам, как известно, участвовал в ритуалах «santeria» афрокубинцев Гуанабакоа, призывавших своих богов-покровителей:

 
Пусть Шанго сохранит
И защитит тебя, Ямайя!
 

И в Гарлеме Лорка видел, как негры поют в церкви и молятся, при этом некоторые даже входят в транс. «Duende» живет в теле человека «материально», это одержимость человека некоей сущностью, поэтому поэт и говорит о «плоти в плоти». Именно в музыке, танце, «поэзии вслух», утверждает он, лучше всего проявляется «duende», так как он «нуждается в живом теле».

В то же время искусство, вдохновленное «duende», – это и игра со смертью. Федерико видит здесь характерную черту испанского духа – жизнь со вкусом смерти; он чувствует это в себе самом как национальное культурное и этическое наследие. Надо было видеть, как он изображал собственную смерть перед Сальвадором и Аной Марией Дали, заставляя ее при этом фотографировать себя «мертвым»… смеха ради. Дали в своем интервью, опубликованном в 1975 году, вспоминал о жутком драматизме этих «мизансцен», где Лорка изображал собственную смерть, – как, например, вот такая, разыгранная им перед друзьями в студенческой «Резиденции»: «Как сейчас я вижу его лицо, обреченное и ужасное, когда он, вытянувшись на постели, воссоздавал этапы медленного разложения собственного тела. В этой игре “гниение” должно было совершиться за пять дней. Затем он описывал свой гроб и положение в него своего тела; следовала подробная сцена закрывания его крышкой и наконец – похоронная процессия с его гробом по тряским мостовым Гренады. Убедившись, что наше тоскливое настроение достигло наивысшего градуса, он внезапно вскакивал, разражался диким смехом, сверкая всеми своими белыми зубами, затем выталкивал нас всех за дверь и преспокойно укладывался спать – удовлетворенный».

Не случайно была написана Лоркой такая фраза: «Мертвый в Испании остается более живым, чем где бы то ни было в мире. Его профиль ранит, как лезвие бритвы». Вспоминал ли он при этом собственные погребальные строки, которыми он почтил смерть Игнасио Санчеса Мехиаса? Несомненно, потому что искусство тавромахии, в его понимании, должно быть одержимо «duende», чтобы достичь совершенства. Каждый бой быков, на его взгляд, – это «триумф испанской смерти». Он дает определение корриды как «исконной религиозной драмы, где, так же как в мессе, возносятся моления и совершаются жертвоприношения богам». Можно легко представить, с каким ужасом, смешанным с обожанием, слушала кубинская, аргентинская, уругвайская публика эти его филигранно отточенные фразы – бьющие прямо в сердце. И последнюю, заключительную: «Испания – единственная страна в мире, где смерть является национальным зрелищем».

«Duende» необходим для настоящего творчества – не важно, танец это или пение, драма или живопись (Гойя для него самый одержимый «duende» художник); это антипод тому, что обычно считалось источником вдохновения, – музе, ангелу… Нет, «duende» – вовсе не муза, нашептывающая поэту его строки, который, таким образом, получает их извне, свыше, словно поданные ему ангельской рукой. «Duende» живет у него внутри, в тайниках его души, в самой середке этой сдвоенной сущности, для которой в испанском языке есть такое красочное слово «entresijo»; он выплескивается из ран поэта струями крови. Но дадим слово самому поэту. В заключительной части своей речи, которой он всегда окончательно околдовывал своих слушателей, Лорка говорил: «Но “duende”… Где же он? Из-под сводов пустой арки веет живой духовный ветер, который настойчиво обдувает наши мертвые головы, – в поисках новых пейзажей и доселе неслыханных звуков; этот ветер дает благоухание слюне ребенка, примятой траве и раздувает вуаль на голове Медузы; он несет свое благословение всему новому созданию…»

Так поэт возвращал своих слушателей к истокам Творения, к изначальному Слову, которое дало название всему сущему, – можно догадаться, что этот светоносный пророк, который создает поэта, сам носит блистательное и вызывающее имя «вечного бунтаря» – Люцифера[14]14
  В данном случае авторское толкование субъективно. В Евангелии от Иоанна сказано: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог». Люцифер (Денница) – ангел, восставший против Бога и ставший затем Сатаной («клеветником»), или диаволом («разделителем»). (Прим. пер.).


[Закрыть].