Текст книги "В ожидании зимы (СИ)"

Автор книги: Алана Инош

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 41 страниц)

Разглядывание окрестностей оказалось таким захватывающим занятием, что Дарёна долго не могла оторваться. Бросая в рот ягодку за ягодкой, она со смехом наводила трубу на дальний лесок и пыталась сосчитать деревья, потом подглядывала за работницами в саду, которые расстелили на земле скатерть, разложили на ней съестное и уселись перекусить под деревом… А затем вдруг в поле её зрения попали трое женщин-кошек на сочно-зелёной лужайке, возившихся со странным приспособлением, представлявшим собою обтянутый кожей остов, очертаниями похожий на огромные птичьи крылья размахом сажени в четыре. «Крылья» крепились к треугольной раме и были связаны с нею несколькими длинными ремнями и верёвками.

– Ой, а что это? – спросила Дарёна.

Глянув в трубу, Светолика ответила:

– Это парящее крыло, с его помощью можно летать по воздуху. Но оно ещё в разработке, мы его испытываем и вносим исправления в его устройство…

– А что это они делают? – полюбопытствовала девушка, имея в виду женщин-кошек у летательного приспособления.

– Чинят крыло после… гм, последнего испытательного полёта, – усмехнулась княжна. – Он вышел не очень удачным.

– А как на нём летают? – ощущая в груди свежий, волнующий холодок восторга, пожелала узнать Дарёна. Вновь приникнув к трубе, она предположила: – Этими крыльями надо махать, как птица, да?

– Нет, крыло просто парит в воздухе, – прозвучал голос Светолики в щекотно-тёплой близости от её уха. – Говоря в двух словах, надо взобраться на возвышенное место – гору, холм или обрыв – и позволить ветру подхватить крыло. С помощью руля – вот эта треугольная рама и есть он – можно управлять полётом. Ветер, само собою, должен быть хорошим.

– Ну и ну, – восторженно пробормотала Дарёна. – Удивительно!

– И довольно опасно, – заметила княжна. – Ежели упадёшь на землю, можно все кости себе переломать или вовсе до смерти убиться. Нужна большая сноровка, чтобы управляться с крылом.

– Ох, – вздрогнула Дарёна и отпрянула от трубы с захолонувшим сердцем.

Руки Светолики с затаённой лаской опустились на её плечи.

– Да. Поэтому даже не проси меня дать тебе попробовать полетать на нём. Я скорее сама разобьюсь в лепёшку, чем позволю, чтобы с тобою что-нибудь стряслось… Особенно теперь.

Дарёна несколько мгновений выдерживала тёплое прикосновение ладоней Светолики, а потом смущённо высвободила плечи.

– А эти твои изобретения… – начала она.

– Нельзя сказать, что они в полной мере мои, – перебила княжна. – Как ты, быть может, помнишь, я вылавливаю их… в мутной реке времени. Я только читаю их там и пытаюсь воплотить в жизнь. В тех временах, откуда они приплывают ко мне, люди уже не прибегают к помощи волшбы: её им заменяет наука – достижение человеческого ума, дерзкого, беспокойного, ищущего… Да и самих богов, кажется, уже нет.

Крепкий высотный ветер трепал волосы Светолики и концы её кушака, а в её глазах, устремлённых в солнечную безмятежную даль, Дарёна увидела тень той же тревоги, которая омрачала лоб Млады.

– Как это – нет? – прошептала она.

– Боги засыпают, – вздохнула княжна. – Отец всех наших богов, Род, заснул уже так давно, что никто не может сказать, когда именно… Хотя знаешь, я не совсем уверена, что образы этих изобретений приходят мне из нашего мира. Порой мне кажется, что это какой-то иной мир.

– Иной? А разве их много? – ощущая холод мурашек от этих откровений, едва слышно спросила Дарёна.

– Кто знает, – молвила Светолика, задумчиво прикусив губу и ловя в прищур ресниц летний простор, залитый жарким солнцем. – Это не исключено… Есть же, к примеру, Навь, созданная сама знаешь кем. – По-видимому, Светолика не стала произносить имя тёмной богини, чтобы оно не вторгалось в этот светлый и ласковый день своим леденящим присутствием. – Может, есть и другие миры… Впрочем, всё это лишь догадки.

Жутковато-холодной тайной веяло от её слов, и Дарёна невольно поёжилась среди густой летней жары. Далее последовала долгая прогулка по владениям княжны: Дарёна увидела зелёные нивы, обещающие дать изобильный урожай огороды, привольные пастбища… Всюду княжну приветствовали почтительно, но с искренними улыбками, а она не заносилась перед простыми работницами, держась со всеми просто и дружески. Судя по тем разговорам, которые она заводила, Светолика была сведуща во многих областях: с земледельцами она могла со знанием дела беседовать о посевах, погодных приметах, тонкостях хозяйствования на земле, со скотоводами – о заготовке кормов, о болезнях скота, о молоке, мясе и шерсти, а кузни были предметом её особого внимания. Княжна собрала у себя много молодых мастериц, открытых ко всему новому и готовых на дерзкие опыты; они ковали составные части к загадочным устройствам, не столько повинуясь приказу госпожи, сколько из неподдельной пытливости ума и жажды познания. Будучи сама увлечённой и деятельной, Светолика умела увлечь и других. Чистый голубой хрусталь её взгляда обладал свойством зажигать свет воодушевления в глазах всех, кто с нею говорил: этот огонёк передавался им и уже не угасал.

– Ты столько всего делаешь, госпожа, – сказала Дарёна, поражаясь размаху этой кипучей деятельности. – Как тебя на всё это хватает?

– На самом деле не хватает, – со смехом ответила та. – Как бы я желала, чтобы день длился в три раза дольше! Сколько бы тогда можно было успевать! Неизмеримо больше…

В круговерти впечатлений Дарёна забыла обо всём на свете. Этот день обрушил на неё такую яркую мощь солнца, ветра и неба, что она мучительно захлебнулась в ней и пошла ко дну. Её словно завалило ослепительно сверкающими глыбами льда, под которыми не было сил двигаться и дышать; ещё несколько мгновений назад она склонялась к бутонам роз в цветнике, чтобы их понюхать, и вдруг очутилась в незнакомой комнате, расписанной по стенам и потолку золотыми жар-птицами. Её ослабевшее тело тонуло в мягких просторах роскошной постели, а над нею склонилось встревоженное лицо Светолики.

– Ох, Дарёнушка, прости! Я увлеклась и совсем запамятовала, что тебя следует беречь. Ты, должно быть, утомилась.

Несколько глотков родниковой воды с горем пополам привели Дарёну в чувство, а пробившие три часа пополудни колокола на башне гулко ошарашили её: ужин! Млада! Ей давно следовало быть дома и хлопотать у печки, чтобы к возвращению супруги успеть всё приготовить.

– Благодарю тебя за ягоды, княжна, и за твоё гостеприимство, – пробормотала она. – Задержалась я у тебя, а о том и забыла, что домашних дел невпроворот… Пора мне.

– Отдыхать тебе сейчас нужно, а не по хозяйству надрываться, – серьёзно покачав головой, сказала Светолика.

От её взгляда Дарёну накрыло звенящей лихорадкой.

– Я вовсе не надрываюсь, мне это в радость, госпожа, – поспешила заверить она. – Счастье и любовь сил придают. Это я на солнышке, видать, перегрелась, вот и нехорошо стало… Я воду из реки Тишь пью, с ней я горы своротить могу!

– А… Ну, это другое дело, – улыбнулась Светолика. – Тишь – великая сила. Ну что ж, спасибо, что заглянула в гости, Дарёнушка… Рада была с тобою повидаться. Завтра будет сбор черешни, приходи с корзинкой, ежели захочешь. Всё, что соберёшь – твоё.

На прощанье она хотела подарить Дарёне охапку роз из цветника, но та отказалась: что могла подумать Млада, увидев цветы?

На кухонном столе лежала свежая рыбина, уже почищенная и выпотрошенная. В животе у Дарёны нехорошо ёкнуло: значит, Млада заглядывала в обеденное время, а её не было дома… Чувство вины мягкой, но беспощадной лапой сдавило сердце. Ничего дурного она как будто не сделала, но дышать стало так трудно, словно она втягивала в лёгкие не воздух, а тесто. Нельзя было потакать бессовестному лакомке, сидевшему у неё внутри, не следовало так много времени проводить со Светоликой. Как двусмысленно это выглядело со стороны!

Кромсая рыбину на пласты, Дарёна выронила нож. Усталость давила на плечи и виски, поясница и ноги гудели. Несколько глотков чудесной воды стали бы её спасением, но она отчего-то боялась идти в Кузнечное… Ей мерещился осуждающий взор матушки Крылинки, от которой, как и от её супруги Твердяны, ничего нельзя было скрыть. Уж наверняка она скажет: «Ты теперь не свободная девица, а жена. Нельзя вести себя подобно легкомысленной ветрогонке и бросать тень на себя и супругу такими встречами!» Пахнущими рыбой пальцами Дарёна смахнула слезинку. Надломно ныла переносица, словно тая в себе ядовитый зародыш воспаления, а дыхание вырывалось лихорадочным бредом, суша губы.

Порванными бусами остатки сил раскатились по полу, но Дарёна собрала их в горсть и кое-как испекла пирог.

…Ей виделся черешневый сад, полный бегающих детей. Солнце заливало его косыми лучами, играя на багряных и янтарно-жёлтых гроздьях ягод, и детские руки тянулись к этим сверкающим сокровищам. Озорные кошки-подростки с перемазанными соком ртами носились, играя в догонялки, юные белогорские девы чинно собирали ягоды в маленькие туески, чтобы потом медленно и вдумчиво смаковать их, стоя в сторонке, а среди всего этого весёлого беспорядка смеялась княжна Светолика. Окружённая детьми, она сияла им вечерним теплом ясного взора, соревновалась с ними в стрельбе косточками, а самых маленьких катала на себе и кружила, подбрасывая в воздух. Такая Светолика нравилась Дарёне куда больше той загадочно-задумчивой, недосягаемо умной изобретательницы, сыпавшей мудрёными словами – простая, весёлая, тёплая, обожаемая детьми за этот ежегодный праздник урожая, который она устраивала в своём саду. И всё-таки странным образом похожая на Цветанку…

Дождливый сумрак влажно шелестел, а попытка пошевелиться на печной лежанке вызвала у Дарёны тоскливый тошнотный отклик внутри, словно её с позором изгнали из черешневого сада… Горьковато-сладкое, ягодно-солнечное послевкусие внезапно кончившегося сна наложилось на явь с её серыми мокрыми сумерками, запахом рыбного пирога и… забытым снаружи на верёвке бельём.

Дарёна выскочила во двор, шатаясь от слабости. Слишком поздно: развешанные для просушки вещи намокли до нитки и отяжелели от воды, к чему их уже снимать? Пусть уж теперь полощутся… На несколько мгновений растерянность задержала её под струями дождя, и Дарёна едва сама не вымокла, но пересилила неподатливую заторможенность тела и укрылась под навесом, прилаженным над дверью. Блестящие от влаги доски настила скрипнули под шагами, и она вздрогнула всем сердцем, увидев вымазанные грязью носки сапогов и полы плаща травянисто-болотного цвета.

– Ладушка, ты чего тут стоишь? Меня, что ли, встречаешь?

Стальные щитки на груди Млады обожгли оружейным холодом ладони Дарёны, а глаза острыми сапфировыми гранями взрезали набухший, раздувшийся нарыв с виной. Обвив руками плечи женщины-кошки, покрытые сырой тканью плаща, она забормотала шершавыми, пересохшими губами:

– Младушка… прости меня. Помнишь, я тебя про сладкую вишню спрашивала? Очень мне её хотелось… И я нашла её с помощью кольца. Черешнею она зовётся, а растёт в саду у княжны Светолики. Я в гостях у неё побывала… Она мне всё показала… Часы башенные, трубу дальнего видения, парящее крыло, на котором человек может летать в поднебесье… Цветник с розами. Поля и огороды свои… Словом, все владения… Мы гуляли долго, разговаривали… Я черешни наелась. Долго я там пробыла, но ты не беспокойся, ужин состряпать я успела! Пирог ждёт тебя… Прости, Младушка, я не должна была с княжной видеться… но очень уж мне ягод хотелось! Так хотелось, что я не… мо… гу…

Последние слова, прерывистые от слёз, почти слились с шёпотом дождливого леса. Влажный холод порождал дрожь, челюсти сводило, щёки лихорадочно горели, а пальцы сковало ледяной невыносимостью… И невозможным, непостижимым спокойствием глаз Млады.

– Давай-ка в дом. Ну-ну, шагай, нечего здесь мокнуть…

Домашнее тепло казалось преувеличенным, рыбно-клейким, душным, но Дарёна считала себя недостойной его: уж лучше бы ей мокнуть снаружи, как забытое ею бельё. Млада снимала воинское облачение, а в её взгляде звенело суровое поднебесное спокойствие снежных шапок на вершинах гор.

– Вкусные ягоды? – только и спросила она, вешая промокший плащ к тёплой печке.

Дарёна смогла ответить лишь дрожащим от слёз кивком.

– Ну и на здоровье. А свобода – это испытание, ладушка… Не каждому она по плечу.

Смысл слов ускользал от ума Дарёны, но сердце смутно чуяло его подоплёку и мучительно болело. А Млада, переобувшись в домашние чуни, устало оперлась на колени руками.

– Где-то принято держать жену в строгости и каждый её шаг проверять, а мы даём ей волю и доверяем, – молвила она. – Я тебе верю.

– А я подвела тебя, – сорвалось с губ Дарёны, подёрнутых плёнкой сухой горечи.

Млада поднялась и положила ладони на печной бок, греясь теплом домашнего очага.

– Ты рассказала всё или что-то утаила? Что-то ещё было? – спросила она через плечо.

– Ничего больше, – проронила Дарёна.

– Значит, не подвела. Ну, давай пирог, что ли.

Сжавшееся в холодный плачущий комочек сердце медленно оживало… Ставя пирог на стол, Дарёна едва не уронила его на пол – к счастью, Млада успела подхватить.

– Но-но! Не надо ронять наш ужин! – воскликнула она. И усмехнулась: – Не ела ты, что ли, целый день, что руки ничего не держат?

– Да так, слабость немножко, – пролепетала Дарёна, у которой от усилий по переноске пирога дыхание превратилось в беспорядочно-мучительную ловлю ртом воздуха.

– Воду-то пила? – озабоченно сдвинулись брови Млады.

– Сегодня – ещё нет, – чуть слышно ответила девушка. – Некогда было…

– Так, кушай – и на печку.

Дарёна не смогла до конца осилить огромный кусок, который Млада ей отрезала. Бельё так и осталось мокнуть под дождём, а её окутал уют жаркой печной лежанки; Млада после ужина куда-то исчезла, закутавшись в плащ, но у Дарёны не осталось сил даже на тревогу. Впрочем, скоро женщина-кошка вернулась и поднесла к её губам ковшик.

– Матушка Крылинка беспокоилась, оттого что ты не пришла сегодня испить воды из Тиши. Я сказала ей, что у тебя дел было много, так она взялась меня стыдить – мол, не берегу тебя, не помогаю, всю работу по дому на твои плечи взвалила, а сама пальца о палец не ударю, – с усмешкой сообщила Млада, поддерживая ковшик в руке Дарёны, пока та пила. – Завтра мне в ночной дозор, а день свободный выходит, так что отдыхать будешь, а я уж как-нибудь сама управлюсь по хозяйству.

О Светолике и черешне не было сказано больше ни слова.

Утро сияло умытым, расчистившимся небом, солнечные лучи густо струились меж сосновых стволов. Дарёна снимала с верёвки бельё, которое она вчера проворонила, а Млада, сидя на ступеньках босиком и с закатанными рукавами, надраивала до блеска горшки: мочалка и озёрный песок были ей в помощь. Уже начищенные пять горшков гордо стояли ровным рядком, оставалось почистить ещё три.

– Ты что, опять голодная? Недавно ж завтракали вроде, – хмыкнула Дарёна, заметив хищный блеск в косом взгляде Млады на пташку, беспечно севшую на перила. – Там ещё полпирога есть.

– И то правда… Пойду-ка, ополовиню эту половину, – согласилась женщина-кошка, поднялась и прошлёпала босыми ногами в дом.

– Обжора, – тихо усмехнулась Дарёна ей вслед, а пташка упорхнула.

Вздох, вырвавшийся из её груди, чуть приметно колыхнул наволочку на верёвке. Наверняка в черешневом саду Светолики уже вовсю шёл сбор урожая… Хотела бы Дарёна сейчас вместе с тамошними детишками рвать полные летней свежести, блестящие на солнце ягоды и чувствовать кожей озорную улыбку княжны! Вдох… А на выдохе этот порыв сложил крылья. В душе Дарёны, как на тихой глади Синего Яхонта, сияло отражение нового осознания: пусть всё достанется ребятишкам! Доверие Млады стоило дороже лукошка черешни.

День, дыша солнцем и звеня в соснах, перевалил на свою вторую половину; Млада с Дарёной взяли с собой остатки пирога и выбрались на полянку, покрытую сиреневым ковром цветущих колокольчиков. Наевшись, Млада чёрным пушистым зверем растянулась в цветах и подставила спину и бока чешущим и ласкающим рукам Дарёны.

– Мур, мур, киса, – с нежностью ворковала та.

Кошка свернулась, и Дарёна устроилась внутри пушистого ложа, опустив голову на плечо зверя, как на мягкую и тёплую, живую подушку. Её наполняло урчащее счастье, когда одним ухом она вслушивалась в размеренное биение кошачьего сердца, а другое в это время грелось в луче солнца…

А дома их ждала светловолосая гостья в красном кушаке: Млада видела её впервые, а Дарёна сразу вспомнила её имя – Ярена. Старшая садовница с поклоном сказала:

– Мир вашему дому… Я послана княжной Светоликой, чтобы передать Дарёне этот гостинец.

Лукошко тёмно-красных черешен вперемешку с янтарно-жёлтыми стояло на дощатом настиле перед домом. Лёгкая грусть щемяще-сладким ягодным привкусом растаяла на языке: Светолика, должно быть, надеялась, что Дарёна примет её приглашение, но сбор урожая в саду прошёл без неё…

– Что ж, передай княжне нашу благодарность, – ответила Млада. Холодным дыханием седых вершин повеяло от её голоса, а брови мрачно нависли над глазами, снова придав ей поразительное сходство с Твердяной.

Ярена ещё раз поклонилась и, не задерживаясь долее, шагнула в проход.

За неприступным блеском снежных шапок скрывалась спокойная мудрость, непоколебимая, как сами Белые горы: Дарёна всегда чувствовала её, когда устремляла взгляд в затянутую голубой дымкой даль, что лежала за Синим Яхонтом. Она не знала, могли ли горы увидеть её улыбку и почувствовать тепло, но в том, что всё это увидит и почувствует её супруга, сомневаться не приходилось.

– Ты же веришь мне? – с робко дрогнувшей в голосе надеждой спросила она.

Млада не спешила с ответом. Попробовав одну ягоду из лукошка, она хмыкнула. А Дарёна, подняв корзинку за ручку, сказала со светлой и твёрдой уверенностью, спустившейся ей на сердце с заоблачной вышины:

– Я скоро. Только отдам ягоды Светолике и вернусь.

– Нехорошо обижать дарителя, отказываясь от подарка, – двинула бровью чернокудрая женщина-кошка.

– Не всегда приходится делать так, как нам велят обычаи, – ответила девушка. – Я поступлю так, как велит мне сердце.

Шагнув в проход, она словно попала в свой вчерашний сон: солнечное шелестящее пространство сада было полно детского гомона. Дарёну чуть не сбили с ног две девочки-кошки, затеявшие беготню среди деревьев, и несколько ягодок просыпалось из качнувшегося лукошка.

– Вроде кошки, а носитесь, как кони, – не удержалась Дарёна от замечания.

– Гы-ы, – осклабились те в клыкастых улыбках и помчались дальше.

Под множеством рвущих рук урожай с веток перекочёвывал в корзины. Взрослые собирали ягоды со смехом, шутками и песнями; дети постарше им усердно помогали, то и дело отправляя попутно в рот ягодку-другую, а малыши лишь веселились и ели. В точности как во сне, толпа ребятишек окружила княжну Светолику, которая им что-то живо рассказывала, сопровождая свою речь выразительными движениями рук. Дарёне показалось, что в пальцах она сжимала прозрачный кусочек льда, обточенный в виде круга и выпуклый с одной стороны.

– …Стекло собирает солнечные лучи в одну точку, и точка эта столь горяча, что ею даже можно костёр развести! Ежели изогнутые стёкла вставить в трубку определённым образом, получится труба дальнего видения – как та, что стоит у меня на башне с часами. А коли вставить стёкла по-другому, можно, напротив, рассматривать даже пылинки… Они будут выглядеть величиною с небольшого жучка!

Заметив приближение Дарёны, Светолика смолкла; улыбка медленно таяла на её губах, пока не осталась лишь в глубине глаз в виде тёплых, по-вечернему задумчивых искорок.

– Я думала, ты уже не придёшь, вот и послала тебе корзинку черешен.

– Благодарю тебя за гостинец, госпожа, но принять его я не могу, – пробормотала Дарёна.

Под светом этих искорок её решимость предательски слабела, но она нашла способ и избавиться от лукошка, и отвлечь от себя пристальное внимание дюжины любопытных глаз.

– Кому черешни? А ну, налетай! – весело воскликнула она, протягивая корзинку детям.

Уловка удалась: лукошко тут же пошло по рукам, и ягоды из него начали убывать с огромной скоростью, исчезая в ребячьих ртах. «Тьфу, тьфу, тьфу», – летели в разные стороны косточки. А искорки в глазах княжны грустно померкли.

– Прости, госпожа, – тихо сказала Дарёна. – Не серчай. Пойми меня: в супружестве я состою и не могу принимать от тебя подарков, не огорчая этим мою супругу и не подрывая её доверие ко мне. Ещё раз прими мою благодарность за вчерашний день… Прощай, не поминай лихом.

Она вложила руку в протянутую ладонь Светолики, несколько мгновений впитывала её тепло, а потом, преодолевая пожатие, мягко, но решительно высвободила.

Домой она вернулась с успокоившимся, лёгким сердцем, но, к своему удивлению, не обнаружила там Млады. Оружие и снаряжение женщины-кошки было на месте, а самой её и след простыл, только лёгкий призрак печали висел в смолисто-сосновом воздухе. Опустившись на ступеньки и спрятав лицо в ладонях, Дарёна заплакала, сама не зная отчего. Всхлипы вырывались горькими толчками, а в ушах звенело, словно где-то в горах разбивались прекрасные ледяные фигурки…

– Лада, что стряслось? Отчего ты тут плачешь? Она тебя обидела?! – услышала она родной голос, полный тревоги.

Все разбитые фигурки растаяли от облегчения, тёплой волной накрывшего Дарёну. Она со смехом прильнула к щеке Млады своею.

– Никто меня не обидел, просто я вернулась, а тебя нет…

Только сейчас она увидела, что женщина-кошка пришла не с пустыми руками: на коленях у Дарёны оказался берестяной туесок, с горкой наполненный отборными черешнями карминно-красного цвета. Капельки воды хрустально блестели на них, а волосы и рубашка Млады были сырыми, словно она где-то попала под дождь.

– Надо было мне сразу про них вспомнить, когда ты ягод захотела, – усмехнулась она, щекоча губами висок Дарёны.

– Откуда они? – изумилась та.

– Издалека, – кратко ответила Млада. – Не с Белых гор. Кушай, горлинка… А захочешь – ещё принесу. Их там ещё много.

12. Воронка в небе. Смертельное оружие и погружение под лёд

Неподвижная, бесстрастная луна озаряла холодным тусклым серебром своего света кривые голые ветви деревьев и ледяную гладь замёрзшего болота. Морозный покой этого места заключал попавшую в него душу под звенящий купол молчания, ночь мерцала колючими искорками мёртвых глазниц; некому было протянуть руку помощи провалившемуся под лёд человеку, который окоченевшими скрюченными пальцами пытался найти хоть какую-нибудь опору, чтобы уцепиться и выбраться. Тщетно. Намокшая одежда сковывала тело обжигающе холодным панцирем и тянула вниз, а обломки льда вставали дыбом и переворачивались при попытке за них ухватиться. Мороз пускал свои мертвящие ростки меж рёбрами человека, пробираясь к загнанно стучавшему сердцу…

Лунный свет блеснул на перстне-печатке, озарив раскинутые крылья изображённого на нём ворона. Рука безнадёжно искала, за что бы схватиться, но везде был скользкий, коварный лёд, лишь с виду казавшийся прочным. Выпученные глаза, полные ужаса и отчаяния, судорожно хватающий воздух рот, тёмная щетина на бритом подбородке, налипшие на лоб мокрые пряди волос – таким луна увидела лицо владыки Воронецких земель, князя Вранокрыла.

Мёртвые топи хранили столь же мёртвое, зимнее молчание.

Обрывки памяти реяли в схваченной инеем тишине, как чёрные ошмётки пожара.

*

Всю дорогу Вранокрыл провёл в холодном оцепенении. Сознание билось, как птица в клетке, в неподвижном теле, у которого, казалось, даже кровоток остановился… Голод и жажда стали призрачными воспоминаниями, прочие телесные нужды словно застыли от одного взгляда Марушиного пса по имени Вук.

Время затерялось где-то в тучах, застилавших луну. Сколько дней бежали звери, впряжённые в колымагу? Может, сотню, а может, и один. Днём движение останавливалось, и псы прятались: видно, их глаза не выносили яркого света. Потом князя выволокли наружу и набросили на голову мешок, и чёрная пустота проглотила его тело, сердце и душу.

Падение было жёстким, словно Вранокрыла спустили кубарем с каменной лестницы, заставив пересчитать рёбрами добрую дюжину ступенек. Боль пробилась сквозь онемение: тело понемногу оживало. А из тьмы доносились низкие голоса, разговаривавшие на какой-то тарабарщине, из которой князь не мог понять ни слова. Жуткий язык! Его звуки чёрными щупальцами опутывали душу, пауками заползали в уши и копошились в мозгу, выедая его изнутри.

Снова его куда-то везли. Лёжа на мягкой подстилке, Вранокрыл пытался понемногу разрабатывать пальцы, разгонять в них кровь. Из-за этого проклятого мешка он ничего не видел, но чувствовал леденящую скорость, с которой мчалось неведомое средство передвижения. Ни скрипа колёс, ни цокота копыт он не слышал.

Вместо мыслей – глазастая тьма изнутри и снаружи.

Вместо чувств – рука этой тьмы на сердце.

Прошло немало времени, прежде чем он смог пошевелить рукой. Какой же благословенной казалась та пора, когда это действие было столь лёгким и естественным!.. Сейчас же он превратился в одно сплошное усилие.

Вместо воли – черепки.

Вместо жизни – обрыв над бездной, полной чёрного тумана.

Тужась до кровавого привкуса во рту, он кое-как добрался до своей головы. Одеревеневшие пальцы едва чувствовали шершавую грубую ткань, когда он стаскивал мешок. Не пальцы, а вялые отростки, мягкие, словно бескостные; ухватить такими что-либо – непростая задача… Приходилось заново учить их подчиняться.

Ветер охладил его лоб, скользнул студёными струями по коже. Такого страшного и странного неба Вранокрыл не видел нигде: водянисто поблёскивая, над ним зависла дышащая жутью огромная воронка – небесный «водоворот» цвета воронёной стали, по которому проскакивали извилистые жилы ветвистых, мертвенно-голубоватых молний. Это небо словно высасывала наружу какая-то внешняя сила, но вращение воронки было медленным и сонным, привычным для окружающего.

Вместо света – вечный сумрак.

Вместо солнца – бледно-желтоватое, как круглый кусок масла, тусклое светило.

Вранокрыл не мог оторвать заворожённого взгляда от небесной воронки. Она словно затягивала его, сковывая своими пристальными пугающими чарами. Небо – словно пучина… Мимо плыли тёмные, сутулые глыбы скал и угрюмые очертания деревьев с мощными толстыми ветвями, похожими на руки с искорёженными больными суставами.

Вместо звёзд – жёлтые глаза Марушиных псов. Чёрная хвостатая свита сопровождала его в этом странном мире с небом, закрученным в воронку.

Этот ночной мир удивил князя замком завораживающей красоты, сложенным из испускающего бледный, молочно-лунный свет камня. Застывшей музыкой, причудливой, холодной и непонятной, вырастал он на скалах и казался вырубленным прямо в горной породе, хотя разница была очевидна: туманные глыбы, на которых замок гнездился, не излучали серебристого света, просто он так естественно вписывался в них. Сложно устроенный, состоящий из множества частей, он выглядел как целый городок, а острые шпили обледенелых башен сосульками вонзались в небо. Только сейчас Вранокрыл почувствовал, что замёрз: дыхание вырывалось изо рта белёсым паром, а бортики повозки мерцали, ощетинившись бахромой инея.

*

– …Ну, теперь понимаешь меня?

Злой клинок женского голоса пощекотал ему сердце своим острием. Ещё никогда прежде Вранокрыл не был ниспровергнут столь низко – на гладкий, холодный пол из этого странного светящегося камня с вставками из чёрного мрамора, которые складывались в узор-паутину. Мрачна была застывшая музыка, украшавшая эту палату с колоннами и необозримо высоким сводчатым потолком. Ни одного знакомого лада нельзя было уловить в ней: чудным и беспорядочным казалось расположение колонн, собранных в пучки, как огромные свечи – это придавало покоям вид пещеры с каменными выростами-«сосульками». Всё здесь тянулось вверх – острое, суровое, подавляющее своей высотой и угрюмым величием и созданное, должно быть, какими-то сумасшедшими зодчими…

– Слышишь меня?!

Чёрные и длинные, крючковатые ногти больно впивались в кожу. Перстни со смоляными камнями блестели, как всезнающие очи мрака. Кожа – смугло-серая, мертвенная. Рука подняла голову Вранокрыла за выбритый подбородок, и он увидел гранитно-неподвижный, заносчивый женский лик и шлем, украшенный толстыми, круто изогнутыми рогами.

Вместо воли – сломанный хребет.

Вместо мыслей – лихой ветер.

Вместо чувств – чёрное кострище.

Мужчины бород здесь не носили: все были одинаково смуглыми и гладколицыми, и князя привели к подобному же виду, затем облачили в причудливый наряд из кожи, меха и чёрного сукна, а в ухо запустили паукообразную тварь. Чудовищная тарабарская речь стала вдруг понятна ему, но сказать Вранокрыл пока ничего не мог, оставаясь безвольной куклой в руках у Марушиных псов.

А сейчас эта властная женщина с замашками единоличной повелительницы мира требовала от него каких-то слов. Её стройный стан и девичьи-упругую грудь облегал кожаный доспех, а с плеч ниспадал обильными складками белый плащ. Из-под рогатого шлема струились ниже пояса серебристо-белые пряди волос. Вранокрыл уцепился за длинную ногу в высоком сапоге, которую женщина выставила чуть вперёд. Его грубо отпихнули и опрокинули на спину, и сапог встал ему на грудь.

– Человек ты или бессловесная тварь?.. Дай ответ!

Вместо языка – плеть.

Вместо слюны – змеиный яд.

– Я… Вранокрыл, повелитель Воронецких земель, – проскрежетал князь. Если бы он мог, он впился бы зубами этой рогатой дряни прямо в промежность. – Убери ногу, баба.

– Это в Яви ты был повелитель, – насмешливо скривились тонкие, покрытые серебристо-сиреневой краской губы. – А это Навь, и здесь ты – никто. Привыкай.

Толстый кнут чёрной игольчатой болью до крови рассёк ему лицо. Над князем склонился длинноволосый незнакомец в чёрном плаще и с украшением из перьев на голове.

– Как ты посмел назвать владычицу Д?мрад?

Его рука в перчатке с длинным раструбом снова занесла кнут для удара, но властный взмах когтистых пальцев пресёк его движение.

– Довольно, Рхумор. Хоть наш гость и грубиян, но следует отнестись к нему снисходительно. Он ещё послужит нам.

Ни одного светильника не было в зале: безжизненный серебристый свет шёл от стен, пола, потолка. Вранокрыл сосчитал: восемь мужчин и одна женщина, которая всеми повелевала. Баба, напялившая штаны и воинственные сапоги, а на голове таскавшая рога от какого-то барана диковинных размеров… Наружность её была бы приятна, если бы не эта маска ледяной надменности, которая превращала её лицо в каменное изваяние. Точёный нос с благородной горбинкой и большие тёмно-зелёные глаза с жёлтыми искорками в глубине казались безупречными, а вот рот подкачал: слишком тонкий и жестокий. И имя странное – не мужское и не женское.

Полоса от удара кнутом горела. Сердце тлело, выталкивая загустевшую от ярости кровь.