Текст книги "В ожидании зимы (СИ)"

Автор книги: Алана Инош

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 41 страниц)

«Чего это она?»

«А… Так живот у ней прихватило, госпожа моя, – на ходу соврала Цветанка, не желая раскрывать истинного положения дел. – А это, как известно, дело таковское… Неотложное».

«Хммм…»

Милорада невинным детским движением сунула в рот пальчик. Её большие тёмные глаза шаловливо заискрились, и она, подозвав к себе Цветанку поближе, жарко прошептала ей на ухо:

«Я придумала… Сегодня ночью из опочивальни всех девок выгоню, и мы с тобой поиграем».

«А во что, моя госпожа?» – с притворным недоумением спросила Цветанка, а сама ощутила биение жаркого комка желания.

Милорада облизнула яркие, ягодно-наливные губы, и воровке тут же смертельно захотелось снова в них впиться.

«Поиграем… как будто ты отрок, а я девица», – выдохнула купеческая дочка с озорным блеском в широко раскрытых глазах.

Что бы сказала на это Дарёна? Они с Цветанкой хозяевам не рабы, нанялись к ним за деньги, а потому могли уйти в любой миг. Выполнять причуды Милорады Цветанка была обязана лишь постольку, поскольку её батюшка выдал им жалованье вперёд за месяц, а на будущее пообещал не менее щедрую плату. В случае разрыва договора пришлось бы выметаться ни с чем, а Дарёна что-то покашливала. Ещё, чего худого, расхворается от холода! Рассудив, что для них обеих будет лучше остаться в тепле, сытости и при деньгах, чем тащиться пешком по морозу (их лошадёнка пала поздней осенью), да ещё и с пустыми кошельками, Цветанка решила: «А! Где наша не пропадала!» Дарёне она ничего не сказала, но ночёвка в хозяйской опочивальне говорила сама за себя. Ужасный взгляд подруги вонзился Цветанке стрелой меж лопаток, и совесть что-то неразборчиво буркнула, однако найденные оправдания придавали ей уверенности, а мысль о том, что она сейчас будет вытворять с хорошенькой Милорадой, вызывала у Цветанки зуд жгучего вожделения…

Им с Дарёной и поговорить-то было негде без лишних ушей рядом: подклеть была набита слугами, а в хозяйскую часть дома, терем, заходить позволялось только по делу или по зову господ. Дрожа на морозе и выдыхая клубы седого тумана на заднем дворе, Дарёна сказала:

«Ежели ты не прекратишь это, я уйду отсюда. Одна. А ты оставайся, раз она тебе так полюбилась!»

«Помилуй, Дарёночек, при чём тут “полюбилась”? – с возмущённо-честным видом таращила глаза Цветанка. – Была бы моя воля – ни дня бы тут не осталась, да только куда мы в такую трескучую стужу пойдём? Холодище стоит такой, что птицы на лету околевают – видала дохлых голубей у нас во дворе? Так вот, не желаю я, чтоб ты вот так же, поджавши скрюченные лапки, свалилась где-нибудь в сугроб по дороге… Деньжат купец посулил – будь здоров, вот и приходится отрабатывать, веселя его дочурку и прихоти её исполняя!»

Поджав посиневшие от холода губы и щуря схватившиеся инеем ресницы, Дарёна прошипела:

«А ты за деньги себя с потрохами готова продать? Я так разумею, у всего есть свои границы, Цветик… Я б лучше застыла насмерть!»

«Не дури, – рассердилась Цветанка. – С купцом этим нам повезло так, что лучшего приюта на зиму и пожелать нельзя. Такой удачей не разбрасываются. Коли б лето на дворе стояло, можно было бы с места сорваться в любой день… Так зима ж!.. Колотун такой, что собаки дохнут, а про людей уж и говорить нечего. А про Милораду ты не думай, плюнь. Телесное всё это, а сердце и душа мои принадлежат тебе одной».

Не один, не два и не три раза довелось Цветанке «поиграть» с хозяйкой. Купец всё не возвращался, и некому было приструнить распоясавшуюся девицу – даже мамка Сорока, её старая нянька, не могла призвать её к порядку. Чуя неладное, Цветанка однажды так искусала Милораду и наставила ей столько засосов, что та дней десять рубашку не решалась снять, а в «играх» решила сделать перерыв. Настало Цветанке самое время помириться с Дарёной, но не тут-то было: подруга исчезла, осуществив свою угрозу.

Синеглазая воровка испугалась всерьёз – махнув рукой и не спрашивая разрешения покинуть дом, носилась по всему городу, умоляя своё ожерелье помочь в поисках Дарёны. Янтарные бусы сочувственно откликнулись теплом, и через несколько дней укрытую овчинным полушубком Дарёну привёз на набитых соломой розвальнях какой-то мужик. Он подобрал её недалеко от придорожного постоялого двора: она упала в голодный обморок и могла бы замёрзнуть насмерть, не дойдя всего полверсты до ближайшего человеческого жилья. Цветанка отсыпала сердобольному мужику половину своего зимнего жалованья, и тот, приятно удивлённый и очень обрадованный неожиданному заработку, затянул весёлую песню, стегнул кнутом лошадь и уехал, а Дарёну уложили в тёплую постель и напоили горячим отваром ромашки с мёдом.

Она проболела почти месяц, и Цветанка, не отходя от её постели, твёрдо отказала Милораде в дальнейших «шалостях». Здоровья и жизни подруги это не стоило, а в душе у неё нарастала и укреплялась уверенность: как только Дарёна встанет на ноги и более-менее окрепнет, они покинут этот тёплый приют. Удача удаче рознь – бывает и с подвохом…

К тому же, к выздоровлению Дарёны вернулся купец, и Милораде пришлось присмиреть и снова стать образцовой благовоспитанной девицей. Однако это не спасло её от отцовского гнева: мамка Сорока, как и обещала, всё рассказала хозяину, и Цветанка с Дарёной, не став дожидаться пинка под зад, сами быстро собрали свой немногочисленный скарб и снова пустились в путь – благо, к тому времени зима ослабила свои мертвящие объятия. Снег напитался влагой и уже не скрипел под ногами: сугробы лежали крупичато-ледяными пирогами под лучами яркого солнца, в которых с каждым днём нарастала весенняя сила.

В одну из капризных вёсен – погода стояла переменчивая и коварная – Цветанка застудилась, провалившись по пояс под лёд. Выкарабкаться-то выкарабкалась, но быстро просушиться и согреться возможности не было. Она долго терпела ноющие боли в низу живота, пока они с Дарёной не нашли знахарку в селе, мимо которого пролегал их путь. Выслушав жалобы и глянув опытным глазом, та сказала:

«Э, голубушка, всё женское естество ты себе отморозила. Огневицу [21] подлечим, а вот детушки у тебя вряд ли будут…»

Цветанка и не помышляла о детях – лишь бы хворь унять, чтобы боль не докучала, а там хоть трава не расти. Они прожили у знахарки почти до самого лета, а потом снова отправились в вольные скитания.

Призрачный волк долгое время не появлялся в снах воровки, и она уже почти забыла горький привкус тоски, когда даже хлеб не жуётся без слёз. Их с Дарёной занесло в северные приморские земли, в насквозь пропахший рыбой городишко под названием Марушина Коса. Море… Туманно-холодное и суровое, оно вяло лизало серый береговой галечник, и Цветанке ярко и тепло вспомнился Соколко. Может быть, где-то здесь он своей игрой на гуслях вызвал из глубин морского владыку… А ещё здесь чувствовалась близость Волчьих Лесов: к Цветанке вернулась её призрачная тоска. Острыми белыми зубами она впилась в сердце воровки, и оно тяжко заколотилось, откликаясь на глухое, глубинное биение солёного мрака.

Городок жил рыбной ловлей и промыслом пушнины. Рыбу отправляли по торговым путям и солёной, и копчёной, и живой в огромных бочках с водой. Всё здесь пахло рыбой – и вода, и воздух, и даже хлеб, в котором попадались перламутровые чешуйки. Самыми частыми блюдами на постоялых дворах здесь были уха и рыбные пироги. Дарёне в Марушиной Косе не понравилось:

«Промозгло здесь как-то, – сказала она, ёжась и глядя в затянутое тучами осеннее небо. – Безрадостно…»

Безрадостно-то безрадостно, однако деньжата зарабатывать было надо. Дарёна играла, Цветанка пела, но без особого успеха. Народ тут жил какой-то угрюмый, песни пел заунывные, которые тянулись, как отягощённый уловом невод из моря, а к незнакомым песням из других земель здесь относились настороженно. Цветанка уже подумывала, не наняться ли на отгрузку рыбы, сунулась туда, сюда – не выходило, а вот пару кошельков походя подрезать получилось легко и привычно, хотя Дарёна этого и не одобряла. Вдруг серое брюхо неба вспорол нечеловеческий вопль, от которого даже вездесущие чайки испуганно вспорхнули – трубно-долгий, многоколенчатый, переливавшийся на разные лады, а завершился он вполне человеческим потоком плаксивой брани. Озадаченная Цветанка протиснулась сквозь толпу. Вопил мужик, сидевший с разинутым ртом на складном стульчике, а над ним склонилась стройная девушка с толстой косой цвета золы. На её поясе висело множество хитрых приспособлений, а занималась она тем, что безжалостно выдирала у мужика его гнилые зубы. Несмотря на внешнюю хрупкость, у неё вполне доставало силы орудовать щипцами: крак! ай! – и выдранный зуб летел под ноги, в осеннюю грязь.

Цветанка не могла оторвать взгляда от её пепельных волос, странно сочетавшихся с молодым и гладким лицом. На девушке был длинный светлый передник, весь в пятнах крови – как застарелых, бурых, так и свежих, ярко-алых, и в нём она походила не то на палача, не то на мясника. Покончив с зубами, она принялась аккуратно выстригать у мужика из бороды колтуны, попеременно орудуя то ножницами, то гребешком. Тот сидел весь в слезах, соплях и кровавой слюне, шмыгая носом и жалуясь:

«Ох, горе горькое, да за что ж мне такая злая напасть?»

Девушка не обращала на его сетования никакого внимания. Приведя ему бороду в приличный вид, она перешла к подстриганию волос.

«Готово!» – сказала она наконец, стряхивая рыжевато-русые обрезки с его плеч.

Мужик расплатился несколькими серебряниками, а девушка вымыла свои приспособы в котелке с пенистым отваром мыльного корня, потом ополоснула водой из кувшина и вытерла насухо полотенцем, висевшим у неё на плече. Несчастный мужик уковылял на полусогнутых ногах, трясясь крупной дрожью и смахивая слёзы.

«Ну, кто смелый? – с вызывающей усмешкой спросила брадобрейша, поблёскивая травянисто-изумрудными глазами. – Подходи!»

При улыбке у неё во рту показались небольшие заострённые клыки.

Цветанка сама не поняла, как оказалась на складном деревянном стульчике с сиденьем из куска кожи. Пепельная метель волос и ядовитое зелье глаз девушки были знакомы ей до звериной тоски под сердцем, до подлунного воя, до стона. Это лицо Цветанка узнала бы из тысяч: именно его она видела на рассветной озёрной глади, именно этим лицом бредил призрачный волк, показывая его снова и снова. Но зачем он это делал? Чего хотел добиться? Чтобы Цветанка опасалась зеленоглазой девы? Или что-то ей сказала? Или, может быть, чем-то помогла?

«Открой рот, – велела девушка. И, заглянув, хмыкнула: – Ха, да твои зубы целёхоньки! Не морочь мне голову, брысь отсюда!»

Пришлось встать и отойти в сторону – с невидимой стрелой в сердце, отравленной ядом лунной ночи. За это бесцеремонное «брысь» хотелось схватить девицу за руку, притянуть к себе и… А вот что дальше? Цветанка терялась. Отшлёпать? Оттаскать за косу? А может, поцеловать? Она была не в силах покинуть рынок и, словно прикованная невидимой цепью, бродила около места, где работала девушка. На стульчик садились новые и новые желающие: пусть вырывание зубов и выглядело устрашающе, но нужда избавиться от боли оказывалась, видимо, сильнее страха. А заодно люди и подстригались, и подравнивали бороды. Стрижка была одна – «под горшок».

У Цветанки уже гудели и подкашивались ноги, в животе горел голод, а она всё не могла уйти. Наконец под вечер пепельноволосая девица убрала посуду, полотенце и передник в мешок, сунула под мышку сложенный стульчик и направилась прочь с рынка. На поясе у неё вместе со снастью позвякивал кошелёк с сегодняшней выручкой. Это была последняя возможность с ней заговорить, и Цветанка решилась на дерзкий шаг – тот же, какой помог ей познакомиться и с Дарёной.

Как бы нечаянно столкнувшись с девушкой, она незаметно завладела её деньгами. Та прошла ещё несколько шагов, но потом остановилась и обернулась к Цветанке. Её лицо оказалось совсем не разгневанным, а лукаво-игривым, и у воровки невольно расплылась ответная улыбка от уха до уха… Дурацкая, наверно, да и в голове было пусто – ни одного умного слова, чтоб завязать разговор.

«А ну-ка, отдай то, что тебе не принадлежит», – сказала девушка.

«Скажешь, как тебя зовут – отдам», – наобум брякнула Цветанка.

«Звать меня Серебрицей, – последовал ответ, и обладательница пепельной косы протянула ладонь. – Ну?»

Цветанка выудила из кошелька одну монету и положила на ладонь Серебрицы. Та возмущённо сверкнула изумрудными глазами.

«Эй, а остальное?»

«А мы не уговаривались, сколько я тебе отдам, – хитро улыбнулась Цветанка. – Угостишь меня – верну и остальное».

«В гости, значит, напрашиваешься? – Серебрица окинула воровку оценивающим взглядом сквозь прищур длинных ресниц. – Ну, пошли».

Окрылённая тем, что всё получилось так легко, Цветанка бросилась следом. Серебрица шагала размашисто и скоро, как будто и не провела целый день на ногах, и воровка еле за нею поспевала.

«А ловко ты зубы… того… выдираешь, – нашла она наконец слова для беседы. – Жуть прямо!»

Серебрица усмехнулась.

«А тебя-то как звать?»

«Меня? Э-э… Зайцем кличут», – тут же напряглась воровка. Опять эта проклятая двойственность…

В глазах новой знакомой распахнулась затягивающая, как болото, зелёная вечность.

«Зайцем люди кличут, а матушка как назвала?» – спросила она.

Теперь, вблизи, она казалась не такой уж и юной. Странное это было сочетание: на гладком девичьем личике – пугающе изменчивые глаза, то с ядовитой сумасшедшинкой, язвительно-кислой, как незрелое яблоко, то вдруг прохладно-усталые и проницательные, полные жутковатой многовековой мудрости Волчьих Лесов.

«Матушки своей я не помню, – сказала Цветанка с непонятно откуда взявшейся откровенностью. – Меня бабушка воспитала… Она меня, видно, и назвала… Цветанкой. А Зайцем меня за быстроту прозвали».

Жила Серебрица в ветхой лачуге у моря. Домик стоял на отшибе, вдали от рыбацких хижин, которые отгородились от него развешенными для просушки сетями – путаными, драными, с застрявшими в ячейках ошмётками водорослей. Девушка первой скользнула внутрь, а Цветанка на несколько мгновений замешкалась на крылечке: к чему всё-таки было то видение лица Серебрицы на водной поверхности? Что волк хотел этим сказать?

Не успела она войти, как на голову ей обрушилось что-то плоское и тяжёлое. Провал в черноту, мучительное, выворачивающее наизнанку кружение – и в глазах начало постепенно проясняться. Череп раскалывался от боли, а в нос бил вкусный запах. В печке трещал огонь, а под боком у Цветанки похрустывала солома в тюфяке. Она словно попала домой, в свою лачужку в Гудке: единственная комнатка служила и горницей, и кухней, и спальней. Печка, стол, лавки вдоль стен, в углу – лежанка, на которой Цветанка и пришла в себя. А зеленоглазая хозяйка преспокойно вынула с пылу-жару большую рыбину, запечённую целиком, и поставила на стол. Нащупав под волосами болезненную шишку, воровка простонала:

«Ну и ну… Радушно же ты гостей встречаешь!»

«А мы не уговаривались, чем я тебя угощу, – со смешком ответила Серебрица, обыгрывая выходку Цветанки с монетой. – Может, пирогом, а может, и сковородкой».

Цветанка сморщилась от головной боли и откинулась на подушку. Серебрица присела на край постели.

«Не серчай… Надо же было мне как-то свои деньги вернуть».

«Я бы и так их тебе отдала», – обиженно пробурчала Цветанка.

«Почем мне знать? А если б опять обманула?»

Серебрица шаловливо провела по плечу Цветанки пальцем, и только теперь та заметила, что лежит под одеялом нагишом.

«А где моя одёжка?» – ахнула она, чувствуя, как жар приливает к щекам.

«Я её спрятала, чтоб ты не убежала, – хрустально засмеялась Серебрица. Её глаза светились изнутри: в зрачках мерцали золотые искры, придавая взгляду колдовской вид. – Сейчас рыба остынет малость – будем кушать. А то больно уж горяча, обжечься можно ненароком».

Оконце синело вечерней мглой. Цветанка встрепенулась: Дарёна там, наверно, её уже заждалась… Впрочем, воровке было не впервой надолго пропадать – скорее всего, Дарёна давно привыкла. Дуться будет, это как пить дать… Надо выбираться из логова этой зеленоглазой чаровницы поскорее – подальше от беды.

ОЖЕРЕЛЬЕ!!!

«Где мои янтарные бусы?! – вскричала Цветанка и откинула одеяло, позабыв про смущение. – Куда ты их дела? Верни сейчас же!»

«Ш-ш, – успокоительно погладила её по плечам Серебрица. – Что кричишь, как заполошная? Никуда твои бусы не делись… Слишком это ценная вещь, чтобы ею просто так разбрасываться».

Слишком ценная вещь… От этих слов по жилам Цветанки будто заструилась вода со льдом. Из-под верхней губы Серебрицы блеснули клыки, а её жутковато-печальные глаза затягивали Цветанку в гибельную топь, из которой не выбраться, не спастись. Провалившись однажды под лёд по пояс, она выкарабкалась, а сейчас сил бороться не осталось.

«Не бойся меня, – грустно вздохнула Серебрица. – Только ты можешь меня понять… Хоть и кличут тебя Зайцем, но сердце у тебя волчье. Мы с тобой одного поля ягоды».

Страшные слова: «Ты – оборотень?» – повисли в груди Цветанки глыбой льда, она так и не смогла их произнести. Серебрица заправила прядь пепельных волос себе за ухо – острое, поросшее по краю серебристой шерстью. Такую безумную боль, плескавшуюся в глазах, Цветанка уже видела у Невзоры, женщины-оборотня, которую ей удалось освободить от колдовских уз, наложенных жестоким волхвом Барыкой. «Второе сердце» проснулось и стукнуло в груди рядом с её собственным, а рука сама собой потянулась в порыве сострадания к щеке Серебрицы. Та прильнула к ней и устало закрыла глаза, но потом мягко отняла ладонь Цветанки от своей щеки.

«Ты не можешь меня спасти и снова сделать человеком, великодушная девочка, – сипло проговорила она. – Всё, что ты можешь мне дать – это немного жизненной силы… Я родилась с изъяном – седыми волосами. Человеческая стая смотрела на меня косо, но и в стае Марушиных псов мне не суждено было стать своей. Они сказали, что я подпитываюсь от них силой… Но моей вины и злого умысла в этом нет, это просто моя потребность… или болезнь. Когда я прикасаюсь к живой твари, сил у меня прибывает, мне становится лучше – особенно, когда я причиняю этой твари боль… Оттого я и выбрала такую работу. Я и от тебя немножко подпиталась, когда ударила по голове… Прости».

Достав из-под лежанки свёрнутую в узел одежду Цветанки, Серебрица бросила её на постель.

«Я тебя не держу… Иди, коли хочешь».

«А ожерелье?» – напомнила Цветанка.

Серебрица кивнула на узел:

«Оно там».

Воровка быстро развернула одежду и с облегчением вздохнула, обнаружив янтарные бусы, но сердце призрачного волка ныло у неё в груди, не позволяя просто так уйти… Да и голова ещё побаливала и кружилась – не свалиться бы по дороге. Накинув только рубашку, Цветанка подошла к столу, склонилась над огромной печёной рыбиной и втянула ноздрями горячий пар, исходивший от неё. Улыбнулась:

«Волчье сердце, говоришь? Не знаю… А вот брюхо у меня точно как у голодного волчары! С утра маковой росинки во рту не было».

Глаза Серебрицы из ядовито-зелёных стали тёмно-болотными. Пластая рыбину большим ножом на крупные куски, она промолвила:

«Ты – доброе дитя… Даже Марушиных псов жалеешь. Смотри, не ошибись».

С этими загадочными словами она приподняла уголки алого рта в улыбке, но болотная жуть в зрачках ещё оставалась. «Ничего, – храбрилась про себя Цветанка. – Невзора тоже была на вид страшна – зверь зверем… Ан нет – душа-то человечья, исстрадавшаяся».

Рыба была отменной. Она не пахла тиной, как речная: морской простор придавал ей особенный вкус. Много розового нежного мяса, мало костей, да и те крупные, не то, что у карася, ерша или прочей мелочёвки – тех не столько съешь, сколько расплюёшь. Умяв пару кусков с ломтём хлеба, Цветанка ощутила сытую тяжесть в желудке, а Серебрица оказалась намного прожорливее – прикончила почти всю рыбину, облизнулась и блеснула игольчатыми искорками в посветлевших и подобревших глазах.

«Ничего себе, – усмехнулась Цветанка. – Горазда же ты трескать… И как в тебя столько помещается? С виду вроде тоненькая, как осинка…»

«А ты по виду не суди, – невозмутимо ответила Серебрица, облизывая пальцы и сгребая кости в кучку. – Твоё-то истинное личико тоже не всякий видит».

Цветанка смутилась и задумалась. Казалось, этим странным, переменчивым глазам были подвластны все слои сущего – от поверхности до самой сердцевины. Они походили на звёзды – такие же далёкие, недосягаемые, с холодным блеском…

…Которые медленно, чуть заметно плыли в величественной тёмной бездне. Цветанка замерла, чувствуя себя крохотной букашкой под взором этой бесконечности: догорала холодно-розовая заря на краю неба, а глубокая, внимательная, живая и наблюдающая тьма мерцала бесчисленными россыпями светлых искорок.

«Смотри, что сейчас будет», – шепнула Серебрица, касаясь Цветанки локтем, и её голос слился с шелестом ночных волн.

В очистившемся от туч небе начало зарождаться зеленоватое сияние. Сперва оно протянулось размытой, полупрозрачной полосой, сквозь которую виднелись звёзды, а потом задышало, меняясь, и край его стал отливать багровым, перетекающим в сапфирово-синий. Свечение поплыло изгибами, выбрасывая ветви сполохов: в небе рисовались острые копья, перья, зайцы, змеи-горынычи, жар-птицы, лебеди, ящерицы, ползали огромные червяки с головами из белого света и хвостами из зелёного.

Цветанка с раскрытым ртом наблюдала за этой пляской образов, причудливо и хитро сменявших друг друга. Вот длинная змея передвигалась боком, извиваясь, вот вскинул крыло и изогнул шею гусь… Закручивались вихри, тянулись языки, поднимались купола, небо пронзали столбы и стрелы, а после всё рассеивалось, обращаясь в облака; огни текли величественной рекой, плыли дымовой завесой, а потом снова скручивались в огромные живые жгуты, насыщенные светом. Недосягаемая небесная дева лёгким касанием смешала всё, взмахнула развевающимся подолом платья, а с другой стороны вздыбился горбом зелёный кнут и нанёс удар… Дрогнуло и упало несколько звёздочек, молниеносно прошив небо светлыми и печальными иглами, а затем всё вспыхнуло и устало расплылось, истончилось в редеющую дымку. Звёзды бесстрастно глядели на предсмертные корчи желтоватого крылатого ящера низко над горизонтом.

«Что это?» – заворожённо прошептала Цветанка.

«Зорники ночные, – ответила Серебрица. – Осенью и весной они чаще бывают, зимой и летом – реже. По-разному эти огни зовутся. Бывает отбель по небу – это ежели белым светится; позори – это когда зарево ровное, не шибко яркое; багрецы красным отливают, словно отсвет пожара; сполохи – это когда ослепительно полыхает. Есть ещё столбы и снопы».

«Почему же у нас такой красы не бывает?» – промолвила Цветанка с сожалением.

«Зорники холод любят, – ответила Серебрица, а отсвет небесных сполохов отражался в её глазах. – Живут там, где стужа, а в тёплые края редко заглядывают. Их только ночью видеть можно, солнца они боятся».

«А… а кто они такие и отчего там светятся?» – вздрогнула Цветанка, улавливая в переливах зелёной зари волю живых существ.

«Говорят, это души замёрзших в лесу охотников ищут дорогу домой, – загадочно прошептала Серебрица, и из её расширившихся зрачков дохнуло всезнающим небесным холодом. – А ещё считают, что это душа уснувшего бога Рода – отца всех богов и богинь – пытается говорить с нами. Слышишь шорох и треск? Это его шёпот. Многие боятся этих огней: ежели на них долго смотреть, то можно, дескать, с ума сойти…»

Шорох действительно наполнил уши Цветанки… А может, у неё просто всё ещё шумело в голове от удара сковородкой. Ощутив тепло пальцев зеленоглазой девицы на своей руке, Цветанка сама поплыла куда-то вместе с переливчатыми струями света.

«А я всё гадала, какого цвета у тебя глаза, – проронила она. – У тебя глаза цвета этих огней».

«Наверно, оттого что я люблю на них смотреть», – улыбнулась Серебрица.

«А не боишься с ума-то сойти?» – Цветанка, озябнув, придвинулась ближе, так что их бёдра соприкоснулись.

«Я в это не верю, – ответила Серебрица, устало щурясь на небесное зарево. – С ума сходят совсем по другим причинам…»

Беловато-зелёная мучительная вспышка боли во взгляде – и она зажмурилась. Сердце призрачного волка в груди у Цветанки кольнуло шипом тревоги… Сотканный из тумана зверь ушёл, но комочек тоскливого холода внутри остался, став новым чувством, вдобавок к зрению, слуху, обонянию, вкусу и осязанию. Чувство это сейчас подсказывало воровке обнять Серебрицу за плечи:

«Ты что-то об этом знаешь?»

Глаза девушки открылись – пустые, невидящие, почти белые и зловещие, впитавшие в себя всё безумие северных зарниц.

«Лучше беги от меня, – шевельнулись её губы. – Ты знаешь, кто твой злейший враг?»

«Кто?» – обмерла Цветанка.

«Ты сама, – со странной, диковатой усмешкой сказала Серебрица. – Запомни это!»

«Ладно, запомню».

И Цветанка, сама не своя от всех этих небесных огней, шёпота уснувших богов и душ мертвецов, замёрзших в лесу, ни с того ни с сего обхватила губы Серебрицы своими. Поцелуй – земное, тёплое чувство – поставило всё на свои места и прогнало жуть из души. Лишь глаза Серебрицы наводили оторопь, а губы были мягкими и трепетными, как у обычной девушки, коих Цветанка перецеловала уже немало и знала в этом толк.

Она стремилась своим теплом прогнать этот ледяной морок, смягчить горечь одиночества, вызвать в сердце Серебрицы человеческий отклик. Её не испугало, когда руки девушки-оборотня начали обрастать серебристой шерстью, а вместо ногтей вытянулись загнутые звериные когти. Это было даже забавно и необычно – руки-лапы, скользящие по её голой спине, плечам, груди. Только лапы, уши и клыки напоминали о том, что в объятиях Цветанки был оборотень: всё остальное выглядело привычным, девичьим – таким тонким, хрупким и нежным, что даже не верилось в сокрытую в этом теле Марушину силу.

Нагая Серебрица дремала, укрытая лишь плащом пепельных волос, а воровка, опираясь на локоть, любовалась ею в свете масляной лампы, тускло чадившей на столе. На плече что-то горело… Там была тоненькая царапинка – наверно, Серебрица когтем задела. Особо не беспокоясь, Цветанка опустила голову на подушку и провалилась в сладкую дрёму.

Поспать получилось недолго: в синем предрассветном сумраке она уже спешила домой – вернее сказать, на постоялый двор, где они с Дарёной остановились. Голова ещё побаливала, а во рту стояла сушь, будто Цветанка накануне перебрала хмельного. Впрочем, пробежка по утреннему холоду взбодрила её и даже всколыхнула со дна души хмурое чувство вины, изрядно запылённое от долгой невостребованности.

«Дарёночек, прости…» – зашептала воровка, забираясь под плащ, которым подруга была укрыта вместо одеяла.

«Я уж думала, с тобой что-то приключилось, – тихим, усталым и полным обиды голосом отозвалась Дарёна. И пробурчала: – Не трогай меня, у тебя руки холодные…»

«Прости, прости, моя ненаглядная… – Цветанка несколько раз быстро чмокнула подругу в тёплое ушко. – А ты знаешь, что тут в небе зелёные огни бывают? Ух, и красотень же!»

В сумраке бедной комнатёнки она принялась ярко расписывать диковинное явление и связанные с ним предания, на ходу расширяя и приукрашивая их своей выдумкой. Услышав про души замёрзших в лесу охотников, Дарёна поёжилась:

«Фу, страсти какие… Да не лапай ты меня, а то сейчас по рукам получишь!..»

Всё как всегда. Цветанка была благодарна Дарёне за то, что та ни о чём не расспрашивала и не бросала упрёков. Вряд ли она пребывала в неведении – ничего не увидел бы только слепой; Цветанка и не надеялась её обмануть, но на прощение привычно рассчитывала. Всё было как всегда, только царапинка от когтя зеленоглазой волчицы постукивала и ныла на плече.

__________________

20 подклеть (также подклет, подклетье, подклетец) – нижний этаж дома, обыкновенно предназначавшийся для прислуги и для исправления домашних служб, а также для кладовых, мылен и т. п.; иногда подклеть превращалась на зиму в хлев для мелкого скота

21 огневица (устар.) – воспаление, лихорадка

5. Тайна призрачного волка

Зябкий тюремный полусон был сорван с сознания Цветанки толчком в бок:

– Встать!

Она заворочалась на отсыревшей соломе, болезненно сощурилась от бившего в глаза света. Казалось, это дюжина солнц объединила свои лучи нарочно, чтобы терзать взор Цветанки-оборотня усмешкой Лалады… Впрочем, это был всего лишь слюдяной фонарь в руке у стражницы, но и его тусклого, коптящего света Цветанке казалось слишком много. Её ночное зрение обострилось настолько, что даже далёкое мерцание единственной звезды на небе было бы излишним.

– Пошевеливайся, вставай, – поторопила стражница. – Не видишь, что ли? С тобой хочет поговорить государыня!

– А ты мне в морду светочем своим не тычь… Обождёт твоя государыня, – пробурчала Цветанка, спросонок не поняв, кого имели в виду. На краю пробуждающегося сознания почему-то маячило грустноглазое лицо Жданы – тоже княгини, но с нею Цветанка за время путешествия привыкла обращаться по-свойски, почти по-приятельски. Вот и сейчас она не спешила проявлять почтительность.

– Ты говори, да не заговаривайся, – прозвучал знакомый голос – прохладный, как осенний ветер, властный и строгий. – Поднимайся поживее!

Серебристо заблестели наручи, перстни сверкнули на когтистых пальцах, крупной рыбьей чешуёй мерцала кольчуга. Кошачьи глаза Радимиры, серые с золотым ободком вокруг зрачка, мгновенно заставили Цветанку проснуться – точно ушат ледяной воды пролился на голову.

Рядом с Радимирой стояла Лесияра – высокая, спокойная, с ниспадающими на плечи ржано-русыми волнами волос, в которых поблёскивало мудрое серебро лет. Летняя синь её глаз жалила, как лучи раскалённого солнца, и Цветанка даже прижмурилась. Лишь драгоценный венец на голове обозначал высокое положение Лесияры, а одета она была даже скромнее Радимиры. Кутаясь в тёмный плащ с золотой пряжкой, княгиня кивнула стражнице, а та в свою очередь сделала знак кому-то за дверью. Цветанке вручили крынку молока.

– Пей, не стесняйся, – промолвила княгиня спокойно и буднично. – Утоли жажду.

У Цветанки и правда стояла во рту полынно-горькая сушь, словно она накануне перебрала хмельного. Молоко пролилось в горло сладостно и ласково, струясь также по подбородку и капая на грудь. Пока воровка жадно пила, Лесияра негромко заметила Радимире:

– Кандалы излишни, только руки ей зря язвят. Если бы это матёрый Марушин пёс был – тогда другое дело, а эта – щеночек ещё совсем… Её наша белогорская земля и так усмиряет.

Цветанка возмущённо ощетинилась от «щеночка», но усмешка княгини была обезоруживающе беззлобной. Радимира нажала пальцами на зачарованные кандалы, и те, щёлкнув, без какого-либо ключа распались на половинки и сняли свою мучительную хватку с запястий Цветанки. Она недоверчиво прислушивалась к своим ощущениям и не торопилась пользоваться новообретённой свободой, подозревая подвох на каждом шагу. Едкая боль прекратилась, но сил не прибыло: прежняя вялость и дремотная неповоротливость всецело владели Цветанкой, отнимая у неё даже желание поднять руку и нанести удар. Отяжелевшие ноги было очень непросто отрывать от пола.