Текст книги "В ожидании зимы (СИ)"

Автор книги: Алана Инош

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 41 страниц)

С помощью ребят Цветанка спустилась в ведре в яму. Кожу как будто щекотали невидимые холодные пальцы – без сомнения, это живой мрак изучал её и пробовал на вкус. Сердце трепыхалось стынущим комочком, ужас щекотал лопатки, но Цветанка старалась держать связь с тёплой солнечной далью, в которой жила оберегающая её Любовь. Ожерелье было у неё на поясе – чего бояться?

Как оказалось, совсем не листья спасли Берёзку от увечий при падении: их при ближайшем рассмотрении там обнаружилось не так уж много, и лежали они не очень толстым слоем, явно недостаточным для смягчения удара. А вот весь пол пещеры был мягким, как пуховая подушка; его покрывала бурая бархатная перина мха, в которой нога утопала по самую щиколотку. Более того, пол колыхался под Цветанкой, точно моховое покрывало покоилось на воде. Живая тьма жалась к стенам, не позволяя оценить размеры пещеры. Свет совершенно не отражался от них, и казалось, будто Цветанка с Берёзкой очутились в чёрной бесконечности. Щель, снаружи казавшаяся зловещим приоткрытым ртом, снизу выглядела, напротив, обнадёживающе – единственный путь наверх, к ребятам и лесу, полному вечерних лучей солнца и успокаивающего птичьего посвиста.

«Ну, как ты тут? – Цветанка ощупывала и осматривала Берёзку, ласково и быстро гладя её по жиденькой косичке, по узким хрупким плечам и озябшим щекам. – Всё, всё, не бойся. Сейчас мы вылезем отсюда. Я с тобой».

«Там», – почти беззвучно шевельнулись губы девочки, а палец показал куда-то во мрак.

Разгоняя фонарём щупальца тьмы и проваливаясь в очень странный, зыбкий пол, Цветанка нашла тот самый сундучок – деревянный, окованный железом и запертый на замок. Несмотря на небольшие размеры, он оказался весьма тяжёл – Цветанке с трудом удалось его сдвинуть. Пыхтя, она подтащила его к ведру и кое-как в него затолкнула. Дёрнув за верёвку, крикнула:

«Тащите! Это сундук! Потом спустите ведро снова – для нас с Берёзкой!»

Сундучок был поднят, ведро спустилось вновь. Цветанка помогла шатавшейся девочке забраться в него и подала знак ребятам. Наблюдая снизу за подъёмом Берёзки, она оступилась на неустойчивом полу и плюхнулась, глубоко впечатавшись в него задом. Пещеру огласил низкий и гулкий рокот, от которого Цветанку бросило в ледяной пот.

«Скорее! – завопила она наверх. – Здесь… какая-то нечисть!»

Мгновения тянулись, как часы, полные утробного гула и холода призрачных чёрных щупалец, которые, несмотря на фонарь в руках у Цветанки, пытались подобраться к ней поближе. Сжав ожерелье-оберег, воровка начала отмахиваться им, и тьма отпрянула от него ещё проворнее, чем от фонаря. Тем временем спасительное ведро вернулось, но Цветанка, не дожидаясь, пока её поднимут ребята, бросила фонарь и быстрее белки сама взлетела по верёвке на поверхность.

«Хватай сундук… и уносим отсюда ноги!» – приказала она сипло, прыгнув на траву.

Едва они отошли на несколько шагов от щели, как та расширилась и округлилась, издав жуткий и низкий, но удивительно знакомый звук:

«Ы-ы-ы-о-ох…»

Это был зевок! Заросшая травяными усами и бородой щель действительно оказалась чьим-то огромным ртом. Земля под ногами ребят закачалась, как вздымающаяся грудь, и из неё начали проступать очертания плеч, рук, шеи… Поросший травой великан зевал и потягивался, и дуб, крякнув, закачался. Он рос, опоясывая корнями лоб земляного существа.

«Даём дёру!» – заголосила Цветанка, чуть не падая от колыханий почвы.

На невидимых крыльях ужаса они с воплями рванули прочь. В считанные мгновения лес остался позади, а под ногами стелилась твёрдая, неподвижная дорога. Выдохшиеся от стремительного бега ребята повалились наземь, чтоб перевести дух. Каким-то чудом никто не отстал, и даже сундучок не потеряли – дотащили за кованые ручки-кольца.

«Это что такое… было? Уфф…» – пропыхтел Прядун, боязливо озираясь назад, на далёкий уже лес, в глубине которого проснулось земляное чудо-юдо.

Никто не знал. Берёзка тяжко дышала и тряслась крупной дрожью, и Цветанка устало обняла её за плечи.

«Чуть не влипли из-за тебя, дорогуша, – проворчала она беззлобно: чтоб сердиться, не осталось ни сил, ни дыхания. – Хорошо хоть клад нашли – всё не без толку…»

Дома их ждала взбучка от бабушки. Впрочем, долго ругаться та не могла – быстро выдыхалась и уставала, после чего ей обычно требовалось несколько глотков чего-нибудь хмельного, дабы успокоиться. Вскоре с печки снова послышался её храп, а ребята наконец с нетерпением собрались в сенях в кружок около сундучка. Цветанка несколькими ударами топора сбила замок и дрожащими руками подняла крышку.

Сундучок был полон золота и каменьев. У ребят вырвалось дружное «ах», а Цветанка усмехнулась:

«Нет худа без добра… Ну что ж, Берёзка, раз ты это нашла, тебе и владеть этим кладом. Теперь ты у нас богатая невеста».

При слове «невеста» Берёзка вскинула на Цветанку глаза, затуманенные обречённой горечью и осенней прохладной печалью. Цветанке не было надобности договаривать и уточнять: «Увы, не моя», – потому что во взгляде Берёзки читалось понимание этого…

«О кладе не болтать, – строго наказала Цветанка ребятам. – Разболтаете – найдётся немало желающих у нас его отнять. Это Берёзкино приданое, и брать отсюда мы не будем ни одной монетки, даже если придётся положить зубы на полку».

А ночью она почувствовала, как кто-то забрался к ней под волчье одеяло. Цветанке даже не требовалось открывать глаза, чтобы понять, кто это: худенькие лопатки и косичка между ними говорили сами за себя. Она не стала прогонять Берёзку, и та, прильнув к её плечу, тепло и щекотно дышала рядом.

«Я никому не скажу… про тебя, – горячей змейкой проник ей в ухо шёпот девочки. – Только я всё равно люблю тебя, Заинька…»

«И я тебя, сестричка-косичка, – ласково шепнула Цветанка, щекоча кончиком своего носа бровь Берёзки. – Давай-ка спать. Натерпелись мы сегодня с этими приключениями – жуть… Надо отдохнуть, утро вечера мудренее».

Холодная печаль свернулась на сердце осенней тяжестью, а яблоневый цвет серебрился на висках весны сединой. Понять всю глубину этой тоски мог только призрачный волк, чей далёкий вой Цветанка слышала сквозь звёздную толщу ночи.

_________________

19 стремянный – конюх-слуга, ухаживающий за верховой лошадью своего господина, а также слуга, сопровождающий господина во время охоты и верховых поездок

4. Дарёна. Коготь зеленоглазой волчицы

Лето бросило ей под ноги колышущееся разнотравье и заронило в сердце горьковато-волнующее предчувствие чуда. Под светлячково-звёздной полой плаща летней ночи прятался какой-то подарок, и грудь Цветанки переполнялась томным предвкушением. Когда все остальные ложились спать, она бежала к реке – слушать хрустальные голоса соловьёв. Сверкающий, как ожерелье, сложный рисунок соловьиной песни неизменно заставлял её замирать с влажной пеленой на глазах, но Цветанка стеснялась этого своего внезапного пристрастия, а потому наслаждалась чудесными звуками по ночам. При свете дня она стыдилась проявлять эту, как ей казалось, слабость: днём она была Зайцем, нахальным воришкой, насмешливым и приземлённым, живущим сегодняшним днём и озабоченным лишь будничными, насущными делами – как добыть пропитание, как не попасться на очередной мелкой краже, как унести ноги и выйти сухим из воды… Зайцу не пристало внимать соловьиным руладам, как влюблённая до слёз и соплей девица, тем более, что и влюблённости-то как таковой сейчас не наблюдалось. Только трещинка на сердце тревожно ныла, словно предчувствуя очередные испытания на прочность.

В одну ночь Цветанка продрогла до костей на берегу. От реки веяло сыростью и промозглым холодом. «Соловьи соловьями, а этак и простуду схватить недолго», – озаботилась воровка, отрывая от росистой травы отсыревший зад и вприпрыжку направляясь домой. Зубы стучали в такт шагам. По дороге она натолкнулась на разгульную шатию, с пьяными воплями возвращавшуюся из корчмы. Четверо обнявшихся за плечи мужиков горланили застольную песню, выписывая вдоль улицы кренделя и служа друг другу опорой: по отдельности они все давно бы свалились в грязь. Шатало их так, будто неистовый ветер налетал на них, сдувая с ног. Цветанка попыталась их обойти, но было совершенно невозможно предугадать, в какую сторону подвыпившая четвёрка качнётся в следующий миг, и столкновения избежать не удалось. Едва успев выпутаться из-под пол кафтана одного из гуляк, она тут же наскочила на второго, став причиной разъединения разудалой братии. Казавшееся таким прочным единство распалось, и потерявшие опору выпивохи поодиночке немилосердно зашатались. Юркой кошкой прошмыгнув между бестолково топчущимися ногами, Цветанка умудрилась вёртко пропустить мимо ушей и вязкий поток брани, выплеснутый ей вслед. Где уж этим забулдыгам её догнать! На её стороне была ночь и крылья ветра, а их ноги коварным змеем оплетал хмель.

Прыжок – и Цветанка мягко приземлилась с внутренней стороны родного забора. Дом встретил её сонной темнотой окон, а в руке у неё были зажаты четыре срезанных кошелька. Воровка в первый миг даже удивилась: а руки-то сами сработали! По привычке. Впрочем, добыча оказалась совсем негустой, в тощих мошнах звякало всего несколько монет. Выходит, последних денег она этих гуляк лишила… Совесть невнятно буркнула что-то, но вскоре стихла под гнётом неприязни, которую Цветанка подспудно испытывала к пьяным. Если эта четвёрка бесшабашно прокутила б?льшую часть своих средств, то эти жалкие остатки погоды не сделают. Успокоенная, воровка юркнула под своё волчье одеяло, в темноте чуть не придавив сопевшую там Берёзку.

На следующий день она лениво шлялась по рынку и лузгала орехи. «Работать» по-серьёзному не было вдохновения, а потому Цветанка плевалась ореховой шелухой направо и налево, не разбирая по чинам тех, в чьи бороды она попадала, и только усмехалась в ответ на ругательства «пострадавших». Сквозь солнечный прищур ресниц она невольно примечала девушек, и если попадалась хорошенькая, взгляд Цветанки задерживался на ней на несколько мгновений, пока красотка не скрывалась в рыночной толкучке. В толпе Цветанка получила от кого-то толчок, и мешочек с орехами полетел наземь. Досадливо нагибаясь за ним – затопчут ведь! – воровка вдруг увидела перед собой изящный, богато расшитый золотыми узорами кошелёк. На чьём поясе висела эта прелесть, воровка не стала разглядывать: всё остальное словно затянулось туманной пеленой. Чик! – и Цветанка с добычей уже петляла в толпе неуловимой тенью, скрывшись от своей жертвы. В точности так же, как минувшей ночью, ни одной мысли не успело проскочить в её голове во время кражи; вор в ней будто жил и действовал самостоятельно, управляя её руками и заставляя их тащить всё, что плохо лежит – по правилу «увидела – украла».

Впрочем, богатый внешний вид кошелька не оправдал надежд на такое же содержимое. Цветанка ожидала найти там золото, но в глаза ей тускло блеснули серебряники, причём в весьма скудном количестве. «Да что ж такое, – подосадовала про себя воровка. – Всё какая-то мелочёвка попадается…» Да уж, в таком красивом кошельке, принадлежавшем, судя по всему, довольно зажиточному человеку, могло бы быть и побольше денег. Мягко блестящая на солнце вышивка говорила о том, что кошелёк женский, и воображение Цветанки вдруг разыгралось, дорисовывая его обладательницу – милую девушку, очень расстроенную из-за кражи. Никогда прежде у воровки не просыпалась совесть при срезании кошельков у богатых людей, а тут вдруг… Может быть, винить в этом следовало чарующие, томные летние ночи, полные соловьиного посвиста и тягучей, щекотной тоски, ходившей около сердца ласкающимся котом?

Определённо, виноваты были сладкоголосые птахи, самозабвенно посылавшие свои песни в открытое всем мыслям и надеждам ночное небо. Цветанка застыла в растерянности, потрясённая охватившим её желанием побежать, найти хозяйку мошны и вернуть ей всё до последней монеты. А также узнать, красивая она или нет. Почему-то синеглазой воровке казалось, что та должна быть красивой…

Цветанка до изнеможения металась по рынку, пока ноги не загудели, а губы не пересохли. Скорее всего, поиски владелицы кошелька оказались бы безуспешными, ведь Цветанка даже не разглядела её выше пояса. Да что там – она решительно не помнила даже цвета одежды своей жертвы. Кошелёк в окружении туманной пелены – вот всё, что воровка видела перед собой тогда… Но и тут соловьи сыграли судьбоносную роль, а точнее, песня. Цветанка остолбенела среди толпы, услышав бряцанье струн и знакомые слова, которые она когда-то слышала из уст Нежаны за высоким забором:

Ой, соловушка,

Не буди ты на заре,

Сладкой песенкой в сад не зови.

Голос чудный твой

Для меня меча острей –

Сердце ранит он мне до крови.

Светла реченька,

А на дне – холодный ил,

Чёлн играет с волной голубой.

Возле речки той

Ладо голову сложил,

Разлучил нас навек смертный бой.

Там, где кровушку

Ладо родный мой пролил,

Алым ягодкам нету числа.

Белы косточки

Чёрный ворон растащил,

Верный меч мурава оплела.

Сяду я в челнок,

На тот берег приплыву

И к траве-мураве припаду.

Алых ягодок

Полну пригоршню нарву,

Изолью я слезою беду.

Ой, соловушка,

Нежных песен ты не пой,

Не глумись над печальной вдовой.

Полети-ка в сад

Ты к счастливице той,

Чей любимый вернулся домой.

Цветанка стояла, словно стукнутая по голове крупным яблоком, а из пыльного марева ей в душу смотрели вишнёво-карие глаза. Рот наполнился хмельной сладостью вишни в меду, а ноги сами понесли воровку на девичий голос, чистый, но немного робкий. Он чуть дрожал, будто его обладательница впервые пела при таком скоплении народа.

Ею оказалась девушка в богато вышитой длинной рубашке, поверх которой на её плечи был накинут тёмный плащ, также роскошно изукрашенный вышивкой по наголовью и нижнему краю. О том, пригожа ли незнакомка лицом, Цветанка издали не могла судить, но для уличной певицы она явно была одета слишком хорошо. Домра в её руках рассыпалась узорчатым звоном, а солнце поблёскивало медью на толстой тёмно-русой косе. Одни люди шли мимо по своим делам, другие замедляли шаг, заслушавшись, но монетки в шапку падали нечасто. Все дивились непривычно нарядному облику певицы, и наконец кто-то спросил:

«Девица, а девица! С чьего это плеча на тебе одёжа?»

«Одёжа – моя, добрый человек, – мягко отвечала певица. – Я не украла её, она принадлежит мне. А то, что я пою здесь – так это нужда меня заставила, так уж вышло».

Это сочетание скромного голоса и непокорного блестящего взгляда было необычно. Певица не опускала смиренно глаза долу, как полагалось делать благовоспитанным девицам при разговоре с незнакомыми людьми, а глядела на всех прямо, держа голову гордо поднятой. Какая же нужда заставила её, девушку из знатной семьи, заняться таким неподходящим для неё ремеслом, уподобляясь скоморохам? Её осанка, речь и этот смелый взгляд настораживали и удивляли прохожих, заставляя их поверить, что перед ними отнюдь не простолюдинка, надевшая одежду с барского плеча, и тем более странным казалось это зрелище… Впрочем, кто их, богатых, знает! Мало ли, какие забавы приходят им на ум.

Цветанка слушала, неприметно стоя поодаль и сдерживая желание подойти и высыпать в шапку всё, что звякало в срезанном кошельке, но впервые в жизни синеглазая щипачка робела перед девицей. Ей казалось, что та просто испепелит её взглядом, а не поблагодарит за плату. Нищие певцы всегда радовались каждой брошенной денежке, а эта воспринимала звон кидаемых монет едва ли не как оскорбление. При этом она вежливо кивала всякому расщедрившемуся слушателю, но делала это с видом такого попранного достоинства, что людям становилось неловко. Цветанка наблюдала с любопытством, но без тени злорадства, хотя певица, казалось, и принадлежала к столь презираемому воровкой богатому сословию. Может, её семья разорилась, и ей пришлось пойти по миру с протянутой рукой? Если при виде всякого другого униженного богача Цветанка хмыкнула бы с тайным удовлетворением, то беде этой девушки радоваться не хотелось. Может быть, потому что голос молодой незнакомки порой трогательно вздрагивал, а может, и от проблесков беззащитности, сквозивших в её колючем взгляде.

Решившись, Цветанка собралась было подойти к певице и всё-таки высыпать ей в шапку все монеты из вышитого кошелька, как вдруг появился Ярилко в сопровождении Кутыря, Шумила и Лиса. Привычно жуя соломенный стебелёк, воровской атаман кинул недобрый взгляд на девушку, и Цветанке тут же стало ясно, что сейчас произойдёт. И она не ошиблась: Ярилко подкатил к новенькой и нагло потребовал отдать ему половину её заработка. Поборы среди рыночных торговцев и местных скоморохов были ещё одной статьёй его доходов, и весьма немалой. Насчёт половины Ярилко, конечно, загнул – обычная величина дани не превышала десятой части выручки, но откуда новенькой знать местные воровские обычаи? Впрочем, девушка оказалась не робкого десятка – хоть и побледнела, а взгляда не отвела и сдаваться не собиралась.

«С какой это радости я половину своих кровных вам отдавать буду? Я даже знать вас не знаю, ребятушки. Чем докажете, что это место – ваше?»

Цветанке понравилась смелость незнакомки, но Ярилко такие дерзкие речи пришлись не по нутру – он даже соломинку выплюнул, а это обычно значило, что дело принимает скверный оборот.

«Ты, хабалка, что, не чуешь, когда с тобой добром разговаривают? Гони деньги, или твою бренчалку оземь расколочу!»

Не дожидаясь, когда в ход пойдёт рукоприкладство, Цветанка шагнула из толпы.

«Тю, Ярилко! Не щипли чужую курочку, – сказала она первое, что пришло в голову. – Эта певунья подо мной ходит, сегодня первый день. Оставь её в покое».

В такие открытые стычки Цветанка с Ярилко до этого дня старалась не вступать, так как знала, что сила будет на его стороне, но сейчас что-то в ней пружинисто и горячо выпрямилось, словно твёрдый стержень протянулся вдоль спины, расправляя ей плечи и придавая петушиный задор походке. Нет, эта кареглазая певунья не должна была терпеть ни от кого побои и унижения. Сердце, смягчённое соловьиными ночами, вспыхнуло желанием защитить незнакомку. Девушка не была так головокружительно красива, как Нежана или Ива, но своеобразной прелестью всё же обладала. Одни глазищи чего стоили! Бездонно-янтарные, с жаркой, цепляющей искоркой, сейчас совершенно округлившиеся от страха.

А вот гляделки Ярилко выпучились, едва ли не вылезая из глазниц, точно его зад прижгли раскалённым клеймом.

«Заяц! Ты рехнулся, нахалёнок? Сначала портки раздобудь, в каких не стыдно на люди выйти, а потом указывай! Торг – мой! Забирай свою щипаную курицу и уноси ноги, пока тебе рёбрышки не пересчитали!»

Да, штаны Цветанки изрядно поизносились, а новые сшить всё руки не доходили, зато кулак её был хоть и маленький, но бить умел больно. «Будь что будет», – щёлкнуло у неё в голове. Кулак вошёл в расслабленную мягкость живота Ярилко. Тот не ожидал такого нападения и, ловя ртом воздух, скрючился в три погибели, а Цветанка схватила девушку за руку.

«Даём дёру!»

Дёру они дали самого что ни на есть настоящего. Певица по дороге чуть не выронила свою домру и узелок с пожитками, а плащ развевался за её плечами, как стяг победы. Пусть они уносили ноги, но, тем не менее, они победили: ожерелье нагрелось в ладони воровки. Конечно, певица не умела так быстро бегать, и Цветанке то и дело приходилось сбавлять скорость, чтоб та слёту не зарылась носом в деревянную мостовую. Оберег из красного янтаря делал их невидимыми для глаз Ярилко с собратьями-ворами: незримая тёплая петля защиты захлестнула Цветанку с девушкой, отчего последняя, кажется, даже начала бежать быстрее. Защита просто тащила её, и ноги певицы временами как будто летели в отрыве от земли. Впрочем, долго такой бег продолжаться не мог: точно так же, как не попавшая в цель стрела падает на излёте, девушка рухнула на колени.

«Всё… Не могу больше…»

Цветанка оглянулась: они оставили рынок далеко позади, за ними никто не гнался. Тёплым и душным пологом небо застелили непроглядно-серые, скучные облака, готовые вот-вот излиться дождём. Усилившийся ветер трепал полы плаща певицы, а та, тяжко дыша, одной рукой прижимала к себе домру, как самое драгоценное своё сокровище. Вторая измученно лежала на дорожном узелке. Сейчас, вблизи, Цветанка заметила, что добротная и красивая одежда девушки была изрядно помята и кое-где запачкана, а вышитые бисером сапожки посерели от пыли. Видно, в последнее время ей пришлось немало ходить и спать не раздеваясь…

В небе между тем заворчало. Чтобы не промокнуть, следовало спешить, и Цветанка повела новую знакомую к себе. Первые капли дождя шлёпали по земле, редкие, тяжёлые и тёплые, и воровка пыталась на ходу их ловить пересохшими губами. Трещинка на сердце предупреждающе заныла, щемящая нега соловьиных ночей дышала ей в спину из больших тёмных глаз певицы. Снова ни к селу ни к городу вспоминались яблоки и вишня в меду, а также тонкие пальчики Нежаны, водившие писалом… У этой девушки были такие же руки – маленькие и нежные, с прозрачной кожей, к которой плохо приставал загар.

Дома никого, кроме бабушки, не оказалось. Уголёк пушистым сгустком тьмы неслышно соскочил с печки и с урчанием прильнул тёплым боком к ноге, напрашиваясь на ласку.

«Цветанка, это ты?» – послышался бабулин голос.

Воровка прямо-таки спиной ощутила удивлённый взгляд гостьи, а сердце умоляло: хватит обмана. Погружая пальцы в мягкий мех кота, Цветанка чувствовала холодное дыхание пропасти, на краю которой она себя видела. Выпрямляясь, она толкнула в бездну Зайца, который снова заслонял собой её настоящую, и позволила волосам рассыпаться по плечам. Сердце согрелось и стало лёгким, запело, окрылённо стуча в груди: «Правильно! Это – правильно…» Это оказалось свежо и неожиданно – стоять без маски перед незнакомой девушкой, купаясь в лучах её непредвзятого, не осуждающего и совсем не враждебного взгляда. Никакой спеси, чванства и высокомерия не было в нём, только дружелюбное любопытство. Губы гостьи смешливо дрогнули, и Цветанка увидела самую ясную и светлую из всех девичьих улыбок, какие ей только доводилось лицезреть. Трещинку на сердце сперва кольнуло, а потом она успокоилась, словно накрытая ласковым поцелуем: боль ушла, выпитая улыбающимися губами певицы. Такой свет Цветанка видела лишь там, за вечерней пеленой золотисто-янтарного пространства, где жила невидимая, неусыпная любовь матушки. Таким теплом согревало ей ладонь только ожерелье-оберег – единственный утешитель и помощник.

Владелицу домры звали Дарёной. Сидя на волчьем одеяле, она рассказывала Цветанке историю своих злоключений: её изгнали из родных мест за то, что она вытянула ухватом по спине самого князя Вранокрыла. Только заступничество матери спасло её от казни. Что это было за заступничество, она не стала уточнять, но мучительный румянец и влажная блестящая плёнка боли в глазах сказали всё без слов. Целую седмицу Дарёна была в пути: то мокла под дождём, то глотала дорожную пыль, ночуя под открытым небом, и вот – в Гудке её обокрали. Но не столько потеря денег её расстроила, сколько утрата самого кошелька.

«Его матушка своими руками шила, дивными узорами расшивала, – вздохнула Дарёна. – Не знаю, свижусь ли я когда-нибудь с нею… Наверно, не судьба: изгнана я из родных краёв навек, и возвращаться запрещено под страхом смерти. Кошелёк этот мне дорог был как память о матушке, в нём – тепло её искусных рук, которые умеют вышивать всё на свете. Надо ж было такому случиться! Зазевалась чуть-чуть – и срезали его в толпе рыночной…»

Теперь настал черёд Цветанки мучительно краснеть. Вот и нашлась у кошелька владелица… И смотрела она на воровку большими печальными глазами так, что той захотелось рвануть на груди рубаху и закричать: «Никогда в жизни больше не буду красть!» В глаза своим жертвам Цветанка до сей поры не заглядывала, а потому даже не представляла себе, что можно при этом испытать. Это было жгуче, как в раскалённой докрасна бане: пылающие щёки, казалось, вмиг зашипели бы, если на них брызнуть водой.

Кошелёк упал на волчье одеяло. «Звяк», – и всё. Один звук вместо долгих и путаных извинений.

«Я оттуда ни одного серебряника не потратила, пересчитай», – глухо бросила Цветанка.

«Так ты воришка?» – всплеснула руками Дарёна.

Цветанка только пожала плечами. Она стала искать для стёртых ног девушки какое-нибудь снадобье: где-то у бабушки была заживляющая мазь. На запах – гадость, но помогала хорошо.

«Ну да, пощипываю народец… есть такое дело, – процедила она, шаря на полках с зельями и травами и чихая от пыли. И добавила: – Меня многие за парня принимают, а мне так даже удобнее. И ты меня лучше Зайцем зови. Цветанкой можно звать, только когда никого рядом нет».

Необходимость маски давила на сердце и горчила во рту, как крепкое зелье. Хорошо, что старый, заплатанный полог уютно отгораживал лежанку с волчьим одеялом, и в этом пространстве можно было оставаться собой – хотя бы ненадолго. Глаза гостьи, такие же тёплые, как матушкино ожерелье-оберег, видели именно Цветанку и отличали её от Зайца. «Вот оно», – стукнуло сердце. А дождь скрёбся в окошко и вторил на свой лад: «Она. Она».

…А тело отозвалось горячей и колкой дрожью, когда Цветанка дотронулась пальцами до разутых ног Дарёны – мягких, с розовыми пяточками. Уж точно эти ножки не были привычны к долгим пешим переходам. Осторожными движениями накладывая вонючую мазь на красные пятнышки потёртостей с лоскуточками отставшей кожи, Цветанка вдруг ослабела и опустилась на колени около лежанки. Нужно было перевести дух и осознать происходящее. Дарёна доверила ей всего лишь свои ноги, но Цветанке мерещилось в этом что-то щемяще-сокровенное, как вздох, растаявший между сблизившимися для поцелуя губами.

Смутившись от своих мыслей, воровка поспешила обратиться к будничным делам. Подумав, что гостья, наверно, с дороги проголодалась, она кинулась собирать съестное, но ничего, кроме холодной каши и ломтя хлеба предложить не могла.

«Уж не обессудь, изысканных яств и разносолов у нас нету…» – начала она, откинув полог, но тут же смолкла: смертельно уставшая Дарёна сонно посапывала под волчьим одеялом, подсунув под щёку кулак с зажатым в нём вышитым кошелёчком.

Стукнула дверь: это вбежала промокшая под дождём Берёзка, прижимая к себе огромную охапку полевых цветов и трав.

«Бабуль, я насобирала!» – воскликнула она и удивлённо осеклась, увидев Цветанкин приложенный к губам палец.

«Тшш», – шикнула та.

Взгляд Берёзки тревожно устремился в щель полога, одну из половинок которого Цветанка придерживала. Прикрываясь цветами, девочка подкралась и заглянула.

«Ой, – вырвалось у неё. – А это кто?»

«Это Дарёна, – шёпотом ответила Цветанка. – Она останется у нас».

Белёсые брови Берёзки сдвинулись, губы поджались. В потемневшем взгляде что-то блеснуло.

«Ещё один рот? – проворчала она. – Ты и так вон сколько народу кормишь, а теперь и она нам на шею сядет?»

Цветанка с беззвучным смехом взяла Берёзку за плечи, подталкивая к столу и намекая, что громко говорить не следует, чтоб не разбудить Дарёну.

«Она и сама зарабатывать может: певица она и на домре игральщица. Давай-ка, разбери, что ты тут нарвала… Всё вперемешку притащила, теперь вот по стебелёчку одну травку от другой отделять надо. Донник с донником клади, кипрей с кипреем…»

«А где она спать будет?» – поинтересовалась Берёзка, ревниво косясь в сторону полога.

«На лучшем месте, вестимо, – усмехнулась Цветанка. – На моей лежанке. На печке-то теплее, зато там помягче».

Пальцы Берёзки, разбиравшие травы, замерли, а голос дрогнул:

«А я?»

«А ты или к бабушке на печку ступай, или на полати к ребятам, – ответила Цветанка. – Места всем хватит. Дарёна, вишь, девица не простая, дочка княжеского ловчего, а скитаться её нужда заставила – нелады с князем вышли. На одни только сапожки её глянь: даром что запылённые да стоптанные, а всё одно простой люд таких не носит. Бока у неё к пуховым перинам привыкшие, потому и устроить её надо поудобнее».

Берёзка засопела, морщась, как будто собиралась чихнуть. Брови её насупились, а нижняя губа плаксиво оттопырилась.

«Я с бабулей не лягу, – пробурчала она. – Бздит она дюже. А на полатях с мальчишками я спать и подавно не стану! И вообще…»

Не договорив, Берёзка стремглав вылетела из дома, хлопнув дверью – только слезинки блеснули на глазах. Цветанка почесала в затылке, на всякий случай заглянула за полог – не разбудил ли шум Дарёну? Та и не думала просыпаться, только повернулась на другой бок. Цветанка склонилась, осторожно потрогала её косу. От вида сомкнутых ресниц Дарёны к сердцу подкатило что-то щекотное и нежное, такое же пушистое, как эти ресницы.

Вскоре Берёзка вернулась – вымокшая до нитки и жалкая: под дождём не очень-то погуляешь. Цветанка заставила её переодеться в сухую рубашку и загнала на печку. Бабуля что-то прошамкала недовольно, когда девочка перебиралась через неё в дальний уголок лежанки. Разбуженная толчками Берёзкиных ног, бабушка попросила поднести ей бражки, дерябнула – и снова с печки послышались сонные рулады, высвистываемые её носом.

Троих старших ребят Цветанка недавно пристроила на работу: Ждана – подпаском, Ерша – помощником к сторожу на огородах, а Соловейко ей удалось отдать в подмастерья к гончару, но не к глухонемому Вабе (лишние глаза и уши, а главное, способный болтать язык около воровского притона были нежелательны), а к Третьяку Неждановичу – давнему знакомому бабушки Чернавы, весьма признательному ей за лечение. Теперь о крыше над головой и пище для этих ребят можно было не беспокоиться: мастера предоставляли ученикам и то, и другое. Ватага младших пока предпочитала лоботрясничать и попрошайничать. Тёплыми летними ночами они постоянно где-то шлялись, но утром, проголодавшиеся и усталые, всегда возвращались. Впрочем, польза от них тоже была: они собирали ягоды и орехи, рыбачили, а пару раз даже притаскивали из леса мёд, ловко обворовав бортевые угодья посадника Островида. Дарёна тоже оказалась отнюдь не белоручкой: уже на следующее утро она поднялась чуть свет, сходила за водой, затопила печку и принялась хозяйничать. Берёзка, продрав глаза, хмуро наблюдала, как та выполняет её обязанности.

«В последние годы мы жили совсем не богато, – рассказывала Дарёна, с силой налегая руками на тесто для хлеба. – Без батюшки-кормильца мы остались, осиротели. Жили на скудное содержание, выделенное князем. Я наравне со служанкой всё по дому делала, так что к работе я привычная. В долгу у вас не останусь, буду помогать, чем смогу».

«Помощница – это хорошо, лишние руки всегда пригодятся, – промолвила бабушка, сидевшая за прялкой. – А человек, который родом-сословием своим не кичится – достойный человек».