Текст книги "В ожидании зимы (СИ)"

Автор книги: Алана Инош

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 41 страниц)

*

Юную княжну Любиму сопровождали две няньки и дружинница Ясна, от которых она всё время норовила улизнуть. Её влекли к себе зажаренные целиком на огне костров кабаньи и оленьи туши, а постоянные одёргивания нянек – «нельзя», «обожжёшься», «озябнешь», «упадёшь», «испачкаешься» – раздражали. Эти дебелые, неповоротливые в многослойных нарядах тётки, пыхтя и отдуваясь, гонялись за ней и внушали, что настоящая княжна должна быть степенной и скромной, а не носиться повсюду, как глупая собачонка, но Любима жаждала именно того, от чего её пытались оградить. Ясне она была благодарна за то, что та ограничивалась спокойным и зорким наблюдением издали и не суетилась, как эти одышливые, квохчущие над нею дуры.

Сегодня она хотела быть особенно непослушной. У сердца поселился горько-жгучий комочек, который начинал жалить её до слёз, когда девочка видела свою родительницу вместе с Жданой. День приезда этой женщины стал для Любимы чёрным: раньше она чувствовала себя безраздельной владычицей сердца государыни, и только ей предназначался этот особый, нежный взгляд, которым родительница стала смотреть теперь и на Ждану. В прежние, прекрасные времена княгиня всегда устремлялась по вечерам к Любиме, чтобы проследить, как она умывается перед сном, покачать на колене и рассказать на ночь сказку; сейчас княжне приходилось подолгу ждать, когда родительница всласть наговорится со своею Жданой, а уж потом соизволит заглянуть к ней, уже умытой и уложенной в постель, только чтобы поцеловать и шепнуть несколько слов. Даже сказки Лесияра стала ей рассказывать редко, а всё потому что «поздно, спать уж пора». Любиме хотелось крикнуть: «Сначала побудь со мной, а потом иди к своей Ждане и сиди с ней, сколько влезет! Она взрослая, ей не надо рано идти спать – может и подождать», – но слова эти застревали в горле горько-солёным комом. Она пыталась вмешиваться и пресекать эти ненавистные свидания: забегала в покои, где родительница нежно ворковала с гостьей, вскарабкивалась к ней на колени и просила: «Покачай меня!» Лесияра, впрочем, никогда не прогоняла её и всегда относила на руках в её комнату, и снова как будто ненадолго возвращалось прошлое – со сказками, катанием верхом на колене и умыванием. Любиме очень нравилось, когда родительница сама нежно промокала ей лицо и руки полотенцем, а без этого ей даже плохо засыпалось. Ждана, правда, иногда портила их единение, лезла со своими ласками, явно стараясь подружиться, но лучше бы она этого не делала. Любиме была нужна только государыня, и она не хотела её ни с кем делить – даже с матерью Дарёны.

Поджаривание огромных туш было очень захватывающим зрелищем: они истекали соком, который дюжие поварихи из крепости собирали в ковшики на длинных ручках и снова поливали им блестящие, подрумяненные до коричневой корочки глыбы мяса. Прожарить их на костре, разведённом под открытым небом, было большим искусством, а ещё на это требовалась целая прорва дров.

– Что, мясца хочешь? – прогудел вдруг над Любимой грудной, словно доносившийся из недр земли голос.

Это была Правда – суровая, исчерченная шрамами начальница кухни в крепости Шелуга, обутая в высокие сапоги и туго опоясанная широким кожаным ремнём с пристёгнутым к нему кинжалом. Любима видела её прежде пару раз, когда бывала с родительницей на рыбалке на озере Синий Яхонт; княжна всегда находила эту женщину-кошку очень внушительной и страшной, дичилась и пряталась от неё. Однако тогда Любима была маленькой, а с тех времён много воды утекло. Сейчас она, храбрясь, устояла на месте и ответила:

– Да!

– Ну, давай попробуем, – усмехнулась Правда.

Она срезала с туши пластик самого прожаренного, верхнего слоя, подхватила Любиму на руки и поднесла его к её рту. Мясо, насаженное на острие огромного ножа, пахло пряными травами и исходило на морозе вкусным парком.

– Тихонько… Горячо, – заботливо пробасила Правда. – Подуй, потом кусай помаленьку…

Что за блажь владела Любимой, думавшей прежде, что Правда – жуткая? Глупость малолетняя, не иначе. Её глаза оказались совсем не страшными: в их мрачноватой, окутанной чёрными как смоль ресницами глубине поблёскивали ласковые искорки, а пересечённые шрамом губы улыбались вполне добродушно. Осторожно отщипывая горячее мясо маленькими кусочками, Любима заворожённо изучала вблизи все эти боевые отметины, покрывавшие Правду в изобилии. Один крупный шрам, начинаясь над бровью, уходил глубоко в её тёмные с проседью волосы, заплетённые в короткую косичку; другой, срезав мочку уха, проходил по краю нижней челюсти; все прочие, мелкие и тонкие, складывались в причудливый рисунок на лице начальницы кухни.

– Откуда у тебя столько рубцов? Ты часто дерёшься со своими стряпухами? – шёпотом спросила княжна, внутренне содрогаясь и с холодком ожидая, что Правда рассердится за этот вопрос.

Но Правда не рассердилась, а только усмехнулась.

– Я, лапушка моя, не всегда на кухне-то работала. Помотало меня по разным войнам иноземным… Страшно я выгляжу, а что поделать? И всё ж нашлась славная девушка, которая полюбила меня такой – ничего, живём, пятерых дочек вырастили. Не за красу лица любят, так и знай, моя хорошая.

Тут с оханьем подскочили няньки и принялись осаждать Правду:

– Ты, страхолюдина! А ну, отпусти её! Это тебе не просто девчушка, а сама княжна Любима!

Чёрные, схваченные инеем седины брови Правды сдвинулись.

– Чего квохчете, клуши? Без вас знаю, кто она такая. Не видите, что ль – дитё кушает?.. Вот доест, так и отпущу. Прочь пошли, бабки!

– Ка-а-акие мы тебе бабки? – ахнув, возмутились няньки, круглые в своих одёжках, как рыхлые кочаны капусты. – Где ты тут ещё бабок каких-то увидела? А яств, вон, столы полны, аж ломятся! Слезай, госпожа, нечего тут тебе делать… Ежели кушать хочешь, так за стол пойдём, там всего вдосталь!

Любима, смеясь, только показывала нянькам язык с высоты: те не доставали макушками Правде и до плеча. Она, быть может, и пошла бы за стол, но гораздо вкуснее оказалось есть кусок мяса с ножа, вдыхая дым костров и ощущая щеками пощипывание мороза. Так ничего няньки и не добились, а потому потрусили прочь, медвежевато переваливаясь и грозясь кулаками. Проводив их насмешливым взглядом, Правда прижала к себе Любиму крепче.

– А то я не знаю, кто ты у нас такая… Красавица! – молвила она с тёплой хрипотцой. – Государыня в тебе души не чает, поди…

У Любимы вырвался горький вздох… Снова все печали призрачными войсками подступили к сердцу, невыносимо саднившему от обиды.

– Не любит она меня больше, – всхлипнула княжна.

– Да ты что! Не может такого быть, – нахмурилась Правда, заглядывая ей в глаза.

– Может… Как эта Ждана приехала, так и… забыла государыня обо мне, – не в силах более сдерживать своё горе, заплакала Любима.

– Эвон оно что, – смешливо прищурилась начальница кухни. – Приревновала ты, дитятко, свою родительницу, да невдомёк тебе, что не может она тебя забыть. Неправда это, как есть неправда! И выбрось эту кручину из своей милой головушки, княжна. Родительница твоя только тобою и дышала все эти годы, одна была, как перст. Любила тебя без памяти, вот и избаловала… И привыкла ты думать, будто весь мир вокруг тебя одной вертится и всё в нём только для тебя создано. А ведь не так это, моя милая. Не вечно тебе в родительском доме жить. Ну, сама подумай: большая уж ты, скоро совсем вырастешь, заневестишься, влюбишься… Станешь чьей-нибудь женою. А государыня? Одной ей горевать-вековать прикажешь? Она только о тебе, о твоём счастии и думает, а ты о ней подумать не желаешь… Себялюбивая ты, лапушка.

Хоть и старалась смягчать Правда свой голос, когда говорила всё это, а всё же слова её вонзились в сердце Любимы хуже стрелы калёной… Впились шипом, разливая в нём горький яд осознания, пробуждающий какие-то новые истины, новые стороны бытия – странные, чужие, неласковые.

– Нет, я не такая! Я государыню люблю! Пусти, пусти меня! – размазывая кулачками слёзы и вырываясь из рук Правды, всхлипывала Любима.

– Что ж, ступай, дитятко, – ставя её на ноги, сказала начальница кухни. – Только подумай о моих словах. Правда – она глаза колет, вестимо… Имечко у меня такое, да и сама я такова – прямая, как столб, ни слова в хитрости не скажу. Может, не сразу осмыслишь – ну, авось, когда-нибудь да и дойдёт.

Чтобы высохли слёзы, Любима затесалась в толпу пляшущих под звуки музыки гостей. Вместе со взрослыми плясали дети, а среди них и сыновья Жданы – Радятко, Мал и Ярослав. Княжна, никогда прежде не видевшая мальчиков, смотрела на них как на странных существ из другого мира; одеждой они напоминали женщин-кошек, только не было в них того кошачьего изящества, заложенного с детства в каждой дочери Лалады. Двигались они смешно, неуклюже, угловато и, по-видимому, тоже чувствовали себя не в своей тарелке в обществе жительниц Белых гор. Из всех троих самым пригожим был старший, Радятко: холодноглазый и неулыбчивый, он обладал своеобразным угрюмоватым обаянием, да и красотой его природа наделила щедро. Однако что-то настораживающее, даже пугающее застыло в его светлых и далёких, как небо в ясный зимний день, глазах – Любима не решилась бы к нему подойти и заговорить. Другое дело – Мал, простой, открытый, с глазами более тёплого, дымчато-василькового оттенка… А может, так лишь казалось, оттого что Мал не хмурился, не замыкался в себе, всему искренне удивлялся и не производил высокомерного впечатления, как его старший брат. Ярослав же был совсем невинным созданием, хорошеньким, темноглазым и темноволосым малышом, уродившимся в свою мать; вокруг все веселились, и он веселился тоже, забыв уже о недавних невзгодах долгого путешествия – что взять с такого крохи?

И снова сердце Любимы кольнуло жгучим шипом: в расчистившемся круге плясали княгиня Лесияра с Жданой, не сводя друг с друга сияющих глаз. Княгиня Воронецкая плыла лебёдушкой, подрагивая длинными ресницами и уголками губ в сдерживаемой улыбке, а владычица Белых гор нарезала около неё круги, выбивая частую дробь расшитыми золотом сапогами и встряхивая рассыпавшимися по плечам волосами. Венец драгоценно сверкал на её голове, плащ мерцал золотыми узорами, а отдельные седые пряди отливали инеем среди волн солнечно-русой ржи. Любиме бы порадоваться тому, что родительница сегодня такая весёлая и счастливая, но что-то не давало, что-то грызло изнутри, жалило и кусало… Ревность, ревущий, взлохмаченный ветром косматый зверь – так она представляла себе это слово, услышанное из уст Правды – заглушал в ней голоса других чувств. «Ревность» и «реветь»… Любима уже, наверно, сама потихоньку превращалась в этого зверя, каждый день плача до головной боли и изводя нянек своими причудами, коленцами и прихотями. «Ты – одна моя радость, свет моих очей», – говорила ей государыня. И вот – у неё появилась другая радость… Хорошо? Скорее нет, чем да, потому что Любиме хотелось быть первой и единственной радостью своей родительницы. Чтобы не видеть причиняющее боль зрелище, княжна снова побежала на улицу – навстречу синеглазому морозу в белой снежной шубе. Щипля её за щёки, он делал её слёзы злыми и колючими.

*

А Ждана словно перенеслась на лёгком берестяном челне далеко в прошлое. Прозрачный пласт времени сошёл, как вешняя вода, обнажив очертания берёзки, роняющей листья в тёмную воду пруда… Шаг назад – плывущий по зеркальной ряби деревянный гребешок, ещё назад – корзинка голубики, опрокинутая на траву. Осётр в очелье-сеточке из сметаны, гибельный огонь в груди и пляска по краю дыхания… Рукава-крылья, раскрытые навстречу иссушающему веянию, тяжкий хмель в висках… Пляска-крик, пляска-исступление. Ничего не изменилось: всё тот же дом, гости, музыка, Крылинка и Твердяна, вкус мёда на губах. И только Лесияра другая – с открытым нараспашку сердцем и вечерней дымкой счастья в глазах. Настоящее причудливым образом накладывалось на образы минувшего: во главе стола рядом с Младой вместо Жданы сидела Дарёна, нарядная, как княжна, смущённая и сияющая янтарно-умиротворённым взглядом, а в глазах черноволосой женщины-кошки не было того острого, холодно-яхонтового предчувствия конца, которым она хлестала Ждану в тот день… День, действительно положивший конец заблуждению, без которого не случилось бы и прозрения.

В круговороте пляски Ждана скользнула рукой по плечу Лесияры, пламенеющим взглядом маня убежать отсюда. На снежных крыльях смеха она нырнула в колышущуюся лазейку, очутившись на каменной площадке в горах, с которой открывался вид на двуглавый Ирмаэль, застывший в вечном покаянии, пятикратно рассечённый Сугум и мягкую, скромную Нярину с незаживающей раной в окаменевшем боку.

– Здравствуйте, мои родные, – серебристым паром сорвалось с её губ устало-нежное приветствие. – Пусть покой вечно охлаждает ваши раны… Что было, то прошло. Но мы помним вас и всегда будем помнить…

Звоном инея отзывалось далёкое эхо сказания о рождении Белых гор, вечным сном спали павшие великаны-бакты, а над их могилами молчали вершины, убелённые снегами мудрости. Ледяной ветер упирался раскинувшей руки Ждане в грудь и обжигал лицо, а сзади к ней прильнула та, в чьих объятиях она двадцать лет не чаяла оказаться. Каменная площадка поплыла из-под ног, и Ждана, закрыв глаза, полетела вниз немым снеговым обвалом.

Нет, она парила белой птицей над Поясом Нярины, покрытым седой щетиной зимнего леса, а к её щеке прижималась щека Лесияры, и на сей раз это происходило не во сне, а наяву. Наяву горный воздух врывался в грудь, наполняя её леденящей свободой; наяву солнце брызгало из-за облака ослепительным потоком, превращая снег в сияющее полотно, по которому хотелось мчаться и кричать от распирающего душу восторга; наяву губы повелительницы женщин-кошек шептали:

– Жданка… моя… лада…

И наяву же, открыв глаза, Ждана глянула вниз и покачнулась, но руки Лесияры держали её крепко. Повернув её к себе лицом, владычица Белых гор щекотала дыханием её щёки, брови, веки и губы.

– Твоя, – удерживая равновесие на краю бездны, выдохнула Ждана.

Что такое двадцать лет разлуки? Иней на ресницах, сомкнутых в будущее. Стоило только их разомкнуть, как ветер принялся вплетать снежные ленты в волосы и выдувать из глаз слёзы по промелькнувшей юности, но недолго… Потому что над горами раскинула облачные крылья бескрайняя свобода – лететь куда угодно и когда угодно, а главное – рука об руку с единственно нужной сердцу ладой. Лезвие ветра резало губы, не желая, видимо, чтобы поцелуй состоялся, но Лесияра подняла руку – и вокруг них улеглась тишина в огромной пушистой шубе. Два дыхания смешались в одно, и цветок нежности зашевелился, распуская свои влажные, чуткие лепестки без страха быть схваченным и убитым поднебесной стужей.

*

На берегу замёрзшей реки блестела высокая и длинная горка, сложенная из снега и облитая водой. В ступеньки были вморожены отрезки соснового горбыля с шершавой корой – для удобства подъёма. Скатывались по-всякому: на салазках, на полене, в корыте, на крышке от кадушки, а то и просто так – на собственном мягком месте. Подогретые изнутри хмельным, жительницы Кузнечного съезжали с горы с хохотом, гиканьем и визгом, теряя шапки и кувыркаясь; порой кто-то, начиная скатывание на салазках, заканчивал его уже на животе и с красным, залепленным снегом лицом, на котором цвела и пахла хмельком улыбка от уха до уха. Больше всего, конечно, веселились дети, но и подвыпившие взрослые не отставали от них по части дурачеств. Иногда с горки съезжал целый клубок из людей, перепутавшихся руками и ногами: салазки имелись не у всех, но счастливым их обладателям в одиночку ими пользоваться не давали. На одни салазки нагромождалась уйма желающих прокатиться, и вот такой живой, шевелящейся и кричащей кучей гости на помолвке Дарёны и Жданы скатывались по длинному, льдисто сверкающему склону. «Ух! Ах!» – и куча распадалась, салазки переворачивались, и веселящиеся жительницы Кузнечного ехали до конца ледяного спуска уже друг на друге, как попало: кто на боку, кто на спине, кто на животе, а кто и вверх ногами. Староста Снежка собиралась было скатиться вместе с супругой на добротных и красивых, расписных салазках – хоть сейчас в свадебный поезд их запрягай – но не тут-то было: сзади бесцеремонно навалилось с полдюжины односельчанок – молодых, ещё не связанных узами брака работниц кузни. Сверкая выбритыми черепами (шапки были давно потеряны) и откидывая путающиеся у лиц разномастные косы, они так сдавили Снежку с супругой со всех сторон, что те даже пикнуть слово возражения не смогли, не то что столкнуть нахалок. Раздались вопли:

– У-ух!

– Э-ге-гей!

– А-а-а!

– Поехали-и-и!

Толчок. «Вж-ж-ж-ж…» – заскользили по льду полозья, а под конец спуска салазки, как и следовало ожидать, опрокинулись, и в сутолоке стало не разобрать, где староста, а где её жена.

– А ну, руки убери, нахалка!

Хлоп! Синица, пышногрудая и румяная супруга Снежки, влепила зеленоглазой обладательнице пшеничной косы смачную пощёчину, и началось бурное выяснение, кто, кого и за какие места облапал. Хоть по морде досталось одной зеленоглазке, но, вне всяких сомнений, рук к соблазнительной старостихиной груди в такой давке приложилось несколько, если не сказать – все. Впрочем, молодых холостячек тоже можно было понять: эта восхитительная грудь так туго обтягивалась подпоясанным полушубочком, что застёжка лопнула, и прелести Синицы вырвались на свободу, хорошо заметные издалека. А может, она и сама расстегнула полушубок сверху, чтобы щегольнуть своим ожерельем из вечерних смарагдов [30]… Ярко-зелёные с золотистым блеском камни радовали глаз, но гораздо более привлекательным предметом восторга оказалась пышная «подушка» с ложбинкой, на которой они величаво покоились.

Одним словом, на горке было весело.

На реке тоже царило оживление: привязав к сапогам гладко обточенные и отпиленные по длине ноги кости домашней скотины, жители Кузнечного скользили на них по льду наперегонки. У кого не было коньков, тот катался просто на подошвах обуви: отличная гладкость льда позволяла и так получать свою долю забавы. Поглядев на безобразие, творившееся на горке (там как раз рассерженная Синица догоняла и хлестала варежками с хохотом убегавших от неё молодых работниц кузни), Млада сказала:

– Нет, лада, на горку мы не пойдём. А то, не ровен час, у тебя тоже что-нибудь расстегнётся…

– Да чему тут расстёгиваться-то, – смущённо пробормотала Дарёна, покосившись на расчехлённые роскошества Синицы, а потом – на свою грудь, едва видневшуюся под шубкой. Сравнение было явно не в пользу последней.

В этот миг мимо них пробежала одна из кошек-озорниц, преследуемая Синицей.

– На… На, получи! – выкрикивала запыхавшаяся супруга старосты, нахлёстывая спину своей «обидчицы» сжатыми в руке варежками.

– Синичка, уймись! – смеялась та в ответ. – Ну, подумаешь – потискали слегка… Ты сама виновата: зачем было рождаться такой красивой?..

Длинноногая женщина-кошка улепётывала быстро, а Синицу изрядно сковывали её же собственные достоинства, при беге выпрыгивавшие из полушубка и подскакивавшие едва ли не до подбородка. Тяжело и больно бегать с такими «довесками»!.. Отстав, старостиха, тем не менее, не отчаялась – скатала снежок и запустила вслед кошке. Бросок оказался меток: комок снега разбился о затылок шаловливой холостячки и посыпался ей за шиворот. Та взвыла по-кошачьи, приплясывая и дёргая плечами, а Синица, издав торжествующий клич, принялась катать новый карательно-метательный снаряд. Снежка с усмешкой переводила дух в салазках, предоставив жене самостоятельно учинять эту «расправу». К чему вмешиваться? У Синицы и так всё отлично получалось… до поры до времени. Молодые нахалки объединились против старостихи и закидали её снежками; когда один угодил в столь волновавшее их место, и Синица завизжала, отряхиваясь с выпученными глазами, довольнёхонькие холостячки белозубо загоготали. И было отчего: от хлопков руками грудь старостихи пружинила, как тугой, ядрёный холодец.

– Снежка, ну, сделай же что-нибудь! – крикнула Синица супруге.

Не вполне было ясно, чего она хотела: то ли чтобы Снежка помогла ей избавиться от набившегося под одежду снега, то ли чтобы проучила её противниц; староста же между тем сама покатывалась от хохота, откинувшись в салазках:

– Ох, мать, ну и сисястая же ты!.. У наших коров дойки и то меньше…

Хдыщ! Огромный снежок, со свистом пущенный гневной рукой Синицы, заткнул широко разинутый в хохоте рот старосты.

– Фиифа, фы ффо? – профырчала та, вытаращившись. («Синица, ты что?»)

Всё, что ей оставалось – это уносить ноги, отплёвываясь и увёртываясь от беспощадного снежного обстрела Синицы, чей гнев перекинулся с кошек-холостячек на собственную супругу. Грозная и неостановимая, Синица широко шагала, на ходу катая снежки и швыряя их в старосту.

– Мать, ну ты чего раздухарилась? Ну всё, уймись… – попыталась было та успокоить жену.

Зря она обернулась. Бац! Очередной ком снега расплющился о её лицо, осев горкой на носу и залепив глаза.

– Вот ведь меткая, зар-раза, – процедила Снежка, выковыривая снег из ноздрей и стряхивая с век.

Она припустила трусцой вдоль берега, а Синица вдруг остановилась, глядя на брошенные ею салазки. Какая-то мысль отразилась в её застывшем на миг взгляде, а уже в следующее мгновение она звонко, по-ребячьи свистнула и махнула рукой кошкам. Поправив руками грудь и потянув салазки за собою, она решительно направилась к горке, а приятно удивлённые холостячки припустили следом, восторженно обступив Синицу со всех сторон. Вскоре не успевшая далеко отбежать Снежка изумлённо наблюдала, как её супруга, с грудью наперевес, взгромоздилась на вершине горки на салазки, а холостячки тесно облепили её. Косы цвета тёмно-ржаного золота распустились и выбились из-под пёстрого платка Синицы, реявшего на ветру бахромой, как победный стяг, а всем своим сдобным телом старостиха жарко льнула к сильным, накачанным от тяжёлой работы в кузне телам кошек, великолепное сложение которых не скрывали, а только подчёркивали лёгкие нарядные кафтаны. Одной из холостячек не хватило места, и она съехала на ногах, уцепившись за кушак приятельницы.

– Это что такое? – крикнула Снежка возмущённо, стоя около конца ледяной полосы. – А ну, застегнись, вертихвостка! И пошли домой сей же час!

Салазки опрокинулись, все вповалку высыпались на лёд, как грибы из лукошка; в пёстрой сумятице кафтанов светлым пятном с зелёными брызгами вечерних смарагдов выделялась грудь Синицы, неистово колыхавшаяся от смеха. Одна из озабоченных женщин-кошек, упоённо застонав, вскричала:

– Синичка, я люблю тебя, мрряу! – и с этими словами накрыла губами алый смеющийся рот старостихи.

– Я те дам «люблю»! – подскочила Снежка, схватив наглячку за тёмно-русую косу. – Ты у меня щас зубы на снег выплюнешь!..

На помощь товарке бросились остальные кошки, а на подмогу старосте подбежали несколько её соседок по улице, и образовалась свалка. Из клубка дерущихся тел порой выныривал то зад Снежки, то её всклокоченная голова с подбитым глазом… А виновница драки, дрожащими руками стягивая на слишком свободолюбивой груди полушубок, растерянно бегала:

– Ой, люди добрые… Помогите… разымите… Снежка! Ох, да что ж такое!

– Ой, дерутся!.. – испугалась Дарёна. – Надо это прекратить, они ж поубивают друг друга!

– Никто никого не поубивает, не бойся, – хмыкнула Млада. – Наши дерутся – только тешатся, силой меряются. Кулачные бои по праздникам видала? Вот и тут что-то вроде того…

– Терпеть не могу этих боёв, – содрогнулась Дарёна. – Дикая и жестокая забава…

– Ладно… – Пальцы Млады ласково пощекотали подбородок девушки. – Я не хочу, чтоб ты расстраивалась, милая.

Меры были приняты быстро: на зов Млады примчались дружинницы Радославы, похватали вёдра, наполнили их в проруби у берега и выплеснули одно за другим на дерущихся. Ледяная вода и пронзительный зимний ветер сделали своё дело: послышались вой, мяв и кошачье шипение (хотя драчуньи были в человеческом обличье), и потасовка угасла, как залитый костёр. Клацая челюстями на морозе и ругаясь сквозь этот зубовный перестук, мокрые женщины-кошки помчались по домам – переодеваться в сухое. Синица, схватив под руку потрёпанную супругу (у той были подбиты уже оба глаза), зашипела на неё:

– Ты что творишь? Обязательно, что ль, бой устраивать?

– А ты – что? – ёжась в мокрой одежде, огрызнулась Снежка. – Обязательно хвостом крутить? Да ещё и на людях? Ишь… «кошачью свадьбу» тут устроила!

Переругиваясь вполголоса, они шагнули в проход и исчезли. Катание как ни в чём не бывало продолжилось без них.

– Ну что, всё ещё хочешь на горку? – с лукавыми искорками в глазах спросила Млада.

Дарёна только развела руками. Шумная толчея её не слишком привлекала, а драка ещё и напугала. Салазками завладели Шумилка с Радой, а потом к ним, подумав, присоединились Светозара с Рагной. Рагна поначалу упиралась, но дочери и племянница её всё-таки затащили. Легко поборов соблазн прокатиться, Дарёна подставила ногу Младе, чтобы та привязала к ней конёк.

– Не торопитесь привязывать эти кости, – послышался голос княжны Светолики. – Настало время для моего подарка!

Подарком оказались две пары стальных лезвий с ременными креплениями. Лезвия были загнуты с одного конца и крепились к пластинкам в форме ступни – правой и левой.

– Вот, это усовершенствованные коньки, – пояснила Светолика. – Сделаны из оружейной стали и прочны, как белогорские мечи. В отличие от этих мослов с ремешками, со льдом они соприкасаются совсем тоненькой кромкой, а потому быстры, как молния… Ну, и чуть-чуть волшбы, конечно, добавили мои мастерицы… Это для устойчивости – чтоб ты, Дарёна, не вывихивала ножки и не падала, встав на эти коньки. – И с усмешкой княжна-наследница добавила: – У меня работают молодые оружейницы: старые и опытные, вроде Твердяны, вряд ли согласились бы связываться со мною и воплощать в жизнь мои бредовые затеи.

Звякнув по лезвию конька ногтем, она протянула одну пару Дарёне, вторую – Младе, а третья пара была у неё под мышкой. Закрепив коньки у себя на ногах, она изящным скольжением выехала на речной лёд. Разрумяненная, с глазами, подобными подсвеченному изнутри редчайшему голубому хрусталю, Светолика была особенно хороша собою в этот морозный, но погожий день.

– Как видите, с ними можно обходиться без опорных палок, – перекрывая голосом весёлый людской гомон, объяснила она. – Руки свободны, а ногами можно выписывать на льду такие кренделя, что голова закружится!

Словно услышав своё имя, на берегу появилась Твердяна. Ласково приобняв одной рукой Дарёну, а второй – Младу, она спросила:

– Ну, как вы тут? Веселитесь, мои родные?

– Ага! Вот, княжна Светолика новые коньки придумала, – тут же с воодушевлением сообщила ей Дарёна. И, хоть сама ещё не опробовала изобретение, но для поддержки Светолики с уверенным видом добавила: – Очень быстрые, прочные, и кататься на них удобнее, чем на костяных.

Твердяна, задумчиво хмурясь, взяла лезвия в руки, повертела, провела по ним пальцем. Светлая, отражающая небо сталь отозвалась холодным звоном; Дарёна напряжённо следила за выражением лица оружейницы, но не видела на нём одобрения.

– Хм… Тратить оружейную сталь и волшбу на детские забавы?.. Не знаю, не знаю, – с сомнением качнула Твердяна головой в высокой чёрной шапке. И добавила с полуусмешкой: – Заточены, правда, остро – бриться можно. – Вернув коньки Дарёне как нечто ненужное и не заслуживающее дальнейшего внимания, она уже другим, потеплевшим тоном спросила: – Может, домой, м? Угощений ещё много, а Крылинка беспокоится, не проголодались ли вы.

– Я бы что-нибудь съела, – сказала Млада. – А ты, лада?

Дарёне стало обидно за изобретение Светолики до слёз. Княжна тем временем плавно чертила вдоль берега причудливые узоры на льду, заложив руки за спину: тем самым она показывала, как легко кататься на этих коньках – даже равновесие удерживать не нужно.

– А я бы покаталась, – сказала Дарёна решительно. – Покушать – это ещё успеется.

И она, спустившись к кромке льда, приложила один конёк к ноге и попробовала разобраться с креплением, но запуталась в ремешках.

– Позволь, я помогу, – с улыбкой подъехала к ней Светолика.

Она опустилась на колено и подставила Дарёне плечо для опоры, а сама ловко и умело распутала и правильно затянула все ремешки, так что конёк прочно закрепился на ноге девушки.

– Давай второй… Держись за меня.

Когда и второй конёк был надет, Дарёна устремила взгляд в сторону берега: Твердяна ушла, осталась лишь Млада, не спешившая надевать коньки и присоединяться к ним.

– Ну, как? Не шатко? – спросила тем временем Светолика.

Дарёна стояла на коньках на удивление твёрдо. Они будто сами держали за неё нужное равновесие, оставалось только оттолкнуться и заскользить… Что Дарёна и сделала осторожно. Лёгкий холодок волнения обдал её изнутри, и вместе с тем где-то под сердцем зарождалась тёплая, как капля мёда, искорка восторга. Скольжение было немного сродни полёту – особенно если раскинуть руки в стороны…

– Млада, иди к нам! – позвала Дарёна. – Это… Это не описать! Это надо пробовать!

Вокруг все катались на жалких костяных подобиях этого совершенства, отталкиваясь от льда палками с железными наконечниками, и у них не было той свободы и лёгкости, которую давали чудо-коньки. Небольшой наклон туловища – и лезвия с тихим шорохом описывали дугу, оставляя след из ледяной крошки, размах – и начиналось вращение. Но всё это казалось Дарёне жалкими ужимками по сравнению с тем искусством, которое показывала Светолика. Её коньки рисовали на льду цветы, пружины, хитро закрученные клубки нитей, какие-то письмена… И всё это – сохраняя изящество осанки и улыбку на лице, тогда как все вокруг кряхтели, пыхтели и падали, неуклюже скользя на костях и тыкая лёд палками.

– И правда – легко, – раздался рядом голос Млады.

Она скользила за плечом у Дарёны, и девушка, развернувшись, сплелась и слилась с нею в едином движении – бок о бок, рука об руку, нога к ноге, как человек и его тень.

– Спасибо за поддержку, Дарёнушка, – сказала Светолика с усмешкой, нарезая около них широкие круги. – Ты сама видела… Мастерица Твердяна не одобряет такого легкомысленного использования оружейной волшбы и самой лучшей стали, которая идёт на клинки для мечей. Особенно сейчас, когда…

Не договорив, Светолика устремилась вдаль, словно унесённая порывом ветра. Её волосы и плащ развевались, лезвия коньков звучно чертили на льду замысловатые завитки, а потом княжна, набрав достаточный разгон, словно на крыльях взлетела в воздух и крутанулась волчком… Все ахнули, а Дарёна пошатнулась и не упала только благодаря руке Млады, обнимавшей её. А уже в следующий миг Светолика с клыкасто-лучезарной улыбкой приземлилась на лёд, выбив белую крошку.