Текст книги "В ожидании зимы (СИ)"

Автор книги: Алана Инош

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 41 страниц)

Маленькие девчушки-близняшки бредили, покрытые крупными, с ладонь взрослого человека, обильно разлитыми по коже розовыми пятнами. Их головки перекатывались по подушке, из-под трепещущих полуприкрытых век блестели белки глазных яблок. Сам Первуша, вымотанный до синевы под глазами, поглядел на Цветанку ошалело и непонимающе, будто одурманенный угаром. Веснушки проступали резче на бледном лице.

«Нюхай, – велела Цветанка, суя ему под нос щепоть травы. – Бери в рот и просто жуй и соси».

Её приятель с отцом были слишком измучены, чтобы сопротивляться и прекословить. Они кашляли и вытирали раздражённые дымом глаза, пока Цветанка окуривала девочек и мысленно просила яснень-траву сохранить им жизни. Глянув в какой-то миг в окно, она замерла: всё затянула чёрная мгла, сквозь которую даже солнце выглядело тусклым пятном. Стоило несколько раз моргнуть – и жуть исчезла, за окном снова стало светло. Лето бесстрастно смотрело, как поветрие косило народ.

Цветанка бегала по соседским домам с дымящим горшком, забыв о собственной головной боли, а та, словно понимая, не слишком беспокоила её. Где-то глубоко в душе испуганным глазастым зверьком шевелилось подозрение: «Наверно, всё-таки хворь», – но на отчаяние и слёзы просто не осталось времени. Даже если это и болезнь, то до попадания на погребальный костёр необходимо было обойти как можно больше домов – насколько горшка хватит.

Где-то её принимали с надеждой и благодарностью, откуда-то гнали – да, некоторые люди, как ни странно, не доверяли неизвестной траве, хотя в таких обстоятельствах должны были бы хвататься за соломинку. Таким упрямцам Цветанка помощь не навязывала – плюнув, разворачивалась и уходила со словами:

«Ну и дохните себе, коль охота».

И снова – погребальные костры. Не было такой улицы, на которой они бы не полыхали, словно прожорливые рыжие чудовища, поглощая заражённые тела. Помня о наказе бабушки во что бы то ни стало помочь душам умерших избежать слияния с хмарью, Цветанка преодолевала собственный ужас: ведь, наверно, этим беднягам гораздо страшнее раствориться в той черноте, которую Цветанка на миг увидела за окном. Щепоть за щепотью развеивала она яснень-траву над обгорелыми останками, охваченными пламенем, пока её пальцы не поймали в мешочке одну пустоту. Вот и кончилась травка…

Цветанка растерянно застыла среди улицы. Всё! Неужели больше никому не помочь?

«Заяц, Заяц!»

К ней бежали трое её беспризорников – Олешко и Берёзка с братиком Драгашем. Щупленькая девочка тащила малыша на руках, чуть не падая под его тяжестью. Как она, тоненькая и слабая, вообще несла его? Чудо, не иначе. Мальчик, покрытый красными пятнами, стонал в бреду, как сестрёнки Первуши.

«Драгаш помирает», – тихо и горестно выдохнула Берёзка, без сил оседая с братцем наземь.

Цветанка за горшок – а он к тому времени уж перестал дымить. Из него высыпалось серое облачко золы, но в ней, должно быть, осталась какая-то примесь яснень-травы. Глазастый зверёк – отчаяние – запищал внутри, и Цветанка принялась лихорадочно натирать Драгаша золой. Могло ли это как-нибудь помочь? Неизвестно… «Отвар!» – радостно вспыхнуло в памяти.

«Айда домой! – приказала она, воспрянув духом. – Там бабуля лекарство уже, наверно, приготовила!»

Берёзка была уже не в силах нести братца, и Цветанка сама его подхватила, а ребята побежали за ней. Распахнув дверь дома ногой, она с порога крикнула:

«Бабуля! У тебя отвар готов? Драгашу надо, он плох совсем!»

В доме всё ещё стояла сизоватая дымка, от которой слегка першило в горле, но Цветанка с радостью вдыхала её, как благодатный дух луговых цветов в вешний день. Крепкая целебность и суровая горчинка успокаивали и обнадёживали: здесь заразы нет.

«Ему седмицу надо настаиваться, чтоб полную силу набрать, – отозвалась бабушка Чернава с лавки. – Но ничего не поделаешь, хвороба молниеносная не даёт погодить… Будем свежим поить – авось, и поможет. Клади мальца на печку, на моё место. Отвар на столе в горшочке».

Укладывая малыша на тёплую лежанку, Цветанка про себя удивилась: слепая бабуля всё сделала сама! И воду вскипятила, и траву заварила. Хотя дело несложное, и с закрытыми глазами управиться можно. Одной рукой бережно приподнимая голову Драгаша, другою Цветанка поднесла к его рту ложку ещё горячего отвара. Ребёнок полубессознательно проглотил, поморщился от горечи, а через несколько мгновений сквозь приоткрывшиеся веки прорезался его усталый и мутный взгляд, и Берёзка обрадовалась до слёз.

«Живой, глазки открыл, поглядите!»

«Тс», – шепнула Цветанка, приложив к губам палец.

Она напоила отваром и её с Олешко, а также выпила несколько глотков сама. Горечь напитка пробирала знатно – крепче полыни и золототысячника.

«А где все? – спросила она у ребят. – Нежва, Дымник, Кочеток, Прядун, остальные? Живы? Не знаете?»

«Нежва с Дымником окочурились третьего дня, – устало, без слёз отвечал Олешко, вытирая тыльной стороной руки чумазое остренькое лицо. – Кочеток хворает… Прядун живой, но вчерась озноб его бил. Видать, тоже скоро на костёр ему дорога».

«Так, ребятушки мои, – сказала Цветанка. – Бегите-ка, собирайте всех наших, кто живой… Да чего там, я с вами пойду!»

Новая забота заставила её опять забыть о головной боли. Оставив Драгаша с бабушкой, они сбились с ног, пока бегали и искали ребят по всему городу. Из пятнадцати подопечных Цветанки живыми нашлись только шестеро, да и то трое из них были уж на последнем издыхании, выхаркивая из груди лёгкие. Но Цветанка и им дала отвара: как знать, а вдруг яснень-трава приостановит смертельную хворь даже на последней её ступени и всё-таки поможет им выкарабкаться? Глядя, как на костёр тащили за руки и ноги молодую девицу, воровка застыла… Какая же краса погибла! Золотая коса волочилась по земле, на лице застыло страдание, а большие, навек сомкнутые глаза осенила глубокая смертная тень.

«Мелюзга, все к бабуле, – приказала Цветанка коротко и глухо. – Кто идти не может – тех на руках тащите. А у меня ещё дело есть».

Заячьи ноги помчали её через весь город – к дому мастерицы Живены. Небольшой, но затейливо украшенный резьбой и разноцветными узорами, с соломенной крышей и деревянными конскими головами на столбах у крыльца, выглядел он этаким сказочным теремком, но и над ним уже витала чернокрылая беда… На крыльце сидела сама мастерица – дородная и пышногрудая, но теперь болезненно бледная, с непокрытой головой: полурасплетённые тёмно-русые косы рассыпались по плечам, поблёскивая серебряными нитями первой седины. Была она в одной сорочке, но для кого наряжаться, когда из-за каждого угла смерть таращила пустые глазницы? А дверь домика распахнулась, и крепкий чернобородый мужик вынес на руках девичье тело… Цветанка зажмурилась, приказав сердцу окаменеть, но из трещины снова полилась кровавая капель. «Нет, не Ива, не она!» – плакало оно, не желая верить. Увы, платок, соскользнувший с плеч девушки, был слишком хорошо знаком Цветанке, его узоры и бахрому она могла бы мысленно нарисовать, закрыв глаза.

«Ив… – Горло стиснулось, губы не желали повиноваться, а не понадобившийся горшок с драгоценным отваром чуть не выскользнул из рук. – Ивуш… ка».

Безжизненно запрокинутая голова Ивы свисала с руки мужика, а у Цветанки не осталось ни одной щепотки яснень-травы, чтоб кинуть в костёр для её души. Ни листочка, ни стебелька, ни цветка для ладушки-зазнобушки. Всё она растратила на чужих мертвецов, а Ивину душу обрекла на превращение в хмарь…

Нет же, осталась трава! Совсем чуть-чуть, в узелке у Цветанки на груди. А она и забыла…

«Обожди, дядя, – глухо промолвила Цветанка, догоняя мужика-носильщика. – Дай с нею проститься».

В последний раз она заглянула в лицо Ивы, на котором румянец во всю щёку уступил место мертвенно-восковой желтизне, и разглядела на нём неземное спокойствие и свободу от мук.

«Отшелестела ты, моя Ивушка», – проронила воровка и просунула щепоть травы из своего узелка-оберега девушке под рубашку, себе оставив несколько серебристых листочков да один жёлтый цветок. А потом, подумав, поднесла горшок к губам мужика: вполне возможно – да нет, совершенно точно его самого вскоре вот так же понесут в огонь. Он перетаскал столько тел, что не заразиться просто не мог.

«Испей, дядя, – сказала Цветанка. – Это целебная трава. Заразу отгонит».

Мужик выпил, крякнул, сморщившись от горечи. Янтарные капли повисли на его усах, но утереть он их не мог – руки были заняты.

«Спасибо, пострелёнок».

Домой она пришла молчаливая, с сухими глазами. Душу словно выжгло жаром костров, слёзы испарились, а сердце так обуглилось, что нечему стало болеть: ни одного живого места не осталось на нём. На печке хныкал Драгаш – кашлял и просил пить, и сестрёнка Берёзка подносила ему ложку-другую воды. Все ребята были здесь – кто на лавке, а кто на полу.

«Где тебя носит? – проворчала бабушка. – Отвар ещё остался?»

Цветанка поставила горшок на стол. В нём что-то булькнуло.

«Есть ещё», – сказала она.

«Вот и всё, нету больше травки, – вздохнула бабушка. – И окуривать нечем, и новый отвар сделать не из чего».

Ребят надо было накормить. На шестке [18] стоял горшок вчерашней каши, в погребе нашлась простокваша и сметана, но третий день болеющим стало уж не до еды, а недомогающие, морщась, через не хочу съели совсем чуть-чуть. О себе Цветанка опять забыла, да голод и не беспокоил особенно, только небольшая слабость в коленях… Ну, правильно: побегай-ка столько – у кого угодно ноги подкосятся!

Рынок обезлюдел, пополнить запасы еды стало негде. Повезло тем, у кого дома всегда хранилось много припасов, а вот небольшая кладовка и погреб в домике Цветанки уже почти опустели. Только четверть пуда пшена для каши, несколько горстей муки, лук, сушёные грибы, мочёная клюква да огурцы квашеные… Однако есть никому почти не хотелось, и Цветанке приходилось просто совать еду ребятам в рот, чтоб не обессилели. Особенно она налегала на клюкву – ягоду весьма полезную при хворях.

Отвар, хоть и не вызревший, всё ж работал. Те ребята, у кого болезнь перешла в свою смертельную трёхдневную ступень, на четвёртый день были живы, остальным тоже полегчало. Красные пятна поблёкли, став едва розовыми, кашель уменьшился, хотя жар оставался по-прежнему сильным. Цветанка чувствовала себя странно: голова вроде бы болела, появилась усталость и небольшая ломота в теле, но остальные признаки хвори не спешили проявляться…

Но что же это была за болезнь, откуда она пришла? Хвори такого размаха до сих пор счастливо обходили Гудок стороной, даже старики не припоминали такого повального мора. Нет, люди болели и умирали, конечно, но чтобы вот так, сотнями, как мухи – такого ещё не случалось. Ещё пара седмиц разгула страшного недуга – и город мог вымереть полностью. Но какие меры предпринять? «Никому град не покидать, никого чужого не принимать; люду градскому из домов своих без великой надобности не выходить, да ежели и надобность будет – всё равно не покидать жилищ своих», – последовал указ городских властей; въезды в город охранялись воинами, торговля встала, началась паника. Разумеется, причины поветрия люди видели в гневе богов. «Маруша осерчала на нас», – говорили они. Чтобы усмирить мор, нужно было задобрить богиню, и городской глава Островид обратился к волхвам. Те дали ответ: Маруше нужна человеческая жертва. Сама ли богиня им так сказала, или же это было их собственным измышлением, но ради выживания города требовалось умертвить тринадцать девственниц возрастом не старше тринадцати лет, причём умертвить не просто так, а живьём скормить их Марушиному псу!

Островид содрогнулся, но приказ отдал: волхвы сообщали волю богов, и если во имя спасения нескольких тысяч жизней нужно было пожертвовать тринадцатью, то так тому и быть… В тот же день город огласился криками: дружинники ходили по дворам и забирали всех юных девочек, чтоб волхвы выбрали из них самых подходящих.

Когда дверь домика содрогнулась от страшного, мощного стука, Цветанка давила в ступке ягоды для клюквенного морса, а в печке пыхтела каша.

«Открывай! – холодно прогремел снаружи грубый голос. – Приказ посадника Островида!»

Ребята притихли, как мыши: испуганно блестя глазами, они изо всех сил старались даже не кашлять. «Пых, пых», – в наставшей тишине оглушительно фыркал горшок.

«Есть кто живой? – рычали за дверью. – Коли все перемерли, так дверь вышибем – покойникам уж всё равно, а коли остались живые – открывай, едрить вас в темечко!»

«Отворите, ребятушки, – послышался сдержанный шёпот бабушки Чернавы. – Делать нечего…»

Цветанка не успела подойти: нетерпеливые гости не захотели ждать, а тихого бабушкиного голоса, видно, не расслышали. Трах, бабах! Хлипкая дверь, сорвавшись с петель, плашмя легла на пол, и в дом ввалились, блестя бронёй, шлемами и окладами ножен, воины. Окинув взглядом затаившихся ребят, старший рассерженно рявкнул:

«Дома живого народу полно, какого рожна не отворяете?!»

«Хворые мы, ослабели совсем, – ответила бабушка. – Нет силушки резво к двери подбежать. Зачем пожаловали, сынки?»

«Известно, зачем, – при виде старухи и детей умеряя гнев и смягчая голос, ответил воин. – По приказу Островида берём всех девиц до тринадцати лет. Есть у вас такие?»

«Пых, пых», – булькала каша. Рука Цветанки до белизны костяшек пальцев стиснула пестик, которым толкла ягоды, на печке раскашлялся Драгаш.

«А для чего, сынок? Зачем девицы посаднику понадобились?» – прошамкала бабушка.

«То не твоего ума дело, бабка, – грубовато отвечал воин, шагая по тесной комнатёнке и заглядывая ребятам в лица. – Надо – значит, надо. А вот и девица!»

Пестик Цветанки беззвучно опустился в красную ягодную кашицу, а воин уже протянул руки к Берёзке:

«А ну-ка, оборванка, пошли с нами!»

Цветанку он принял за мальчика.

«Бабуся, не отдавай меня им!» – истошно закричала Берёзка.

Она дрыгала тоненькими ногами, билась и визжала, но какое там! Перекинув её через плечо, воин направился к выходу, а за ним потопали остальные, наступая на выбитую дверь. Где уж было бабушке с Цветанкой отбить у них Берёзку…

«Заяц, Заяц, спаси!» – рвущейся струной раздался пронзительный девчоночий крик.

Цветанку, бросившуюся следом, замыкающий воин просто отшвырнул, как куклу. От удара о землю из неё на несколько мгновений вышибло дух, грудь заклинило на выдохе, а перед глазами колыхалась искрящаяся пелена.

Ребячьи руки помогли ей подняться. Ярость бессильно жгла в груди, лоб сковал обруч боли, а ком в горле не смог смыть даже кислый морс. Зарычав, она выхватила нож из-за сапога и с размаху всадила в столешницу, изрядно напугав ребятишек.

«Бабуся, зачем они её увели?» – хрипло прорычала она.

Бабушка долго молчала, теребя узловатыми пальцами край передника, а её невидящие глаза сочились слезами. Иссохшие впалые губы долго тряслись, прежде чем она смогла заговорить.

«Так… Вестимо, зачем… – Из груди Чернавы вырвался прерывистый вздох. – Девицы нужны сейчас только волхвам. В жертву их хотят принести, чтоб мор остановить… Да вот только не понимают они, что жертвами болезнь не остановишь! Хмарь только гуще станет, если Марушу кровью угостить. Её, наоборот, рассеивать надо, прогонять. Яснень-трава здесь нужна, а её по княжескому указу извели… Была, правда, одна полянка в двух днях пешего пути отсюда – там я ту травку и брала. Да только давно это было… Не знаю, может, и нет уже той полянки больше. Вот что… Отведите-ка меня к Озёрному Капищу, нужно мне с Барыкой потолковать».

Цыкнув на ребят и велев им сидеть дома, Цветанка подставила бабушке свою руку. Та, опершись на неё, щупала дорогу клюкой и медленно переставляла старческие ноги. Путь их пролегал по запустевшим улицам: боясь заразы, народ прятался по домам, и только кое-где ещё носили на костры жертв недуга.

Марушино капище располагалось близ границы города, у мрачного озерца с заболоченными берегами, обильно поросшими клюквой да морошкой. Место это окружали сухие, мёртвые деревья; недалеко от берега над водой возвышался горбатый островок-холм, соединённый с землёй деревянным мостком. Островок ощетинился в небо бревенчатым частоколом, окружавшим место поклонения, на самой высокой точке которого торчал огромный деревянный идол с волчьей головой. Под ним располагался жертвенник, сложенный из пестревших пятнами лишайника каменных глыб. В частоколе имелись ворота без створок, но с двускатной кровлей. Цветанка видела это капище только пару раз в своей жизни, да и то издали, спеша убраться из этого места, наводящего жуть и изобиловавшего стаями злобных, чрезвычайно прожорливых комаров.

Когда они с бабушкой вступили на мосток через угрюмую коричневатую воду, в воротах показался высокий старец с белой бородой по пояс, одетый в мохнатый плащ из собачьих шкур. Голову его венчала шапка с пёсьей мордой, а опирался он на посох с набалдашником из собачьего черепа – такого же, какие украшали и кровлю ворот. Цветанка устала хлопать на себе кровососов, а вот старца они почему-то совершенно не трогали, да и на бабушку не садились.

«Что ты здесь забыла, Чернава? – неприветливо спросил старец, остановившись в воротах и давая понять, что внутрь никого не пропустит. – Ушла отсюда сорок лет назад – так нечего и возвращаться. Маруша не принимает назад тех, кто отрёкся от неё!»

«Я и не собиралась возвращаться, Барыка, – ответила бабушка. – Хочу лишь сказать тебе, что невинной кровью ты город от мора не спасёшь… Только жизни юниц загубишь, а хмарь сделаешь сильнее. А она-то и есть переносчик напасти!»

«Иди прочь, отступница, – отрезал волхв, сверкнув чёрными, словно затянутыми смоляной плёнкой глазами. – Дух Марушин гневается на тебя… А гневя его, ты людскую горесть и болезнь только усугубляешь! Прочь! Завтра перед рассветом тринадцать дев будут принесены в жертву, и ты не сможешь этому помешать».

Из-за его спины показалась чёрная морда огромного зверя – почти такого же, какой приходил Цветанке в снах, только тот был белый и полупрозрачный, а этот – чернее ночи и вполне живой, из плоти и крови. Мягко ступая широкими лапищами, чудовище надвигалось на Цветанку с бабушкой и с каждым шагом роняло из оскаленной пасти тягучую слюну. Из его жёлтых глаз струился ледяной шепчущий ужас, завораживающий и обволакивающий, как слизь, и превращающий ноги в две каменные неподвижные глыбы. Горло зверя непрерывно урчало угрожающим «гр-р-р-р».

«Не смотри ему в глаза, – шепнула бабушка. – Зажмурься!»

Воровка зажмурилась… Только веки во всём её заледеневшем теле и были способны на какое-то движение. Мысленно она звала на помощь своего призрачного собеседника из снов: он должен был помочь, ведь он обладал такими же, как у неё самой, глазами…

И белый волк пришёл – шагнул из красно-серой мглы сомкнутых век. Цветанка увидела его морду совсем близко перед своим лицом, а в следующий миг волк обратился в сгусток тумана, который влетел ей в живот. От толчка Цветанка пошатнулась, дыхание сбилось, а глаза сами распахнулись. Выдох… Медленный, как вечность, будто она выпускала из себя воздух всего мира. Из ноздрей Цветанки струился морозный пар – среди лета.

Чёрный зверь, подойдя вплотную, обнюхал ей лицо, шею и грудь, издал дружелюбный скулёж и, к удивлению старца, отошёл назад, не причинив вреда. Повинуясь руке бабушки, Цветанка повернулась на негнущихся ногах и зашагала к берегу. Едва они ступили с мостка на землю, как что-то невидимое с упругим толчком вылетело у Цветанки из груди, снова сбив ей дыхание.

Она едва не рухнула на колени в ягодную россыпь под ногами, и только бабушкина рука, крепко вцепившаяся Цветанке чуть выше локтя, помогла ей устоять.

«Без толку с ним разговаривать, – устало прошелестело рядом с ухом. – Он ничего не видит, он ещё более слеп, чем я. Идём…»

По дороге живое тепло постепенно возвращалось в тело Цветанки. Ощущения после соединения с призрачным волком остались очень странные и тяжёлые, как ночная скорбь, как тоска, зовущая в неизвестность. Комок печали засел где-то в груди и бился вторым сердцем, холодным и студенистым.

Они снова плелись по улицам мимо костров – как погасших, так и ещё действовавших. Странная бесчувственность овладела Цветанкой: при взгляде на охваченные огнём человеческие останки её уже не выворачивало наизнанку, зрелище стало чудовищно привычным. Наверно, огонь её выжег дотла, когда она бросала в костры яснень-траву…

«Бабусь, – хрипло спросила Цветанка, щурясь от пропитанного запахом горелой плоти дыма. – Тот старик сказал, что ты сорок лет назад ушла оттуда… Ты что, была… волхвом?»

«Скрывать нет смысла, внученька, – вздохнула бабушка. – Служила я когда-то Маруше вместе с Барыкой. Довелось мне в молодости ослепнуть… А Барыка пообещал сделать мои глаза снова зрячими взамен на моё служение. Я согласилась – так я шибко прозреть хотела. Принёс он жертву, кровью мои глаза промыл, и стала я снова видеть солнышко красное… Обучил он меня многим премудростям, травному искусству, заговорам. Обо всех травах рассказал, кроме одной – яснень-травы. Считал, видать, что мне о ней, запретной, лучше и не знать… Вот только случилось мне однажды на одну полянку наткнуться, а там – трава неведомая под луною мерцает, словно инеем покрытая! Искрит-переливается… Подивилась я такой красоте, такому чуду чудному, да и нарвала себе этой травки немножко. Хотела у Барыки спросить про неё, да не успела: сок из её стеблей на руки мне попал, а с рук – на хлеб, который я ела. Вот тут-то я и прозрела по-настоящему. Увидела я хмарь, и страшно мне стало. На Барыку глянула, а у него вместо лица человечьего – харя звериная! Не смогла я больше Маруше служить, ушла от капища подальше… А Барыка меня проклял. Вот после этого и начал свет снова меркнуть у меня в глазах. Оттого и не лечится моя слепота никакими травами, никакими заговорами: Марушиным подарочком было зрение моё. Что она дала, то и взяла назад, когда я ей служить перестала… Света белого мне стало уж не разглядеть, а вот хмарь-то до сих пор даже слепыми глазами вижу. Вот так оно вышло, внученька».

Долго молчала Цветанка, когда они пришли домой. Перебирала мысленно узоры Ивиного платка, тонула в шелесте вишнёвого шатра и содрогалась от звона свадебных колокольцев Нежаны. Хоть и покинул её сгусток тумана, но «второе сердце» внутри осталось, и оно подсказывало ей, что в помощники себе нужно взять волчью ночь…

По улицам бродило много кур, чьи хозяева погибли от болезни (хоть Гудок и считался городом, но хозяйства имелись у многих). Часто имущество полностью вымерших семей присваивалось соседями, а иногда и уцелевшие воры из шайки Ярилко находили, чем поживиться. Шагая по пустынной улице, Цветанка огляделась по сторонам. Убедившись, что никого нет поблизости, она принялась без особого зазрения совести ловить бесхозных птиц. Те носились, как угорелые, невысоко подлетая и всполошённо кудахча, но Цветанке удалось поймать трёх. Свернув им головы, она засунула их в мешок и поспешила домой.

Двух она тут же ощипала, выпотрошила и зажарила, накормив ребят, а третьей только вспорола живот и зашила туда тряпицу, смоченную остатками отвара яснень-травы.

«Что у тебя на уме?» – почувствовав что-то, забеспокоилась бабушка.

«Думаю, я знаю, как помешать жертвоприношению, – ответила Цветанка. – А завтра мы с тобой пойдём искать ту полянку с яснень-травой. Ты будешь мне говорить, куда идти, а я поведу тебя. Отыщем уж как-нибудь».

Бабушка заохала, но Цветанка сказала твёрдо:

«Бабусь, нельзя это так оставлять. Нельзя допустить, чтоб девчонок убили ни за что ни про что, потому что какой-то чокнутый старик обожрался мухоморов и вообразил, что несёт народу волю богини! Ни в какой гнев Маруши я не верю. Нам нужна яснень-трава, только она поможет! Муха, Конопатый и Кулёма должны были помереть уже давно, но, выпив отвара, до сих пор живы – вот во что я верю».

Когда стемнело, она прихватила с собой курицу с начинкой и выскользнула из дома. «Второе сердце» в её груди звало белого волка, а ноги несли в сторону Озёрного Капища.

Ночью это место выглядело ещё более устрашающим. Сухие ветви деревьев, будто чёрные кривые руки каких-то чудовищ, простирались над головой Цветанки, и в их переплетении ей мерещились причудливые очертания жутких харь с пустыми глазами и разинутыми ртами. Между стволами скитались зеленоватые призрачные огоньки, не находя покоя и не замирая подолгу на одном месте – будто души замученных жрецами жертв. Какие-то далёкие стоны, уханье, скрипы, треск – все эти звуки из непонятных, невидимых источников заставляли заледеневшую от страха Цветанку бежать быстрее. Какие твари тут водились, чем они питались? Может, и человечинкой были не прочь полакомиться? Она старалась об этом не думать, но всякий раз еле сдерживала крик ужаса, когда под ногой с громким треском ломалась сухая ветка.

Над капищем собралась целая стая таинственных огоньков, озаряя его мертвенно-зеленоватым светом и придавая ему колдовской и жутковатый вид. Но не само место поклонения тёмной богине было целью Цветанки: она присела на землю в стороне от него, за густыми кустами, закрыла глаза и стала мысленно призывать своего призрачного товарища. Волк явился на зов и сгустком холодного тумана ворвался ей в грудь, заставив выдохнуть струю морозного воздуха. Поднявшись на ноги, Цветанка открыла глаза… Страшный лес преобразился: мрак рассеялся, пространство меж стволами наполнилось зелёным и голубоватым сиянием, в переливах которого таилась своеобразная, холодящая красота. Расцвеченный таким образом лес уже не выглядел жутко, и Цветанка, как заворожённая, озиралась, обнаруживая вокруг себя множество удивительных существ, которые до сих пор были скрыты в черноте ночи. Какие-то жучки с совиными головами, ящерки с широкими зубастыми улыбками и кожистыми многослойными воротниками на шеях, сиреневокрылые змейки и совсем уж непонятные мохнатые зверьки с телом куницы, хвостом зайца и маленькими рожками, как у косули. Глазищи этих зверьков пугали своей человеческой разумностью. Вся эта живность продолжала заниматься своими делами, не проявляя к Цветанке никакого интереса.

Разглядывая это диковинное зверьё, Цветанка чуть не забыла, зачем сюда пришла. Положив на землю курицу и испуская ледяное дыхание, она попыталась ощутить в себе призрачного волка. Его передние лапы стали её руками, а задние – ногами; «второе сердце» ожило и забилось в тоске, а к горлу подступил болезненный комок, рвавшийся наружу воем. Напрягшись, горло издало совершенно нечеловеческий звук, от которого у самой Цветанки кровь застыла в жилах, а кишки превратились в глыбу льда.

Этим воем она звала Марушиного пса, обитавшего на капище. Днём, когда они приходили сюда с бабушкой, он проявил к Цветанке дружелюбие… Впрочем, нет – скорее, к призрачному волку, пришедшему к ней на помощь и вселившемуся в неё. Благодаря ему чёрный зверь чувствовал её как «свою», и Цветанке пришло в голову приманить его и угостить курицей с отваром яснень-травы. До жертвоприношения осталось совсем немного времени, и следовало что-то предпринять, чтобы чудовище не смогло убить и съесть девочек, которых волхвы собрались поднести ему, дабы задобрить его хозяйку – Марушу. Цветанка сама толком не знала, что станет с оборотнем, который отведает уничтожающей хмарь травы, но надеялась, что это будет для него достаточно губительно.

Её вой не остался без ответа: вскоре вдалеке послышался голос Марушиного пса – более грубый, чем у Цветанки, хрипловатый и низкий, чуть надтреснутый, с ноткой тревоги. «Иду к тебе», – уловило в нём её «второе сердце».

Бег оборотня был бесшумен: неуловимой тенью он скользил между деревьями, а его приближение Цветанка ощущала не слухом и не глазами, а нутром. Кто-то огромный и сильный мчался навстречу, гоня перед собой волну шепчущей и шелестящей жути, разрезая грудью пространство и искажая время… Цветанка застыла в тягучей пустоте, и даже огоньки вокруг неё неподвижно повисли в предчувствии.

Перескочив через кусты, зверь очутился перед Цветанкой – исполинский, взъерошенный, на длинных и стройных, мускулистых лапах. К яду ужаса, сковавшему Цветанку, неожиданно добавились новые чувства – восхищение и уважение. Зверь был великолепен в своей тёмной мощи, а его глаза наполнял чистый холод ночи. Сейчас Цветанка разглядела то, что днём от страха не заметила: морду зверя наискосок пересекал шрам, а правый глаз слегка косил.

Настала пора предложить ему курицу, но Цветанка обмерла так, что даже пальцем не могла двинуть. И это был не испуг, а какое-то иное оцепенение, тоскливое и удивлённое. В глазах чудовища светился не звериный, а человечий разум… Их покрывала серебристая плёнка боли на грани безумия. Понюхав курицу, оборотень оскалился, шкура на его морде собралась складками, и он чихнул, крутанув лобастой головой. Словно подкинутый какой-то силой, он перекувырнулся в воздухе, а приземлился уже в облике женщины с копной спутанных чёрных волос. Впрочем, некоторые черты зверя ещё оставались в ней: тёмная шерсть росла на щеках, когтистых кистях рук и ступнях, на спине также топорщился волосатый треугольник. Незнакомка совершенно не стыдилась своей наготы; под смуглой кожей бугрились мускулы, оплетённые толстыми шнурками жил, а пересечённое шрамом лицо, отталкивающе звероподобное, было искажено яростью.

«Ты что делаешь, маленькая дрянь? Воешь, как раненый детёныш, зовёшь на помощь, а сама отравить меня вздумала? – прорычала женщина-оборотень низким и грубым, почти мужским голосом. – Это подло!»

Могучие когтистые руки легко подхватили Цветанку под мышки, как тряпичную куклу, и затрясли так, что мозги в её мотающейся во все стороны голове едва не перевернулись вверх дном.

«Ты думаешь, я безмозглая тварь без души и сердца, которая только и мечтает, как бы сожрать побольше маленьких детей?! Барыка обманом приманил меня и околдовал, наложил заклятие… Вот, смотри! – На длинной сильной шее женщины темнело пятно, очертаниями похожее на отпечаток душившей её руки – ладонь и пальцы. – Я не могу покинуть это место, а он использует мою кровь, шерсть и мочу для своих проклятых снадобий. Ты представить себе не можешь, какую боль этот след причиняет! Он лишил меня свободы! Я как пёс, посаженный на цепь! Все видят во мне чудовище, а я человек! Человек, слышишь ты, глупая малолетка?!»

Отброшенная когтистыми руками, Цветанка упала на пружинящую подушку мха. Женщина-оборотень надвигалась на неё, скаля клыки и сверкая немигающим взором, но за маской ярости Цветанка чувствовала её боль – вернее, это призрачный волк внутри неё содрогался и выл во весь голос от сострадания. Рука сама протянулась и дотронулась до лица оборотня, ощутив ладонью щекотку от шерсти на смуглой щеке. Если бы не шрам и косящий глаз, женщина была бы хороша – яростной, дикой красотой, которая от прикосновения Цветанкиной ладони проступила сквозь искажённые звериным обликом черты.