Текст книги "Ключ от двери"

Автор книги: Алан Силлитоу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц)

Он резко оборвал свою речь и вышел из комнаты, и они слышали, как все вдруг стихло в соседнем классе, куда он вошел.

«Брехня, – думал Брайн. – А если даже и правда, все равно брехня». Но он высмеял и свою фантазию о баррикадах на булыжной мостовой, о пирамидах из трупов. Ни в чем он теперь не был уверен, кроме того, что вот сейчас, на перемене, держит бутылку молока, вскрыл ее, сунул в горлышко соломинку и втягивает в пересохший рот прохладную жидкость; но она отдавала чем-то похожим на медленную, щемящую боль, о которой трепался старый Джонс.

В четыре часа он побежал домой, крепко держа картонную коробку, и ворвался в комнату, где сидел отец и пил чай. В классе, пока им раздавали противогазы, прошел слух, что за противогаз надо выплачивать столько-то в неделю, и Брайн был приятно удивлен, когда ему передали коробку прямо в руки, ни слова не сказав об оплате. Из этого он заключил, что приобрел ценное снаряжение совершенно даром.

– Смотрите, что мне дали! – крикнул он, вертя коробку на развязавшейся веревке.

Но никто не проявил интереса, и он увидел в углу еще три противогаза; коробки их были уже согнуты и помяты, из одной торчал ремешок, и Артур изо всех сил старался разломать вторую. Мать читала «Ивнинг пост».

– В наше время мира не будет, – сказала она с горечью и отложила газету, чтобы налить Брайну чашку чаю.

– Да, – ответил Ситон ворчливо и изрек блестящее пророчество:– Ни в наше, ни в какое другое, черт бы их всех подрал!

10

Мистер Джонс вошел сразу, без предварительной разведки– быстрый, ловкий, челюсть, как у куклы чревовещателя. Держа в руке листок бумаги, он вызвал не слишком громко:

– Робертсон, выйди вперед.

Брайн услышал позади себя шорох – длинный одиннадцатилетний мальчуган вылез из-за парты и встал перед классом. Мистер Джонс стоял у карты, закрывая Цейлон головой, такой же яростно угрожающей, как у кобры, обитательницы этого острова.

– Так это ты Робертсон?

Тот признался, что да, он, хотя и неохотно. Не зная, куда девать руки, он пытался засунуть их в карманы штанов и был озадачен, когда карманные отверстия как будто закрылись перед ним.

– Держи руки по швам, когда разговариваешь со мной! – гаркнул мистер Джонс, ударив его по уху. Он совал грозный листок бумаги прямо ему под нос, щекоча словно муха, и Робертсон получил затрещину по второму уху за то, что пытался отмахнуться от листка. – На тебя жалоба от одной особы, живущей неподалеку. Она утверждает, что ты разбил ей стекло футбольным мячом, а когда она вышла, осыпал ее грязной бранью.

Робертсон смотрел в сторону и молчал.

– Нн-у? – Мистер Джонс заорал так, что всей школе стало известно: старый Джонс опять разбушевался. Жилки на его лице тянулись крохотными лиловыми полосками, будто речки на тонко вычерченной карте, губы были совершенно бескровны.– Тебе нечего сказать, оболтус?

– Я не ругался, когда она говорила, сэр, – еле выдавил он из себя шепотом.

Бац!

– А это тебе за ложь. Я отучу тебя от грязной брани и лжи. – Он повернулся к учителю, неподвижно сидевшему за кафедрой на своем высоком стуле. – Дайте мне вашу указку, мистер Бейтс.

Виновному было приказано вытянуть вперед руку, но тот не шелохнулся.

– Ты оглох? – взвизгнул мистер Джонс.

«Он псих, – повторял себе Брайн. – Если б нам всем сразу на него наброситься, мы бы его в порошок стерли».

Робертсон слегка повернулся к классу, но никто не мог ему помочь, все сидели за своими партами среди мертвой тишины.

– Если не вытянешь руку сам, я тебя заставлю.

Он взмахнул указкой, изо всей силы обрушил ее на плечо Робертсона, но тот увернулся, бросился прочь, с неожиданной ловкостью открыл дверь и захлопнул ее за собой. Слышно было, как он стучит ботинками по улице – бежит под защиту своего безработного отца. Мистер Джонс швырнул указку и крупными шагами вышел из класса.

Брайн не слышал стихов и главы из библии, которые затем читались на уроке. Когда играешь после уроков на улице, почти что у себя дома, до тебя все равно дотянется длинная рука мистера Джонса, – кажется, его ярость способна настичь тебя даже за несколько миль от школы, в спокойных полях за зелеными оградами кустов. На следующее утро появится перед тобой с палкой и листком бумаги, на котором стоит твое имя, и начнет выспрашивать, почему это вчера вечером ты разгуливал в поле, хотя на доске у ограды совершенно ясно сказано, что ходить здесь нельзя и нарушители караются законом, вернее, такими вот гадами, как старый дохлый Джонс.

Ноук был единственным местом, где Брайн чувствовал себя в безопасности. Всю осень в конце каждой недели он отправлялся туда, шагал через новый бульвар и поля. После уборки урожая закололи свинью и засолили к рождеству. На задней обложке старой тетради для записи белья, отправляемого в прачечную, Мэри составила список тех, кто выразил желание купить свинины. Брайн потом таскал нагруженную мясом корзину, ныряя под железнодорожный мост, доставлял покупки и в дома в Рэдфорде.

Мертон назначил день, когда надо закалывать свинью.

– Перси приедет в три, так что я отдыхать наверх не пойду.

Брайн сидел за столом, лущил горох в миске.

– Дедушка, какую свинью будут резать?

– Пойдем со мной и увидишь.

Выходя, он взял свою палку, и, когда шел по двору, Брайн впервые заметил, что плечи у деда слегка сгорблены. Может, ему уже очень много лет, подумал Брайн, вспомнив, что отец за глаза называл Мертона старым стервецом.

Уже в свинарнике Мертон сказал:

– Вот эту, пострел. Видишь ее?

Свиньи, розовые с черными пятнами, сбились в кучу подле корыта, повизгивая в ожидании, когда откроется дверка и внесут ведра с едой.

– Видишь? Жирная стерва, еле двигается. Он отвернулся от них, стал крутить сигарету.

– Ей будет больно дедушка, когда ее станут резать?

– Нет, – ответил Мертон, лицо его было скрыто табачным дымом. – Колоть будет человек, в этом деле понимающий. Сам я не могу, разрешения нет.

Он обернулся и двинул по заду одну из свиней за то, что та слишком настойчиво тыкалась пятачком в загородку, затем снял со стены стальную лопатку и помешал в большой лохани месиво из корок, старого картофеля, муки и отрубей. Брайн отодвинул задвижку, и свиньи, почуяв еду, завизжали и сгрудились возле пустого корыта, так что Мертон не мог до него добраться. Он поставил ведра.

– Дай-ка мне палку. Я отгоню этих тварей.

Месиво выплеснули в корыто, свиньи сбились в плотную кучу и, хрюкая, фыркая и сопя, принялись громко чавкать. Брайн смотрел как завороженный на корыто, пойло в котором убывало на глазах.

Мертон палкой отогнал от корыта ту свинью, которую предполагалось заколоть; она дико озиралась и визжала в углу, а остальные уже прикончили еду и поглядывали, нет ли еще. Казалось, для нее все вдруг померкло. В то время как остальные были вполне счастливы тем, что их не выделили в эту одиночку смертника, намеченная жертва ходила по свинарнику, опустив пятачок в землю, часто и нервно пофыркивая. Ее серо-стальные заплывшие глазки смотрели прямо перед собой, на загородку, о которую оперлись Мертон и Брайн. Затем она опять вернулась к корыту, все еще не веря, что ее обделили, надеясь, что ей только померещилось, будто ее отогнали для какой-то непонятной цели. Она все бродила, то и дело подходя к корыту и не переставая громко визжать от страха.

Приехал мясник, человек лет сорока, приземистый, с коричневым сморщенным лицом и седыми усами. На нем была плоская засаленная кепка. Остановившись у двери в кухню, он закурил сигарету. Через раму его велосипеда был перекинут небольшой мешок, в нем он держал ножи и фартук.

– Особо торопиться некуда, – сказал Мертон. – Сперва чайку попьем.

Брайн пошел за ними в кухню.

– Дедушка, можно я буду смотреть?

– Ну что ж, смотри.

Бабушка это услыхала.

– Не надо, не пускай его, нехорошо это. Вырастешь, достаточно на кровь наглядишься.

– Ничего с ним не станется, – сказал Мертон.

Но Мэри не хотелось, чтобы Брайн видел. Ему потом будут сниться страшные сны, уверяла она, и Мертон согласился: может, что и приснится. Мэри предпочла бы, чтобы свиней закалывали на бойне, а не дома, ее пробирала дрожь, когда она слышала предсмертный поросячий визг. Поэтому она оставалась в гостиной и белела как мел, когда наносили смертельный удар. Она просто не могла не дрожать от жалости.

– Бедняжка, – бормотала она, – бедняжка...

На большой стол во дворе поставили широкую жестяную лохань. Перси разобрал ножи и сказал Брайну, чтобы тот потуже завязал ему тесемки фартука.

Из свинарника непрерывно неслись хрюканье и визг, будто свиньи каким-то образом учуяли кровь, уже смытую с ножа мясника. Из котла в прачечной натаскали несколько ведер кипящей воды и наполнили ею лохань на две трети.

– Если на эту будет много заказов, в следующем месяце заколю еще одну.

В этом году мяса требовалось больше, снова начинался спрос на рабочие руки.

– Вы знаете, где меня сыскать, – сказал Перси. В лохань опрокинули последний столб пара.

– Я не обижу, – пообещал Мертон. – Для тебя хороший кусок найдется.

В курятнике было необычайно тихо. И даже собаки и кошки все куда-то исчезли – позже, когда начинали резать тушу, они обычно возвращались за подачками.

Брайну стало жутко от этой немой и непостижимой предопределенности. Каждая веточка на дереве рядом казалась значительной и будто жила сама по себе, как это бывает перед грозой. Бабушка забыла, что он во дворе, и ушла в гостиную переждать там, пока все будет кончено. В том углу двора, где стоял Брайн, было пусто. Перси и дедушка ушли за свиньей. От тучи, надвинувшейся стеной, во дворе потемнело, и, как это ни странно, даже свиньи теперь уже больше не визжали. Брайн понимал, что сейчас самый удобный момент, чтобы улизнуть и в то же время не оказаться дураком в глазах деда, но он не в состоянии был зайти в дом, его приковала к себе мертвенная неподвижность поля, которое он видел через широкий просвет в зеленой изгороди.

Из-за угла послышался визг, возня, удар дедовой палки по спине свиньи. И тут двор наполнился хрюканьем и визгом всех свиней сразу.

Дед и Перси проволокли по земле обезумевшее от ужаса животное. Глаза свиньи, похожие на подшипники, уставились на то место, куда ее тащили, но глаза эти ничего не видели, собственный визг ослеплял ее. Свинья дергала ногами, скрытыми тучным телом. Мертон выругался и огрел ее палкой, которую все не выпускал из рук, но удары лишь убеждали животное, что инстинкт подсказывает верно, что оно идет навстречу страшной судьбе, и визг его стал еще пронзительнее.

Всем остальным свиньям передался страх жертвы, они присоединились к ее воплям, словно ждали, что тут же последует и их черед. Одним сильным рывком свинью подняли на стол. Мертон держал ее за задние ноги. Перси – за передние. Она смотрела неподвижно на клочок голубого неба, проглядывавший сквозь ветхи ольхи. Затем вдруг повернула голову в сторону, и одновременно Брайн услышал шум проходящего поезда – будто это она обернулась, прислушиваясь к шуму. Перси потянулся к ножу с деревянной ручкой и занес его над горлом свиньи. Лезвие было изогнутое, напоминало серп. «Вот такой же был у Шейлока на той картинке», – подумал Брайн. Рука мясника с силой опустилась, пронзила свиное горло и рванула нож в сторону. Отчаянный, режущий уши, почти человеческий крик пронесся над домом, заполнил собою все вокруг и мгновенно смолк, как свисток паровоза.

Кровь лила в подставленное ведро и почти наполнила его. Они подняли тушу, ставшую тяжелой, словно чугун, и опустили в лохань; вода, над которой клубился пар, тут же, как по волшебству, стала розовой.

– Ну вот, готово, – сказал Мертон. Перси вытер нож о тряпку.

«Да, для того свиньи и существуют на свете», – сказал себе Брайн. Ее тыкавшаяся в корыто морда теперь всего лишь мясо, которое сварят и съедят. Он вспомнил, как отчаянно свинья сопротивлялась. К горлу его подступили слезы. Но таков удел свиньи, он же сам это видел. Он зашел в дом.

– Уже закололи? – спросила Мэри.

Мертон разозлился, увидев, до чего она бледна.

– Ну, ясно, закололи. А что такое?

– Ничего.

Она налила в чайник воды.

– Вот опять старая история! – воскликнул Мертон. – Можно подумать, что я злодей, убийца. Столько аханья из-за такой ерунды. Ты что, не знаешь, что надо резать свиней, если хочешь, чтобы было мясо, а?

Брайн слыхал от матери, что подобный разговор повторялся каждый раз.

– Да знаю я. Но они так визжат...

Мертон взял с полки пачку «Малиновки» и протянул одну сигарету Перси.

– Пусть уж на себя пеняют. Мы режем их аккуратно, лучше некуда. Одно могу сказать: я бы сам не прочь помереть вот так же, раз – и нету.

После чая, когда уже зажгли керосиновую лампу, Мэри стояла в кладовке и солила свинину. На кухонном столе лежала огромная глыба соли. Мертон откалывал от нее куски, скалкой растирал их в порошок и насыпал в миски, которые Брайн забирал и относил в кладовку. С потолка свисали большие куски мяса, такого чистого, что, казалось, жизнь в нем еще присутствует. Тазы были наполнены кровью и длинными кишками – на кровяные колбасы к завтрашнему дню. Вся жалость к свинье у Брайна исчезла, и. только когда он ложился спать, ему вдруг послышался слабый отголосок тех предсмертных визгов, и они все время смешивались с паровозными гудками, вошедшими в его сны в ту ночь.

По всей окрестности рассыпались новые розовые дома. Люди с черно-белыми шестами и тетрадками в руках шагали через новые бульвары, по проулкам и полям, ставили теодолиты и нивелиры под хитрыми замысловатыми наклонами, направляя их на дальний лес, на Вишневый сад и дальше, туда, где жили Арлингтоны и Лейкеры, вторгались в потайные укрытия Брайна, стирая дорожки и скрытые тропки, по которым он срезал путь к Ноуку.

После геодезистов явились рабочие – целая толпа землекопов – и принялись сокрушать кусты изгородей, копать сразу же от бульвара прямые траншеи. Дорога от Рэдфорда перестала быть пустынной, теперь здесь корчевали деревья, рыли дренажные канавы, и первые вехи будущего шоссе прошли мимо Ноука на расстоянии в несколько сот ярдов.

Как-то Брайн вышел из дому вместе с Мертоном.

– Зачем они все это делают, дедушка? – Похоже было на кино, когда показывают картину о мировой войне: открытая местность, изрытая траншеями, протянувшимися до черной стены Змеиного бора.

– Надумали строить дома и лавки, – сказал Мертон, и по голосу его чувствовалось, что все это ему не слишком по душе.

– А почему они строят здесь, у нас?

– Видать, потому, что больше строить негде.

Он в сердцах двинул палкой по корневищу и ободранным веткам куста, словно злясь, что тот позволил вытащить себя и погубить так легко. Брайну нравилось, что вокруг идет стройка. Приедут люди с машинами, целые вереницы грузовиков привезут кирпич и известь. Вместо лесов и полей вдоль новых дорог появятся дома, они изменят всю карту местности, которую Брайн составил для себя в уме. При этой мысли он так и загорелся.

– Когда начнут строить?

– Еще не скоро, пострел. Сперва надо очистить землю. Потом небось проложат сточные трубы. Пройдет, пожалуй, не один год, прежде чем соберут первый дом.

Но Мертон ошибался. Сады и огородики, футбольная площадка, поля пшеницы – все очень быстро исчезало, побежденное силами разрушения. Однажды в субботу Брайн выглянул из окна спальни и увидел, что неподалеку от Ноука с огромных грузовиков сбрасывают на землю канализационные трубы. Возле бульвара уже виднелись кирпичные фундаменты будущих построек.

Ситону удалось наняться на строительство фабрики у окраины города. Требовалась даже сверхурочная работа, и в хорошую погоду его не бывало дома по двенадцати часов. В первый же день Брайн понес ему бидон с чаем и увидел, как Ситон вместе с остальными рабочими лопатой ссыпает песок с грузовика. Отец помахал ему рукой и подошел к забору, где ждал Брайн. Черные волосы Ситона были упрятаны под новую кепку, одет он был в слишком просторную для него рабочую куртку. Ему удалось вырвать у десятника плату вперед, целый фунт, и он сунул деньги в руку Брайна.

– На, милок. Передай маме и скажи, что в пятницу будет еще целая куча денег.

Он вернулся к работе. Брайн крикнул ему на прощанье и ушел, не стал смотреть на отца в то время, когда тот работал: еще, чего доброго, рассердится. Из властелина, каким он был дома, отец стал вдруг рабом, которого схватили и поставили в толпу посторонних людей, и для Брайна он как будто утратил свою значительность.

И все-таки оно стоило того, соглашались все, потому что теперь в доме бывало больше еды. И больше денег. Но хотя прежде предполагалось, что именно отсутствие их и вызывает ссоры между отцом и матерью, вскоре стало ясно, что ссоры не прекратятся: ругались уже по привычке. Ситон как родился, с тяжелым характером, так с ним и умрет, а Вера никогда не могла настоять на своем, была беззащитна перед мужем, как прежде перед отцом. Единственное, что она действительно умела, – это тревожиться и тосковать, считая, очевидно, что не очень-то много хорошего получила от жизни и никогда ничего от нее не получит. Если не было конкретного повода для тревоги, она скучала, искала его, и почти всегда находилось что-то, из чего можно было сделать проблему. Дом был совсем невелик, у нее оставалось свободное время. Но вместо того, чтобы шить самой или чинить старую одежду, она считала, что проще пойти и купить дешевенькую новую. Руки у нее были неловкие, неуклюжие. Дыры и прорехи, требовавшие заплат, она кое-как стягивала ниткой. Хотя нужно было и постирать и приготовить еду, все-таки оставалось время для тревог, часто по самому ничтожному поводу. Иногда все члены семьи оказывались вовлеченными в бурную ссору из-за пустяков. Летели кастрюльки, шли в ход кулаки, и каждый, начиная от отца и матери, замыкался в себе, преисполненный обиды и горечи, но через несколько часов пыл в крови остывал и все опять оказывались вместе, одной счастливой семьей.

Брайн вторично долго откладывал деньги, на этот раз уже почти не таясь, и купил еще одну книгу, «Отверженные». Он прежде слушал, когда ее главами передавали по радио, и был потрясен грандиозными неожиданностями сюжета. «Девятнадцать лет за одну булку!» – эта вопиющая правда жизни вознеслась над мирными волами и непотревоженными джунглями, скрывавшими кровожадных искателей удачи «Острова сокровищ», и заглушила дурацкий крик попугая: «Пиастры! Пиастры!» Полный борьбы жизненный путь и смерть Жана Вальжана, преследуемого полицией, неуязвимого под пулями на баррикадах, пронесшего на своих плечах раненого через весь лабиринт парижской клоаки, казались Брайну реалистическим эпосом. Это была борьба между простым человеком и полицией, державшей его в тюрьмах за то, что он когда-то украл булку для детей своей нищей сестры. И после всех ужасных мытарств для человека, не желавшего быть отверженным, смерть была той единственной свободой, которую позволил ему найти автор этой горькой и мрачной книги. Хороших от дурных отделить было просто. На одной стороне Тенардье и инспектор Жавер – оба против равенства людей, потому что Тенардье нужны богачи, чтобы он мог их обкрадывать, а Жаверу – бедняки, чтобы их преследовать. На другой стороне – Козетта, Фантина, Гаврош, Жан Вальжан, Мариус Понмерси, юные, угнетаемые и революционеры, все те, кто не принимал жизнь, где хозяйничают Тенардье и Жавер. Баррикады подвергались штурмам, повстанцев убивали, а книга читалась и перечитывалась снова и снова.

На этот раз дома встретили книгу миролюбиво.

– Как! – сказал Ситон со смехом. – Вот сукин сын, опять купил книжку. Ну и ну! Мне бы стать таким умником-разумником. Ну прямо-таки кладет меня на обе лопатки своей ученостью!

Он дал Брайну четыре пенса, чтобы тот посмотрел фильм, сделанный по этой книге, и, когда Брайн вернулся домой, заставил его все пересказать.

Ситон сидел у огня, и на загнетке перед ним стояла кружка чаю. По радио передавали репортаж о футбольном матче; Вера выключила приемник, чтобы не мешал шум, и снова принялась за штопку носков. Горел свет, и слышно было, как в спальне Артур играет молотком.

– И, когда Жан Вальжан вернулся к мосту, потому что хотел сдержать свое обещание,– рассказывал Брайн отцу, – Жавера там уже не было. А когда он заглянул с моста в воду, то увидел, что Жавер (его играл Чарлз Лаутон) сиганул вниз и утопился. Тут картина и кончается, а в книге после этого еще много всего написано. Рассказать, как кончается в книге?

– Он больше слушать не хочет, – сказала Вера, и тон ее смутил Брайна, он не понял, серьезно она говорит или шутит.

– Ну как, пап, а?

– Давай, давай, сынок. Говори.

Брайн досказал все до конца. Он тщательно выговаривал французские имена, как-то слышанные им по радио, а Маргарет стояла перед ним и насмешливо улыбалась. Ее язвительный взгляд скоро достиг своей цели.

– Можно со смеху помереть, когда слышишь, как Брайн выговаривает все эти чудные слова.

– Посмейся только, я тебе всыплю, – сказал Брайн.

– Получишь сдачи, дам как следует папиным велосипедным насосом, увидишь. – Она подобралась поближе к окну и уже оттуда, в большей безопасности, наблюдала за его растущей яростью. – Воображает, что умеет говорить по-французски. Я могу еще получше тебя.

Она затараторила, изображая иностранную речь.

– Слушай, ты это лучше оставь, – сказал Брайн угрожающе.

– Будет вам, – сказал отец.

На минуту Маргарет умолкла, но чем страшнее ей становилось, тем отчетливее какой-то внутренний голос говорил: Брайн знает, что ты испугалась, а ты дразни его, докажи, что не боишься.

– Подумаешь, ученый! – крикнула она. – Только и умеет, что книжки читать.

– Оставь его, – вмешалась Вера, – не то сейчас встану и...

Брайн почувствовал, как у него задергался рот,– он даже подумал, что все это видят. Может, и в самом деле есть нечто постыдное в том, что он читает и старается правильно произносить по-французски, умеет писать, чертить карты, – будто этим он ставит себя выше остальных. Он понимал, что ему следует отнестись равнодушно к поддразниваниям, но они задевали его слишком глубоко. Он стоял возле стола, в нескольких шагах от своей мучительницы.

– Глядите-ка, сейчас заревет! – протянула Маргарет.

– Сейчас ты у меня сама будешь реветь, если не заткнешься.

Ситон встал со своего уютного места возле камина.

– Хватит, не то обоих отправлю спать, с глаз долой! Вечно вы двое грызетесь.

– Она первая. – сказал Брайн с горечью. – Всегда заводит ссору.

– Нет, папа, не я первая, – возразила она. – Это он. Все читает без конца свои книжки, скоро совсем спятит.

Она слышала, что так говорили родители, и слова ее как ножом резанули Брайна.

Он подбежал, быстро ударил ее и помчался к двери, прежде чем отец успел схватить его. Он был уже на улице и, проходя мимо окна, слышал, как плачет Маргарет, а отец говорит:

– Ну, пусть только вернется, сукин сын, я ему покажу.

Но Брайн не возвращался два часа, и за это время все успели забыть его выходку, – все, кроме самой Маргарет. Родителей не было дома, она показала ему угрожающе сжатый кулак с противоположного конца стола, когда он отрезал себе хлеба. А вскоре они вместе играли в игру «дальше всех».

Иногда утром Ситон оставался глухим к стуку в дверь, предупреждавшему, что пора на работу, и даже к Вериным попыткам поднять его.

– Вставай же, Хэролд, ведь опоздаешь. В дверь уже давным-давно стучали.

При третьем толчке он бубнил из-под одеяла, что сегодня он не пойдет.

– Ну, брось лодырничать, – уговаривала Вера. Он снова засыпал, бормоча:

– Не пойду я, к чертям... – Он хотел показать, что уж если лишился дневного заработка, то, во всяком случае, насладится тем, что будет валяться в постели, сколько влезет. Позже, уже за завтраком внизу в кухне, он говорил:– Шесть лет без меня обходились, обойдутся теперь один-то день. Я под их дудку плясать не стану.

– Вытурят тебя – и все, – отвечала Вера, убирая со стола посуду.

– Не вытурят. Скоро война. И принеси-ка обратно мою кружку: хочу еще чаю.

Подобные случаи повторялись не настолько часто, чтобы вызывать тревогу. Вера знала, что Ситон не лодырь, знал это и он сам. Трудолюбие было у него в крови, но с того времени, как его приговорили к пожизненному пособию, ему не так-то легко было начинать другую жизнь. В те дни, когда Ситон не выходил на работу, Брайн, возвращаясь из школы домой, заставал отца в более мрачном, злобном и свирепом настроении, чем это бывало с ним даже в дни самой отчаянной нужды, когда они жили на пособие.

Как-то в понедельник утром мистер Джонс не пришел в школу; из класса в класс передавали весть, что он болен, простудился, когда в пятницу, возвращаясь домой, попал под дождь. Занятия шли, как обычно, только без всегдашнего нервного напряжения. «Почему бы ему вот так не сидеть себе дома? – рассуждал Брайн. – Совсем и не нужен никакой директор». Уроки проходили приятно, но в течение этой свободной недели Брайн иногда все же ждал, что вот сейчас, собрав всю свою злобу, появится, как привидение, мистер Джонс, еще больной, и сразу спугнет радость в классе уже одним тем, что вдруг покажется за стеклянной дверью его страшная рожа. Во всяком случае, Брайн побаивался, что после драки, происшедшей в конце недели, кто-нибудь из родителей, чей сын явился домой с рассеченной бровью, донесет об этом в школу. И тогда мистер Джонс ворвется в класс во время урока закона божия и начнет вычитывать имена в списке, размахивая им перед классом. И первым в этом списке будет Брайн Ситон.

Но мистер Джонс не показался и на следующей неделе. Во время перемены во дворе не слышалось всегдашнего оглушительного гомона, больше было смеха и меньше расквашенных носов. Один раз Брайн пришел в школу раньше обычного – была его очередь вносить показания термометра и барометра в диаграмму на стене. В классе уже сидело несколько учеников, они негромко разговаривали между собой, но, как видно, что-то случилось, потому что двое из них, казалось, вот-вот заплачут, а у одного и в самом деле текли беспомощные слезы, будто ему пустили в глаза папиросный дым. Это был староста, и остальные тоже все любимчики мистера Джонса, ни разу не испытавшие на себе его ярости. Они, впрочем, терпели общество Брайна – на экзаменах его отметки часто бывали не ниже их собственных.

– Что там такое, Джонсон? – спросил Брайн, трудясь у диаграммы.

– Мистер Джонс умер, – ответил Джонсон.

При мысли о такой возможности Брайн просиял: ему сразу представилась длинная вереница легких уроков.

– Брось меня дурачить!

– Я не дурачу. Он правда умер.

– Да, это верно, – сказал кто-то еще. – Умер прошлой ночью от воспаления легких.

Покончив с диаграммой, Брайн кинулся из класса и встретил Джима Скелтона, когда тот входил во двор. Брайн принялся тискать Джима, обнимать, пустился в пляс.

– Что такое? – прашивал Джим.—Что стряслось?

– Джонс окочурился, – сказал Брайн. – Сдох, честное-пречестное слово, провалиться мне, если вру.

Рыжие волосы Джима развевались от ветра.

– Ах ты, брехун несчастный! Заткнись, все равно не поверю.

Брайн рассмеялся.

– Вот и я им в классе так же сказал, но это правда, правда. Схватил воспаление легких и окочурился. Мне только что сказал Джонсон. Не веришь, так зайди в класс, увидишь и его и всех его дружков, как они там все хнычут.

Джим наконец поверил. Оба были готовы плакать от радости, точно так как те в классе плакали, горюя.

– Ну, Брайн, давно ему пора, верно? – Он вытащил из кармана пакетик с шариками.– Давай поделим их и сыгранем, а?

Были прочитаны молитвы, устроили сбор пожертвований на подобающий венок; Брайн опустил в кружку полупенсовик. Затем объявили, что каждого школьника, желающего присутствовать на похоронах мистера Джонса, освободят от половины уроков. Брайн мысленно все взвесил и решил, что не стоит. На похороны ушли трое учителей, и в школе чувствовалось сдержанное ликование.

11

Похожая на пушечное жерло пасть бетономешалки заглотнула воду, гравий, цемент и песок. Когда эти составные части были тщательно перемешаны и превращены а серую массу, пасть, не переставая вращаться, поднялась кверху и некоторое время оставалась там, словно машина раздумывала: не выплюнуть ли все это в безоблачное небо? Затем, будто вспомнив о своей скромной и твердо закрепленной обязанности, досадливо дрогнула, обратилась пастью в сторону, противоположную той, где был Брайн, и послушно вывернула свое цементное нутро в громадный чан.

Брайн продолжал шагать, сгибаясь под тяжестью четырех синих бидончиков с обжигающе горячим чаем. Дверные и оконные косяки из новых, только что выструганных досок пахли скипидаром и смолой, источали свежесть, которую плоть, оживающая весной, вбирала в себя с особой жадностью. Рабочий, поливавший из шланга кирпичи, сложенные штабелем, крикнул:

– Эй, мальчуган! Мне чай принес?

Брайн остановился.

– А как твоя фамилия, приятель?

– Мэтьюз. Вон мой бидон, вот этот.

Поначалу Брайну было нелегко удержать в памяти, кому какой бидончик принадлежит. Собирая порожние посудины, он запоминал три-четыре лица их владельцев, но, когда снова приходил на участок, стоял, мучительно пытался разобраться в синих бидончиках, делая вид, будто остановился только на минутку взглянуть, как продвигается работа. Тут кто-нибудь окликал его, требовал свой чай, и он отдавал бидон: ошибки быть не могло. Но к тому времени, когда Брайн постиг удобство такой системы, он уже почти всех рабочих знал в лицо.

Мэтьюз стянул с руки Брайна свой бидончик.

– Скажи бабке, что уплачу в ту пятницу.

– Ладно. Только, если она не согласится ждать, я вернусь за деньгами.

Он огляделся.

– Вот как! А ты, я вижу, малый не промах, свое не упустишь.

– Приходится, что поделаешь.

– Это верно, с некоторыми, скажу я тебе, иначе нельзя. А сколько сам ты получаешь с этого, а?

– Бабушка каждую субботу дает мне шиллинг.

– Неплохо в твои годы.

Так все летние каникулы Брайн и таскал взад и вперед бидончики, бегал в лавку за чаем и сахаром, а по пятницам собирал со всех деньги. Границы полей исчезали под колеями автомобильных колес и грудами кирпича, за весну дома так поднялись от земли, будто росли вместе с травой. Некоторые, стоявшие возле бульвара, были почти достроены, только чердаки все еще были распахнуты, словно палатки. Казалось, их побуждают расти фабричные трубы в дымном городе позади – высокие шесты-тотемы. Трескучий стук бетономешалок сливался в жарком летнем воздухе с криками горластых петухов в Ноуке, и зелень живых изгородей у калиток была покрыта цементной пылью.

Ноук вдруг засиял электричеством, получил и другое благо – водопровод вместо колодца. Коромысло теперь бесполезно висело на стене прачечной, став лишь напоминанием о прошлом. Поверхность земли в округе менялась, покрываясь, как память, новым слоем, хотя Брайн, шагая по только что вымощенной дорожке, подумал, что земля-то вот она, хоть и скрыта под бетоном, и не так уж трудно добраться до нее.