Текст книги "Улыбка Фортуны"

Автор книги: Ахто Леви

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)

Появлялись люди, которые первым делом хватали его миленький беленький телефон и тащили в туалет... Они были уверены, что все происходящее в квартире Серого прослушивается, поскольку он – одиозная личность. Серый не мог понять, чего они, собственно, опасались: разговоры их были на редкость бессодержательные, скучные, они уныло и однообразно брюзжали. Узнав от этих людей о собственной одиозности, Серый порылся в словаре русского языка Ожегова, установил, что слово «одиозная» означает – отрицательная, и очень удивился.

Приходил худощавый человек в очках и рассказывал восемь часов подряд о йогах, о пользе воздержания, голода, холода, и Серому стало казаться, что это сумасшедший, хотя помешан он был только на йогах. Йог учил Серого быть жизнерадостным, неутомимым, молодым и красивым, учил, как быть здоровым и сильным. Для этого совсем не обязательно стоять на голове, незачем загибать ноги на шею и спать на голых досках или ходить по битому стеклу... Дышать через одну ноздрю тоже не обязательно, хотя дышать не запрещается. Но обязательно нужно каждый день танцевать, даже если не умеешь. Нужно извлечь из чего угодно музыку и танцевать в доступном пространстве – проходит усталость, человек становится ребячливым, молодым. Так учил Серого йог, который верил в долголетие, считая, что оно достижимо, когда человек абсолютно свободен от лжи, злобы и жадности, ведь только душевное равновесие гарантирует человеку долгую жизнь.

Серый много врал в жизни и считал, что быть свободным от лжи – трудно, хотя, конечно, не жизнь заставляет людей делать подлости и лгать, а порочность собственной натуры. Он долго считал, что нет на свете людей, говорящих только правду, разве самые подлые негодяи не прикрываются именем правды, а честные люди нередко не находят правду столь непривлекательной, что торопятся покрыть ее прекрасной тканью из лжи и обмана?

Йог ему нравился потому, что говорил живо, искренне. Искренность же – могучая сила, способная покорить каждого, у кого в груди живое сердце.

Однажды раздался звонок в дверь его квартиры. Открыв, он увидел двух граждан, пришедших к нему, оказывается, чтобы сбить с него спесь. Эти посетители – пожилые люди с глубокими морщинами на лице, коловшие Серого проницательными беспощадными глазами, – сразу же начали излагать причину своего неожиданного вторжения.

Один из них оказался инвалидом войны. Он сказал, что «Записок Серого Волка» не читал и читать не собирается, потому что недостойно читать всякую мерзость про жизнь подонков и предателей Родины, а прощать бывших гитлерюгенд и воров он отказывается, в их перевоспитание не верит и не поверит никогда.

Второй посетитель был когда-то сотрудником колонии. Он изучил биографию Серого и теперь обвинял его во всех смертных грехах, в частности в нелегальном переходе советской границы и принадлежности к буржуазному националистическому подполью. Он возмущался тем, что мерзавца и бандита, врага общества «прижали к сердцу», что ему платят большие гонорары, причем этот «нацбандит», по его мнению, не описал и половины своих злодеяний, а только прикрывался тем, что, мол, был в те времена подростком.

В таком роде они проговорили около двух часов, и Серый их слушал терпеливо, созерцая мысленным взором эшафот с виселицей и себя, на ней качающегося. Он держался робко и миролюбиво и даже предложил им кофе. Кофе они не хотели и сказали, что пришли как принципиальные люди, чтобы посмотреть, есть ли у него лицо и какое оно, и если есть, высказать в это лицо все, что думают. Они рекомендовали Серому обратиться к собственной совести и произвести в своей душе санитарный день. Сами же обещали постучаться в газеты.

Затем пришел лысенький человек – аккуратный и элегантный, очки на носу и ни единого золотого зуба во рту. Усевшись в кресле, видавшем уже немало посетителей, он представился: Анатолий Анатольевич. Было ему далеко за сорок. Поизучав несколько минут Серого, он определил для себя, что Серый и есть «эта романтическая личность» – Вор, он же Писатель...

Он сказал, что еще легко понять тех, кто, не зная волка, не лезет в его шкуру, а начинает, как бы глядя из столичного окна, воображать романтику мест не столь отдаленных, где одни водят, а другие послушно ходят. Но зачем понадобилось Серому, взявшись за перо, искать тропинки с гарантией, чтобы пройти и не ушибиться?

Он сказал, что Серый начал за здравие, но кончил за упокой, что все у него сводится к ответственности человека перед собой и обществом. Он высказал мысль, что Серый просто устал от жизни, решил дорваться до сытного стола, и пожелал ему приятного аппетита. Если же кто-нибудь хочет протрубить об истинах, он должен заявить о праве избранных на исключительность, смешно подумать, что все рождаются равными, сильная личность – исключение и права у нее – особые. Вот об этом и надо писать, а не разводить кляксы.

– От тебя, как от личности, провинившейся перед обществом, будут ждать рвения, – говорил он, – к тебе относятся как к человеку с комплексом вины и ждут искупления... Ну что ж, служи. Будешь писать книги с фальшивым оптимизмом и с гнилыми восторгами: нашел свое призвание в радостном труде, катая бочки с капустой, коллектив помог обрести доверие... Все то, что можно прочитать в любой многотиражке. А жаль. Я всегда считал, что о нашем брате может написать лишь наш брат. Еще ни одному писателю не удался этот жанр.

Лысый был вор и образец изысканности, справочник хороших манер, хотя отсидел в тюрьмах лет двадцать и по сей день еще «не завязал». Ловкий шулер, он был всегда при деньгах, плевать хотел на законы общества, да и на правосудие тоже. Его жизнь была отягощена пристрастием к театру. Он попросил у Серого чего-нибудь выпить и долго читал наизусть – от Шекспира до Евтушенко.

И наконец, приходил к Серому Вертинин. Сначала он позвонил по телефону, представился и поинтересовался, как у Серого идут дела. Серый ему объяснил, что мог бы запросто купить двухкомнатную кооперативную квартиру в любом районе города с видом на какое-нибудь другое место, но не хочет расстаться с хором новорожденных, исполняющим ему по утрам гимн жизни, с одной стороны, а также с похоронными маршами, развлекающими его изредка со стороны старого Миусского кладбища. Затем этот человек поинтересовался, каким манером Серый творит: на машинке стучит или вручную старается. Узнав, что старается Серый вручную не потому, что боится мешать соседям, а исключительно из уважения к искусству, Вертинин сказал, что если Серый уделит ему несколько минут, он ему подарит японскую авторучку. Ради японской авторучки Серый был готов принять сто человек, хотя писал простым карандашом.

Пришел Вертинин в назначенный час: аккуратный, с черными локончиками. Еще раз представился и развалился в кресле. Они беседовали до полуночи, выпили бутылку коньяку, кофейник кофе, выкурили три пачки сигарет «Мальборо» (один Вертинин), посетовали на дороговизну коньячных изделий, осторожно и умеренно покритиковали власти и обсудили возможные варианты улучшения международной политики, коснулись также изъянов в кинематографии. Говорил главным образом Вертинин – участник (как можно было понять из его речи) и руководитель многих дипломатических миссий как на Востоке, так и на Западе, близкий знакомый и даже (это он особенно подчеркнул) друг многих высокопоставленных лиц. Серый слушал с неподдельным восторгом его рассказы о том, как он ездил на охоту в Саяны с одним членом правительства, как проводил время в обществе других больших людей, высказывания которых постоянно приводил в разговоре.

Среди многочисленных вопросов, заданных Серому Вертининым, был один, который задавали все посетители. Многих интересовало его семейное положение – женат ли он, собирается ли жениться, сколько намеревается завести детей и т. п. Но больше всего многих людей интересовала судьба его родных, проживающих в Швеции, – матери, сестры и брата.

– Если вас отпустят их проведать... вернетесь? – спросил Вертинин, с любопытством разглядывая Серого. – Здесь-то вы главным образом в тюрьме сидели. Там же у вас близкие родственники... И никто вас за это не осудит...

Серый задумался. Его настороживала небольшая деталь: откуда у такого изысканно культурного человека цинизм, который простителен какому-нибудь бродяге? И почему его так волнуют планы Серого, связанные с желанием повидать родных?

И вот в душу Серого закралось подозрение: а не агент ли Вертинин иностранной разведки, рассчитывающий на что-то в дальнейшем?

«Если это так, – лихорадочно соображал Серый,– нужно этого гада осторожно и умненько заманить в ловушку и разоблачить. Если «они», – подумал он, имея в виду иностранную разведку, – не дураки, то, зная о моей симпатии к женскому полу, сделали бы вывод, что женщина скорее войдет ко мне в доверие. Значит, они бы подослали ко мне женщину. Но, – продолжал он соображать, – может быть, «они» не считают меня дураком, ведь такой вариант я разгадаю. Вот они и подослали ко мне мужчину. Однако человеку впечатлительному меньше всего свойственно логическое мышление и они, будучи не уверены в том, что я действительно готов к появлению женщины, не должны были подсылать мужчину...»

И он решил ждать женщину. Он был благодарен людям, создающим шпионские фильмы, подготавливающие потенциальных шпионов, а также предупреждающие несведущих, то есть их потенциальных жертв. Вопрос же о Вертинине до поры до времени остался открытым.

Странные люди, странные дома, непонятные интересы и незаслуженные обиды

Его знакомство с Вертининым продолжалось. Через несколько дней он был приглашен в гости. Трехкомнатная квартира Вертинина была набита старьем, никаких гарнитуров – ни немецких, ни венгерских. Стеллажи с книгами от пола до потолка и мебель времен Петра I: старинные комоды, шкафы с резьбой. Древняя кровать черного дерева с деревянными орлами у изголовья могла принадлежать в старину какому-нибудь вельможе с нежным, как у кролика, мясом на скелете. Стены же вертининской квартиры были украшены портретами каких-то особ в старинной одежде с пергаментными лицами. Особенно бросался в глаза портрет дамы в широкополой шляпе. Надменную эту даму Вертинин представил как свою прабабушку с материнской стороны: С другой стены давил авторитетом господин с тремя подбородками и весьма гнусной харей. О нем Вертинин сказал, что это отец той дамы, старый дворянин. «Значит, «контра», – подумал Серый о Вертинине. – Может, я и не ошибся».

У Вертинина были еще две таких же, как он сам, темных личности, один – Друг, другой – Двоюродный Брат. Двоюродный Брат совсем сбил Серого с толку ехидным замечанием о том, что мебель Вертинина, как и портреты «дальних предков», приобретены в комиссионных магазинах. Все засмеялись, и Серый почувствовал себя неловко: было похоже, что над ним решили подшутить.

Настроение его улучшилось за столом. Они ели и пили, откуда-то из– под потолка полилась музыка, и Серый сделался снисходительным ко всем мировым шпионам. А они этим тут же воспользовались и начали задавать ему вопросы. Была в них какая-то непонятная насмешливость, снисходительная ирония, когда, спрашивая, заранее знают, что можно ждать в ответ, и как бы наслаждаются потехой – и малое дитё что-то соображает...

Только Серому на все это было наплевать, он ел, пил и не слишком старался казаться умным. Наконец, его оставили в покое и начали соревноваться в остроумии между собой. Особенно старался Двоюродный Брат, он разглагольствовал на исторические темы, и все его покорно слушали, потому что он, как представил его Вертинин, был специалистом в этой области.

Особенно волновали крупного специалиста проблемы искажения истории. Сверкая глазами, он страстно доказывал, что объективной истории не было и нет, всех историков мира он, мягко говоря, критиковал (чтобы не сказать – разоблачал), все они получались у него лжецами и карьеристами. Серому же казалось, что он явно спекулировал своей ученостью: я, дескать, говорю вещи настолько мудрые, что этим они просты и не понять их может только дурак. Кто же захочет расписываться в собственной глупости? Серый тоже не хотел. Все слушали «крупного специалиста», и было похоже, что действительно его понимали или делали вид, что понимают, причем они ухитрялись при этом даже казаться глубокомысленными.

Потом Вертинин с пафосом толковал о роли писателя в обществе: писатель, мол, это посредник, доводящий интересы и дела народа до сознания его руководителей посредством искусства. А Двоюродный Брат безапелляционно утверждал необходимость искусственной безработицы, потому что только тогда люди научатся ценить свою работу, и говорил о народе и рабочих настолько свысока, что Серый предвкушал скорое разоблачение иностранных агентов, разыгрывающих перед ним этот спектакль.

Потом они снова напали на Серого.

– О чем вы станете писать в будущем? – спросил Друг. – Может, «Ромео и Джульетту» в эстонском варианте? Или создадите еще один образ умного, чуткого, принципиального партийного работника? Или сочините роман, где попробуете решить все мировые проблемы?

Серый сунул себе в рот кусок мяса.

Он жевал мясо и пытался уловить в бесконечных рассуждениях о литературе и науке какое-нибудь известное имя, произносимое с уважением, но не смог. Ему любопытно было знать, как его собеседники относятся к самим себе, какое место отвели себе в мире цивилизации. Судя по сложности и запутанности их речей, они были, видимо, людьми образованными и, наверное, считали себя той интеллигенцией, которая Способна мыслить самостоятельно и независимо. Только, казалось Серому, слишком активно, слишком единодушно они все вокруг отрицали.

Двоюродный Брат спросил его непринужденно:

– Вы не думаете поехать в Швецию?..

И все оживленно стали обсуждать эту тему так, будто и не могло быть никаких сомнений в том, что он мечтает поехать в Швецию с тем, чтобы не возвращаться.

– А что вы там станете делать? Будете писать о «застенках НКВД»?.. – спросил Двоюродный Брат.

– За границей вам делать нечего, – сказал Друг, – там хорошо только тому, кто умеет делать бизнес, рвать отовсюду большими кусками. Кто на это не способен, должен работать как проклятый.

А Двоюродный Брат подтвердил, что такому элементу, как Серый, не имеющему специальности, образования, да еще с его прошлым, конечно же, здесь лучше, потому что он всюду найдет какую угодно работу, будет точить язык вместе с карандашом, получать свои сто рубчиков и даже прогрессивку; при этом он будет пользоваться уважением, его будут приглашать на собрания, семинары, летучки. Там же, за границей, такого работничка живо прогонят, потому что эксплуататора такая программа не устраивает.

Затем они принялись поучать Серого, как тому следует жить, чтобы иметь перспективы на будущее. Оказывается, если он не будет совать носа в политику, а его сочинения на актуальные темы не станут выходить за рамки дозволенного, ему гарантирована обеспеченная старость. А чтобы сохранять объективный взгляд на мир, самое главное – не замечать мелочей. Нужно быть выше этого. И Серому внушали, что он – творец, значит, слон, которому незачем и даже унизительно замечать всяких там мух, их мелкие укусы.

Уходя от Вертинина, Серый был совершенно разбит физически, его буквально распирало от съеденного и выпитого, он был напичкан наставлениями, поучениями и готов удрать обратно в зоопарк. Он ощущал в своем организме свинцовую тяжесть, в ушах – звуки похоронной музыки. Казалось, он хоронил свое настоящее.

В метро он через чье-то плечо читал и перечитывал на уголке какой-то газеты фразу: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Попробовал создать в своем воображении образ пролетария, попытался представить себя в этом образе и рассмеялся – совсем нелепое получилось сопоставление. И совсем невозможно оказалось представить в роли пролетариев своих недавних собеседников. Вообще-то говоря, Вертинин и его друзья представлялись Серому какими-то масками, не способными сыграть главную для человека роль – роль гражданина.

Конечно, он очень хочет увидеть свою мать, всех своих близких, проживающих на чужбине, день расставания с ними он помнит так живо, будто это было вчера, как будто вчера вслед ему из окна смотрела мама, провожая долгим взглядом на вечную разлуку, как будто вчера он прощался на дороге с маленьким братом.

Но он помнил еще и дюжую немку, вырывавшую ему волосы за кошелек ее мужа, которого он не крал, и дни, прожитые в ящике по соседству с рыжей собакой, тоже навсегда запечатлелись в его памяти.

Вертинин как будто взял на себя обязательство знакомить Серого со всеми домами, куда был вхож, и для Серого наступила пора «интеллектуального» совершенствования, ибо он попал в мир умных разговоров, узнал о перспективах прогресса на земном шаре, о перенаселенности планеты, присутствовал при обсуждении наболевшего вопроса о недостатке на земле воды и многого другого. С приходом Серого в этот мир здесь возникала новая тема – преступность, а также новая проблема – уменьшается она или растет...

Почему-то все вертининские друзья знали о знакомстве Серого с министром внутренних дел и часто шепотом вопрошали: «Что из себя представляет министр?» Серому было лестно, что его мнение о столь важной персоне считают авторитетным, он старался напустить как можно больше туману, чтобы если и не казаться персональным советником министра (этому бы все равно не поверили), все-таки оставить впечатление, что его встречи с министром – дело обычное.

Странствуя по «лучшим» домам, как их называл Вертинин, Серый питал свое воображение тем, чем они были наполнены. Тут были всевозможные зеркально сверкающие гарнитуры, ванные с голубым кафелем, хрустальные люстры стоимостью в тысячу рублей и прочие новинки бытовой техники.

В иных домах поражало, наоборот, отсутствие чего бы то ни было нового, сверкающего. Как и у Вертинина, здесь господствовало старье да еще диковинные вещи. Что это такое, с ходу и не поймешь. В одном доме Серый увидел африканские маски – одна страшней другой; в другом ему показали настоящий скальп индейца; в третьем из всех углов пялились пустыми глазами черепа животных... О коллекции марок, картин, оружия, о коллекционерах типа Тростовского Серый знал и людей этих все-таки понимал, ведь каждый из них досконально изучил все, касающееся его коллекции. В «лучших» же домах он видел лишь стремление быть оригинальным. Если у приятелей Вертинина не оказывалось ничего заморского, то был хоть один-единственный громадный дальневосточный краб, или рак, или коряга, или просто что-нибудь непонятное, но неповторимое. И часто обладатели этих вещей понятия не имели об их назначении. Вряд ли эти вещи служили украшением дома и вряд ли их владельцы знали, что такое красота. Просто их одолевало желание иметь то, чего никто другой не имеет, чем можно поразить воображение, оглушить посетителя.

Вообще от диковинных вещей, подумал он, польза есть: скажем, ты идешь в гости, а тот, к кому ты идешь, неразговорчивый по натуре или же еще хуже – с приветом. И получается, что ты сидишь и смотришь на него, а он – на тебя. О чем говорить – вы не знаете. Здесь-то и выручат эти диковины. Рассматриваешь их и ахаешь: «Что за прелесть! Где достали? Какая оригинальная штука!» Часа два проахаешь и распрощаешься, а хозяин спокоен: он тебя развлек, и ты получил удовольствие.

Результаты его похождений по «лучшим» домам вскоре дали о себе знать: однажды он с непонятной ненавистью посмотрел на свою типовую обстановку и решил, что привычка к родильному дому еще куда ни шла, но когда твои гости вынуждены пялить глаза на типовой сервант, не имея возможности обнаружить твою оригинальность, в этом хорошего мало. С не меньшей ненавистью он однажды вечером, ложась спать, оглядел свой многообещающий, пока еще малогабаритный животик... И подумал о том, что еще никогда в жизни ему не приходилось так много есть, как теперь. Ведь в «лучших» домах люди для того и собирались, чтобы пить и есть; чем больше пить, тем больше есть... А ему хотелось сохранить силу, энергию, жизнеспособность. И все-таки он решил создать у себя приличную обстановку, разумеется, по примеру Вертинина.

Серый обзаводится диковинами

Откуда и что? Этот вопрос гвоздем засел у него в голове.

Концентрат по его просьбе обшарил все комиссионные магазины Москвы и через несколько дней представил Серому список: импортный складной велосипед – предмет бесполезный; японский лечебный браслет был нужен ему, как рыбе зонтик; французский книжный шкаф – высота три метра, а до потолка квартиры Серого – два с половиной; буфет из мореного дуба – подошел бы, но купили из-под носа; бивень слона – приобрели. Сложным путем ему удалось еще отыскать добермана-пинчера и двух чистопородных сиамских котят, от которых он после долгих сомнений отказался, решив, что рылом не вышел совершать прогулки в таком изысканном обществе.

В его квартире (откуда прежняя мебель перекочевала в комиссионный) появился Христос вместе с крестом – первая диковина. Прогуливаясь однажды по старому Миусскому кладбищу, Серый обнаружил среди заброшенных могил бронзовый крест почти в натуральный рост человека с распятием. Вот это была воистину оригинальная и незаграничная диковина, что особенно привлекло Серого, ведь все как раз заграничное ищут. Ночью он спер этот крест.

Его прогулка в ночной тиши с крестом на спине чуть не стала роковой для одной горбатой старушенции, ковылявшей навстречу с палкой в руке. Увидев в лунном свете Серого с крестом, она ойкнула, бросила палку, распрямила горб к побежала со спринтерской скоростью.

Установил он Христа сначала в ногах постели, затем, устыдившись, поставил в угол у письменного стола, где тот отлично смотрелся, и, когда пишешь, можно воображать себя у Христа за пазухой.

Еще заслуживают внимания панно с золотыми ангелочками, белокрылыми, раздобытое Концентратом, и два колоссальных медных подсвечника. И шкура медведя, которую он постелил у кровати на полу. Больше ничего путного ни Серый, ни его приятель обнаружить не сумели. На этом они и успокоились, потому что настало лето и они уехали в Эстонию отдохнуть на природе – единственной и неповторимой. В деревенской глуши они нашли не только отдых, но и кровать, в сравнении с которой кровать Вертинина просто не смотрелась.

Поселились они у премилой костлявой старухи с хитрющими глазами, великой охотницы за мухами. Она убивала их мухобойкой, и особенная страсть к этому занятию овладевала ею, едва они садились за стол. Дом у нее был большой, многокомнатный. Тут они этот шедевр старья и обнаружили. Кровать стояла без дела, заваленная всякой всячиной: овечья шерсть, старые церковные книги, прядильные принадлежности. Что в ней было замечательного – это львы. Это массивное дубовое сооружение украшал орнамент, изображающий львов. Представив себе удивление и зависть Вертинина, Серый решил приобрести кровать любой ценой.

Когда он открыл хозяйке свою симпатию к ее старой кровати, она твердо заявила, что кровать не продаст, ведь на этой кровати она свадебную ночь провела. Напрасно Серый доказывал, что было это давно, что муж ее умер много лет назад, что кровать ей не нужна и навалено на ней барахло. Старуха упрямо твердила свое. Сговорились на том, что если Серый купит и приведет корову, то сможет, пожалуй, увезти кровать.

Немало дней приятели таскались по деревням в поисках коровы или какой-нибудь другой кровати, но коровы нигде не продавались, а кровать они не нашли. Наконец, в пятидесяти километрах от старухиного дома, В глухой-преглухой деревне они приобрели корову – худую, не первой молодости, но выбирать было не из чего.

Еще были трудности с доставкой коровы. Дорога проходила в десяти километрах от деревни, и это расстояние Серый тянул корову за собой на веревке. Концентрату было поручено организовать машину в условленном месте.

Корове вовсе не улыбалась прогулка с Серым. Он ее тянет, а она упирается изо всех сил. Каждый километр стоил им огромного труда. Завидев ручей, скотина круто повернулась и помчалась, закидывая ноги, к воде, довольная, она залезла в ручей, куда Серому в туфлях войти было неудобно. Выручили бутерброды. Он протянул их корове, когда же она подошла с высунутым языком, чтобы их слизнуть, схватил ее, а бутерброды съел сам.

Остальное путешествие прошло организованно, и вскоре они могли бы торжествовать победу. Однако старуха, взглянув на корову, понуро стоявшую в ее дворе, заявила, что это не корова.

– Что же это! – взревел Серый и начал проклинать всех старух на свете и всех коров. Он впал в истерику и орал так, что старуха, опасаясь, как бы его не хватила кондрашка, сжалилась и велела завести «эти кости» в сарай, надеясь как-нибудь нарастить на них мясо. Кровать со львами через неделю перекочевала на квартиру Серого.

После этого диковинные вещи стали сами прилипать к его рукам. Он даже не заметил, как «увел» из музея миниатюрную килограммовую пушку, заменившую на его столе пресс-папье. Из другого музея он чуть было не вынес железные доспехи рыцаря тевтонского ордена. Это ему не удалось лишь потому, что они не подошли по размеру. А жаль – из них вышла бы превосходная вешалка. В дверь своей квартиры он врезал сверхсекретный замок и еще другой, которым запирают сейфы. К этому добавил хитроумное телескопическое устройство, позволяющее рассматривать посетителя сбоку.

А еще какие-то «специалисты» предложили ему установить механизм «капкан» – последнее достижение науки. Когда капкан защелкивается на руке или ноге непрошеного визитера, то одновременно включается аппарат «сирена», вой которого мог бы известить и об атомной войне. Но от этого пришлось отказаться: стоило это таких денег, что срочно нужно было издать еще какие-нибудь «Записки».

Набив дом диковинами, Серый вдруг затосковал, несмотря на фальшивые восторги посетителей. Концентрат – добрый сосед, скромный товарищ – почему-то перестал его приглашать на борщ и заходить к нему. Концентрат был теперь постоянно занят: либо писал свои архитектурные труды, либо катал из угла в угол рояль. А когда он купил себе холодильник, даже не пригласил Серого, чтобы обмыть новый предмет в хозяйстве. Их общение ограничивалось лишь кивком головы, скупыми, общими, ничего не значащими фразами. Причину происходящего Серый понять не мог, но чувствовал – отошел от него, охладел к нему Концентрат.

Чебурашка

Миусское кладбище граничит с Марьиной Рощей, славившейся в давние времена как притон воров и проституток. Нынешняя Роща мало напоминает старую, хотя рядом с большими светлыми башнями новых домов еще ютятся старые деревянные домики с коммунальными квартирами, но их судьба уже решена. Воры же, правда, встречаются, но бывшие и, с точки зрения нормального урки, в непростительных ситуациях: с детскою коляскою, авоськой с молочными продуктами...

Серый часто приходил сюда поразмышлять о жизни, поделиться своими мыслями с людьми, спящими вечным сном, ибо люди они опытные, видели жизнь, страдали и даже умирали, чем никто из живых похвастать не может.

Однажды в пасмурный день, когда настроение у Серого было особенно скверным, он брел среди могил, думая с раздражением, что эти двое – инвалид войны и бывший сотрудник колонии – были, возможно, в чем– то и правы, когда спрашивали, чем он станет заниматься, промотавши гонорар. Ведь он вовсе не стремился снова стать грузчиком, как предполагал когда-то. Да и прежним здоровьем похвастаться не мог. Часто открывались язвы, болели старые раны, полученные в скитаниях. Но чтобы быть писателем, надо писать. Он, хотя и продолжал вести дневник, уже понимал, что этого мало.

Трудно подчиняться дисциплине, навязанной тебе другими, но, оказалось, несравненно труднее подчиняться дисциплине, которую сам себе установил. Теперь он был свободен от чужой воли и подчинялся только собственной. И снова он не свободен... А может, он просто перепутал свободу с бездельем?

Скиталец, арестант, он приобретает свободу, сохраняет ее, ему улыбается Фортуна, и он может жить как подобает. А как подобает? Надо осмотреться, понять. Серый с изумлением начал замечать, что оказался в окружении людей, задыхающихся от скуки и праздной жизни, уверенных в своем интеллектуальном превосходстве. В сущности он был по– прежнему один. Чего стоит, к примеру, циничный совет Вертинина (Серый давно уже сторонился этого своего благодетеля, разгадав под маской общительного светского человека махрового циника, для которого нет ничего святого).

– Хочешь пользоваться известностью, – сказал он, – напиши роман с антисоветским душком. Тебя станут ругать, появятся и защитники, глядишь, и за границей заметят. Словом, дело пойдет.

Но Серый догадался, что советы Вертинина сильно смахивали на нравоучения Женьки-Жениха, когда тот обучал Рыжего жить и убивать, не проливая крови.

Парадоксально, но в компании Вертинина он с грустью вспоминал свою бригаду по погрузке леса в тайге: там у всех была мечта – о свободе, о женщине, о любви, а мечта – это сказка, без мечты жизнь тусклая. Серый почти физически ощущал в руках грубое древко багра. Но багор уже не для него – не та сила, и мешки – тоже. Однако уставать можно от любого труда и даже от веселья, во всяком случае от такого, вертининского. А впрочем, от любого веселья можно устать, от всего, что делается не в меру. Писать хотелось по-настоящему, ведь он же писал всю жизнь, с детства, хотя и не думал никогда печататься. Но уже есть начало, отчего же он теперь растерялся? Куда девалась решимость? Ведь он хозяин своих мыслей, времени и дел своих. Только мало быть хозяином своего быта и мало лишь хотеть – уметь нужно. А без разносторонних знаний уметь трудно, его же знания – он это понимал – были далеко не разносторонними.

Как случилось, что он попал под влияние людей, подобных Вертинину, дал ослепить себя их непрочным блеском, этого он и сам не мог понять. Ведь вокруг были люди, и среди них наверняка нашлись бы такие, кто сумел бы многое объяснить человеку, пришедшему из лесу, но он, видимо, одичав в лесу, не мог отыскать их; а тех, кому он доверял, не смел занимать своими делами, которых порою и сам стеснялся. Он оказался в аквариуме, как некогда Рыжий, в своеобразной изоляции – вот он, результат жизни в волчьей ночи, где все люди враги. Читатели в своих письмах часто спрашивали, как ему живется... С ними бы он поговорил, но не умел еще этого делать. Как ему не хватало друга, одного, единственного человека, принимающего к сердцу душевный разлад Серого! Очевидно, мать и отец иногда нужны не только в тринадцать лет, но и в сорок...