Текст книги "Улыбка Фортуны"

Ахто Леви

Часть первая

ЧТО БЫЛО ПОТОМ

Прибытие

Рыжий и Серый

Застывшее время

Маленькие успехи

Кабинетная жизнь. Первая работа

Рефлекс авантюрной жизни

Обыкновенная жизнь

Сашко

Жизнь Серого стала кипучей и деятельной. Утром бегом на базу. Тут все просто: хватаешь мешок с зерном и кладешь куда надо. Собственно, всю смену стоишь на одном месте – у транспортера, который этими мешками в тебя кидается. Их надо только успевать хватать, иначе такой завал образуется – не дай бог. Когда транспортер не работает, зернохранилища очищают вручную. Вся бригада – семь человек —в глубокой, похожей на колодец шахте лопатами толкает остатки зерна на нижние транспортеры. Работа эта, разумеется, пыльная. Смену отмахал на базе, затем бегом в гостиницу уголь бросать.

Рыжий пристроился

Аквариум

Весна

Семейные заботы. Самурай

Будни

Несостоявшаяся любовь

Решение

Часть вторая

ВЫБОР

В зоопарке

Первые шаги

Профессор Русаков и первые впечатления о странном мире. «Тихий уголок»

На приеме у министра

Квартира, гарнитуры.

Слава, личная жизнь.

Концентрат.

Посетители, в которых попробуй разберись...

Странные люди, странные дома, непонятные интересы и незаслуженные обиды

Серый обзаводится диковинами

Чебурашка

Письма

Только безнадежный эгоист пьет из родника радости в одиночку

Волчья ночь. Рассказ о том, как родилась и умерла ненависть

Родные места. Бессоница

Узнав, что похоронил Альму старый священник Альфред, Серый, не простившись с юношей, ушел, чтобы снова скитаться по городам, шататься по улицам, по ресторанам. Он узнал, что Этель вышла замуж, и не пожалел о ней. Он съездил к знакомым, хранившим часть его бумаг и писем, а также деньги на черный день, забрал их и продолжал турне по кабакам. Однажды вечером в узкой щели между деревянными заборами ему встретились трое.

Они разом напали на пьяного Волка, и когда он, наконец, был в состоянии отделиться от земли, у него остались лишь его бумажонки, никому другому не нужные. Единственное, что у него еще оставалось,– свобода.

Но что с нею делать, он не знал.

Он брел узкой улочкой, когда ему по голове свистанули камнем. Камень летел, пущенный рукою мальчугана, и сбил велюровую шляпу Серого.

Волк оказался в центре весьма знакомых событий – войны между дворами, а может быть, между улицами, а может быть, и между районами, но не более. Да, тут шла война, свистели пули – камни, а он стоял посередине... Мелькнуло: на чьей ты стороне?.. Впрочем, это был смешной вопрос, ведь противники—замечательные мальчишки и из одного в принципе лагеря. Ну, а если бы Серому было двенадцать? Тогда, вероятно, он был бы на какой-нибудь одной стороне и переход к другим означал бы измену.

Удаляясь от места «боя», он думал. Когда он был мальчишкой, он тоже принимал участие в «дворовых» войнах и стоял за свой двор. Где же теперь его двор? Куда ему деваться теперь? Продолжать жить с ворами? Он стал вором тогда, когда воровская жизнь разваливалась, когда ворам понадобились свежие «кадры», чтобы было кому защищать спины «авторитетным» вместо ушедших или зарезанных.

Он стал вором, потому что имел уже славу легендарного беглеца и потому что сам от окружающей жизни стал если не жестоким – жестким и научился бить других.

Воры, принимая его в свою среду, не догадывались, что он уже разочаровался в их «принципиальности» и «честности», в экзотике их быта и законов, став одним из них лишь для того, чтобы не быть терроризированным ими же.

Еще было одно обстоятельство, заставлявшее его войти в воровское сословие даже тогда, когда он в нем уже разочаровался: после одного из побегов, находясь в одиночной камере на спецрежиме, в условиях, достойных страшных преступников, убийц и грабителей, с которыми его содержали, он решил отныне соответствовать этим условиям. Он внушил себе, что уже является страшным человеком, и стал распространять о своих «подвигах» слухи более чем правдоподобные. И о нем пошла молва...

Но теперь он не хотел возвращаться к этой разлагающей жизни. Куда? Куда же? Один во всем мире, один – значит, против всех.

Где это видано, чтобы один противопоставил себя всем? Он понимал: один не может знать больше, чем знают миллионы, а правым бывает

тот, кто знает больше. Значит, он неправ? Тогда что же... сдаться на милость правосудия? Снова тюрьма, колония...

Было еще одно место, которое он любил, потому что чувствовал себя там будто на необитаемом острове. Этот чердак четырехэтажного старого дома он открыл случайно. Здесь за одной из труб он соорудил постель из матраца, овчинной шубы, одеял и даже подушек. Он отгородил эту щель от остальной части чердака мебелью, вышедшей из употребления, и время от времени посещал свой «особняк», отсыпался около беспрерывно гудевшей от ветра трубы.

Сюда он и пришел теперь, чтобы отлежаться. Обычно он выходил из своего убежища после двух-трех часов ночи. Ночью на улицах тихо и спокойно и сам город кажется добрее, чем днем. Гуляя по ночному городу, он непременно останавливался у стендов при отделениях милиции «Разыскивается преступник». Особенно запомнилось ему добродушнейшее старушечье лицо. Эта бабуля устраивалась няней, а в отсутствие хозяев обкрадывала их. Разглядывая милое старушечье лицо, он представлял рядом с нею свой портрет, но с надписью: «Пропал человек»...

Он подолгу не вылезал из этого логова, спал, мечтал, ловил голубей, стрелял из рогатки в крыс, пытающихся оспаривать у него право на эту дичь.

Началось все с кашля. Затем появилась температура. Он лежал и хрипел. Набравшись сил, он кое-как спустился за бутылкой водки. Забравшись обратно, выпил водку и... уже ничего толком не помнил. Он бредил, задыхался от кашля. Так прошла целая вечность. В полубреду, слабея от голода, он готовился тихо перейти в мир иной, и это ему наверняка удалось бы, если бы этот чердак находился в каком-нибудь другом городе: ведь только в Таллине еще живы трубочисты.

Серый не помнил, как черный человек постоял, удивленно рассматривая его, прислушиваясь к его стонам, а затем доставил Серого вниз – трубочист жил в полуподвале. Этот черный человек безропотно слушал бредовые рассказы Серого, в которых действительность и фантазия смешались. Серый туманно представлял, что черный человек, пахнущий обычно сажей и смолой, иногда перевоплощался, становился белым, и пахло от него тогда камфарой, а Серого кололи в тощие руки дистрофика. Потом мало-помалу в его крепнувшее сознание проникла женщина, от которой тоже пахло камфарой. Она давала ему таблетки, но остальное время была где-то на расстоянии – в кухне, как выяснилось. Оттуда до Серого доносились приглушенные голоса людей не только днем, но и по ночам. Это длилось долго. Постепенно он стал понимать происходящее. Этому содействовали горячее молоко, овсяная каша и мясной бульон, которыми его кормили с того дня, как в этом доме появилась молодая женщина с голубыми глазами и мягкими пальцами. Наконец, состоялось знакомство с черным человеком – одиноким трубочистом Томасом.

Когда Серый окреп и стал выходить на улицу, Томас ему сказал, что пора отработать задолженность: на несколько дней ему понадобился помощник.

– Ведь ты, судя по всему, верхолаз...– сказал Томас.

Серый не стал говорить, что страдает боязнью высоты и ходит только по плоским крышам, он послушно влез в такую же черную спецовку, какую носил Томас.

– Вот как пройдешь через чистилище, —иронически, хотя и дружелюбно, сказал Томас, – устраивайся в нашу артель трубочистом. Народ у нас снаружи черный, но внутри чист.

Серый притворился непонимающим, но Томас добавил:

– Жизнь – как шахматы: когда играешь сам, ни черта не видишь, когда играют другие, – со стороны видишь все. Со стороны виднее...

И еще через короткое время:

– Мой отец был пекарь, но тоже хватил лиха. Он партийный был... А ведь благодаря тебе я познакомился с Лууле, с медсестрой нашей. Это тебе она сестра, а мне женой будет. Пока ты болел, я время не терял – свою судьбу обрабатывал. Сможешь, оставайся на свадьбу.

Однажды вечером Томас позвал его погулять... по крышам. Он взял что-то наподобие короткой легкой лестницы, и они поднялись на тот же чердак, в котором раньше обитал Серый. С помощью лестницы они спустились на крышу следующего дома. Он стоял нежилой, неживой, приготовленный на слом. Смирившись с судьбой, он лишь гремел оконными рамами на ветру. Отсюда открылся сказочный мир труб, флюгеров, крыш, башен, антенн, залитых лунным светом.

– Чудесно наверху ночью. Весь мир кажется иным. Здесь я впервые узнал, что утро в морозную погоду состоит из различных красок: ночью, в безлунье, небо черное, затем наступает синее утро – небо становится синим, потом – серым и затем уже белым, когда снег всему диктует свой цвет. И мысли здесь приходят чудные. Например, мне здесь кажется, что я буду жить после моей смерти, всегда...

Серый смотрел на сказочный город внизу и на человека, превратившегося так внезапно из трубочиста в поэта.

– Мне кажется, – продолжал Томас, – что я уже жил до этой жизни, что человеку предстоит жить бесконечно, много раз умирая и рождаясь вновь. Ведь люди все забывают, все эти краски, и запахи, и чувства... А надо в это так всмотреться, чтоб ничего не забылось.

Серый смотрел зачарованный на реальную сказку. Это же был тот самый мир, где он даже своей тени боялся. Нет, ему не хотелось так уж запоминать свою теперешнюю жизнь. Отсюда, с крыши при лунном свете, она ему казалась такой неприглядной, что всматриваться в нее он не хотел.

В тот день, когда Томас отправился за Лууле, чтобы повезти ее в загс, Серый, не желая быть свидетелем чужого счастья, ушел. А вскоре затем настал конец волчьей ночи. Произошло это совсем обыкновенно. Так закончился этот бег, длившийся немногим более года.

В первую ночь в тюрьме ему снился страшный сон: рубили дуб на острове. Этот могучий великан, проживший, наверное, сотни лет, окружили свирепые люди и ожесточенно рубили его, пока он не рухнул; и когда он упал, страшным криком, шумом наполнилось все на земле, а на Серого Волка со всех сторон по воздуху летели окровавленные трупы Ораса и Каллиса, их было много, они парили в воздухе, размахивая руками, болтая ногами; где-то рядом танцевали, распустив длинные бесцветные космы, проститутки; все шумело, кричало, визжало, и конца этому не было. Он понимал, что это сон, и хотел проснуться, но не мог, и видел море, почерневшее, как и небо, от грозовых туч, казалось, на него опрокинулись ливни и все время раздавался страшный, не прекращающийся треск падающего дуба...

И еще несколько ночей после этого ему снились страшные сны, в которых повторялось убийство дуба; он видел бежавшую от каких-то людей Сирье и мчался за ними, чтобы защитить ее, но не мог догнать; а потом сам спасался от людей, стремящихся убить его самого, и в снах своих он всюду искал Сирье, только она не нашлась до тех пор, пока однажды на допросе в кабинете следователя он не увидел на столе старый журнал мод, раскрытый на странице, где была картинка, изображавшая молодую светловолосую женщину, босую, сидящую на диване среди цветов.

Он попросил у следователя разрешения вырвать эту картинку. Следователь был не злым человеком, он разрешил. Через несколько лет эту картинку переснял один знакомый фотограф, и это фото стало для него символом чистоты. Серый повсюду носил его с собой, никому не показывал, хранил как талисман. И кто знает, может быть, и Сирье помогла Серому Волку побороть в одиночестве камеры, наедине с собой, в уединении с нею последние остатки ненависти и разобраться в душевном хаосе. Кто знает, может, именно она сделала то, чего не в состоянии были сделать никакие внушения, никакие слова. И все хорошее, что он по крошечке собрал в жизни, он наверняка получил от нее – Сирье.

Родные места. Бессоница

Чебурашка ожила на острове. Она была похожа на худенького шустрого мальчугана в своих синих джинсах и в тельняшке, и Серый прозвал ее «Юнтсю», что на эстонском означает «малыш». С утра они брали лодку и уходили в море, Чебурашка плескалась и плавала на четвереньках по морскому дну, там, где ее устраивала глубина. Она пищала в страхе на большой волне, и все же, когда он, плывя за лодкой, вдруг стал «тонуть», она героически гребла против ветра, чтобы спасти его. Она наслаждалась ягодами – земляникой, черникой, и сама стала персикового цвета.

Никогда раньше радость другого человека не доставляла такого удовольствия Серому: Чебурашка, как ребенок, радуется морю, путешествию, а он счастлив, что сумел дать ей это удовольствие. Она впервые купается в море, и, черт возьми, он растроган ее детским восторгом. Они вдоволь побродили по спокойным лесам, побывали в Замке и в доме, где жил когда-то Серый Волк, смотрели, не уставая, на поразительные, мгновенно меняющиеся краски острова. И сердце Серого болело от утрат, от невозможности вернуть детство и переиграть жизнь. Какое все-таки счастье, что в любое время можно приехать сюда, – лучше этого острова нет в мире места.

В бухте Курессааре Чебурашка увидела островок Лаямадала, покрытый доломитовыми плитами – серым островным мрамором, в центре островка высился – воздушное белое строение – Дворец отдыха горожан; она увидела легкие белые мосты, ведущие на островок от мощенного доломитом берега с уютными приморскими кафе и ресторанами, где оркестры играют хоть до утра, не мешая спать горожанам... В центре парка вместо старого, переполненного крысами курзала высилась комфортабельная гостиница. На месте мясокомбината, спускавшего некогда свои отходы в бухту, были построены вместительные корпуса грязелечебниц.

– Как красиво! Какие милые эти беленькие силикатные дома! Как они омолаживают город...– восторгалась Чебурашка.

Серый не мог восхищаться вместе с ней. Конечно, индивидуальные дома, построенные по последней моде, с гаражами для автомашин, красивы, они доказывают, что островитяне сегодня живут куда лучше, чем владельцы последних личных тракторов двадцать пять лет назад. Дома эти, бесспорно, свидетельствуют о вкусе своих владельцев, и травинки в крохотных декоративных садиках подстрижены по одной, но стоит из такого садика выйти на улицу, можно ногу сломать на побитых тротуарах. Нет, они не молодят город, такие дома, скорее даже старят его, потому, может быть, что подчеркивают разъединенность людей, из которых каждый думает только о себе, не зря они так и называются – индивидуальные застройки. А может быть, Серый просто придирается...

Серый чувствовал себя счастливым. Вспоминал вопрос, которым преследовал его Вертинин: где твоя сторона. Здесь, на острове, легко дышалось и думалось, и ему казалось, что раз есть у него хоть один человек, которому он нужен, есть друзья, и они любят его, есть дело, в котором, конечно, нужно еще совершенствоваться, но оно уже существует, его дело,– раз все это так, то все просто. Там, где твои друзья, где тебя уважают, где ты нашел свое дело в жизни, лишь там ты можешь считать себя человеком, а там, где ты себя почувствуешь человеком,– там и есть твой двор, твоя сторона.

Серый родился на острове, долгие дни разлуки и трудный путь назад – через всю жизнь – заставили его полюбить остров во сто раз больше, и если случится, что однажды исчезнет в морских пучинах остров, это будет равносильно тому, что умерла мать. Его двор – это и остров, на котором он родился.

Быстро прошли беззаботные дни первого настоящего отпуска Чебурашки. Им предстояло возвращаться в Москву, к тем, кто уже не умеет жить без городской толчеи, без телефонных звонков, без гула городского транспорта, без вечной спешки, словом, без большого города.

Перед отъездом они сходили в лес, где рос можжевельник, и выкопали куст, чтобы увезти с собой: пусть растет он, этот житель острова Сааремаа, на балконе своего земляка в далекой Москве, пусть напоминает об острове. И на обратном пути Серый раздумывал о том, что все же жизнь хороша, только радоваться ей в одиночку – дурацкое занятие. Он радовался, что жива Сирье, она богата, как сама судьба, только улыбается она не всем. Улыбается Фортуна только тем, кто ее улыбку заслужил – страданиями, борьбой или любовью.

Москва, что называется, схватила их прямо на лету и втянула в ритм своей бурной жизни.

Но прежде чем она их успела схватить, едва они вышли из аэропорта, их остановил друг Вертинина, одетый в сногсшибательный полосатый костюм. Он вынырнул из толпы с толстущим немецким портфелем в одной и японским зонтиком в другой руке. С какой-то похоронной торжественностью, бегая глазами, он сообщил новость: Вертинин покинул их насовсем. Он – жертва обстоятельств, которые оказались сильнее его чувств, он был где-то за границей и узнал, что в Швейцарии живет его двоюродная мать, то есть вторая жена его отца, и его ожидает наследство... Словом, Вертинин сделал свой «выбор».

В это время подлетело такси, а за рулем сидела молодая особа в юбке, образец оптимизма, с замечательным вздернутым носиком.

– Чего стоите! – крикнула она им.– Садитесь, скорее же!

И Серый с Чебурашкой подчинились. Серый ничуть не удивился новости. Вертинину так хотелось казаться сверхчеловеком, а ведь суперменство не отягощает людей совестью или любовью к своей стране, для них важнее всего свое «я»...

Машина вылетела с территории аэровокзала, провожаемая энергичными жестами шоферов других такси, ждущих своей очереди.

– Не помнут ли вас как-нибудь ненароком? – деликатно поинтересовалась Чебурашка у их бедовой водительницы.

– Черта с два, – ответила эта проказа презрительно, – они меня не узнают: сегодня я каштановая, а завтра рыжая буду. Пусть ищут. Тоже мне – мужчины, женщину Не могут без очереди пропустить... И пусть не ротозейничают, жизнь таких не любит, а женщины и подавно.

Они узнали, что зовут ее Катей, что объездила она уже полсвета, а поскольку у нее еще полжизни впереди, она надеется объездить и вторую половину. Разделывала рыбу на острове Шикотан в Крабозаводске (знакомое место Серому, поговорили о нем), была на целине, где и научилась шоферить; на стройках различных; объездила в одних шлепанцах весь юг...

– Всю страну посмотрела.

– И как она вам показалась? – спросила опять Чебурашка.

– Как море, – сказала Катя и обогнала зазевавшегося «частника».

«Как море...– подумал Серый. – А ведь так оно и есть: море волнуется, шумит, штормит; на волнах пена, она шипит, как кислый квас, клокочет и, наверное, воображает, что она и есть сущность моря, его лицо, его сила. Но не пена, не волны носят суда. Глубина – это и есть море. Сила моря в серьезной, грозно молчаливой глубине – гордой и непокорной».

В любом море встречаются рифы подводные, камни, скалы, готовые потопить твой корабль; море и страшным может быть: если в шторм попадешь, если плавать не умеешь. А разве не брызги эти капли большого человеческого моря, разве не они помогли тебе прийти в себя, когда ты почти свалился, избитый, почти перестал верить?..

Пока чередовались бесконечные светофоры, а Катя с Чебурашкой о чем-то беседовали, Серый понемножку задремал. Ему приснилась уральская дорога, по которой он шагал осенней ночью босой и грязный, засыпая на ходу, кувыркаясь в кюветы, шагал из последних сил, чтобы затем сказаться в отделении милиции в уральском городе.

Проснувшись у очередного светофора, он крепко схватил маленькую ручку Чебурашки. Приснившаяся уральская дорога навела его на воспоминания о других дорогах, по которым он шагал в безнадежное будущее, темноту, всегда усталый и чем-то или кем-то преследуемый: разве он мог тогда надеяться, что настанет день, когда он поедет, наконец, к себе домой, и не один...

Ночь.

Тихо, дом спит. Только из-за двери Концентрата доносится приглушенная музыка. Серый сидит в кресле, и кажется ему, что он – один.

В трех метрах от него спит Чебурашка. Большая синяя муха, жужжа вокруг лампы, действует на нервы, но муху эту не убить – она тоже нервная, подвижная. Да, одиночество – это, наверное, нагрузка к улыбке Фортуны.

Казалось бы, все отлично: у него есть дом, маленький, но свой; у него жена, маленькая, но преданная; он живет в прекрасном городе, здесь живут его друзья; если ему понадобится интеллектуальный собутыльник, он такого, без сомнения, найдет; имеются у него и недоброжелатели, во всяком случае, если он где-нибудь сломает шею, найдется кто-нибудь, кто этому обрадуется... И все-таки чувство одиночества не оставляет его. Увы, нет.