Текст книги "Улыбка Фортуны"

Автор книги: Ахто Леви

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

Сашко достал бутылку вина, разлил в два стакана и сказал:

– Где собаки, там и зеваки...

«Значит, меня в ту ночь видели...» – подумал я. Но оказалось иное.

– Я знаю, как ты меня на складе от надувательства спас, а «это»

достал из Днестра мой приятель-водолаз, человек надежный. Ведь нужно же душу успокоить... Вернем?

Я вспомнил, что он как бы невзначай спрашивал, куда я забросил это «барахло» и удивлялся, что пропажу до сих пор не обнаружили...

Операция «возвращения барахла» прошла гладко. Мы все аккуратно уложили в складной брезентовый чемодан и пошли в «Дружбу». Поднялись на четвертый этаж, здесь Сашко завел долгий разговор с дежурной, а я—свой человек – с мягким чемоданчиком подошел к кладовке, выгрузил там посуду, свернул чемодан, и вскоре мы бодро шагали обратно.

Марина ждала нас с ужином, она делала вид, что все происходящее под солнцем – закономерно, и весело рассказывала, что нашла на улице трешку.

– Иду я,– говорит она,– а она мне навстречу бежит...

Суета на вокзале, хаос в душе. Что же все-таки они думают обо мне?..

Рыжий пристроился

Серый встретил Аркадия в бане. На лавке на животе лежит какой-то гражданин могучего вида, бронзовый от загара, и сверкает совершенно белым местом, откуда ноги растут. Самое же достопримечательное, что у этого гражданина на его белых ягодицах поблескивают... глаза. Серый все смотрел и смотрел в эти «глаза», и наконец их обладатель повернулся на спину и уставился, в свою очередь, на Серого.

– Чего смотришь! – рявкнул знакомый голос.

– Просто так,– ответил Серый, узнав Рыжего. – А ты какого черта орешь?

– И я просто так,– сказал он равнодушно Серому. – Давай, потри мне спину, у тебя мочалка есть?

– Слушай,– сказал ему Серый,– зад у тебя мировой...

– А на тебе шерсти, как на мамонте,– буркнул Рыжий миролюбиво. —Мне эти чертовы глаза в малолетке накололи. По глупости ношу. Здорово вредные глаза. У меня даже кликуха была – Голубоглазый. Понял. А в розыске, думаешь, об этом не знали? Меня по этим приметам сколько раз узнавали. Только сцапают, и тут же: очень ты, друг, смахиваешь на Голубоглазого, а будь-ка любезен, спусти брюки, посмотрим тебе в глаза... Понял. Можешь после этого называться хоть святым Николаем – хана!

Осталось лишь выразить сочувствие.

– Куда это ты запропастился? – спросил Рыжий. – Я тебя несколько раз искал в гостинице.

Серый поинтересовался зачем.

– А женился я, – сказал он.

Серый выронил мочалку.

– Закрой ховало! – рявкнул Рыжий. – Я тебя потому искал, что советоваться хотел. Понял. Ты знаешь, какой это был кошмар!.. Даже резня не так страшна. Давай, потри меня как следует, потом все расскажу.

Помыл его Серый, как смог, посетовал, что пара нет. Не догадаются люди в этой стране построить парилки с настоящим сухим паром, который человека не только от грязи избавляет, но и от лишнего жира.

– Пойдем в какое-нибудь приличное место, а? – предложил Рыжий после бани.

Они поспешили в ресторан «Дружба». Заняли столик в углу, и Серого как в некотором роде сотрудника обслужила самая приветливая официантка.

– Как ее зовут? – спросил Серый, рассматривая приятеля – его чистенькую белую рубашку, хорошо отглаженную, и новые ботинки.

– Откуда я знаю? – удивился Рыжий. Затем, догадавшись, что Серый спрашивает не об официантке, ответил: – Лариска.

«Значит, все-таки музыкантша».

Рыжий подробно рассказал свою историю.

– Я ее у школы встретил, – начал Рыжий. – Я там на стреме был. Женька рассказал, как она прикинута (то есть одета), так что узнал.

Она не одна канала. Близко подходить не рискнул, издали не понять было, что она из себя представляет. Небольшая бабенка, а морда... не рассмотришь. А что, собственно, глядеть? Видно, что баба, а там – все равно! Но познакомиться как? Вот проблема (лирическое отступление). Уже уйти хотел, а тут увидел объявление на воротах школы:

«В актовом зале в школе номер двенадцать состоится родительское собрание... После собрания концерт художественной самодеятельности учеников под руководством учительницы пения тов. Ласковой Л. В.».

Это она и есть, Ласкова Лариса Васильевна. Пошел я на это собрание. У меня же на лбу не написано, что я не родитель. Может, я – будущий родитель. Понял. Нашел этот зал, сижу. Вокруг родители: папочки там... мамочки. Какие-то зачуханные... Сначала старуха одна (надо читать – пожилая женщина), директор ихний, авторитетная баба, о таких делах говорила... (целая глава непереводимых эпитетов). Эти кильки, они черт знает что творят! Ножи в карманах таскают, со шпаной водятся, за ларьками целуются, в уборной курят, сволочи! Понял. Потом родители выступали. Говорили о воспитании деток. А потом учителя выступали – надоело до смерти. Жаловались они на деток, которые уже вроде и не детки, но и не мужики еще, а что-то среднее. Эти средние никак дальше пятого или там шестого класса выбраться не могут, хотя уже на учительниц зырят. Что с ними делать дальше – вот где гвоздь. Понял. Начальство учителям приказывает: «воспитывать». А они не желают воспитываться. Начальство приказывает учить их, а эти... не желают учиться, стреляют бумажными шариками и говорят, что школа – это шарашкина контора. Говорили они там все насчет неуспеваемости ихней, а потом – выдохлись, видят, никто уже ничего говорить на эту тему не хочет, и затеяли концерт. Вот тут интересно пошло. Она тоже нарисовалась (появилась) с нежной походкой. За ней – малышня, девочки с бантиками-косичками; пацаны в коротеньких штанишках. Рубашечки на всех беленькие, галстучки висят красные – потешные из себя, все как один, языки такие маленькие, розовые.

– А ты что, в рот им заглядывал?

– Они их высовывали от старательности. А она... ничего особенного, маленькая, худенькая, ноги длинные – журавлиные. Морда обыкновенная. Носик такой... маленький. Ротик – вот это да! Посмотрел я на этот ротик... и ух! Померкло в глазах. Полезли они все на сцену. Потом две козявки с бантиками как закричат: «Начинаем концерт-представление, всем на удивление – «Золотое яблоко»!» А в представлении у них султан был один... Хорошо ему жилось, и все ему, гаду, надоело, и стало султану скучно... Хохма! Взгромоздился султан на стул – клоп такой маленький, но важный клоп. А тут другие клопы – визири – ползком к нему. А он орет: «Скушно!..» Потеха! Понял. Ему, султану, клопы эти, визири, всякие предлагают развлечения – охоту, баб, войну. Понял? А он все орет: «Скуш-но!» Озверел совсем. Дал три дня визирям, чтобы придумали веселье. Думали визири, котелки трещали, и что придумали? Художественную самодеятельность! А султан опять орет: «Скуш-но!» Потом она за рояль села, играть начала, и стали они петь, игры всякие завели – действительно, скучно.

– А при чем здесь золотое яблоко?

– Не знаю, я не досмотрел. Пошел в магазин, приволок конфет. Когда они эти трали-вали закруглили и спустились в зал, я к ним подканал и нате вам, детки, сладкие конфетки! Понимаю, что веду наглое дело, но угощаю. Хватают детки лапками конфетки, а я им любезно говорю: «Воробьи вы этакие, потешные». Они ржут. А тут и к ней, между прочим, подстроился, обращаюсь: «Не угодно ли?» – и сую конфетку. Она была одета, как и на сцене, без изменения личности. Улыбается, глазами зыркает. Они у нее синие, глупые, как у ребенка. Покраснела, но конфету взяла. Вид у меня, сам знаешь, темный, но все-таки я к ней прилип. А что дальше говорить – помирай, не знаю. А она все на меня косяка давит, думает, не вижу. Но я косвенно встречался с ее взглядом. Потом она спросила: «А у вас дети есть?» Сказал я ей, что некогда их делать было, понял? А она: «Вы не женаты?» А я ей о том, что, мол, не любят меня бабы. Но заметь, я культурно с ней говорил. Вижу, ей это понравилось. И скумекал: бежит зверь на ловца, прямо скачет, спасу нету.

Пошел ее провожать, конечно, спросил разрешения. Шли и все время молчали. Молчать вроде неудобно, а что сказать... Погода ничего была, теплая, но она все молчит. Паническое положение. Наконец, она спросила, какая у меня профессия. «Вы, – говорит, – похожи на спортивного тренера...» Дура! Ну что сказать? «Угадали, говорю, тренирую иногда... Только сейчас, говорю, временно не работаю». А она: «По какому виду спорта?» Я ей говорю, что по беговой части, как это называется – легкая атлетика... Ну, а потом помолчали. Как назначить свидание? Самое лучшее на ней жениться, перебраться к ней и... порядок! Но сразу об этом не запоешь...

А когда дошли мы, она говорит: «Вот мой дом. Спасибо вам. Было весело». И руку мне сует. «А завтра,– это я к ней обращаюсь,– можно вас встретить у школы? Встреча с вами,– говорю,– в душе моей стала восходом зарева». Наглядно смутившись, она моментально отошла. «Ну,– думаю, – хана, прощай любовь...» Но она уже у подъезда обернулась и сказала: «Встречайте». Понял. Клюнула!

Главным советчиком Рыжего был, конечно, Евгений. Чтобы Лариска после свадьбы насчет прошлого не удивилась и инфаркта не получила, Евгений рекомендовал Рыжему произвести психологический эксперимент... Нужно было добиться, чтобы она дошла до точки кипения, а потом... Рыжий пропадет, Лариса – в недоумении, скучает, а потом «узнает», что Рыжий считает себя недостойным ее, хотя втрескался по уши – совестно ему...

– А как женишься, «заболеешь», встанешь на учет в поликлинике, выпишут карточку и – ты уже больной. Сейчас печень – модная болезнь...

Все шло по плану. Рыжий и Лариса встречались, ходили в кино, гуляли и преимущественно молчали, потому что знания Рыжего были связаны главным образом с тем миром, о котором говорить было неудобно. Иногда им удавалось напасть на нейтральную тему, поговорить об увиденном на улице, в кино или в столовой, куда он ее, бывало, приглашал, чтобы не ронять репутацию. Но и здесь случались недоразумения. Однажды он, смеясь, показал на кривые ноги девушки, сидевшей неподалеку, ее чрезмерно короткое платье открывало больше, чем требовала мода. А Лариса, покраснев, сказала:

– Не надо. Такие вещи не замечают.

И ему стало не по себе.

И все-таки ей было приятно видеть его у ворот школы. И встречи их делались все теплее и теплее. И тогда Евгений решил, что пора начинать вторую часть «операции».

Рыжий, как и было запланировано, пропал. Ждала его однажды Лариса у ворот школы, пока не посинела. Рыжий жил, дожидаясь «наиглупейшего хода противника», чтобы тут же сесть ему на шею. Это было для него тревожное время. Избегая общества Марфы, он старался не бывать дома. Но и по улицам шататься опасался: любой милиционер мог проверить его документы и обнаружить, что Рыжий нигде не прописан. Да и группы молодежи приходилось обходить: поди знай, что за люди – может, комсомольцы, дружинники. Сидеть в пивной было всего приятней. Здесь всегда собирается самый цвет «интеллигенции», постоянные посетители его знали и даже по-братски с ним делились. Здесь принято угощать друг друга. Если среди прочих людей Рыжий чувствовал себя, как грешник среди праведников, здесь, среди обитателей пив-

нушек, он не испытывал никакого стеснения: здесь все равноправные поклонники хмеля; здесь собираются, чтобы найти утешение, хмель всем помогает. И жить здесь научат.

Так и крутился Аркадий в ожидании лучшей жизни: в пивнушке или у Евгения, у которого часто собирались какие-то малоинтересные для Рыжего дельцы из «торговой сети», в которой они, видимо, искусно ловили «уцененные» мотоциклы. Шел разговор о доставке, продаже, о том, кому дать в лапу. Жена Евгения Галя угощала не скупясь.

Галя и устроила все лучшим образом. Продолжением этой истории явилось длинное письмо Ларисы Аркадию – целая повесть без начала и без конца. В ней была изложена судьба одинокой женщины, начиная с безрадостного детства без отца, попавшего в заключение из-за служебной ошибки и погибшего там от руки бандитов, до смерти измученной заботами матери. На последних страницах этого письма, как можно было понять со слов Рыжего, говорилось о необходимости о ком-то заботиться, о надеждах на будущее. Что же касается заветной «книжки», она у Ларисы действительно имелась: небольшая сумма, оставшаяся от матери, сбережения многих лет.

Рыжий ненавидел казенные процедуры, особенно такие, которые лишали его свободы, например процедуры следствия, судопроизводства и тому подобное. Обряд бракосочетания был для него не менее отвратительным, потому что также фактически лишал его свободы, делал из него чью-то собственность, определял к постоянному месту и к постоянному человеку.

Он ни за что не пошел бы на такое дело, если б можно было жить, как раньше. Но как это ни смехотворно, ради сохранения свободы пришлось ее сначала лишиться. Он связал себя по рукам и ногам с Лариской, потому что иначе он совершенно беззащитен против хитроумной легавой братвы, зато теперь он их объегорил, у них теперь руки коротки.

Сначала он постановил, что свадьбы никакой не будет. Потом согласился на скромную – несколько человек, близкие друзья. Собственно, таким же было и желание Ларисы. Разумеется, прийти должны были только ее друзья, Аркадий своих не звал. Объяснил он это вполне разумно: у него нет денег, а устраивать свадьбу на ее деньги – стыдно. Не хотелось видеть свидетелей своего позора.

Вообще эта афера оказалась намного сложнее, чем представлялась по разъяснениям Евгения. Конечно, ему не трудно было казаться влюбленным, потому что Лариса, хоть и не была красавицей, была все же женщиной.

И все-таки он чувствовал себя неуверенно, не в своей тарелке. Он понимал, что «честные» воры презирали бы его за такую низость – жить за счет бабы. Но относительно честности воров и честности вообще у него имелось собственное мнение. Просто не привык он к такой жизни. Свои сомнения он напоследок еще раз высказал Евгению, чем несказанно того развеселил.

– Подумать можно, что это ты замуж выходишь и боишься, как бы замужем не пропасть... Тоже мне вор! Вор живет так, чтобы было ему удобно. Учти, люди – эгоисты, а воры тем более. Вот я не вор, а эгоист, и все такие. Люди только играют в благородство. Все берут от жизни, что могут взять. Эгоист, если он не лицемер и не изображает из себя Иисуса Христа,– самый честный человек.

И день настал. До этого были другие дни, тоже неприятные. Ходили подавать заявление, и его впервые в жизни называли женихом, хотя ему минуло уже сорок... А невеста – почти на двадцать лет моложе – была довольна и радовалась, как ребенок игрушке. Он был откровенно счастлив, когда за ними захлопнулась дверь этого заведения, где люди добровольно сдаются в рабство на всю жизнь.

Затем они ходили в магазин для новобрачных и купили ему черный костюм, новые ботинки и белую рубашку, а ей—белое платье и фату. В новом костюме Рыжий чувствовал себя, как горилла в упряжке, хотя, надо сказать, смотрелся он отлично... Он даже сам не подозревал, что может выглядеть таким представительным.

В «тот» день с утра пришли люди – сослуживцы Ларисы по школе: две пожилые дамы с утомленными лицами, две молодые дамы с кавалерами. Один из них приехал в собственном «Москвиче – 408». Еще пришли две молодые чопорные дамы без кавалеров и два пожилых кавалера без дам. Все они поздравляли Ларису, вручали ей цветы, коробочки, пакетики и целовали. И Рыжего они тоже поздравляли. Все, за исключением жениха, были ужасно рады, словно случилось что-то невероятно, необыкновенно хорошее, кончилась война или произошло всеобщее понижение цен. Гости были возбуждены и не сводили глаз с жениха, сидевшего в новом костюме на диване рядом с желтым плюшевым медведем, глядевшим на него своими пуговичками с нескрываемой ненавистью.

Ему было не до веселья, но это никого не касалось – остальным было весело. Сидишь и мучаешься, выкручиваешься: «Вы где работаете?» «Ах, только приехали, еще не устроились...» «А какая у вас профессия?» «Ах, значит, вы не педагог...» «А все-таки скажите, извините, конечно, за любопытство...» (Всем всегда непременно нужно знать, какая у него профессия!). «Ах, еще нет профессии...» «Вы, конечно, шутите». «А ваши родственники, они не придут на свадьбу?» «Ах, уехали в командировки... Жаль-то как».

Наконец, его и Ларису усадили в «Москвич – 408», украшенный цветами. Прохожие прямо пожирали их глазами, особенно Ларису. Рыжего угнетало все это – и прохожие, и «Москвич», он был зол и ненавидел в данную минуту и Евгения, и Лариску; не покидала мысль: «Подвели под монастырь, одурачили».

Он жалобно смотрел в окно «Москвича» на свободных людей на тротуарах, и с каждым метром его состояние ухудшалось. Он был готов выпрыгнуть из машины на ходу. Но... не зря учил его Евгений: «Все люди – эгоисты, нужно быть артистом, дипломатом, стратегом...» И он продолжал сидеть рядом с невестой, изображая лучезарную улыбку и радужное настроение.

Приехали. Каждый шаг давался с трудом. В загсе их встретила выходящая пара молодоженов и их родственники. Проходя мимо Рыжего, молодой жених с глупо-счастливой улыбкой на юном лице, ведя под руку еще более глупую и счастливую невесту, шепнул ему сострадательно:

– Погибаем, старик!

Рыжий зло на него посмотрел и послал, мысленно разумеется, к свиньям.

И вот прозвучали торжественные, слегка злорадные звуки брачного гимна. Появился церемониймейстер – невзрачная личность в очках (слуга дьявола) —и повел их с Ларисой в комнату, где за столом с гордым и победоносным видом восседала, словно богиня, девчушка с вздернутым носиком, годившаяся Рыжему в дочки. Подняв носик, стараясь при этом смотреть на присутствующих свысока, она начала зачитывать их совместное заявление.

Словно в глубоком тумане он увидел ползающего на коленях человечка с фотоаппаратом, свою дрожащую руку, подписывающую какие-то бумаги (вечно эти бумаги, вечно эти подписи! Окончание ли следствия, свадебный ли контракт – подписывай!), услышал чьи-то голоса, вторившие друг другу: «Да» и... приговор: «Отныне вы – муж и жена».

Кто-то лапал его руку. «А,– сообразил он,– это та штучка», и ему надели кольцо. Потом ему пришлось поцеловать невесту, и все им аплодировали. Остальное произошло в таком же приблизительно порядке, как на всех свадьбах в этом городе,– поздравления, объятия, поцелуи, шампанское и тосты: «Горько! Горько! Горько!»

Аквариум

Расставшись с Рыжим, Серый пытался разобраться в своих мыслях. Это было чрезвычайно трудно, и не потому, что шел он из ресторана,– просто жизнь сложна. Рыжий – неудачник – женился... Рыжий – вор. Воры из неудачников – это люди, из-за умственного недостатка терпящие обиды и ненавидящие за это общество; жаждущие свободы и мести, униженные, они хотят одного – возвыситься над всеми. Напоминал Рыжий Серому рыбу в аквариуме, а потом ему показалось, что и сам он, быть может, в аквариуме...

Рыба живет в аквариуме – в иллюзии большого пространства. Но ударившись носом о стекло, она убеждается, что пространство ограниченно. Она видит, что жизнь за прозрачной преградой есть, не понимая, что для нее там жизнь невозможна. Отгородившись от жизни невидимой преградой из собственных привычек и образа мысли, люди тоже часто создают аквариум для себя, им кажется, что окружающая жизнь им доступна, стоит только захотеть, и можно в нее войти: но наступает время, когда в подобном аквариуме делается душно и голодно, а созданная собственным характером ограда не выпускает.

...Мой аквариум – одиночество. Одним людям я симпатизирую, другим нет, но ни с кем мне не хочется быть откровенным. Откровенным я могу быть, только когда выпью, а почему так, мне трудно понять. Возможно, мое одиночество от того, что весь я какой-то раздерганный. Большая часть от меня на Урале осталась (в Сибири тоже), часть – в Швеции, с моей матерью, от которой все нет и нет писем. Часть от меня – на родине, на острове, и остатки – здесь, в Молдавии. Собраться бы мне как-нибудь воедино, и тогда я, наконец, освобожусь. Увы, жизнь складывается далеко не так, как мечталось перед освобождением, хотя бессмысленно надеяться на какой-нибудь результат, когда даже не знаешь, к чему стремишься. Пока лишь к одному – утвердиться в жизни, стало быть, удержаться на воле.

Когда-то в тайге я вылечил себя от лени, затем справился с физическими недугами. Так неужели не справлюсь со всякими там рефлексами? Это единственное, что заставляет всерьез опасаться. Нужно остерегаться спиртного, следить за собой, есть же у меня воля.

Почему во мне живет постоянное чувство беспокойства? Мне не нравится моя работа? Так не навечно же я связан именно с этой работой. А что я стал бы делать вечно, что бы мне хотелось делать всегда? Я не знаю, это и есть причина беспокойства. Кто я? Раньше был вор, и это короткое слово определяло и профессию, и образ жизни, и даже образ мышления. Сегодня – свободный человек... Вот если бы я знал сегодня, что мне нужно всегда, если бы знал, кто я, тогда, быть может, и друга бы себе быстрее нашел. По сути дела, я не отличаюсь от Маньки-Пиявки, разве мы с ней не в одном аквариуме – одиночестве?..

Как она сказала, с какой тоской: «Эх, если бы взял меня кто-нибудь!..»

Серый вспомнил историю Маньки. Он встретил ее как-то, и они обрадовались друг другу, наверное, оба чувствовали себя одинокими.

Проживала Манька на чердаке, в чердачной комнатке старого «част-

ного» дома. Комнатка была маленькая и холодная, грелась от Трубы, когда топили внизу. Из мебели в Манькиной дыре имелась истерично скрипевшая кровать, шкаф столетней давности – явное прибежище клопов – и еще диван – ровесник шкафу. Этот предмет служил украшением, сидеть на нем из-за выпирающих пружин все равно было нельзя. Стола не было, и к чему Маньке стол: ела, она, как правило, где-нибудь в «обществе». Реквизит гладила на одном конце широкой скамьи (другой служил ей туалетным столиком). На нем расположились ее немудреные запасы косметики и большой кусок зеркала от разбитого трюмо. Свет сюда поступал от уличного фонаря, его хватало, чтобы рассмотреть обстановку и партнершу.

– Вот живу... без прописки,– сказала Маня скромно.

– Маня,– спросил он искренно,– отчего бы тебе не устроиться по– человечески? Работать ты не хочешь, так хоть замуж, что ли, выскочи за какого-нибудь фраера. Ты же баба видная.

Маня, мечтательно рассматривая паутинку на потолке, заговорила печально:

–      Что делать – не берут. Чего-то не хватает. И шиньон не хуже, чем у других, а вот не берут. А если бы кто взял... эх!.. Все бы сделала, чтобы жизнь была. И не снилась фраеру такая лафа! Бросила бы к черту шиньон этот и родила бы пацана... Знаешь... Пальчики оближешь. Э-эх!

Трудно было вообразить Маньку мамой.

– Ты не смейся. Думаешь, не могу? У меня только диалекта не хватает. Ни диалекта, ни интеллекта. Но характер у меня есть. Гуляла с Витькой Пемсом года три назад, так ни разу не изменила. Когда уж посадили его, ну тогда... Так что сила воли у меня есть. А раз есть характер... И вообще, ведь все больше потому, что сунулась девка сюда – обманули, туда – обманули, а потом... Эх!

Разрисованные татуировками люди, конечно же, были для Серого не в новость. Но полностью покрытую ими женщину он увидел впервые. Свободными от наколок остались у нее каким-то чудом только лицо и ноги, хотя на самых пятках Серый, невзирая на плохое освещение, прочитал: «Они устали».      -

– Зачем ты это себе сделала? – спросил он потрясенно.

И узнал биографию Маньки-Пиявки.

Родители ее бросили. Попала в детдом. Оттуда сбежала и скоро за кражу угодила в тюрьму, где ей старые воровки объяснили, что, если не будет у нее тридцати трех наколок на теле, вечно парашу придется выносить. По природе простодушная и доверчивая, эта несчастная девчонка терпеливо переносила боль. Тридцать три наколки на ее маленьком теле не поместились. Но искололи ее почти всю. С тех пор началась для нее жизнь воровская, а вернее было бы сказать – тюремная, потому что на воле она пробыла за свои тридцать восемь лет считанные дни.

Постепенно она почувствовала, что гибнет. Заболела астмой. И возненавидела весь свет. Сначала она была гордой: не любила лжи и лицемерия и всегда всем говорила, что думала; всякий раз честно обо веем рассказывала следователям – у нее такое было правило. В тюрьмах работала – клеила конверты, и делала это лучше других. Она любила, когда ее хвалили. За злой язык прозвали ее Крапивой. Пуще всех она, конечно, милицию ненавидела, считая ее виноватой во всех своих несчастьях.

Но вот, уставшая от болезни и жизни, она выходит из тюрьмы, готовая на все что угодно, лишь бы немного пожить на воле. Куда ей идти?

Начальство приготовило ей почву на воле – в строительном тресте, где ее обещали взять курьером. Привезли ее в трест, но работать надо было не курьером, а маляром, курьер, оказывается, не нужен. Руководители треста уверены, что Маня здорова. А Маня заявляет, что не может работать маляром, потому что задыхается от кашля. И Маня с чемоданчиком в руках, не имея представления, где ей спать, идет в милицию к дежурному просить помощи. А он ей говорит, что милиция – не гостиница, куда и рекомендует пойти.

Конечно, она пошла на вокзал, потому что гостиницы боялась: там люди нарядно одетые, важные и умные... Она не могла поселиться в люксе, а как жить в общей комнате, когда при чужих людях она раздеться стесняется... даже мыться, даже врачу показаться. Каждый любопытный взгляд, брошенный на ее наколки, – удар хлыстом. И стала Маня ходить из двери в дверь, пока не устала, и в отчаянии, озлобленная, опять полезла в карман. Такое с ней было, и поэтому не любила Маня милицию и вообще всякое начальство.

Она была, как собачонка, которой дали пинок ногой и отшвырнули в кусты. Получив пинок, собачонка на всех зла. Всех боится и кусает. А люди, не понимают, почему это, и все ее бьют: «А, ты злюка, ну и получай за это...» А почему злюка – никому до этого дела не было, пока...

Маня снова была поймана в чужом кармане и через некоторое время опять предстала перед старым своим знакомым – следователем, неоднократно оформлявшим ее на отбывку. И произошло самое удивительное в ее жизни. Следователь, выслушав ее очередное, предельно откровенное признание, заявил:

– Надоело мне тебя сажать. Сдохнешь ведь в тюрьме... Иди, попробуй, может все-таки сумеешь жить иначе.

И отпустил ее.

С тех пор не могла она больше красть, руки непослушными стали.

Но ее попытки начать нормальную жизнь потерпели неудачу в основном из-за ее невыдержанности и, конечно же, из-за татуировок, которые ей по-прежнему не позволяли жить в общежитиях. Отныне она превратилась из Маньки-Крапивы в Маньку-Пиявку...

Весна

Настала весна. Совсем растаял снег. На улицах высохли лужи. Весна в этой стороне – самая красивая пора, особенно когда зацветают сады. Дом Серого, как и зимой, опять окружала тихая сказка – белая и зеленая. Радовались люди, радовались птицы, и Серый радовался. Тепло, всем приятно. Правда, когда дожди – плохо: сразу образовывается грязь непроходимая, глинистое месиво.

Самое трудное в жизни двух людей – мужчины и женщины – отыскаться.

Это была чистая случайность, что Серый зашел в эту аптеку. Он мог вполне не заходить. Мог зайти в аптеку на соседней улице. Но зайдя, он разом потерял способность соображать: за прилавком в ручном отделе стояла Ехидна, та самая, из автобуса. Рука его невольно поднялась к тому месту, где когда-то был факел. И Ехидна спросила, не нужна ли ему мазь.

Вроде бы ясное дело – повернись и уходи. Но не уходилось. Стоял он на месте и пялил на нее глаза. А Ехидне забавно.

– Может,– спросила,—от заикания что-нибудь подкинуть?

Вот только теперь дошло, что надо уходить.

И ушел. Но ушел с таким чувством, будто неожиданно сделал важное открытие, способное перевернуть мир. И пожалуй, он действительно сделал открытие, которое перевернуло весь его мир: он открыл эту аптеку.

Теперь Серый постоянно ходил мимо аптеки, причем было совершенно неясно (как всегда в подобных случаях), как он на эту улицу попал. Как-то решился и зашел. Было много народа. За прилавком стояли две женщины, одна из которых – она. Была она легкая и внимательная, порхала за прилавком, успевала сразу ко всем покупателям. А покупатели...

Он ей улыбнулся, она ему тоже, а что ему нужно – не спросила.

«Чего бы такого спросить, чего нет?» – размышлял он и спросил преднизолон. Она сказала: «Нету». И попросила зайти завтра. А завтра сунула ему тюбик преднизолона.

– Заплатите в кассу три шестьдесят.

Протянул ей чек и билет в кино, на обороте которого было указано место встречи в скверике.

Он всегда относился с неуважением к чудакам – их у нас полно, —которые целуются прямо на улице, на остановках городского транспорта, нежничают на виду у всех. Но когда они с Кирой стали искать возможность уединиться, он убедился, что чудаки на улицах нежничают не случайно. В парке, если и были скамейки, они стояли на самом открытом месте и непременно под фонарем, а чтобы их перетащить на более удобное место, надо быть трактором...

Жила Кира в однокомнатной квартире пятиэтажного дома, в так называемом микрорайоне, далеко от центра – у черта на куличках, и конечно же, на самом верхнем, пятом этаже. Лифта и мусоропровода в таких домах нет. А это плохо. Особенно из-за мусора, который надо выносить в ведре и высыпать в бачки, находившиеся в невысоком квадратном сооружении, специально для этого созданном. Подобное сооружение стоит перед каждым домом и «благоухает», привлекая к себе бродячих собак и кошек, дающих по ночам концерты во славу строителей.

Серый перебрался к Кире после того, как его надоумил тот самый кот, которого когда-то он подобрал котенком. Выросший в приличного кота, он всячески подчеркивал свое расположение к Серому, таскал ему задушенных мышей, не понимая, почему Серый от них высокомерно отворачивал нос, ведь сам он к котлетам Серого относился с полным признанием. Мурчик нередко провожал Серого в его вечерних прогулках. Обычно он следовал за ним до границы садов, а затем отправлялся по своим делам; бывало, он тут же Серого и встречал.

Однажды, проводив Киру в два часа ночи, когда уже не ходят автобусы, Серый топал домой в приподнятом настроении. Вдруг из какой-то подворотни вынырнуло серое пушистое существо, в котором он узнал Мурчика. Подняв хвост и покрутив кончик, Мурчик сказал: «М-р-р».

На его языке это означало «здравствуй». Серый ответил. Заговорили и пошли вместе. Из деликатности Серый не стал расспрашивать, где это Мурчик шатается так поздно. Наверное, и он только что расстался с кем-то.

Одинаковая ситуация создавала атмосферу доверия, и Серый рассказал о Кире. Кот слушал внимательно, и так они шли квартал за кварталом, изредка Мурчик, извиняясь, отлучался в кусты проверить какой-нибудь шорох, но тут же возвращался и требовал: «М-р-р, А дальше?» Когда Серый все выложил, Мурчик ему сказал: