Текст книги "Улыбка Фортуны"

Автор книги: Ахто Леви

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)

Рефлекс... Это, оказывается, не шутка. Вот чего следует опасаться. Никто же не поверит, что у меня не было ни желания, ни нужды красть, что делал я это как механизм, как робот, не до конца выключенный...

Когда Евгений извлек эту «справку», поначалу я испытал такой же страх, как тогда, ночью, обнаружив в руках сверток, от которого сами руки жаждали избавиться. Поначалу... Потом была реакция: век бы я не видел ни Рыжего, ни Евгения, но чем я лучше их? А если с помощью авантюризма устроиться на работу, которая будет по мне?!

Только сверток в Днестре останется камнем на всю жизнь. От него избавиться можно, если пойти и рассказать об этом, но... Я не герой.

Боюсь. Только камень этот будет и помогать, когда снова появится подобный «рефлекс»...

Евгений говорил, что необходимо выглядеть человеком важным, но изображать важность Серому не хотелось. Он считал, что важных людей и без него хватает. Их везде можно встретить: в любой конторе, в любом учреждении, и на базаре, и на пляже – всюду. Им везде все нужно без очереди, они не любят ждать, их ни о чем нельзя попросить (к ним нужно обращаться в письменной форме); они считают, что лишь они устанавливают порядок, лишь они – нужные люди. Важный человек не ходит, а ступает; не говорит, а высказывает свое мнение... И откуда они берутся, эти важные? Как хорошо, когда не «важные», а просто – люди...

– Нужно быть всегда готовым к случайностям, – это Евгений говорил. – Запомни, такие люди, как мы, должны быть универсальными: понадобится стать инженером – пожалуйста; завмагом – давай; профессором – не зевай, не теряйся – всякий труд почетен. Будь готов всегда к обороне и нападению и не забудь: хочешь жить – умей вертеться. Сильные побеждают, слабым – пшик!

Рыжий слушал молча. Потом внятно произнес:

– А как же с этой музыкантшей? Давай, Женя, знакомь. Я готов.

Примерно четверть века назад, в первом классе, учительница спросила Серого, кем он хочет стать, когда вырастет, и он ответил: «Трубочистом, потому что ему по крышам можно лазить». Не мог же он ей признаться в своем желании стать сыщиком или гангстером – неудобно было. Если бы его теперь спросили, кем он хочет стать, он бы ответил: «Рабочим на республиканской базе хлебопродуктов, а именно – в кукурузном цехе». Он встречал рабочих оттуда и знал, что работа там ему под силу, и люди нравились ему – простые и дружные. Конечно, эта база не Рио-де-Жанейро, но для него, считал он, в самый раз. Ему хотелось поскорее начать работать, чтобы хоть этим заглушить голос, скребущий по сердцу из-за этого проклятого рефлекса.

Обыкновенная жизнь

Мельница и база хлебопродуктов были расположены друг против друга на одной из окраин города, среди сто лет не крашенных домов – серых, неприглядных. Красить эти дома не имело смысла из-за трубы какого-то химического комбината, выбрасывающей круглые сутки огромные облака черной вонючей копоти.

Подошли они к административному корпусу базы вчетвером. Карась с Рыжим остались ждать на улице, Серый и Евгений вошли, поднялись на второй этаж, где находились кабинеты директора и его зама. Карась и Рыжий вздумали поспорить с ними на бутылку коньяка, что ничего из этой затеи не выйдет, и Карась всю дорогу ехидно напевал: «Чок– чок – коньячок; чок-чок – шашлычок», предвкушая выигрыш.

Серому не повезло – зам оказался в отъезде. Не желая отступать, они направились к «самому». Секретарша, узнав о том, что они корреспонденты, удивительно мило им улыбнулась и тут же распахнула дверь в кабинет.

Директор базы, маленький худенький человек лет пятидесяти, с бритой головой и живыми синими глазами, взглянул мельком на справку, встал из-за стола, широким жестом протянул руку Серому, потом Евгению, который скромно стоял поодаль и молчал, предоставляя инициативу Серому. На шее у Евгения болтался старенький фотоаппарат внуши-

тельных размеров, и был Евгений похож на дореволюционного базарного фокусника.

Директор, глядя на них добрыми глазами, начал перечислять литературные новинки, скромно отмечая, что не является большим знатоком современной литературы. Он сказал, что очень ему нравится Вайменбек Кардабагилев и... Он назвал еще парочку не менее знакомых Серому имен.

Разумеется, ни Евгений, ни Серый о Майбенвеке Дердабардиеве не слыхали, но они усердно принялись хвалить юмор и наблюдательность, находчивость и человечность, а также язык этого Хайвеи... Бардагардиева. В уме же Серый прикинул, что Рыжий был прав и в дальнейшем ни за что он не сунется к начальникам, лучше все-таки бить по замам. Да и совесть его начала беспокоить – очень симпатичный был директор.

Тут секретарша доложила о директоре мясокомбината, прибывшем с «визитом дружбы», и двух инженерах, дожидающихся в приемной. Но директор не спешил лишить себя литературного общества. Нетерпеливо махнув рукой секретарше, он спросил Серого, какой тот окончил литературный вуз. Серый успел оглянуться на Евгения, но тот изучал что-то на потолке. Пришлось сказать, что учится заочно в литературном институте имени Афанасьева. Директор удовлетворенно сказал:

– А-а-а! Ну-ну.

А затем переключился на классиков, оседлал, что называется, любимого конька.

Вот где он себя чувствовал как рыба в воде. Он с жаром начал говорить о творчестве Достоевского, Толстого, Писемского, долго восхищался Шолоховым, а когда дошла очередь до Симонова, не удержался, начал декламировать целые поэмы и, когда забыл несколько строк, глазами страстно молил о помощи. Но Серый... У него на стихи плохая память. Он, в свою очередь, уставился призывным взглядом на Евгения, который на этот раз выручил: схватился за голову, будто силясь вспомнить, а пока он силился, директор вспомнил и уже свободно, без осечки шпарил дальше.

Второй раз сунулась в кабинет секретарша. И на этот раз директор, спохватившись, торопливо взглянул на часы. Тут он окончательно вернулся на землю и задал вполне уместный вопрос:

– Чем могу быть полезен, друзья мои?

Ответил Евгений. Он объяснил дело так. Они, дескать, ищут материал и хотят его не только созерцать, но чтобы в совершенстве понять, как живет на базе народ, как трудится, они согласны немного потрудиться вместе с этим народом, как обыкновенные простые люди. Он не забыл заметить, что они не протестуют, если им будут платить, как всем прочим работающим на базе.

Директор впал в раздумье. Он начал вышагивать по кабинету, потирая руки, что-то соображая. Видно, ему не понравилась предложенная Евгением перспектива. Наконец он остановился и, глядя на Евгения, спросил:

– Хотите матросами на днестровские баржи? У меня приятель один там начальником. Правда, надо ехать в другой город, но это недалеко. Он вас примет как родных, все сделает, что надо. У меня тут что – пыль, естественно, грязь – проза. А там... Заработки у них неважные, зато какая красота вокруг – пейзажики, видики, природа! Как раз то, что вашему брату надо. Такую книгу отчехвостите, не хуже Тургенева.

Господи! Кому нужны эти пейзажики?! Евгений вежливо объяснил, что романтика должна быть мужественной – если матросами, так уж лучше на море. Там, конечно, настоящее мужское дело, а что касается материала – разве сравнишь море с рекой... Вот на море, там, действительно, можно, что называется, отчехвостить книгу не хуже Короленко, с иллюстрациями.

А на море и соваться нечего, там писателей разных полным-полно. Они, как саранча, все северные районы страны, не говоря о дальневосточных, покрыли. Так что, если разобраться, единственно, где их еще нет,– это вот здесь, на базе. Еще он объяснил директору, что грязь там или пыль – это не страшно. То, что проза,– тоже не страшно, потому что они – прозаики, а грязи навидались за свою жизнь немало.

После долгих убеждений директор сдался, сел за стол и торопливо набросал что-то на листке бумаги, который затем протянул Серому.

– Пожалуйста, – сказал он, – идите в отдел кадров, вас оформят. Куда —сами договоритесь. Кстати, что вы думаете об убийстве Кеннеди? – спросил он вдруг, хитро улыбнувшись.

Заданный директором вопрос Серого весьма озадачил. Выручила секретарша, третий раз появившаяся в дверях.

– Пусть войдут,– сказал директор. – Желаю удачи,– «корреспондентам», которые, сердечно поблагодарив директора, гордо покинули кабинет, напевая про себя: «Чок-чок – шашлычок; чок-чок – коньячок!»

Начальник отдела кадров, отставной военный, недоуменно изучал паспорт Серого и записку директора,

– Как же я вас приму, прописаны временно и... Вы что? Освободились, что ли, откуда-нибудь?

Он испытующе осмотрел новый костюм Серого, занятый у Евгения на время этой операции. Изобразив холодное достоинство, Серый сказал, что не желает входить в подробности, что есть распоряжение директора и этим следует довольствоваться. Начальник позвонил директору. Но едва он поднял трубку, как она довольно громко пропищала: «Здесь совещание!» – раздались короткие гудки. Нахмурив брови, начальник отдела кадров несколько минут сосредоточенно думал, затем сказал:

– Значит, грузчиком хотите? И вы? – обратился он к Евгению.

Но тот, постукивая пальцами по своему «ящику», сказал:

– Я – нет. Я – бесплатное приложение.

Прошло несколько месяцев.

Однажды поздно вечером, отработав на базе вторую смену, Серый шел в гостиницу и нашел котенка, тот отчаянно мяукал от холода. Серый совершил глупость, подняв котенка, ибо оторвать его от себя уже нельзя было: котенок впился в него всеми своими коготками и орал, как маленький ребенок. Но куда его девать? Взял с собой. Увидев в одном доме на первом этаже открытую форточку в окне ярко освещенной квартиры, Серый рискнул: забросил котенка в форточку, надеясь, что он там, быть может, кому-нибудь понравится. Но котенок тут же вылетел обратно. Пошли дальше. Встретились мальчишки, он предложил котенка им. Не успели они отойти, котенок такой поднял крик, что Серый понял – хана коту. Отобрал. Пошли дальше. Встретился худощавый парень. На всякий случай рассказал парню кошачью историю, парень посмеялся и предложил:

– Давайте отнесем одной моей знакомой.

Сели в автобус, поехали. В пути почти не заговаривали. Серый лишь узнал, что его провожатого зовут Александр, а если просто – Сашко и что он украинец. Доехали до последней остановки, затем шли пешком по улице с маленькими домиками и вышли на дорожку, ведущую в совхозные сады. Шагая по улице, Сашко показал на один из домиков и сообщил, что живет в нем с женой, а детей у них пока нет.

Наконец подошли к домику, окруженному вишневыми и яблоневыми деревьями да еще невысоким деревянным заборчиком. Сашко дернул за проводок – где-то зазвенел колокольчик, одновременно залаяла собака. Немного погодя Серого вместе с котенком ввела в дом самая молодая из всех когда-либо им встреченных старушек. И они остались в этом доме оба...

Утром следующего дня, проснувшись, он нашел себя в маленькой чистенькой комнатке, в чистой постели. Пошевелил ногой, обнаружил котенка. Одевшись, вышел во двор и увидел, что очутился в белой сказке. Домик-то, оказывается, был белый, и яблони и вишни вокруг, покрытые пушистым снегом, были тоже белые. Во дворе деловито расхаживали маленькие белые куры с красными гребешками и один черноперый, очень гордый петух; из конуры выглядывала овчарка, которую звали Пиратом. Когда из дома вышла синеглазая старушка с белыми волосами, Серый не сомневался в том, что и она, и куры, и домик, и он сам – все они находились в сказке, где тихо и спокойно, где воздух чистый, где вкусная вода и люди всегда улыбаются,

Ольга Сергеевна была родом из Сибири, молоденькой девушкой вышла там замуж за человека из здешних мест и с ним приехала сюда – на чужбину. Она жила в этом маленьком светлом мире, отгороженная от садов лишь невысоким голубым заборчиком. Единственными ее вылазками в большой мир были походы в магазин и в аптеку, мыслями своими она делилась со своими животными, она постоянно с кем-нибудь разговаривала – с кошками, с курами или Пирата учила уму-разуму... Однажды Серому посчастливилось подслушать, как она жаловалась петуху, слушавшему ее по-человечески терпеливо, на бездушных шоферов, не хотевших подвезти ее, когда она возвращалась с базара с зерном для кур. Она говорила своему петуху о том, как эти бездушные железные машины мчались мимо нее, обдавая ее пылью и копотью, не замечая ее робко поднятой руки, но лихо тормозили в отдалении, где, словно цапли, шагали на длинных ногах молодые девчонки...

Она очень любила своего мужа, которого давно похоронила на кладбище недалеко от совхозных садов и навещала каждую субботу. Рассказывая о муже, который, разумеется, был очень хороший человек, она открывала старый сундук и извлекала оттуда, как реликвию, вместе с резким запахом нафталина старое мужское пальто с каракулевым воротником.

Глядя на нее, слушая ее беседы со всеми живыми существами, которые ей встречались, Серый понял, что перед ним не просто чудаковатая старенькая женщина, а очень хороший человек, по-настоящему любящий жизнь. «Вот кто перевернул бы души, ей бы воспитателем куда-нибудь в колонию»,– подумал он о ней, наблюдая, как она внушала истину Пирату: «Успокой свой гнев, гневный человек не снимает урожая хороших друзей... От него все бегут, как от бешеной собаки...» – вот кому поверили бы самые отчаянные громилы, и не потому, что она – старенькая, а потому что она понятная и доброжелательная всерьез.

Они полюбили друг друга, не понимая – за что: она – эта чистая, светлая старушка, и Серый Волк, совершивший в прошлом много зла, сегодня ищущий своего назначения. Эта женщина напоминала ему старенькую Альму, которую когда-то он знавал в долгой темной волчьей ночи.

Так благодаря жалкому котенку Серый приобрел дом, который его провожал по утрам на работу горячей кашей в чугунном казанке и молоком и встречал с работы радостным собачьим лаем и тем же бессменным казанком, заботливо завернутым в одеяло, если он приходил поздно.

Помаленьку у него завелись деньги, и он купил себе кое-что из одежды. Прежде всего он приобрел новые брюки. Но не мог к этим брюкам привыкнуть. Он открыл, как много беспокойства причиняет человеку одежда... Хочется вытянуть ногу или согнуть ее, но этого не делаешь, боясь помять брюки; хочешь сесть или облокотиться на что-нибудь и не делаешь этого, боясь помять пиджак...

А какие страдания тебе выпадут, если, скажем, случится такая картина: ты идешь в новых брюках, а навстречу злая собака... Или красивая девушка упадет в реку, а ты на это смотришь, ты в новых брюках, вот и переживаешь... И все оттого, что брюки имеют способность деформироваться, а денег у тебя мало. Нет, решительно человеку достаточно иметь лишь одну пару хороших брюк, чтобы в кино ходить, остальная одежда должна быть чистая, аккуратная, но простая, потому что красота – в простоте.

В белом домике Серому нравилось все, особенно собака. Пират был отличный пес, благородный, но имя свое носил заслуженно: он всех кусал, а за такое поведение его держали на цепи. Вообще трудно было разобраться, из-за чего что было: или Пират потому кусался, что его на цепи держали, или его потому на цепи держали, что он кусался. Во всяком случае Серый с ним решил установить дипломатические отношения. Полюбился ему этот Пират кусачий, признал Серый в нем человека, а человеку на цепи вертеться никак не годится. Что же касается его поведения, тут все ясно: образования никакого ему не дали, посадили на цепь – и живи. Да разве это жизнь!..

Взялся он в свободное время обучать Пирата правильному собачьему поведению. И преуспел в этом. Но чтобы поднять моральный уровень Пирата, Серый ползал на животе рядом с ним, лаял, бегал на четвереньках; а сколько было неприятностей с обладателями других собак...

Пират не любил других собак. Однако очень подружился с одним бульдогом (правда, говорят, это был не бульдог, а боксер, но Серый в породах мало понимал, одно он знал наверняка – образина это была страшная). А принадлежала эта псина Тростовскому – директору республиканской базы хлебопродуктов...

Разумеется, после того как Пират научился приятным манерам, они с ним больше не бегали как ошалелые, а степенно гуляли. Для прогулки Серый купил Пирату элегантный ошейник из хорошей кожи и поводок. И вдруг однажды навстречу им директор с бульдогом. Как увидел Серый эту тупорылую образину, душа в пятки переселилась. «Вот тебе и хана,– думал он,– будет драка грандиозная. И кто победит – неизвестно».

Слышал он про бульдогов, что у них мертвая хватка. И помочь никак Пирату нельзя было, потому что хозяин бульдога – директор. С другой стороны, если Пират задушит эту образину...

Какой-то миг все они, напряженно выжидаючи, смотрели друг другу в глаза: Серый – директору, Пират – бульдогу. И тут собаки решили проблему: они одновременно начали вертеть хвостами (образина – обрубком), улыбаясь друг другу. Серый с директором тоже заулыбались.

– Красавец! – воскликнул Серый, изображая восхищение, показывая на образину.– Гуляете?

–      Да,– ответил директор.– Это ваша? – кивнул он на овчарку.

Серый сказал, что его, и, как полагается, начал хвалить свою собаку.

– Ну, как пишется? – спросил директор с какой-то нехорошей улыбкой. – Что-то вы надолго к нам устроились. Уж не собираетесь ли остаться насовсем?

«Да, это уж так,– подумал Серый.– Куда мне спешить...» Но изо всех сил начал хвалить собаку директора. И тот вдруг ни с того ни с сего предложил:

– Не хотите ли зайти ко мне, я тут недалеко живу. Покажу вам свою коллекцию – корабли, морскую фауну. Вы любите море?

И они, как давние друзья, зашагали к дому директора, таща за собой упирающихся собак.

– Я сейчас занимаю две комнаты в чужом доме,– объяснил директор,– но уже получил трехкомнатную квартиру и на днях перееду. Приходите на новоселье.

«Черта волосатого ты бы меня приглашал, – подумал Серый, – если бы знал, какой из меня писатель...» Однако, вежливо поблагодарив, предложение принял.

В прихожей директорского дома он стукнулся лбом о громадную люстру – оказалось, что она историческая, висела будто бы в аудиенц– зале у самого Нептуна. Пирата сунули в сарай. Хозяйский же пес устроился у ног хозяина, когда тот опустился в старое скрипящее кресло.

У Серого разбежались глаза. Такого обилия всякой всячины он еще никогда не видел, хотя по чужим домам в свое время полазил немало. Чего тут только не было, и все действительно имело отношение к морю, кроме разных рогов, развешанных по стенам. Целый угол одной из комнат занимал компас размером с приличную тумбочку. Потом якоря – большие и маленькие, разбросанные по всей квартире, словно капканы для гостей; потом корабли – целая флотилия, расположенные на гардеробе, трюмо, стеллажах, на всевозможных плоскостях – бессчетное количество маленьких и больших кораблей. Кораллы и камни, улитки и крабы, засушенные африканские тараканы... Кроме всего в квартире директора нашли пристанище: старая лебедка, полметра железной обивки от Ноева ковчега, двадцать метров ржавой цепи, морские канаты, коллекция мечей, зуб крокодила, клык мамонта и, наконец, слава и гордость музея – сам хозяин, так похожий на скелет пирата.

Образину звали Мистером. Этот любимец Тростовского, надо думать, пользуется в жизни исключительными привилегиями. Серый изо всех сил старался, чтобы разговор вертелся вокруг Мистера: только эта тема могла отвлечь гостеприимного хозяина от разговора о творческих успехах Серого.

– Где вы взяли этого красавца? – спросил Серый об образине.

– Сыновья подарили,– довольно сказал хозяин.

Образина, учуяв, видимо, что о нем разговор, встал, покрутил обрубком, зевнул и снова лег к ногам Тростовского.

– Они у меня за границей фабрику строят, инженеры. Вот... – указал он на фотографию на столе, откуда смотрели два пресерьезных парня. Затем задумался и сказал любовно: – Родные стали... Любят они меня.

Как могут собственные дети быть не родными? Хотя... такое тоже бывает, еще как! Но выяснилось, что эти парни и в самом деле были директору не родными – чужих принял.

Он рассказал Серому, как в молодости, выпив, залез через окно к незнакомой женщине, у которой не было мужа, но было двое детей. Она его спать уложила, а на другой день, уходя по делам, оставила в наказание за детьми присмотреть. Оставила она ему кроме детей еще молоко, манную кашу и два синеньких горшочка, на которые он, по незнанию дела, сажал малышей через каждые полчаса, так что они у него целый день на горшках и просидели. А после он обратил внимание на исключительные достоинства их матери, и через некоторое время они поженились. А пять лет спустя она умерла. Теперь он один.

Он встал, принес другую фотографию. Два озорных детеныша смотрели на Серого, и были у них розовые веселые мордашки.

– Эти инженеры были тогда в том возрасте, когда сосать уже разучились, а жевать еще не научились, – сказал Тростовский.

И Серому стало совестно: человек о себе так чистосердечно рассказывает, а он, выходит, его обманывает. А чего ради? Решил: откровенность за откровенность. И все честно рассказал, с того самого дня, когда все началось, и до того дня, когда «писателем» заделался. Не так рассказывал, как начальнику милиции или там Слотскому, а просто как отличному человеку, своему парню, который тоже, бывало, в чужое окно лазил.

Хохотал Тростовский. Так хохотал, что пыль от кресла прямо тучей поднималась, и скрипело оно так жутко, что образина в страхе дал тягу.

Серый тоже сначала веселился, но когда директор, умирая со смеху, признался ему, что сам является членом того литературного кружка, чьей справкой Серый оперировал при поступлении на базу, ему стало совсем не до смеха.

– Эту справку потерял один наш молодой ротозей, я ее сразу узнал, просто хотелось посмотреть, что будет дальше,– сказал Тростовский, не переставая хохотать. Из приличия Серый к нему присоединился. А через пару дней он организовал из собравшихся друзей директора бригаду и они благополучно перевезли директора на новую квартиру. Когда был занесен последний экспонат – задняя часть динозавра, в эту квартиру дальше кухонной двери мог пролезть разве что альпинист. Работа, проделанная бригадой, была титанической: пять кубометров древесины для стеллажей, сто тюков книг, двадцать ящиков камней, мешки с заплесневелыми костями...

Сашко

Жизнь Серого стала кипучей и деятельной. Утром бегом на базу. Тут все просто: хватаешь мешок с зерном и кладешь куда надо. Собственно, всю смену стоишь на одном месте – у транспортера, который этими мешками в тебя кидается. Их надо только успевать хватать, иначе такой завал образуется – не дай бог. Когда транспортер не работает, зернохранилища очищают вручную. Вся бригада – семь человек —в глубокой, похожей на колодец шахте лопатами толкает остатки зерна на нижние транспортеры. Работа эта, разумеется, пыльная. Смену отмахал на базе, затем бегом в гостиницу уголь бросать.

Однажды рано утром, когда он сбрасывал уголь, вышли на тренировку, или, как это у них называется, на утреннюю разминку, приезжие спортсмены – футбольная команда из Эстонии. Ребята в белых кедах, в синих тренировочных костюмах – стройные и легкие. Во дворе гостиницы, в центре, разбита большая клумба, а вокруг нее асфальтовая дорожка. Вот они по этой дорожке и сиганули. Бегают себе эдак с ленцой, разминаются. Человек пятнадцать – двадцать. Между собой чирикают на родном языке Серого Волка, а на него самого – ноль внимания. Думают, что он их не понимает.

А Серый стоит в комбинезоне, в кирзовых сапогах, с совковой лопатой в руках. Очень ему захотелось подразнить этих красивых парней. Схватил свою лопату и пристроился к ним в хвост. Бегает. Им смешно, разное о нем друг другу на бегу кричат. Но он смотрел на это снисходительно. Они побыстрей побежали, он тоже. Они еще быстрее, он тоже. Это их задело. Они еще быстрее, а Серый не отстает, только лопату бросил. Еще быстрее им, видимо, бежать не хотелось – неприлично, а может, и некуда было уже быстрее. А Серый все-таки в хвосте держался, хотя жарко стало. Потом они все же прибавили ходу, но такое Серому было уже ни к чему – отстал он, взял лопату и принялся за дело, очень собой довольный: ведь ему тридцать с гаком было, а им по восемнадцать. Разница!

Однажды на базе завскладом подошел к Ваське-мотористу – известному лодырю – и пошептался с ним о чем-то, после чего Толька-калибровщик (специальность такая есть) и Васька пошли на склад. Это показалось Серому подозрительным. На базе ни для кого не было секретом, что попадаются любители – таскают зерно в карманах или за пазухой.

Дома постепенно наполнялся мешок, а на базаре зерно продавали по рублю за кило. Но больше всего, говорили, растаскивают зерно на складе. У Серого была свободная минута, и он решил пойти разузнать, что там на складе делается.

Там были люди – бухгалтер с бумажками и какой-то новый человек, очень худой, тоже с бумажками. Человек тот показался Серому знакомым. С ними был и завскладом. Они ходили по длинным узким проходам между кукурузными буртами и считали мешки. А за ними на некотором расстоянии шли Васька с Толькой. Они незаметно снимали мешки с тех буртов, где уже считали, и перекидывали на другую сторону – там, как видно, мешков этих явно не хватало. Делали они это так ловко, что идущие впереди ничего не замечали.

Уже прошел слух, что завскладом собирается увольняться, и Серый понял: идет процесс передачи склада новому заведующему, это его надували. Обиделся Серый. И решил он помочь новому человеку – честному, наверное.

Конечно, он мог подойти и сказать обо всем. Но подумал, что Толька с Васькой не одобрят такое поведение.

«Они ведь, – подумал он, – честными считаются, а я недавно из тюрьмы и вдруг, выходит, за общественное достояние ратую... За принципиальность, за правильность поведения где-нибудь на собрании похвалят, а эти обязательно подумают: ишь, старательный какой, других топит, а сам всю жизнь воровал. Но уж если говорить о принципиальности, то растаскивание зерна по горсточке, за пазухой – страшное крохоборство, если уж красть, так по-настоящему. Человек должен знать, кто он – жулик или честный человек. Если жулик – в тюрьме посиди; если честный – какого черта мараешься с зерном! Ведь здесь уже точно никаких рефлексов быть не может, и только примитивная такая жадность».

Прикинул он все это и решил помочь этому парню, но по-своему. Когда Васька с Толькой, перебросив мешок, отдалялись, он этот мешок хватал и обратно на место укладывал. Так они и ходили: впереди завы – старый и новый – с бухгалтером, за ними Васька с Толькой, а последним – Серый. Судя по тому, каким нервным выглядел в конце операции завскладом (старый), Серый со своим делом справился. И тогда он узнал в новом заве Сашка.

Сашко часто стал подходить к Серому поговорить о жизни, позвал Серого к себе домой, познакомил с женой Мариной, и Серый стал частенько к этим ребятам заходить.

...Опять я на вокзале. Всегда, когда в душе хаос, я иду сюда – на вокзал, ведь так часто он заменял мне дом... И в суете, толкотне вокзальной я прячусь от мыслей, а теперь еще и от Александра, то есть Сашка. Неизвестно почему, я доверил ему свою страшную тайну, разделенную Днестром,– тайну рефлекса. Это случилось в тот день, когда я вновь подметил у себя нотки агрессии. Я не знаю, что происходит в моем организме, но часто ловлю себя на желании выпить. Какая-то во мне тревога, беспокойство, страх... Я как будто живу в ожидании стука в дверь и приказа: «А-ну, собраться с вещами...» Когда выпью, исчезает страх, я над ним возвышаюсь, я ему мщу, становясь дерзким, придирчивым, агрессивным. Потом, трезвый, я ужасаюсь власти этого проклятого зелья...

В тот день, когда я открыл Сашко мою тайну о свертке в Днестре, он меня выручил из милиции, куда я попал, немного пьяный, из-за скандала с командировочными юнцами. Скандал, к счастью, обошелся без мордобития. Было бы мне худо, если бы не пришел вдруг Сашко. Этот мастер на все руки недавно отремонтировал, оказывается, нашему милиционеру мотоцикл. Сашко меня выручил, но теперь я у него под конвоем...

В последнее время я часто думал: как раньше были приятелями урки, так и теперь, неужели дружба с нормальными людьми для меня заказана?

Мне всегда казалось, что человеку из «прошлой» жизни скучно среди людей нормальных до тех пор, пока он не научится жить их интересами и делами, а ведь это не так-то скоро происходит... Теперь стало понятно: чтобы дружить, не нужны слова, нужно взаимопонимание. Терпеть не могу тех, кто, считая, что опускается (для моего удобства) до «моего уровня», пытается говорить со мной на жаргоне... Но также не терплю возвышенных словес, пышных разговоров о «чувстве локтя». Александр ничего подобного не говорит, но чувство это тем не менее я ощущаю.

Когда мы шли из отделения, я ему рассказывал о своем беспокойстве, о страхе, о привычке заглушать его алкоголем. Мы шли к Днестру. Когда показалась река, ноги отказались меня нести. А ведь с тех самых пор, с той памятной ночи я и гулять ни разу не ходил к Днестру: сверток, словно труп убитого мной человека, вопил со дна реки.

Бедный Сашко! Он теперь тоже жертва моих идиотских рефлексов. А почему, собственно, он «бедный»? Ведь у него – Марина, а она – чудо, Марина. Она красивая, волевая, сильная. Сашко хочет ребенка, еще до свадьбы купил детскую коляску, но Марина эту коляску упаковала в клеенку и запихнула в сарай, а взамен притащила кучу учебников. «Ребенок будет после вуза,– говорит она.– Сначала вуз, потом ребенок. Обязательно будет...»

Сашко очень боялся, что мои рефлексы будут часто просыпаться под воздействием вина, а пью я главным образом в компании Карася, поэтому мой новый друг старался незаметно, мягко окружить меня со всех сторон, привлечь к шахматам, спорту, литературе... Он очень старается при этом быть естественным. Но я делаю вид, что ничего не замечаю – мне это приятно. Наверное, только так я и могу с ним сблизиться, хотя... Он славный парень, он мне нужен куда больше, чем рыжие и прочие, и все-таки во мне – постоянное ощущение какого-то неведомого барьера между нами, который трудно перешагнуть каждому: он не может стать таким, как я, а я таким, как он. С одной стороны, во мне силен страх перед прошлым, с другой – это же прошлое как будто притягивает вопреки здравому смыслу. Что это? Может, это цыганская «болезнь», зовущая в кочевую жизнь – в холод, грязь и нищету...

Да, но хаос у меня в душе сейчас совсем по другой причине. Подошел ко мне вчера после работы Сашко и позвал к себе. Когда мы вошли, Марина, пожав мою руку, извинилась и ушла, ссылаясь на дела. Мы вошли в гак называемую чистую половину, где я увидел на столе нечто, что узнал не сразу, а когда узнал... вспотел: на столе лежала посуда из гостиничной кладовки – по десять экземпляров каждого предмета, тут же я увидел на стуле выстиранный плед.