Текст книги "Улыбка Фортуны"

Автор книги: Ахто Леви

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)

– Ну, что? Дернем по стаканчику? – Карась обольстительно улыбается.

Возникает диалог:

– А у тебя есть?

– Не...

– Ну, постоим немного, кто-нибудь подойдет...

И мы стоим и ждем кого-нибудь.

Я – как спичка в потоке дождевой воды у тротуара, оторвавшаяся от одного берега, застрявшая где-то в середине потока, кручусь, не имея сил пристать к другому. А жизнь вокруг, судя по всему, продолжает идти так, как и до моего появления, она идет своим ходом, в определенном ритме, темпе, и кажется мне она довольно однообразной.

Алло! Где ты, капитан? Продолжаешь рассказывать в колонии о том, как надо начинать новую жизнь на свободе? Алло, капитан! Ты говорил: «Ваша беда в том, что вас (людей с прошлым) как магнитом тянет друг к другу, что вы не хотите общаться с нормальными людьми, не хотите вливаться в нормальную среду...» Кому из нормальных людей нужен я, капитан? Кому нужен такой вот Рыжий, капитан?

Жизнь идет своим чередом, в этом городе ничего не изменилось от того, что я сюда прибыл, «Я—человек пропащий». Так, что ли? Согласиться?..

Рыжего в те дни он не встречал. Как-то, вспомнив о нем, Серый решил разыскать его жилище. Дом этот был расположен на окраине города, а во дворе, как полагается, обитала злая собака. Он ошибся дверью, постучал к Антошке, к тому самому ростовщику, который теперь ничего не берет. Это был лысый дядя, пожилой, на вид добродушный. Он показал, как пройти мимо собаки к Аркадию.

Серый вошел в унылую темную комнату. Рыжий сидел с озабоченным видом на кровати, Женька – на стуле; перед ними на табуретке, заменявшей здесь стол, стояли стаканы с вином, лежали ломтики сыра. Пустая бутылка стояла в стороне. Друзья отлили из своих стаканов понемногу в третий и подали Серому. Выпили, и Евгений продолжил прерванный разговор. Речь шла все о том же.

– ...Душа родная около, раз! Питаешься не в столовой, где от угара, шума и треска кишки выворачивает, а кушаешь вкусную домашнюю пищу, два!..

Женька опять расписывал преимущества семейной жизни. Глаза его азартно блестели, но Рыжий коротко сообщил, что не везет ему с женщинами – не клюют.

Такому заявлению Женька откровенно удивился.

– А ты не того... – Евгений критически рассматривал Рыжего. – Есть такая поговорка: «По одежке встречают, по уму провожают»...

– Что ты хочешь сказать, дурак я, что ли?

Евгений сказал, что нет, он не это имел в виду, и стал задумчиво рассуждать.

– Тебе бы костюмчик какой-нибудь... лучше всего итальянский. Нейлоновую рубашку, венгерские туфли, транзистор бы японский... —говорил он.– Сразу внимание другое. Да и конура твоя обставлена паршиво. Разве можно сюда пригласить женщину! Не мебель – дрова. Софа?.. Вот-вот развалится, клопы, наверное, есть? Гарнитурчик бы тебе немецкий... ореховый.

Евгений презрительно оттопыривал губу и качал ногой. Рыжий был невеселый.

– Клопов нету, – сказал он. – Чего нет – того нет... Да разве они мои, эти «дрова»?

Конечно, Евгению следовало бы скумекать, что Рыжему тут ровным счетом ничего не принадлежало.

– Ну, это ладно, – согласился он. – А теперь насчет манер. Человек с тонкими манерами всегда сделает карьеру, даже в таких тряпках, как на тебе. Вращаться-то придется не среди кодлы какой-нибудь, а среди порядочных людей. Учти, – сказал он назидательно, – жизнь – это шахматы. Хороший шахматист не стремится выиграть, он только дожидается наиглупейшего хода противника, чтобы тут же сделать ему мат. Правильно я говорю? – обратился он к Серому, но ответа не дождался. Да и не нуждался он в ответе.

– В общем, дорогой, – продолжал Евгений, – с бабами главное – обращение. Когда идешь с ней по улице, по какой стороне ты от нее топаешь?

Рыжий смотрел ошалело.

– А надо по левой, чурбан! – сказал Евгений. – Когда поднимаетесь вверх по лестнице, ты – впереди; когда спускаетесь вниз – ты сзади. Во как надо! При выходе из трамвая: «Пардон, мадам!» – не забудь выскочить раньше и подать ручку. Не хитро, как видишь, а для них это самое главное. Им игра нужна. Ты думаешь, культурный человек откусывает хлеб от ломтика? А-а, нет. Культурный человек отламывает по маленькому кусочку левой лапой. Нож... Им режут мясо, но в пасть его не суют. Пищу в пасть себе толкаешь вилкой, а рыбу лопают только вилкой и хлебной корочкой. Немцы применяют две вилки, но ты же не немец... Салфетка... Рожу этой штукой не вытирают – не полотенце, а только лапы.

Рыжий угрюмо поводил плечами. Евгений, скоро наговорившись, попрощался и ушел, после чего Рыжий долго сидел насупившись, курил.

– Итальянский костюм... Венгерские туфли... Транзистор японский. Псих! На все это нужны бешеные деньги. Где же я их возьму?

Рыжий выжидательно посмотрел на Серого, но, не уловив сочувствия на его лице, сказал:

– Айда к Антону. Посоветуемся. Чего-то надо придумать. И знаешь что, давай держаться вместе. Тебе же тоже надо что-то делать. Удивляюсь, как тебя там, на майдане, мусора не выкурили еще.

Он удивлялся, как это Серого милиция еще не прогнала с вокзала. И вспомнились Серому предупреждения некоторых ребят в колонии: «Дружинников и бригадмильцев опасайся, как огня...» Однако за то время, что он уже пробыл на воле, на вокзале его беспокоили только в первые дни. Теперь же спать не мешали.

Пошли к Антону. Проходя через дверь, Рыжий бросил небольшой кусок колбасы собаке.

– Сколько ни стараюсь приручить эту тварь – бесполезно. Каждый день вот так: дашь колбасу (хлеб не жрет, гад) —пропустит мирно, не лает; не дашь – полгорода своим визгом поднимет. Вымогала проклятая!

Собака проводила их ироническим взглядом, торопливо заглатывая колбасу.

Антошка и его жена Марфа, сухощавая старуха, сидели за кухонным столом. Марфа увлеченно пожирала жареную утку, Антон на счетах проверял, очевидно, положение кредитов по исписанной школьной тетрадке. Выслушав соображения Рыжего относительно сложности создавшейся ситуации в том именно смысле, что по тюрьме он покамест еще не скучает, но работа для него и унизительна, и утомительна, а если еще взять в соображение тот факт, что исчезли куда-то с лица земли почти все хоть мало-мальски стоящие ребята (не говоря уже о том, как охамели легавые, вплоть до дворников), то жить стало совершенно невозможно, Антон, не переставая щелкать, повел такую речь:

– Жених ты, конечно, никудышный – никакого шику. Да ты спать больно любишь. А то вот в воскресенье на толкучку сходил бы... Придешь туда, что-нибудь скупишь подешевле, а в разгар толкучки отдашь за настоящую цену. Много-мало, но прибыль будет. А ты все спишь...

Глаза Рыжего недобро сверкнули: Не нравилась ему, видимо, такая речь.

– Ты что, спекулянтом мне сделаться советуешь?! – спросил он,

– А кто такой, по-твоему, спекулянт? – не обижаясь, задал вопрос Антон. И тут же сообщил: – Регулятор, улучшающий на добровольных началах снабжение в городах. Разве справедливо, что молдаване в мае уже нюхают розы, а украинцы в июне лакомятся клубникой, когда ленинградцам в это же время не хватает витамина «С»? А спекулянт... В Ленинграде нет вишен? В Одессе нет кофточек? Пожалуйста! Будут доставлены своевременно. И получается, что спекулянт помогает людям. И государству от него польза: он денежки залежавшиеся в оборот вытягивает. А какую прибыль получает от него авиакомпания!

Антошка умолк. Марфа перестала терзать утку и с уважением выпучила глаза на своего супруга.

Взглянув на Рыжего, Серый догадался, что сейчас тот непременно скажет несколько чрезвычайных слов, и мысленно его одобрил. Однако Антон еще не все сказал:

– Доживи до весны, – он не поднимал глаза от тетрадки, – зацветут розы, поспеют вишни, провернешь пару операций, поможешь людям по части витаминов. Парень ты молодой, здоровый...

– Хорош гусь! – проворчал Рыжий, когда вышли от Антона. – «Доживи до весны»... Ему что? Скоро свинью зарежет. Мясо жрать будет, а мы, значит, весну ждать должны...

И он разразился ругательствами в адрес Антона.

– Он бы меня в два счета выгнал, – сказал Рыжий, – но боится.

Я ему еще несколько лет назад мозги вправил. А теперь ему и милиции вроде боязно, потому что не прописан я. Но и меня тоже.

Петро

В тот вечер рассчитывать на приличную постель Серому не приходилось: в залах ожидания не только лечь – сесть было негде. Скамейки, прилавки буфетов и «Союзпечати», подоконники – все было занято, в залах духота – не продохнуть. «А ведь раньше ты не был таким барчуком, —посмеивался над собой Серый, – раньше тебе любой товарный вагон хорош был. На чердаках чувствовал себя по-домашнему, на колокольне церковной, помнится, недурно переспал. Дровяными сараями не брезговал, а тут...»

Перешел виадук, направился на запасные: пути. Там стояли порож-

ние составы. Подошел к пассажирскому, однако попасть вовнутрь не так-то просто: двери заперты, до окон высоко, не достать. Ходил от вагона к вагону и, наконец, нашел лазейку. Впрочем, дверь в тамбур была закрыта, но у неё было разбито стекло. Тут-то он и залез.

Внутри пахло масляной краской и даже в темноте чувствовалось, что в вагоне чисто. Видно, состав только что из ремонта. Так называемый рабочий поезд. Рядом стояли составы дальнего следования и мягкие вагоны. Но Серый решил не привыкать к роскоши. Снял одежду, свитер подстелил, а брюки повесил на верхнюю полку, под голову устроил ботинки – совсем как в былые времена. Улегся – красота!

Уснул сразу. Но через час проснулся. Прислушался – сомнения нет, кого-то черт принес. В нос ударил едкий запах махры, послышались тяжелые шаги. Это мог быть железнодорожник. А вдруг милиционер?

– Кто здесь? – спросил он громко, но на всякий случай вежливо.

– А ты кто? – ответил из темноты строгий голос.

Человек подошел и поскреб спичкой по коробке, осветил Серого.

– Я... проездом. В гостинице нет мест, на вокзале тоже... Вот здесь временно устроился,– объяснял Серый. Еще он добавил, что временно не работает, что его вопрос решается в исполкоме, что лично начальник милиции с ним знаком, и жена его, и еще что-то собрался добавить, но...

– И я... то же самое... проездом, – произнес строгий голос незнакомца.

Снова зажглась спичка, и теперь Серый рассмотрел неряшливо одетого человека лет под пятьдесят. Человек был высокий, худой, обросший, с Широким лбом, глаза умные; на нем тельняшка, на ногах – кирзовые сапоги.

– Меня Петро зовут, – представился пришедший, расстегивая куртку.

– Какого черта спать мешаешь! – от вежливости Серого осталось немного. – Отправляйся в любой номер и ложись. Гостиница бесплатная, а я тебе не администратор.

Человек рассмеялся и, буркнув «извини», послушно последовал совету, но через несколько минут появился снова.

– Не спишь? – спросил он.

– Нет.

– Поговорить охота.

– Давай.

Серый тоже назвал свое имя. Неудобно все же: человек, видимо, с открытой душой. Помаленьку разговорились. Собственно, секретов у Серого не было, тем более от таких парней, как этот. Незнакомец о себе, однако, неохотно говорил, скупо. Он предложил заварить чифирку и извлек толстую свечу и пакетик с чаем. Только теперь Серый заметил у него полевую сумку, из которой появилась еще и алюминиевая кружка, почерневшая изнутри и снаружи от постоянного чифироварения.

– Индийский, высший сорт. Но закус... засосать ничего такого особого нету.

Имелось ввиду что-нибудь солененькое.

– Только вот хвост засушенной трески,– сказал Петро, – но большой трески. Большой хвост. Хватит на двоих.

Осталось раздобыть воду. Как по заказу пошел дождь. Открыли окно, высунули кружку, набрали воды. Остальное было делом нескольких минут. Пили по очереди из одной кружки, дав ей остыть немного, небольшими глоточками – по два глоточка каждый.

– Глотаешь, как настоящий чифирист, – заметил Петро, любовно обнимая ладонями кружку.

Серый признался, что не очень это любит из-за сердца – бережет, но что пил когда-то, так что привычка сохранилась, И спросил незнакомца, откуда он.

– Сюда я издалека приехал,– сказал тот, – из Новосибирска считай, а в Новосибирск – из Томска. Но это не значит, что я-в Томске живу. В Томск я приехал из Омска, а в Омск – из Челябинска. Но и в Челябинске я не живу. Туда я приехал... М-да, конца этому -не будет. Да и какая разница, откуда я.

Пришлось согласиться, что разницы никакой нет.

– Ты грамотный? – спросил он вдруг. И, видя недоумение на лице Серого, добавил: – Писать умеешь? Мне письмо одно заделать надо. Сам я неграмотный. Читать умею, а писать вот не научился.

Он объяснил, что есть у него друг, которому непременно нужно написать, но подходящего человека до сих пор не попадалось. Бумага у Серого всегда имелась, и писать он любил.      ‘

– Что писать-то?

– Я говорить буду, а ты пиши.

И Серый писал. Петро говорил медленно, степенно, не останавливаясь.

«Здравствуй, Коля... пиши – Николай Гаврилович!

Что ты с Катей переписку держишь, я еще давно знал. Сам ее письма к тебе читал, когда ты в тюрьме загорал, а я на твоих нарах спал. Только ты ее от всех скрывал, прятал. Я и смолчал. А как мы сговорились бежать-то, ты ей, верно, и написал о том. А она всем сердцем к тебе рванулась, и такие письма от нее пошли, что и чурбан бы не выдержал. Ну, и ты качнулся – нет тебе охоты с нами бежать. А отказаться боялся, и нам сказать о том – трус ты, молодой еще. Я и решил, что тебе помочь надо. Вот потому и запер тебя в ту ночь в школе, где ты один остался науку одолевать. А ты небось всю ночь там перестрадал. Теперь зато, дурень, поумнел и понял, что я тебе не зла, а добра желал и от «крытки» спас (закрытой тюрьмы). А благодарность твоя мне не нужна. Ее благодари. Одно тебе скажу: из всех нас у тебя одного ОНА была, а с ней и воля и все твои мечтания об учении.

Наказ у меня к тебе. Выйдешь на волю – не воруй. Ну, а если жизнь тебе, может, не дорога, только словчи еще хоть разик, не жить тебе. До первой колонии доедешь, моей рукой тебя первый вор покарает и будет тебе «вышка» без суда и следствия за то, что ее обманешь, и она уже больше в нашего брата не уверует. Детей своих наделаешь, им скажи: Петро такой был. Велел Екатерину слушаться и на воле всю жизнь жить, нашей каторги не знать. Счастливо тебе, Николай! Наказ я тебе, как старший, даю. А Григория в расход пустили, царство ему небесное!

К сему друг твой бывший. Петро».

–      И все! На том и кончай.

Петро замолк.

– Адрес я писать научился, – добавил он тут же. – Как достану конверт, так и пошлю...– Еще одно письмо сделаем?

Серый вырвал еще лист из тетради и приготовился.

«Уважаемая Екатерина Сергеевна! – начал Петро.

Я Вам пишу и надеюсь, что Вы и есть такая, как я о Вас думал в то время, когда расстался с Николаем, который есть бывший мне друг по несчастью. Так потому, что я о Вас думаю хорошо, я Вам пишу это письмо. Есть у меня к Вам слово. Все меня считают сейчас человеком конченым. Срок у меня еще сидеть двенадцать лет. А сижу я с небольшим перерывом уже пятнадцать, и я уже теперь человек и впрямь конченый, потому что, наверное, дадут мне «вышак» за одно дело. Но только хочу сказать – я человеком остался и ценить добро умею. Вам за Николая, за Ваше отношение к нему – мой нижайший поклон. И не побрез-

гуйте Николаем, в нем человек есть, за что я его и любил, как друга и сына. Говорю Вам это сердцем. Хотя и нет никому дела до меня, хоть и отбросом я стал, а сердце-то у меня есть. С ним и помру.

Я в жизни ни перед кем не кланялся и не унижался, а Вам бы стал не только служить, а и прислуживать, потому что не побоялись Вы за Николая поручиться, срок ему сбавить помогли. Поверили ему и этим его спасли от червоточины в нем, так как он до Вас вор был, а теперь есть и будет человек. А что он Вас обмануть может – не бойтесь, не обманет, он не такой. И еще я Вам обещаю, чтобы Вы не волновались, – писать я ему больше не буду и беспокоить. Не по пути ему со мной.

Здравия Вам желаю.Петро».

Взяв письма, он молча начал очищать кружку от чая, хозяйство в порядок приводить. Глядя на заросшую физиономию нечаянного спутника, Серый повторял про себя строки только что продиктованных писем и, казалось, все еще слышал спокойный, степенный, немного строгий голос их автора.

– Ну вот, теперь тебе уже ясно, откуда я,– равнодушно сказал Петро. И предложил: – А что, будем спать? Спасибо за услугу.

Но теперь уже Серому спать не хотелось, и он спросил, действительно ли может Петро покарать этого Николая чьей-то рукой.

– Не знаю, не смогу, наверное, – сказал Петро. – Но ему об этом полезно не знать. Он, конечно, не дурак и сам все понимает и в жизнь воровскую уже не уверует. Но мне... верит. Знает: что сказал Петро – твердо.

– А почему тебе «вышак», – спросил Серый напрямик, – и за что пустили в расход Григория?

– Григория в беге смольнули. А меня почему?.. Что ж, парень, знать

мы один другого не знаем. Встретились ночью, а утро нас, может, в разных местах поймает. Потому, хоть и ни к чему тебе это, могу сказать. Человека я из охраны решил, случайно убил, когда бежали. И что плохо – человек тот хороший был, тоже молодой, службу нес, а к нам без злобы относился. И мы его за это уважали. А резал я его оттого, что темно было, не не узнал, да и узнал бы, все равно. В засаде он был и вдруг на нас вышел.

Серому хотелось узнать многое: куда он едет, что думает предпринять? Он снова, как раньше, почти физически ощущал безвыходность положения этого человека. И все же он ни о чем больше не спросил – неприлично. Однако Петро сам, будто в раздумье, произнес:

– Старика повидать хочу. Отец у меня еще жив... Старый уже совсем. И я не молод, с ним как будто ровесники. Крестьяне мы. И я крестьянином когда-то был... – Он тяжело вздохнул. – Мечта у меня была сделать кому-нибудь хорошо. Не вышло... Ну, спокойной тебе ночи. Ты. свою дорогу правильно решил, будь только понастырней. Сейчас у тебя дорога впереди, хочешь – тормознешь, хочешь – в сторону свернешь, твое дело. А только... сейчас время другое...

Пожав Серому руку, он ушел в соседний отсек.

Серый лежал с открытыми глазами, слушал шум дождя в ночи и думал.

«Этот человек – вор, – подумал он о Петре, – и все-таки человек. Но почему он стал вором? Почему оставил «старика», ведь он, видно, отца всю жизнь любил и едет к нему сказать свое последнее «прощай»? Он убийца. Для него все кончено. Он еще жив, но уже за смертью числится. Он сам это знает, и я знаю это, и все, кому станет известно, что он совершил убийство при побеге из тюрьмы,– все это знают. Но сейчас он еше жив, понимает, что дни его сочтены, и все-таки заботится об одном из тех, кто останется жить!.. Была бы такая сила, которая могла его

освободить от страшного груза совести, мучающего его, наверное, больше, чем страх перед расплатой, была бы такая сила, которая простила бы ему его жестокую жизнь с бесконечными сходками, убийствами, кражами, – он бы не ловчил больше, не искал легкой жизни, подобно Рыжему и Евгению, он бы стал пахать, не жалея живота, построил бы дом и сделал бы «кому-нибудь хорошо», чтобы хоть как-то, хоть частично расплатиться за постоянную жестокость вокруг него и в нем самом... «Не вышло». Он прозрел тогда, когда жизнь потерял, но почему не раньше?! Неужели нужно прожить жизнь, чтобы в конце ее осознать: я жил неправильно, если бы можно было сначала...

...«Время другое»... И он об этом говорит. Воры, словно рыбы, выброшенные на берег, задыхаются в сегодняшнем дне, как будто лишенном для них кислорода. Время, которое заставило профессионального вора трудиться и сделало невозможным существование воровского быта... Но с каким недоверием относятся люди к тем, кто оступился, как не замечают, не верят, что эти оступившиеся хотят жить другой жизнью...

Все говорят: «время другое»... Почему? Для воров время другое, потому что полетели их законы, а для других людей – не воров – как изменилось время? Я этого ничего не знаю. После войны обществу, наверно, было непросто, нелегко восстановить разрушенные города, разрушенную жизнь; сегодня это сделано, тогда, может, в этом и заключается понятие «другое время»? И жизнь ушла вперед уже настолько, что нанесла смертельный удар организованному миру воров дракону.

Дракон убит, но драконята, маленькие и побольше, они, конечно, живут. Каким же образом мне доказать конструкторам сегодняшнего дня, что я – не дракон? Не могу я грудью амбразуру закрыть, даже в космос вместо Лайки полететь не могу, туда уже люди летают... Тогда чем же?..

Послышался громкий разговор, беззаботный молодой смех, и опять по вагону загромыхали шаги. Тут же тихо, как тень, появился Петро и крикнул:– Кто идет?!

Шаги и голоса замерли, из чего можно было заключить, что это, должно быть, «свои».

Петро осветил прибывших. Перед ними стояли два совсем молодых и мокрых от дождя парня. Один – в обыкновенном дешевом костюме. Зато другой... Лет семнадцати, светловолосый, широкоплечий, он был одет в широчайшие штаны и куртку, похожую на фрак. Верхнюю губу его покрывал темный пушок, левую половину лица украшал здоровенный синяк. Он стыдливо отворачивался от спички, которой Петро освещал их, и его приятель объяснил:

– Он стеснительный.

Оба они были пьяны. Уложили их спать – места всем хватало. Но Серого злило, что обнаруженную им щель так запросто находили все кому не лень.

Пытаясь уснуть, прислушиваясь к пьяному шепоту юнцов, он почувствовал дикий приступ злобы. Какого черта, спрашивается, шляются эти тут по вагонам? Общество ведет борьбу с ворами, с профессионалами, такими, как Петро, например, но это еще полдела. «Честного» вора не стало, а вот такие «кильки», как выражается Рыжий, «желторотики», которые о «законе» и не слышали, шляются по вагонам пьяные. А где их мамы и папы? Небось в институтах заседают, на собраниях или дома кофеек пьют и беседуют насчет того, в какой из западных

стран меньше хулиганства и больше воровства, или наоборот, и что говорят ученые-криминалисты по этому поводу. Дискутируют!

На практике же простой милиционер эти проблемы решает, за теоретиков и родителей отдувается, и пить ему кофеек совершенно недосуг.

Серый представил себе молодого, здорового и беззаботного франта с синяком уже немолодым, уставшим, он даже по-своему набрался мудрости, но жизнь промотал, потерял ее, как Петро. Эти ребята еще молоды и сильны, они еще не устали. Им сейчас нужна разрядка физической энергии, нужен бокс, бег, самбо, танцы. Им так же, как когда-то Серому, нужны приключения – все равно какие и во имя чего. Потом... Уже потом человек начинает крепнуть умом.

А сейчас... Можно пугануть их тюрьмой, сказать, что в тюрьме плохо. Но что толку от этого? Тюрьма тому, кто в ней не был, неведома. Но «желторотики» слыхали, что в тюрьмах находятся «отчаянные» люди, вот этих-то «отчаянных» и хочется посмотреть. Понимали бы они, что тюрьма – вне времени и поэтому страшна, знали бы, что из себя представляют «отчаянные» люди... Вот это и нужно им каким-то образом показать, рассказывать об этом – бесполезно. И пусть Серый сам только что выскочил из тюрьмы, он – человек и не может не думать о судьбе этих юнцов. Он просто обязан дать этим молокососам надолго запоминающийся урок, пусть узнают, кто такие «отчаянные» и романтические люди, ночующие в пустых вагонах. С этим решением он встал, подобрал короткую доску, оставленную, наверное, кем-то из вагоноремонтников, и, подойдя к спящим юнцам, принялся нещадно лупить их. Они вскочили и дико заревели с перепугу. Появился Петро, и Серый ему коротко объяснил свои педагогические раздумья. Пока он был занят этим, желторотых как ветром сдуло. Насмеявшись, они с Петро легли снова, и теперь Серый заснул мгновенно.

Но эта ночь не была предназначена для отдыха. Вдруг ребра Серого ощутили ритмичный перестук колес на стыках рельс, до сознания дошло: «гостиницу» угоняют! Караул! Соскочив, он схватил в охапку одежду и ботинки и помчался на тамбурную площадку. Петро здесь не оказалось. Он крикнул в вагон: «Петро!», но ответа не последовало. Побежал искать – не нашел. Вспомнил его слова: «А утро нас в разных местах поймает»... Ушел, видно, раньше.

Прыгать пришлось на ходу, дорога была каждая минута: поди знай, куда уже занесла тебя эта чертова «гостиница». Обошлось все благополучно. Тут же на рельсах под дождем со снегом оделся и потопал обратно, в город. За час дошел. Дождь перестал, рассвело, и настроение улучшилось. Отдохнуть и согреться решил в бане.

Маленькие успехи

В тот же день Серого разыскал Карась, который сообщил, что искал его всюду, потому что нашел для него временную работу. Недалеко от пивнушки Барабана, на углу, стояла будка чистильщика обуви – старого инвалида дяди Вани. Серый с Карасем нередко там торчали, миролюбиво перебраниваясь со стариком, любителем пошутить, иногда вином его угощали, а иногда важно восседали напротив него на сиденье и позволяли почистить себе ботинки.

Дело у дяди Вани шло не очень бойко, слишком он увлекался международным положением и вообще политикой. Он целый день читал газеты, от доски до доски прочитывал все центральные, и клиента замечал только тогда, когда тот, уже взгромоздившись на сиденье, совал ему под нос свою ногу. Зарабатывал, конечно, не шибко. Зато спроси у дяди Вани про международную ситуацию, объяснит детально.

И вот он заболел. Вчера Карась из жалости к старику чистил за него ботинки и выклянчил для Серого ключи и право занимать будку до его возвращения.

Так Серый получил неожиданную возможность не только слегка заработать, но и спать без помех. Правда, лежать в этой конуре было исключительно неудобно. Примостив доску на сиденье, он спал на ней, ноги приходилось задирать вверх, зато... никого вокруг – красота! А насчет того, чтобы заманить клиента...

Во-первых, он действовал на гигиенические чувства -прохожих. «У чистоплотного человека,– говорил он,– всегда начищенная обувь...», «О ваших ногтях, сеньор, пусть вам говорит ваша жена, но вашим ботинкам определенно стыдно за вас...» А во-вторых, завлекал анекдотами: «Слушай, земляк, куда летишь? Садись, недорого анекдот продам. Ты слыхал про капиталистического зайца?..»

Клиент об этом зайце не слыхал. Заинтригованный, останавливается и садится. Рассказывая анекдот, Серый хватает его ногу и эдак между прочим чистит. Потом, между прочим, пожалуйста, полтинничек... «Почему полтинник? Положено двадцать?» Тут, милый, все в порядке: двадцать – за чистку (это Ване), тридцать – за анекдот (это Серому).

И какие только ноги не проходили перед ним! Чередовались ноги и ножки, а последние навели его на исключительно лирический лад, и он сочинил стих:

Вьются тропки по земле и тропиночки,

Дороги и дороженьки.

Ходят по тропкам, по дорожкам ботиночки,

В них ноги да еще ноженьки...

Когда не было ни ног, ни ножек, он созерцал жизнь улицы, пытаясь угадать характеры и род занятий прохожих. Получалась забавная игра, где он был вершителем судеб: вот он мысленно выдал одну сердитую старушку замуж за важного офицера и развил версию их совместной жизни.

Игра игрой, но только мимо проходили люди, молодые и старые, и все они были удовлетворены своей жизнью, даже те, кто казался сердитым. Это была, пожалуй, даже не удовлетворенность, а определенность. Идут два молодых человека, у них в руках книги, и говорят они оживленно о чем-то, с легкостью обмениваются непонятными Серому терминами – студенты или молодые ученые. Смогли бы они подружиться с ним? Возможно, они могут к нему неплохо относиться, но им должно быть скучно с ним, да и ему с ними. Зачем образованному человеку, пускай даже очень доброжелательному и любознательному, пускай очень воспитанному и предельно человеколюбивому, такой друг, как Серый Волк? Зачем людям, имеющим друзей с равными интересами, с равным интеллектом, зачем им дружба пускай самого что ни на есть благонамеренного, но малоразвитого жулика, хотя и бывшего?

Даже такая простая рабочая терминология (какую он слышит от прохожих), как-то: «оторвался прицеп», «остановился конвейер», «стерлись шестеренки», даже такие слова для него – как иностранный язык, которому Нужно учиться. Действительно нужно. И он понимал это так: нормальные люди живут в своем мире, а такие, как Евгений, Рыжий, Петро и даже Карась, – у этих будто бы свой особый, отгороженный от других мир. Серому казалось, что он сделал все, чтобы с этим миром расстаться, но, выйдя из тюрьмы, он не вышел еще из него. Чтобы выбраться из одной жизни в другую, надо много пройти. Грань между этими двумя жизнями – не тюремная калитка. Грань – расплывчатое понятие, а может, ее и нет, а есть постепенный переход с одной стороны

улицы на другую, постепенное слияние с нормальной жизнью. Ведь и улицу перейти нелегко. А если не улицу, а целую площадь надо перейти? Или, как у Петра, – обрыв... И нет ни моста, ни туннеля, нет перехода? Или, может, будка чистильщика является переходом?

Конечно, быть чистильщиком молодому и здоровому человеку не годится, это даже унизительно. Но это и есть шаг в преодолении барьера недоверия. Если человек стоит больше – он своего добьется. А потом... Будка чистильщика для Серого – тоже своеобразная тюрьма. Но с другой стороны, если ты пуст и в голове у тебя ничего нет, значит, твоя тюрьма в тебе самом.

Он вспомнил, как однажды в одной из тюрем был водворен в карцер на пятнадцать суток. В этой камере было настолько мрачно (в карцере иначе и не должно быть), что ему просто необходимо было из нее вырваться. Но он мог только бегать из одного угла этой каменной камеры в другой. Пятнадцать суток бегать на такой ограниченной дистанции – дело невеселое. Да, ему жутко хотелось из этой камеры уйти, так сильно хотелось, что он... ушел все же. Он начал жить в воображении, произошло небольшое землетрясение, отчего он провалился в трещину, образовавшуюся в полу его камеры, и, падая долго, наконец очутился в гигантской подземной пещере, где открыл город, сохранившийся после какой-то неизвестной цивилизации... Целый район мертвого города, где были дома, и дворец, и изумрудное озеро, и чудеса, и даже любовь – женщина, рассказавшая ему о прошедшей жизни во «дворце знаний» на экранах своеобразных телевизоров. Он был один в этом мертвом мире – живой, так же, как в этой камере, которую какое-то время не ощущал, живя бесконечно интересной жизнью, хоть и придуманной...

Вспомнив это, он еще раз утвердился в сознании, что с ковшом ли ассенизатора в руках или лопатой, в кочегарке или в этой будке, ночуя вверх ногами или вися на ветке вниз головой, он свободен, он проложит свою тропинку в мир нормальных трудящихся людей, заставит их уважать себя. Желания и терпения у него хватит.

«Всякий труд – дело чести», – окончательно решил Серый, улыбнулся и начал работать. Клиенты попадались разные, некоторые придирались, заставляли получше натереть ботинки.