Текст книги "Улыбка Фортуны"

Автор книги: Ахто Леви

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)

– Старайся, голубчик, – бурчал посетивший будку Рыжий, которому был отвратителен трудовой энтузиазм приятеля, – сделаешь карьеру...

Серый не реагировал, работал молча. Он не мог понять свое отношение к Рыжему: с одной стороны, тот ему нравился – сильный физически, великолепно сложен; с другой стороны, его раздражали манера Рыжего говорить, неуважение к людям, предубежденность ко всем, кто не сидел в тюрьмах и «ничего не нюхал». Спорить с ним Серый не пытался, понимая, что, пока сам живет на вокзале или в будке чистильщика, Рыжий поднимет любые его аргументы на смех.

Но Рыжий не отказывал в уважении Серому и даже как-то пытался объяснить причину этого. Он рассказал о парнишке Диме, которого однажды в тюрьме избил за то, что тот на него набросился. Паренек был скульптором-любителем, он лепил из хлеба, потому что больше не из чего было, конечно, из своего собственного пайка. Однажды он вылепил крошечные красивые шахматы, а когда он уснул, Рыжий эти шахматы съел. Избил же Димку Рыжий из-за фигурки какой-то мифической богини, которую раздавил сапогом, за что Дима на него и бросился.

– Понимаешь, – говорил Рыжий, – я его избил потому, что уважал. Димка!.. Кто он такой был? Килька. Но воров презирал. А сила какая: сидит на штрафном пайке и лепит... Видал, натура – Голодный, а лепит. Воры ему сочувствовали, наш брат любит иногда делать добро ради показухи, а я... нет. Какой есть – весь тут. А я ведь бью только того, кто достойный. – Затем Рыжий поинтересовался, собирается ли Серый всю жизнь работать. Услышав ответ, он сказал:

– А я нет. Вкалывать за жалкие гроши! Какие-то типы, ничего не делая, загребают тыщи, а я буду надрываться за семьдесят? Как ты это понимаешь?..

Однажды какая-то девица купила у Серого подковки, и он ей их тут же подстроил. Она была не ахти как красива, но что-то в ней было. Возрастом тоже ничего, подходящая. Встречал он эту красавицу в городе несколько раз, тащился следом по нескольку кварталов, пялил глаза, надеясь как-нибудь познакомиться. И вдруг обнаружил, что и Рыжий не отрывает глаз от ее прекрасных ног.

Рыжий топал за ней на довольно приличном расстоянии, так что другому прохожему было бы и не понять, куда это он смотрит и зачем идет, но Серого не провести... А Рыжий так увлекся, что и не заметил приятеля. Пристроился Серый к нему и поставил вопрос ребром:

– Куда спешишь?

– Да... никуда,– ответил он, неохотно отрываясь от приятного им обоим зрелища.– А ты... что?

За этот краткий миг объект их внимания ухитрился затеряться среди других прохожих, и они, заметив это, пустились рысью. Общий порыв их примирил, и, отыскав снова красавицу, они, не сговариваясь, молча двинулись за ней. Пока шли не отставая, Рыжий скороговоркой сообщил, что окончательно решил насчет женитьбы, ибо все его старания найти в этом городе «порядочных» людей не имели успеха, а не помирать же с голоду. «Порядочные» означали попросту жуликов. Дела его плохи, Антошка его едва терпит, а Марфа («базарная торговка», «ведьма костлявая») буквально хватает за горло, требуя платы за хату и харчи. Что ж, тут все закономерно. Чего ждать от таких людей?

Красавица между тем направилась в скверик, недалеко от местной гостиницы, где со скучающим видом уселась на скамеечку рядом с парнями, тренькающими на гитарах, украшенных колоссальными красными бантами. Преследователи хотели уже ретироваться, когда она подняла на них глаза и хрипловатым голосом вскричала:

–      Мсье Рыжик! Пардон... Ты ли это?

Рыжий рот раскрыл и будто онемел. Затем и он, в свою очередь, недоверчиво спросил:

– Манька? Пиявка!

Серому стало не по себе: «Значит... Пиявка?» Рыжий, тараща глаза на примадонну, занял место рядом с ней, бесцеремонно отпихнув гитаристов, которые обиженно удалились. Серый тоже робко устроился на кончике скамьи.

– Здорово ты нафинтифлюшилась! – сказал Рыжий восхищенно.– Не узнать совершенно. Что это у тебя на голове такое?

– О, это шик-модерн, – сказала Маня, жеманно улыбаясь,– шиньон называется. Реквизит. Без него никакого лова. И дорогой, сорок рубчиков стоит. А это сколько стоит, как ты думаешь?

И Маня горделиво хлопнула ладонью по ляжке в каком-то подозрительном чулке из одних дыр, похожем на рыболовную сеть. Серый, конечно, смекнул, что Маня имела в виду именно эту «сетку». А Рыжий серьезно поинтересовался:

– Сколько же ты отвалила за эти дыры?

И узнали они, что приличному фраеру, чтобы преподнести такие своей крале, нужно три-четыре дня по меньшей мере вкалывать. Что и говорить, незавидная доля фраерская при теперешних модах. Серый чуть не фыркнул, вспомнив о своих недавних мечтаниях об этой красавице с дыркастым реквизитом.

Тут Рыжий представил его Мане, и он ощутил вялое рукопожатие, какие терпеть не мог: дают тебе руку, как тряпку, и не знаешь, как быть: то ли держать, то ли пожать, то ли бросить... Затем Маня поинтересовалась делами Рыжего, давая последнему очередную возможность пожаловаться на трудное время.

– Да ничего, жить можно,– затараторила она.– Тоже, конечно, приемчики менять приходится иногда, но жить вполне можно... Это я просто отдохнуть тут уселась у гостиницы, а работы здесь нету. Я в основном на почте больше бываю или в ресторанах... А вы что же, мальчики, кислые такие? На мели, что ли?

Маня вопросительно уставилась на Рыжего.

– Если у тебя туго,– сказала она Рыжему,– могу занять немного до лучших времен. Я тебя знаю, долго без дела сидеть не станешь.

– А без дела никто из нашего брата никогда еще не сидел,– решил и Серый подать голос.

Но его голос не был услышан. Ему стало неловко. Извинившись, он сказал, что пора открывать будку, и ушел.

Когда Рыжий на следующий день чистил у него ботинки, он охотно рассказал о Мане. Оказывается, Маня... (ну, об этом он уже догадался) создана природой для ублаготворения обездоленных любовью не столь из себя видных, сколь солидных мужчин. Выполняла она эту миссию со всем пылом любвеобильного сердца. Ей были известны скверики почти всех крупных городов страны, потому что по стилю своей работы была она с ними тесно связана: рассядется в каком-нибудь из них, вытянет длинные ноги и ждет. Тем, кто, польстившись на манькины прелести, садится рядом, она по ходу дела представляется Марикой, а некоторым даже Марией Федоровной.

Еще кормилась она сочинительством: сочинит какому-нибудь видному человеку – инженеру, артисту, врачу – письмо, из которого явствует, что она – женщина необыкновенной красоты, с трагической судьбой и бездной талантов,– за ним давно наблюдавшая, пришла к катастрофическому выводу, что влюблена в него окончательно и бесповоротно, вплоть до верхнего этажа высотного дома в Москве, куда она поедет, чтобы броситься вниз, если он не захочет с ней встретиться.

Инженеры и врачи на эти фокусы не клевали, особенно врачи... Что же касается артистов или, скажем, писателей, тут у Мани клёв был и кто-нибудь оставался если не с подмоченной репутацией – с пустым кошельком: шантажировать Маня умеет.

Познакомился Рыжий с Маней когда-то давно в тюрьме, где она с непередаваемой страстью пела назло надзирателям, пытающимся остановить «это безобразие», блатные песни на манер цыганских романсов. Вспоминая об этом, Рыжий не удержался и, подражая Мане, сам хрипло запел без мотива «Тюрьма-а, тюрьма-а-а...»

Серый недолго поработал в будке чистильщика. Почистив залатанную обувь одного общительного товарища, как выяснилось, работавшего в бане, Серый скоро и сам перебрался туда, ночевал в раздевалке, а на жизнь зарабатывал чем попало. Незаметно подкралась зима, уже было холодно, и огородные дела кончились. Существовал он за счет пивохлебов. Одевшись в белый халат, как и другие банщики, он ходил по раздевалке и орал: «Кому пиво!» Получив от любителей пива деньги, топал в буфет. На «чай» давали законно, а иному пивохлебу было приятно, когда он вместе с ним пил его пиво и ел его бутерброды.

Но больше всего он зарабатывал за счет тех, кто сам не в состоянии намылить собственную шею. Такса установлена круглая: рубль шея. Мылить-то мылил, но понять этих людей не мог. Как объяснишь, что нормальный здоровый человек идет в баню и лежит на лавке, как боров, а ты его моешь, мнешь ему животину, шлепаешь мыльной рукой по заду, трешь щеткой, словно цыган лошадь? И оказывается, работая банщиком, будешь сыт. А если бы он еще старался, как Васька Холуй (кличку банщики дали), так зарабатывал бы не только на хлеб с маслом, но на такое у него таланта не было. Холуй выучил не только анатомию человеческого тела, он еще в психологии кое-что соображал. Этот невзрачный рахитик с кривыми ногами и хитрыми глазами освоил нравы своих постоянных клиентов и успешно им угождал: хихикал, хрюкал, подушки надувные под головы совал, подбородочки щекотал, вином потчевал, наливал им прямо в ротики, которые они для этой цели, словно птенчики в ожидании червячка, послушно разевали, готовые принять глоточек из бутылочки Холуя.

Клиенты иногда открывали рты и для того, чтобы пофилософствовать. Лежит душка в мыле, жеманно вытянув руку с растопыренными пальцами, и, пока Холуй трет ему живот, рожает мысль. Процесс мучителен. Понимая это, Холуй, открыв рот, выпучив глаза, застывает в стойке, словно пойнтер. Клиент говорит что-то витиеватое, но умолкает, видно забыв какую-то деталь. Так же в напряжении застывает начавший было восхищаться мыслью Холуй. Наконец, роды свершились. Холуй трясется в смехе: «Точно! Метко! Правильно подмечено! Ха-ха-ха!»

Оба довольны. И клиент, уже заботливо завернутый в простыню, розовый, как новорожденный поросенок, дружески-небрежно бросает Холую трешку.

Талант! Три-четыре таких животика и... десятка в кармане. А Холуй скалит свои на редкость белые зубы – единственное, что у этого человека красиво,– и внушает Серому самую, по его мнению, ценную истину:

– Надо знать психологию. Главное, понять характер человека. Сумеешь – можешь делать с ним что хочешь...

– Что это такое, характер? – спрашивает Серый.

– А это сущность, – говорит Холуй, – душа его. Личность...

– В таком случае, в чем твоя сущность,– вопрошает его Серый,– когда характер у тебя такой, что за трешку без мыла... влезешь?

Холуй не обиделся, загоготал, зубы продемонстрировал.

Смешно и почему-то совестно было Серому смотреть на Холуя, как и на себя самого, расхаживающих по бане в одних трусиках с мочалкой среди тощих и толстых, гладких и волосатых существ. «Личность ли я?» – этот вопрос его до некоторой степени волновал. Он знал, что у него есть тело, не сомневался, что есть и душа, но каковы их взаимоотношения – об этом он смутно догадывался, хотя был уверен, что душа его, которая радуется, когда телу хорошо, все-таки не допустит больше, чтобы руки в угоду телу совершили нечто недостойное.

– Смотрю на тебя – симпатичный человек. Неужели более приличного дела не нашел? – заговорил с ним однажды пожилой усатенький человек с лысой и круглой, как шар, головой. – Сверху ты их помоешь, до нутра же не доберешься, а именно там бы их подраить. Вот у меня – что в клетках, что вокруг них – народ чистый, как слеза. Тебя я бы взял, если ты этих не брезгуешь чистить – зверюшкам ты бы и вовсе нянькой был.

Товарищ оказался директором зоопарка из дальней области, поэтому Серый его предложения принять не мог: здесь он уже начинал привыкать. Там же надо будет начинать сначала, опять бесконечные «почему», «отчего»...

– Надумаешь – напиши или сразу приезжай, – сказал усатый одеваясь и написал на листочке бумаги свой адрес.

Ошибся Серый, думая, что Холуй на него не обиделся. Он наябедничал на него заведующему баней, и Серого из этого теплого заведения прогнали. Он ушел из бани без особого сожаления – не для того стремился на волю, чтобы мыть кому-то спину... Было это кстати или некстати – это уже другое дело, потому что пока он жил по пословице: не до жиру – быть бы живу.

Кабинетная жизнь. Первая работа

Началось хождение по кабинетам. Первым он посетил кабинет молодого, красивого, аккуратного комсомольского работника, который тут же переговорил по телефону с пронзительным женским голосом, уверенно называя Серого «наш человек», «свой человек», гарантируя женскому голосу, что «не подведет», и, благословив на подвиг трудовой, переправил Серого в кабинет начальника отдела кадров мелкого ширпотреба на соседней улице.

Начальник отдела – пожилой товарищ с сердитыми глазами—слушал Серого участливо и даже заинтересованно. Было видно, что его история начальника ничуть не пугала, между ними за короткий миг образовалось что-то, напоминающее симпатию. Серый ликовал, предчувствуя конец скитаниям. Но тут в кабинет вбежала в душистом облаке дама с золотой башней волос на голове и щеками – румяными яблочками.

–      Андрей Петрович! Андрей Петрович! – защебетала она, не видя Серого, сидящего рядом с дверью. – К вам сейчас придет какой-то уголовник... Мне звонили из комитета. Этого нам еще не хватало – воров принимать!

Серый ощутил, как его спина покрылась холодным потом, он задыхался. Андрею Петровичу, должно быть, было стыдно за эту женщину, он все делал ей знаки, показывая глазами на Серого: «Мол, молчи, дура, человек уже здесь». По дама, ничего не понимая, все продолжала верещать своим пронзительным голосом, а когда она, наконец, поняла, Серого там уже не было.

Из более чем мрачного состояния вывел его дежурный по вокзалу – железнодорожник, тоже клиент по бане. Он сказал:

– Сходи-ка ты к Слотскому, отличный, говорят, мужик. Ты у него еще не был?

Оказалось, что Слотский – заместитель председателя горисполкома.

Так Серый оказался в приемной Слотского.

Секретарша там молоденькая сидела – тонкая штучка! И что было самое удивительное – народу никого не было. Серый подумал, что раз об этом Слотском известно, что он человек, народу у него должно быть – толпа. А тут он один. Посмотрев же на кожаную дверь кабинета, где на дощечке написано, когда приемные дни, он сообразил, что сегодня не приемный день. Оттого, наверное, и народу не было.

Секретарша оторвалась от машинки, и Серый ей скромно доложил о своем присутствии. Секретарша была вся чистенькая и аккуратненькая. Рядом с ней он прямо-таки паршиво смотрелся – помятая, затасканная личность. Секретарша, нахмурив брови, с минуточку на него смотрела, будто решая, как ей быть, затем исчезла за кожаной дверью. И вскоре Серого приняли.

Кабинет – что надо! Мебель мировая, телевизор. За большущим столом сидел этот Слотский – важная шишка, седенький, в очках, с приличным румпелем вместо носа, беломорину сосет. Как и все предыдущие начальники, спросил Серого скрипучим голосом:

– С чем пожаловали?

«Ну, – подумал он,– начинается снова». Однако рассказал все подробно, торопясь, боясь, как бы не прервали.

–      На вокзале спишь,– удивился Слотский,– а-яй, нехорошо.

Конечно, нехорошо, это точно. Изобразил Серый на роже такую

грустную мину – лошадь бы расплакалась, и покорно уставился на Слотского. До чего же иногда все бывает просто. Вот так: Слотский протянул руку и поднял телефонную трубку: «Алло! – говорил он.– Это кто? Марта Алексеевна? Вы знаете, такой случай – человек на вокзале ночует...» И пошло дело. Переговорил он с Мартой Алексеевной, чтобы приняла она Серого и помогла. А Серому сказал:

– Идите в гостиницу, к директору, к Марте Алексеевне. Расскажите ей все и смотрите на нее так же жалобно, как на меня. На женщин это действует безотказно. Желаю удачи!

Серый одним духом – в гостиницу, в кабинет Марты Алексеевны. Это уже, конечно, маленький кабинетик, и Марта Алексеевна тоже маленький начальник. Но ничего, симпатичная. Немолодая уже, но и не старая. Сидит за своим маленьким столом, смотрит строго. Совсем как народный судья. Указала на стул: «Садитесь, рассказывайте!» И опять рассказал Серый Волк свою историю, спокойно, не спеша, потому что видел – Марта Алексеевна слушает внимательно, не собирается прерывать. До чего же хорошо, когда тебя так вот спокойно слушают: говоришь и знаешь – каждое слово попадает в точку.

Когда закончил, она его насчет здоровья спросила. Нет, не поймаешь, он уже опытный был. И сказал: бык, мол, не может с ним равняться в этой части. Тогда она подняла телефонную трубку и сказала какой-то Лизе, чтобы зашла к ней в кабинет.

– Устройте товарища в таком-то номере и примите на работу, – сказала она Лизе. – Будете уголь в кочегарку грузить, – это Серому, – оформим вас разнорабочим на тридцать шесть рублей в месяц. Жить первое время будете у нас бесплатно, потом подыщем вам жилье. Устроит вас это?

Еще спрашивает!

Поселили Серого в номере на четыре места. Чистые простыни, две подушки, такие, что утонуть в них можно, и вообще чистота. Соседями Серого по номеру оказались командированные шоферы или трактористы.

Гостиница эта стала его первым законным домом и местом работы. Носила она душевное такое имя – «Дружба». Его прописали, пока временно, сюда же, в «Дружбу». Аванс выдали – пятнадцать рублей. Началась трудовая жизнь. Утром рано, в шесть часов, он вставал, одевался и шел во двор гостиницы. Тут гора черного угля и желоб, ведущий в подвал. Все просто: берешь совковую лопату и бросаешь уголь в желоб. Умственного напряжения никакого. Физическое зато большое. Часа три вкалываешь – гуляй до вечера. А вечером другая работа.

Марта Алексеевна попросила, чтобы Серый по вечерам помогал швейцару – дяде Левону, поскольку тот уже немолодой и справляться ему с некоторыми антиобщественными «пережитками» не под силу. Серый, конечно, согласился. Марта Алексеевна проинструктировала его, как именно нужно бороться с этими «пережитками», появлявшимися из ресторана, расположенного на территории гостиницы «Дружба». По ее инструктажу все должно проходить следующим образом.

Появляется в вестибюле «пережиток». Дядя Левон его подвергает идейной обработке, нажимает на струнки его совести. Если это результата не дает, наступает очередь Серого, который «пережитка» культурно вышибает (некультурно было запрещено инструкцией). А значит это вот что: берешь клиента за руку и, словно больного, выводишь на улицу; здесь вежливо просишь его пойти домой, объясняешь, где расположены остановки автобусов, стоянки такси, посты милиции, еще говоришь ему о гражданском долге, конечно, о совести, о жене и детях.

Но случалось, что не доходило. Просишь его, уговариваешь, пытаешься нащупать пульс его сознательности. Человек же никакого пульса не имеет, смотрит осоловело, прищурясь, словно не он, а Серый пьян,и начинает городить несусветную чушь. Берет Серый его за рукав, тянет к двери, а он упирается, вырывается и прет обратно.

Одного так вот три раза пришлось выводить. Тогда Серый понял, что с этими гуманностями Далеко не уйдешь, и решил применить собственный метод вышибания. Он не новый, но результативный. Просто больше нужно действовать коленом.

Кроме всего этого Серый таскал белье из прачечной на этажи и, когда было время, помогал натирать полы. В благодарность за это горничные усердно перемывали его косточки, и он нередко узнавал, что они его заочно женили либо, наоборот, развели.

Ему находилось применение и тогда, когда не хотели открываться замки. Например, один достойный гражданин заперся в двухместном номере, оставив ключ изнутри, в замке, и уснул мертвым сном. А другой гражданин при такой ситуации в номер, естественно, попасть не мог. Уже слесарь собрался было дверь ломать. Выручил их Серый – изготовил для этого специальные инструменты. И вот что при этом важно: никто даже не подумал о том, что эти его «крючочки» могут открывать не только те замки, какие его открыть просят... Марта Алексеевна сидела у себя в кабинете, полагая, очевидно, что в мире живут одни ангелы...

Люди в гостиницу, как правило, приезжают с чемоданами. А чемоданы... Чемоданы, чемоданчики! Они бывают маленькие и большие, новенькие и старые. Их сдают в камеру хранения, а эта камера... смех и только!

Есть у этой «камеры» выходящая во двор гостиницы дверь, которой не пользуются; закрывается она на здоровенный допотопный крючок. Подумать только – крючок! Просверлить снаружи под этот крючок дырочку, просунуть туда другой крючочек – и...

Однажды приехал товарищ с животиком-подушкой и нанял Серого за рубль вытаскивать из машины чемоданы. Он их носил в камеру хранения, где тетя Дуся их принимала, выдавая взамен квитанции. Чемоданы были большие, тяжелые, из добротной кожи, как и желтые скрипучие ботинки на толстых коротких ногах товарища.

Когда Серый занес последний чемодан, а их было всего пять, все одинаково большие, тяжелые и новые, он почувствовал, как в душе зашевелился какой-то червь, совсем небольшой такой червячок, возможно, намного меньше, чем необходимый для зла крючок; внезапно мир будто перевернулся и он вдруг потерял чувство равновесия. В голове с неуловимой скоростью замелькали мыслишки: «У тебя одна пара штанов, ты беден, девушки тебя из-за этих видавших виды штанов не любят, а этот тип... возможно, он спекулянт». Мысли и чувства нахлынули, пропали, и стало в душе холодно, пусто.

Оказывается, соблазн велик. Ведь все просто: решиться – будут деньги, девчонки, друзья и веселье. И оправдание в собственных глазах у тебя есть – на завод или на фабрику, на стоящую работу тебя не берут, не доверяют, считают низким и недостойным существом. Тебе не верят. Но нужно ли оправдать это недоверие? Возьмет Серый эти чемоданы – и недоверчивые начальники будут правы. И у Серого опять не будет покоя, а только страх, унижение, стыд. Нет, уж лучше быть кем угодно, даже «вышибалой».

А этот товарищ с «подушкой» под рубашкой оказался всего лишь колхозным селекционером, в чемоданах же было сортовое зерно.

Рефлекс авантюрной жизни

Рыжий пропал, и о том, что он получил пятнадцать суток, Серый узнал в тот день, когда его самого выпустили из вытрезвителя, куда его завела шляпа. Гуляя по городу, он увидел в стеклах витрины одного

магазина свое отражение и вдруг нашел, что выглядит недостаточно элегантно. Не мешало бы приобрести новые брюки, но на них не хватало денег, и тогда он решил избавиться от потрепанной фуражки и купил шляпу за восемь рублей. Элегантности сразу прибавилось. Едва он вышел из магазина в новой шляпе, как встретил Карася, которого своим видом весьма удивил. К тому времени, когда они дошли до заведения Барабана, чтобы обмыть шляпу, к ним присоединились еще несколько личностей, а когда через несколько часов закончили «обмывку», Серый совершенно не соображал, что ноги его несут не в сторону «Дружбы», а в сторону вытрезвителя, где он наутро себя и обнаружил в обществе какого-то человека, который ползал на четвереньках и бормотал:

– Шерт возьми, где же мои жубы,– после чего он выудил из-под шкафа челюсть и вставил ее в рот.

Рыжий, которому постоянно не везло, получил пятнадцать суток из-за мухи. Толкаясь по улицам, как бешеный слон, он как-то вломился в молочный магазин, где старенькая продавщица налила ему стакан молока. Он собрался его выпить, но тут заметил муху. Она была дохлая, но плавала в молоке, и обида захлестнула Рыжего.

–      Ты что!.. Старая... (он применил нецензурный термин, обозначающий неприличную женщину), мухами торгуешь! – рявкнул он свирепо, не замечая, что в магазин тихо вошел молоденький младший лейтенант милиции. Интеллектуальная беседа Рыжего с продавщицей закончилась скверно: ему дали пятнадцать суток принудительных работ и возили на городскую свалку собирать утиль и металлолом.

Выпустили из милиции Рыжего и Серого в один день. Оба они были мрачные, а Рыжего сильно угнетал еще и тот факт, что он лишился волос. Серый отделался штрафом и внушением, но для него и этого было достаточно – он простить себе не мог: столько времени держался и из-за дурацкой шляпы... Выйдя из милиции, они оказались в объятиях Евгения и Карася, которые им обоим сердечно сочувствовали. Рыжему приспичило в баню, он давно не мылся, и Евгений пригласил всех к себе домой, где Рыжий может вымыться в ванне. Предложение было принято.

Квартира Евгения производила впечатление: две большие комнаты, кухня, ванная, балкон, мягкие кресла, ковер, буфет... Книжные полки с новенькими томами, телевизор, радио – все новое.

– Вот кто жить умеет! – объяснил Карась, имея в виду жену Евгения.

– Дом у нее – гастроном, деликатесы какие хочешь. А недавно они мотоцикл отхватили за бесценок, уценили так, что комар носа не подточит.

Женька извлек из холодильника бутылку коньяка и предложил выпить, но Рыжий решил сначала помыться. Тогда Женька принес ему чистое белье и отмахнулся от протестов Рыжего: «Подумаешь, белье... Пустяк!»

– Хочешь, я тебе «кадра» раздобуду? – деловито предложил Евгений, когда все расселись в мягкие низенькие кресла вокруг маленького полированного столика и вкушали коньяк с ароматным кофе.– Есть девка одна на примете – музыкантша. В школе работает. Моя жена ее хорошо знает. «Левых» она, кажется, не зашибает, квартирка у нее однокомнатная, но девка зато, говорят, хозяйственная. И что самое важное – тихая.

– Она не то чтобы красивая, но тебе с ней не детей крестить,– продолжал Евгений.– Она тебя с искусством, познакомит. Книжки ты уже читаешь, а вот с музыкой ознакомишься – совсем культурным человеком сделаешься. А насчет детей можешь не волноваться. У нее такая структура: как родит, так и помрет. Болезнь у нее какая-то сердечная. Но тебе это не помешает, глядишь – наоборот.

Разморившийся после ванны, захмелевший от коньяка, в чистом

белье, побритый, Аркадий развалился в кресле, вытянув далеко вперед ноги: из угла в угол рта ходила потухшая сигарета.

– Что... – говорил он бессвязно,– музыкантша... Как звать? Лариса, Лорка, стало быть... Все равно. Давай ее, музыкантшу эту, полезем в искусство, один черт!.. Налей еще.

В это время вошла еще молодая, немного располневшая женщина, брюнетка, густо покрытая косметикой. Эта женщина, видимо, не жалела ни красок, ни «левого» лака, чтобы нравиться красавчику Женечке с чудными ресницами.

– А-а! Жена...– пьяно и одобрительно протянул Женя, лениво оглянувшись. – Галка моя, иди, знакомься с парнями... Как тебя? – спросил у Рыжего, будто позабыв его имя. – С Аркашей. Хороший парень, за муху пострадал... Эге-эге-ге!

Вдруг им стало невероятно весело, засмеялись все сразу, и Женя обстоятельно рассказывал жене о том, как Рыжий мухе, плавающей в молоке, позавидовал. И Гале тоже было смешно. Она закурила, лихо выпустила спиралью колечки дыма и пошла в кухню за рюмкой для себя. Вместе с рюмкой принесла еще бутылку коньяка, чем вызвала восторженный рев мужчин. Когда же она снова удалилась – за закуской, Женя шепотом сообщил:

– Заметьте, какая послушная. Что хочешь сделает, намекни только.

И ноги вымоет, и воду выпьет. Не баба – клад!

Он предложил выпить за женщин.

–      Иди сюда, Галя! За баб пьем. Ура!

Он был в ударе, ему нравилось красоваться собой, квартирой, женой, нравилось, что он так ловко устроился. Тут он заметил присутствие Серого и набросился на того с вопросами. Не хотелось Серому распространяться о своих делах, но говорить о чем-то надо было. Он коротко рассказал, что пытается устроиться на работу.

–      Хочешь, я тебе такую дам бумагу, что везде устроишься, где захочешь, – вдруг сказал Евгений, вскочил, ушел в другую комнату. Вернулся он с какой-то бумажкой.

–      Специально для тебя. Я тебя писателем сделаю. С этой бумагой ты законный мыслитель. Я ее на улице нашел.

Это была какая-то справка, написанная на типографском бланке, выданная литературным кружком неизвестному молодому начинающему литератору. В ней заключалась просьба к руководителям «местных учреждений» оказать помощь молодому литератору в сборе материала для его готовящейся книги и т.п. Каким образом она могла помочь Серому, никто не понимал.

– Ну что за бестолочи! Бумага, – нравоучительно заявил Евгений, – это главное в жизни. Раз уж она в твои руки попала, она – сила. А всякую силу надо направлять на полезную деятельность. Силу нужно эксплуатировать.

И Евгений принялся объяснять Серому, что тот станет корреспондентом, пойдет на фабрику и представится. Он решил написать роман и для этого собирает материал. Необходимо перевоплощение. Пожалуйста! Выпишут Трудовую и, будь любезен, перевоплощайся на здоровье.

Серый обратил внимание присутствующих на тот факт, что справка выписана не на его имя. Но Евгений заявил, что исправить это – пара пустяков.

Тогда Серый сказал, что ни черта не смыслит в литературе. Евгений утверждал, что смыслить в ней и не требуется, потому что нет, мол, ни малейшей возможности знать всех мыслителей. К тому же нет никакой гарантии, что их всех читают, а если читают – читает ли их начальство и читает ли оно вообще? Чем больше начальство, полагал Евгений, тем больше у него дел и меньше времени на чтение.

Эту версию сразу же опровергла Галя, уверенная, что начальство все– таки читает, потому что у него замов разных полно.

От Рыжего после этого поступило весьма разумное предложение:

– Может, Серому тогда по замам ударить?

Евгений с этим согласился и выработал для Серого приблизительно такую стратегическую линию: появляется он у какого-нибудь зама и представляется корреспондентом, а Евгений – для страховки – фотокорреспондентом.

Серый мало придавал значения этим разговорам, но где-то в извилинах мелькало: «А почему бы не попробовать?» И мелькало вовсе не случайно. Когда человек всю свою жизнь рисковал, когда в нем, вопреки здравому смыслу, часто брал верх дух противоречия, нелегко ему сразу отвыкнуть от рефлекса авантюрной жизни. Да ведь и в вытрезвитель он попал не только за шляпу...

...Если бы меня спросили, как это было, почему это было, я не мог бы сказать ничего путного. Я действовал, словно лунатик, да и внешне на него, наверное, походил. Во всяком случае, когда я начал сознавать, что я делаю, я обратил внимание на то, что весь дрожу. Я испытывал страх – такого я не испытывал никогда. Шел дождь, и я радовался ему, как прежде, в волчьей ночи, и нужно было скрывать следы. Я шел к Днестру с тяжелым свертком, обернутым пледом.

Мы сидели в номере и пили вино. Это было очень хорошее вино, и его было много. Я пил с презрением, считая, что эта кислятина не в состоянии совладать с мужским организмом. Я ошибся, конечно. Люди эти, с которыми я пил, постояльцы в гостинице, были приезжие бездельники, они весь вечер обзванивали каких-то женщин, а я был уже в новой шляпе, которую до этого мы капитально обмывали в компании Карася. Каким образом я попал в этот номер, я и сам толком не знаю. А потом... Когда я оттуда ушел, меня как будто магнитом потянуло на четвертый этаж, где – я знал – в одной из маленьких кладовок стояла недавно купленная для гостиницы фарфоровая посуда – сервизы. Дверь этой кладовки открыть было легко. В ней я нашел старенький плед, в него погрузил посуду, почему-то всего было по десять штук – десять чашек, десять блюдечек, десять тарелок и что-то еще. Затем разорвал старую занавеску, соорудил веревку и, завязав узел, спустил его через окно во двор. А сам, закрыв кладовку, вышел через парадную дверь, мимо дяди Левона, отыскал во дворе сверток и пошел с ним в город. Зачем? Куда? Эти вопросы под проливным холодным дождем, угрожающим к утру превратиться в снег, понемногу отрезвляли мой помутневший ум, и тогда я начал сознавать, что несу в руках... краденое, которое нельзя уже вернуть хотя бы потому, что с ним не пройдешь мимо Левона. Страх парализовал меня, это барахло было мне совершенно не нужно, и трезвый я бы ни за что такого не сделал. Через пятнадцать минут сверток потонул в мутных водах Днестра, сопровождаемый проклятиями и молитвой, чтоб он никогда больше не вынырнул.