Текст книги "Эр-три (СИ)"

Автор книги: Адель Гельт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц)

– Кстати, милый, – высказав все положенные приветственные и скучательные слова, моя женщина обратила внимание на очевидно странное. – Как так получается, что я тебя вижу, а ты видишь меня? Ты звонишь мне на городской аппарат, у этого элофона вообще нет ни экрана, ни проектора, ни даже кнопок: только корпус, трубка и диск!

– Это местная связь, и мне очень нравится то, как она работает! У них тут вообще очень сильно все смещено из грубой технологии в эфирные техники, я мог вообще позвонить тебе хоть с концентратора!

Дело было в том, что буквально час назад я озаботился звонком в Ирландию, и спросил у одного из лаборантов, как его, звонок, можно совершить не очень дорого и относительно конфиденциально. Лаборант посмотрел на меня недоуменно, но потом, видимо, вспомнив, насколько недавно я нахожусь в Союзе, хлопнул себя по лбу, и посоветовал призвать цифродемона.

– Имя ему – Тегерион, – пояснил лаборант на отличном норске, который я, как исландец, понимал не хуже бритиша. – Но мы, ради краткости и удобства, зовем его ТэГэ. Призывается моментально, привязывается к элофону, работает замечательно, ничего особенного не требует. Даже в оплату принимает стандартные эфирные силы безлимитного маготрафика.

Лаборант достал свой собственный элофон. Я, с некоторой даже профессиональной ревностью, обратил внимание на то, что аппарат у моего подчиненного и новее, и интереснее, чем мой собственный! Между прочим, некий профессор некогда потратил на устройство сумму, эквивалентную двум профессорским зарплатам, и только недавно выплатил банковский кредит…

– Вот, смотрите, – лаборант развернул элофон экраном ко мне. – Выводите пальцем на экране глиф призыва – у вас, в Европе, они должны работать точно так же, школа-то одна, герметическая – и называете имя демона, громко и внятно.

– Тегерион, приди! – заявил я, проделав нужные манипуляции уже со своим устройством. Ожидаемо запахло озоном, экран мигнул, и на рабочей поверхности появилась небольшая псевдоруна, похожая на вписанный в синий кружок белый бумажный самолетик.

– Теперь просто запускаете демона, как и любое приложение к элофону, набираете номер вместе с международным кодом, и общайтесь себе на здоровье!

– Тегерион… Знакомое имя, – вдруг вспомнил я. – Кажется, это кто-то из средних демонов Большого Пандемония, и какой-то он нехороший. Точно ли стоит пользоваться его призывом? Может, отвязать его от элофона, пока чего не вышло?

– Вы, наверное, сейчас о Тагирироне, он же Тагаринун? Демон вражды и ссоры? – лаборант улыбнулся. – Можете не беспокоиться совершенно. Академик Дуров призвал его больше двадцати лет назад, системно усмирил и поставил на службу человеку. Имя же демона теперь звучит несколько иначе потому, что…

– Потому, что общая демонология, первый университетский курс, – перебил я подчиненного: мне все еще было неприятно понимать, что советский лаборант, вчерашний школьник, более умел в обращении с современной техникой, да и техника эта у него была дороже и новее. – При системном усмирении демона требуется исказить его имя, это помогает потусторонней сущности смириться с подчинением эфирно более слабому существу, – блеснул я интеллектом, чего немедленно устыдился: право слово, какое ребячество!

В общем, разговор с Рыжей-и-Смешливой прошел весело и интересно, и закончился на немного смешной ноте.

– Неужели все настолько хорошо, что не на что пожаловаться? – девушка, которой хорошо была известна моя привычка неконтролируемо впадать в меланхолию, то ли решила меня немного поддеть, то ли всерьез озаботилась вопросом.

– Есть. Есть, на что пожаловаться, – я прижал уши. – Был у них в библиотеке. Отличное собрание, есть буквально все, что нужно, больше пяти сотен томов только по моей тематике и паре смежных… Проблема только в том, что я ничего не могу прочитать.

– Дай догадаюсь, – разулыбалась Рыжая-и-Смешливая. Все эти сотни томов, они…

– Именно. На советском.

Глава 12. Антиаэрофобия-1

Работа моя мне нравилась всегда и нравится сейчас, но даже от самой любимой деятельности надо иногда отдыхать. Первый выходной на новом месте я, профессор Амлетссон, решил потратить с толком: съездить в ближайший крупный город, то есть – Мурманск.

В Мурманске меня ждало дело, и дело очень важное: пора было начинать то, ради чего я и согласился на безумно интересную, но очень уж сложную, поездку в СССР. Проще говоря, путь мой лежал к советскому доктору – лечиться.

Но сначала надо было найти не доктора, а девушку Анну Стогову.

– Если Вы, профессор, соберетесь куда-нибудь за пределы Проекта, во всяком случае, дальше, чем за пять сотен шагов от охраняемой территории, – администратор Наталья Бабаева поймала меня в столовой вечером первого же дня, и дала, таким образом, понять, что в курсе моей эскапады, – берите с собой Анну. Она тут не просто так, а конкретно для помощи Вам!

– И, заодно, для присмотра? – я посмотрел собеседнице прямо в глаза, имея во взгляде вопрос, невысказанный и неудобный.

– И, заодно, для присмотра, – нимало не смутившись, согласилась администратор.

Роль Анны, таким образом, проявилась более чем конкретно: помощник, гид, в меньшей степени, но все же – надзиратель. Однако, Наталья была права: совершенно не понимающему местных реалий мне действительно не стоило соваться в большой и незнакомый город совершенно без ассистента.

Девушка Анна Стогова, несмотря на утро выходной субботы, нашлась там же, где и все предыдущие дни – в спортзале. Теоретически считалось, что в выходной день всеобщая гимнастика обязательна не для всех, а только для дежурной смены, но на практике, этим утром я жал все те же мужские руки и кивал все тем же женским лицам.

Девушка Анна Стогова оказалась не одна: паче чаяния, вокруг нее ужиком увивался коллега, увидеть которого я ожидал меньше всего. Я встал поодаль и довернул в сторону коллег свои бархатные уши: не то, чтобы направил их прямо в нужную сторону, а так, чуть-чуть. Подумаешь, стоит себе псоглавец, и стоит. Может, думает о чем, о каком-нибудь своем собачьем деле.

Американский инженер всем своим видом представлял деятельное раскаяние: не начни я уже немного его понимать, мог действительно поверить в то, что извиняется он искренне. Девушка Анна Стогова, впрочем, была в своей обиде непреклонна: кремень, а не девушка. Говорили они по-британски: видимо, коммунист еще не настолько изучил советский язык для того, чтобы обсуждать столь сложные темы.

– Вам, товарищ Хьюстон, должно быть стыдно не за Вашу, якобы, оговорку, – интервалами, на выдохе, сообщала приседающая со штангой девушка. – Все Ваше поведение в тот день было откровенно вызывающим. Особенно мне не понравилось то, как Вы общаетесь с профессором!

– Анна, слушайте, но профессор Ваш тоже тот еще тип! – на этом моменте я, уже собравшийся было нарушить уединение этих двоих, решительно притормозил и даже вернулся на исходную. Послушать о том, что против меня имеет инженер, причем так, чтобы он не знал о моем присутствии, было, как минимум, интересно, как максимум – полезно.

Анна водрузила штангу на стойку и принялась делать наклоны. Американец, тем временем, продолжал, принимая молчание за знак согласия слушать.

– Он же бесконечно меня провоцирует! Он ведет себя, ведет, как…

– Как Вы? Так, как обычно ведете себя Вы? – девушка прекратила свои полезные упражнения, и воздвиглась во весь рост, румяная и прекрасная. – Вы же потому и беситесь, товарищ инженер, что профессор ненадолго показал, как именно Ваше обычное поведение ощущают окружающие. Вы постоянно всех провоцируете, неумно и пошло шутите, в конце концов, попросту нарываетесь на крепкую взбучку!

Судя по выражению лица, положению корпуса и громкости голоса – на Анну уже начали оглядываться другие ранние физкультурники – американец не просто нарывался, то есть, был в некоем процессе, а уже нарвался, и конкретно сейчас был готов получить кулаком в холеное лицо.

– Бойцы, по углам! – я ворвался в мизансцену в силах тяжких, вклиниваясь между спорщиками и разводя их руками. – Не хватало еще тут потасовку устроить, коллеги. И вообще, о чем спор? – сделал вид полного непонимания я.

– Ни о чем, – на голубом глазу заявил инженер. – Анна превратно поняла мое поведение. Решила, что я к ней пристаю, а я, как Вы, профессор, понимаете, этого не делаю.

– Отчего же? – я решил подыграть американцу и дать Анне время выдохнуть и собраться с мыслями. – Будь я лет на двадцать помоложе, и на столько же баллов менее волосат по Ферриману-Галлуэю, вполне мог бы и приударить. Впрочем…

– От того, профессор, что мы с Анной коллеги. Приударять за коллегами никак нельзя. Поэтому, пока Анна не решила сломать мне нос за приставания, которых не было и нет, я, пожалуй, удаляюсь. – И немедленно ретировался.

– Да он! Да я! – возмутилась девушка.

– Спокойно, Анна. Я все слышал, во всяком случае, с момента, как Вы начали его откровенно стыдить, – уши на моей мохнатой голове шевельнулись, немедленно привлекая внимание переводчицы, и, наоборот, отвлекая это же внимание от остроты текущей проблемы. – Видите, какие у меня уши? Представляете, какой, благодаря ушам, слух? Так что и не думайте переживать, я все прекрасно понимаю. Думаю, что такой уж он человек, главное, что специалист – просто отличный, уже был повод оценить. И вообще…

– Действительно, давайте сменим тему, раз уж нашего товарища не переделать, -внезапно согласилась девушка Анна Стогова. – Вы, профессор, искали меня по какому-то вопросу, или просто подошли поздороваться?

Глайдер шел на удивление ровно, держась лишь чуть-чуть выше, чем давешний экраноплан, но не над водой, а просто над ландшафтом: об этом, памятуя о моих особых отношениях с авиацией, отдельно попросила пилота девушка Анна Стогова. Пассажиров было немного: строго говоря, только мы двое, и салон, рассчитанный мест на десять, выглядел откровенно пустым.

Лететь в Мурманск решил, конечно, не я сам: будь моя воля, нипочем не стал бы подниматься на борт летательного средства, тем более – такого небольшого, несерьезного и не особо, если верить репутации, надежного.

Однако, вопреки опасениям, машина шла ровно и аккуратно. Никакой тряски, болтанки, фляттера и прочих опасных вибраций, приписываемых такой технике молвой, не ощущалось. Откровенно на высоте оказалась и звуковая изоляция: негромкий мерный гул, просачивающийся, все же, сквозь обшивку, не мешал разговаривать: ни мне, ни Анне ни разу не пришлось даже повысить голос.

– Профессор, у Вас сейчас вид человека, осужденного на казнь и помилованного в самый последний момент, – ловко подметила девушка Анна Стогова. – Это все из-за Вашей аэрофобии?

– Именно из-за нее, tovarisch. Боюсь летать, отчаянно боюсь, – сообщил я. – Высоты – не боюсь вовсе, дважды ходил в загон айсбергов. Эти ледяные горы бывают исполинскими и колоссальными, – я развел руки в стороны, как бы пытаясь обозначить габариты. – Загонщик же держит управляющие потоки на самой верхней площадке, часто еще и отбиваясь пинками от ледяных спектров, недовольных вторжением! И держать так приходится до пяти часов, пока глыба не выплывет из ледяного поля и не попадет в эфирную ловушку!

– А вот интересно, мы сейчас летим выше, чем бывает верхушка айсберга, или ниже? – пилот, до того, казалось, полностью поглощенный управлением, вдруг развернулся вместе с креслом, и решительно вступил в разговор. На британском он говорил понятно и даже аккуратно, очень правильно, но с каким-то акцентом, немного тягучим и прямо сейчас не опознаваемым.

– По всякому бывает, – вежливо ответил я. – Извините, а как мы сейчас, ну, летим? Вам же, наверное, нужно управлять?

Пилот улыбнулся, весело и со значением, и я вдруг подумал, что он, пилот, намного старше и умнее, чем выглядит.

– А вот, смотрите, – авиатор показал на толстенький округлый бочонок, занимающий, вместе с подставкой, место, на котором больше всего ожидался ложемент второго пилота. – Это автопилот модели А-9. Если я ничего не путаю, внутри органический дендромозг, поэтому с управлением справляется превосходно. Правда ведь, Девятыч?

Автопилот издал серию пиликающих звуков, и вдруг переключился на нормальную и понятную британскую речь.

– Уж получше некоторых, – слегка, как показалось, сварливо, ответило умное устройство. – Ни одной аварийной ситуации за три года эксплуатации, тогда как у этого вон… Автопилот, конечно, не мог точно указать – за отсутствием рук – кого конкретно имеет в виду, но речь, очевидно, шла о пилоте, – детство играет во всех местах. Что ни взлет, то штрафные баллы. Были бы у него старые, пластиковые prava на физическом носителе – точно говорю, проколов было бы больше, чем букв!

О том, зачем и откуда в пластиковом, видимо, документе, появляются проколы, я спрашивать не стал – было не очень удобно. Поэтому, в свойственной мне манере собачьей деликатности, вопрос я задал неудобный еще в большей степени.

– Зачем тогда за штурвалом этого глайдера вообще нужен живой человек?

– Требования инспекции безопасности воздушного движения, – без всякой обиды пояснил пилот. – Воздушное судно, больше двух пассажиров: должен быть живой пилот. На всякий случай, для принятия нестандартных решений. То, что сервис-профессиональные роботы, начиная с модели А-Три, практически живые, и даже имеют, в большинстве своем, гражданские права, ретроградами во внимание не принимается.

Слушать пилота оказалось неожиданно интересно: на проблему воздушного сообщения он имел свой, весьма отличный от официально одобряемого, взгляд. «Не влипнуть бы с такими беседами в ситуацию с местной тайной полицией» – подумалось мне в процессе. Впрочем, очень даже ровная реакция потенциального агента государственной безопасности, сиречь, девушки Анны Стоговой, несколько успокаивала.

Оказалось, что эксплуатация глайдера требует очень высокого расхода эфирных сил, если они универсальны, и среднего, если речь о высокой степени сродства с воздухом.

Что отвратительная репутация аэроглайдера на Западе связана с тем, что Маск, знаменитая семья техномагов, разрабатывала его универсальным, но что-то, в традиционной для себя манере, недоработала – как оказывалось примерно во всех случаях публично обсуждаемых их изделий.

Что именно поэтому чертежи, энергетические и материальные глифы, а также полный цикл производства аппарата и были проданы Союзу за бесценок. Что в Союзе, наконец, нашли решение оригинальным, и, слегка подправив под нужды народного хозяйства, поставили изделие на поток.

Это все было страшно интересно, но вызывало ровно один вопрос: как в Советском Союзе обошли требование высокого сродства пилота с эфиром воздуха?

Выяснилось, что никак.

– Высокая степень сродства с воздушным эфиром среди людей, действительно, встречается нечасто, – сообщил, в качестве пояснения, пилот. – Как правило, это редкие потомки удачных браков между людьми, с одной стороны, и сущностями полуматериальными, с другой: таковы, например, полумариды, потомки воздушных джиннов, или облачные эльфы, получающиеся после браков собственно эльфов и некоторых народов из числа детей богини Дану.

– Однако, в СССР эту проблему как-то решили? – я решил прояснить ситуацию до конца, или, по крайней мере, до той степени, до которой позволит моя, видимо, куратор.

– В Союзе, уважаемый товарищ, просто живет очень много эльфов. Например, вот я – как раз воздушный эглат. Хотите, покажу уши? – пилот потянулся к застежке шлема, но был решительно остановлен девушкой Анной Стоговой.

– Не надо, – сообщила она, – нарушать технику безопасности. Мы Вам и так верим, эльф Вы совершенно очевидный, уши эльфийские мы с профессором уже наблюдали неоднократно.

Пилот, оказавшийся полуэльфом (так вот откуда взялся немного тягучий, похожий на лапландский, акцент!), согласно пожал плечами, сообщил, что ему пора работать и отвернулся к консоли управления.

«Подумаешь, уши у него,» – вдруг решил я внутри себя. «У меня, может, тоже уши. И побольше, чем у отдельных представителей старших рас, да!»

Оказалось, что никто ни на кого не обиделся: то, что товарищ пилот отвернулся, действительно означало, что пришла пора взять управление на себя: глайдер немного клюнул носом, наклонился, и сквозь обтекаемую панорамную крышу машины стал виден гигантский атмосферный купол: мы почти прибыли в пункт назначения.

Купол, как оказалось, накрывал собой весь Мурманск. Еще оказалось, что купол этот неоднороден: с северной, нашей, стороны, он был слегка мутным и не до конца прозрачным.

– Эта часть купола, покамест, материальна. Из плексигласа или еще какого-то материала, легкого, прочного и прозрачного, – ответила девушка Анна Стогова на даже не заданный вопрос. – С той, южной, стороны, купол уже почти весь эфирный. У нас, кстати, будет возможность его рассмотреть: воздушный порт находится с другой стороны города, и мы летим именно туда!

Как бы повинуясь словам переводчицы, глайдер заложил глубокий вираж с приличным креном на правый борт. Я, по счастью и правилам, оказался пристегнут, и потому, вместо того, чтобы отправиться в недолгий полет по салону, только восхитился мастерством пилота: страшно не было совершенно, а было лихо и здорово.

Мы поднялись почти втрое выше. Пилот, почти не отвлекаясь от управления, немедленно объяснил, что делается это ради безопасности: на привычной уже мне высоте, оказывается, пролегают эстакады пригородных магнетопоездов, и влепиться случайно в один из них было бы крайне досадно.

Вскоре купол кончился: вернее, он стал, если не считать иногда пробегающих по поверхности разрядов статического эфира, полностью прозрачен. Видимо, мы уже перелетели из северной половины в южную часть, и я поразился тому, с какой, оказывается, огромной скоростью может летать эта невзрачная с виду машинка.

Еще, конечно, огромное уважение вызывало мастерство пилота: роскошное природное чутье давало мне понять, как громко звенит от напряжения эфирных нитей воздух. Маневры выполнялись довольно сложные и эфироемкие: видимо, советский пилот решил блеснуть перед мохнатым и зубастым иностранным гостем и его очаровательной спутницей.

Садились, действительно, в южной части.

– Диспетчер, на связи борт гэ двадцать один-эр-три! – пилот, конечно, говорил по-советски, но девушка Анна Стогова вспомнила, что она еще и переводчик, и принялась выполнять основные свои обязанности, сноровисто и понятно переводя воздушный диалог на британский язык. – Прошу разрешения на посадку согласно маршрутному листу! Лист передаю!

– Борт гэ двадцать один-эр-три! Диспетчерская лист приняла, посадку разрешаю, принимайте вектор раскрытия!

Перед нашим глайдером, зависшим, было, перед почти незаметной стеной купола, появился зримый просвет – как раз достаточный для того, чтобы пролезть такой небольшой машине, как наша.

И пролезли, и сели, аккуратно зайдя на одну из малых посадочных площадок авиапорта. Что характерно, страшно мне не было вовсе: вся моя, нежно лелеемая, аэрофобия, куда-то испарилась.

– Прибыли, можно отстегнуть ремни, – сообщил пилот очевидное. – Обратно летим в девятнадцать ноль: если опоздаете, пойдете пешком, на своих двоих.

– Я, уважаемый пилот, если не успею к отлету, не пойду, а побегу, и не на двух ногах, а на четырех. Девушку же… Посажу в санки!

Глава 13. Мурманская медицина

Конечно, я бы прекрасно нашел доктора и сам.

Нюх мой, на тему какового я так люблю шутить, с собственно носом не связан никак: это родовой дар (проклятье, по мнению отца), позволяющий найти любой объект: место, человека, предмет. Нужно просто поставить себе цель его, объект, найти, и после про это можно даже забыть: ноги сами приведут меня в нужное место и в подходящее время.

Тем не менее, девушка Анна Стогова повела меня к доктору кратчайшей, по ее словам, дорогой: путь наш начался с нескольких сотен метров по улице – от ворот авиавокзала – и спуска под землю.

– Кстати, профессор, возьмите, – переводчик извлекла из сумочки и протянула мне небольшой футляр, зеленый и квадратный, но с округлыми углами. – Это – эфирная линза.

Ну, линза и линза. Подумаешь. То, что она еще и эфирная… Что я, эфирных линз не видел? На самом деле, конечно, нет, и поинтересоваться было не стыдно.

– Скажите, пожалуйста: что такое эта Ваша эфирная линза, и для чего она вообще нужна? – вопрос показался мне логичным, и именно поэтому я его и задал.

– Это инструмент realitas auctus, – сообщила мне девушка Анна Стогова, неожиданно применив древний язык ученых и священников. Правильного перевода словосочетания «дополненная реальность» на британский язык она, видимо, не знала, но из положения вышла довольно ловко.

Впрочем, перевода этого я, до сей поры, не знал тоже, и о значении чеканного латинского термина, скорее, догадался.

– Линза помогает ориентироваться в незнакомых местах, подсказывая кратчайший путь к цели и помогая читать слова, написанные в альтернативной графике. В Вашем случае – отображая сочетания букв кириллицы в британской транскрипции. – Девушка Анна Стогова выглядела немного смущенной, и немедленно объяснила природу своего смущения. – У нас их носят все, даже очень маленькие дети, например, чтобы не потеряться… Я думала, что Вы, профессор, уже в курсе.

Я, как профессор и иностранец, в курсе не был, о чем и сообщил незамедлительно.

Линза оказалась штукой необременительной и очень удобной: на физическом уровне она представляла собой небольшую розовато-серую нашлепку, немного напоминающую маленький комочек жевательной резинки. Сходство со жвачкой закреплялось удивительной пластичностью то ли самого изделия, то ли материала в целом: по совету переводчицы, я скатал устройство в комочек, каковой и прилепил на морду рядом с основанием левого уха.

На плане эфирном линза как бы создавала небольшую маголограмму, видимую мне одному, и, следовательно, расположенную не где-то снаружи, а прямо внутри ментальной сферы.

Хитрое устройство прекрасно держалось даже на короткой шерсти, окрас каковой почти сразу же приняло, став незаметным совершенно. Выполняло оно, к тому же, роль наушника: кроме изображения транслировался еще и звук.

Первые четверть часа я радовался, как ребенок: повсеместно окружающие меня ужасающие конструкции на незнакомом языке вдруг обернулись вполне читаемыми, хоть и все равно монструозными, сочетаниями латинских букв. Иногда эти буквы дополнялись диакритическими значками, отчего текст становился совсем родным и почти понятным: так или примерно так пишут латиницей на новоисландском.

Блестящий хромом и лакированным деревом, а также начисто лишенный надоедливых украшений в виде неизбежной в европейском метро рекламы, эскалатор, вознес нас на высоту необычайную. Высота эта казалась существенно большей, чем та глубина, на которую перед тем нас погрузила точная копия стальной ступенчатой ленты. В другое время я бы задумался о пространственном парадоксе, но сейчас мне было не до того: мы покинули наземный вестибюль подземки, и двинулись вдоль очередного проспекта, привычной уже в Союзе монументальной ширины.

Вокруг было много надписей самого разного толка: не очень цветных или ярких, но очевидно информативных. Оценив удобство выданного мне инструмента, я принялся с интересом читать все подряд, иногда всматриваясь чуть внимательнее: в такие моменты автоматически включалось звуковое сопровождение.

Время от времени взгляд мой и слух спотыкались на совсем уже чудовищных словах наподобие tatnizhnekamskneftekhimavto – и я ни капли не преувеличиваю, это действительно было написано в одно слово, причем на борту проезжающего мимо грузовика!

Спустя пятнадцать минут новизна поблекла, забава надоела и я стал снова адекватен, коммуникабелен и даже немного сосредоточен, о чем и сообщил сопровождающей. Еще я изобразил готовность перейти с медленной прогулки на быструю рысь: невербальную часть моего обращения переводчик поняла столь же правильно, что и голосовую.

Девушка Анна Стогова демонстративно посмотрела на часы.

Я встрепенулся: действительно, стоило поспешить: приближался оговоренный по элофону час визита к доктору. Кроме того, очень не хотелось опаздывать к отлету обратно на Проект – выяснять, какова была доля шутки в предупреждении пилота, казалось, отчего-то, несвоевременным.

Девушка Анна Стогова сообщила себе под нос нечто вроде «наконец-то», и, подватив меня под руку, столь же решительно устремилась в сторону ближайшего скайскрейпера. Небоскреб выделялся среди окружающих строений примерно так же, как роскошный океанский лайнер среди невзрачных сухогрузов и барж: был он широк в основании, увенчан огромным красным крестом и блестящ роскошным сочетанием стекла и белоснежной эмали поверхностей.

Я присмотрелся. Надпись «Pervaya Gorodskaya Bolnitsa» прочиталась легко, но непонятно: о том, что это больница, я догадался по цветовой гамме и красному символу (в Европе почти повсеместно замененному на жезл Асклепия: чтобы не оскорблять представителей иных культур). В пользу этой версии говорило и приличное количество людей разных рас, облаченных в белые, розовые и даже светло-голубые комплекты медицинской униформы: мы решительно пересекли неширокую площадь, и вступили внутрь здания.

Я приготовился к новым ощущениям. Несмотря на стерильно-белую обстановку, вполне дружелюбные лица медицинского персонала и невероятно быструю процедуру первичной регистрации, ожидание чего-то очень плохого никуда не делось.

Ржавые инструменты, просроченные лекарства, лечение зубов без анестезии – все это было где-то тут, рядом, за стеной или даже дверью. Вся беспощадная мощь устаревшей советской медицины была готова обрушиться на меня одного, маленького и несчастного, доктор же, к которому меня ловко записали на стойке с понятной надписью «registratura», представлялся не иначе как додревним стариком одной из старших рас, злобным, завистливым и невероятно занудным.

Отдельный акцент неприятным ожиданиям добавила поездка на лифте: мы поднялись до семьдесят пятого этажа из ста, и я приуныл. Действительно, в старушке Европе все по-настоящему серьезные специалисты сидят на уровнях, как можно ближе расположенных к земле, верхние же этажи – удел юнцов и бездарностей.

Девушка Анна Стогова поставила меня перед дверью с номером (75-09) и надписью Dusheterapevt Valuev N.S., читаемой, но непонятной: это могла быть специальность доктора, его фамилия или, например, очередность сдачи смен. Я набрал воздуха в грудь, постучался и вошел.

Первое посещение советского доктора вызвало у меня ощущение легкого deja vu, почти сразу сменившегося некоторой ностальгией: кабинет врача предстал невероятно похожим на тот, в котором меня осматривали в Ирландии. Сам врач был той же расы, или, как принято говорить в Союзе, народности, что и его ирландский коллега: подавляющих габаритов чистокровный огр.

Нам даже не потребовался переводчик! Решительно, казалось, что каждый встреченный житель Советов отлично понимал британский язык и сносно на нем говорил – даже в случаях, когда язык был профессионально-сложным. В явлении этом было нечто совершенно удивительное, но я тогда не стал отдельно рассуждать на заданную тему: слишком переполняли меня впечатления и связанные с ними эмоции.

Читал доктор, соответственно, не хуже, чем говорил: ознакомление, и, готов биться об заклад, внимательное, с моими медицинскими документами, заняло у него, по моим внутренним часам, около двух минут.

Все это время я сидел на кушетке, жесткой, но удобной, слегка напоминающей гимнастическую скамью, и неприлично таращился на обстановку, самого доктора, еще раз обстановку и собственное отражение в огромном, от пола до потолка, зеркале.

Первое впечатление оказалось верным лишь отчасти: слишком большое количество деталей, мелких и не очень, сперва ускользнули от моего внимания, но сейчас детали эти сделались очевидными. Кабинет советского врача оказался и похож, и не похож на привычные мне медицинские помещения. Главное было в том, что, и я понял это совершенно точно, что дома меня обслуживали, а здесь, на другом конце географии, всерьез собрались лечить.

– Товарищ профессор, – голос великана оказался под стать внешности: будто вырублен из той же скалы, что и лицо, причем – тем же зубилом. – Вам, наверное, очень интересно, почему в Вотерфорде с Вами работал специалист по иммунитету, а здесь – душетерапевт?

– Душекто? – я, конечно, понял, что имеется в виду, но виду не подал. В конце концов, как переводится с греческого слово «ψυχή», я, конечно, знал. – Извините, я впервые сталкиваюсь с подобным названием.

– Просто Вы в Союзе, дорогой профессор, с чем Вас и поздравляю, – огр посмотрел на меня немного даже дружелюбно, но все равно – опасно. Почему-то складывалось ощущение, что он не хочет, по примеру ирландского коллеги и соплеменника, меня съесть, а присматривается к нижней челюсти: так смотрят мощные боксеры-тяжеловесы, прикидывая, куда нанести единственный и неотвратимый нокаутирующий удар.

– Вопрос в разнице терминологий. У нас, советских, как-то не очень принято создавать неологизмы на базе иностранных заимствований, мы предпочитаем отечественные аналоги: замещаем, так сказать, импорт. – Огр посмотрел на меня торжествующе: знай, мол, наших.

Знать советских я был совершенно не против, да и вопрос резкой смены направления медицины меня тоже беспокоил, поэтому я решил получить ответ на вопрос, предвосхищенный моим собеседником.

– Итак, отчего же теперь меня осматривает именно душетерапевт? – поинтересовался я, приподняв левую бровь: глаза мои гетерохромные приобрели от этого действия лихую заинтересованность во взоре.

– А вот это уже разница в научном подходе: у нас почти оппозитные школы, – снова обрадовался доктор. – Ваше, хм, состояние – несомненно, проклятие, проклятия же в советской медицинской науке и практике проходят строго по ведомству души, а не сомы, как это отчего-то принято по Вашу сторону Рассвета. Наш подход, кстати, – врач улыбнулся еще шире, что раньше казалось попросту невозможным. – Научнее, а потому эффективнее: право же, нет никакого смысла лечить тело, когда корень проблемы скрывается в душе!

– Кстати, о практике, – я решительно перебил собеседника. – Часто ли у вас, в Союзе, случается такое или подобное? Вы ведь точно знаете, как и от чего меня лечить?

Огр скупо шевельнул левой дланью, тяжелой и весомой настолько, что привычного уже вида стандартный заклинательный жезл казался в ней чем-то несерьезным, навроде карандаша или даже меньше. Справа от доктора немедленно развернулся морок, который я уже наблюдал: такой или почти такой показывал мне врач в Вотерфорде. Единственным заметным отличием показалась цветовая схема: вместо стандартного для европейских клиник, легкомысленного золота по голубому, маголограмма моего, пораженного проклятьем, организма, была красная на черном.