Текст книги "Эр-три (СИ)"

Автор книги: Адель Гельт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц)

– Так может показаться. – Я внезапно успокоился: так же быстро, как перед этим закипел. – На самом деле, этот термин придумал один кореец, относительно недавно, уже в этом веке. Красный океан – это, упрощенно, мир конкуренции, жестко поделенного рынка и основной модели капитализма. Вода изначально прозрачная, океан, на самом деле, голубой, но, когда в нем плавают акулы и другие хищники…

– …они жрут друг друга почем зря, и вода окрашивается кровью, – подхватил инженер. Говорил он уже совершенно нормально и на рожон не лез, видимо, Наталья скастовала что-то природное, русалочье, протрезвляющее: о наличии в нативном арсенале антропогидроидов подобных заклинаний я, конечно, знал.

Я кивнул. Наталья кивнула тоже.

– Вы знаете, идиома понятна, но это не про нас. В советской науке не может быть никакого красного океана, только голубой. – Наталья чуть повернулась в мою сторону, как бы показывая, с кем, в основном, ведется беседа.

Хьюстон уловил и движение, и невербальный посыл, и слегка притушил лощеное свое сияние полностью довольного жизнью человека.

– У нас нет конкуренции, только соревнование, – продолжила моя визави. Это – нечто совершенно другое.

– Так какое же оно, это Ваше другое? – я усомнился, и, конечно, дал явственно понять природу своего сомнения. – Человек всегда и везде человек, низовые инстинкты вполне могут быть побеждены – ненадолго – рассудком, но рано или поздно все равно возьмут верх! Акулы жрут друг друга, а уж каково приходится рыбешке помельче, и представить себе страшно!

Вспомнилось всякое: как правило, неприятное. Я ведь был с такой рыбешкой знаком, точнее, я такой рыбешкой и был: особенно здорово это было заметно при распределении куцего финансирования, когда на Университет, будто манна небесная, падал внезапный грант от очередного отмывочного фонда. Мои темы регулярно оказывались «не имеющими доказанной научной значимости», экспедиции планировались и оплачивались в последнюю очередь, без того редкие бюджетные студенческие места резались по живому, однажды сократившись окончательно и вдруг.

Страшные акульи челюсти клацали все ближе и все чаще, гляциология казалась ненужнейшей из дисциплин, и только череда невероятно удачных совпадений позволила мне уйти на глубину, и обратиться там не жирной макрелью, природной добычей акулы, а точно таким же хищником, пусть и не очень крупным. Сожрать профессора Амлетссона оказалось куда сложнее, чем ассистента кафедры, и акулы не справились. Правда, конкретно мой участок красного океана стремительно превращался в океан буро-зеленый, а точнее – того же цвета болото, стоячее и стремительно зарастающее ряской.

Терзало меня смутное сомнение, что в советской науке все должно быть немного не так, но мысли эти я относил на счет совершеннейшего своего очарования коммунистической действительностью.

– И все же… Знаете, профессор, я бы не хотела сейчас обсуждать такие сложные вопросы. Вы и сами все увидите и узнаете, а узнав и увидев, поймете. Давайте сменим тему? – и, дождавшись моего согласия (мнением Хьюстона русалка, кажется, не заинтересовалась в принципе), вдруг указала ладонью куда-то в сторону панорамного окна.

– Мы с вами только что говорили о красном океане, упомянули голубой… Тут же, безо всяких метафор, белый.

За окном, на огромной скорости, но от того не менее величественно, плыли бесконечные арктические льды.

Глава 10. Объект и Проект

Все началось с того, что остров оказался полуостровом: в этом я убедился, выведя с элофона морок с картой этой, очень интересной, местности.

Мне, конечно, говорили об этом и раньше, но в голове моей мохнатой, утомленной страшным перелетом и массой новых, пусть и позитивных, впечатлений и ощущений, отложился, отчего-то, именно остров.

Экраноплан наш стоял у пристани: именно стоял, не покачиваясь и не вибрируя, будто накрепко прибитый исполинскими гвоздями к недалекому дну. Немного шумели сходящие на берег пассажиры, каковых, и правда, оказалось совсем немного – человек, от силы, тридцать. Громко и противно орали вечно голодные чайки, которых я совершенно не ожидал здесь, на крайнем севере, увидеть – если верить карте, а оснований в ней сомневаться у меня не было, полуостров находился значительно севернее не только Зеленого Острова, но и Острова Ледяного.

Снова подумал о Рыжей-и-Смешливой: ей нравились такие, климатически-парадоксальные места, а мне нравилось, когда что-то нравилось ей.

– Полуостров Rybachiy, – сообщила мне переводчик. – Самое теплое место советского Крайнего Севера.

– Интересное название, – попробовал проявить вежливость уже думающий о своем, почти собачьем, я. – Что оно означает?

– Рыбацкий, – жизнерадостно опередил девушку американский инженер. – Тут во все времена водилась рыба, очень много рыбы, профессор. Море местное не замерзает принципиально, а значит, вместе с рыбой и из-за нее тут всегда были и рыбаки.

– Здесь очень северно и должно быть очень холодно зимой, – решил уточнить я. – Я понимаю, что где-то здесь заканчивается теплое течение, но одной только силы его тепла вряд ли бы хватило на то, чтобы в краю вечной зимы устроить вечное же лето.

– Дело, конечно, не только в течении. Есть гипотезы, есть даже теории. – Проявила знание материала девушка Анна Стогова. – Например, отечественные климатологи давно отмечали, что в округе практически не водятся ледяные спектры – а ведь тысячей километров к востоку от них попросту нет житья! Может, дело в том, что серьезно нарушена нормальная карта стихийных эфирных сил?

Некая мысль, обосновавшаяся в самом дальнем и пыльном углу моей ментосферы – хотя у сферы, даже виртуальной, углов быть не может – сделала пару шагов, первых и от того робких, с периферии в сторону центра внимания. Мысль была как-то связана с аномально теплым северным краем, но додумать ее до конца я не успел – неторопливо, за умной беседой, шествуя по пристани, мы, наконец, добрались до здания морского вокзала.

Вокзал оказался солиден и воздушен, хотя так и не бывает, во всяком случае, одновременно. Размеры здания казались избыточными для заштатного морского порта, ажурные конструкции напоминали рвущийся к солнцу лес, а багряно-золотая окраска бетонных, видимо, «деревьев», превращала лес в совершенно осенний.

– Нравится домик? – весело поинтересовался инженер. – Мне тоже. Десятый раз его вижу, можно сказать, юбилей, а восхищаться не перестаю. Эльфы строили, морские, вроде как – из Мариенбурга, а старшие расы умеют нечто такое, чего нам, вторым детям, не понять и не освоить, правда?

Мне стало неприятно – в очередной раз за этот долгий день. Положительно, бесцеремонность некоторых представителей технической интеллигенции начинала действовать на нервы: может быть, такой энергичный подход и был оправдан на заводском производстве, но в повседневной жизни он претил.

– Я, если вы не заметили, вообще псоглавец, зверолюд. То есть, в общем, из третьих детей. – Убедившись в том, что меня внимательно слушают, я продолжил. – С моей точки зрения и человеческие-то жилища, двеллинги Вторых, излишне сложны: вот снежные иглу, юрты из жердей и шкур, или, на крайний случай, северские землянки – другое дело, все просто и понятно. Случайно сгорело иглу, снесло ветром землянку, растаяла юрта – взял, и выстроил заново из того, что было под рукой.

Вид американского советского инженера, принятый им после моих слов, был настолько ошарашенным, что послужил настоящим бальзамом для моего исстрадавшегося чувства деликатности.

– Иглу? Сгорело? Оно же из снега! Снег – это же вода! Нет, конечно, при должном приложении эфирных сил можно сжечь что угодно, но не случайно же!

Остроту момента зачем-то разрядила девушка Анна Стогова. – Профессор Амлетссон шутит, – сообщила она обескураженному Хьюстону.

Я немедленно расхохотался, чем вызвал обидную, но ожидаемую, реакцию окружающих, слабых духом и не готовых к зрелищу ржущего во всю пасть псоглавца. Спутники мои, уже привыкшие к проявлениям моего, скажем так, животного магнетизма, почти даже и не дернулись, зато остальные пассажиры и другие посетители здания морского вокзала дружно шарахнулись в разные стороны, образовав вокруг нашей невеликой компании комфортное пустое пространство.

Монументальный вокзал оказался внутри намного компактнее, чем выглядел снаружи, и скоро закончился, будучи пройден насквозь. Показалась парковка, отчаянно напоминающая таковую в любом европейском городе – не было, разве что, вездесущих паркопов, вооруженных монструозного вида рабочими планшетами, и, соответственно, ветер не трепал розовые квитанции, подсунутые под стеклоочистители. На парковке нас уже ждали: темно-зеленого окраса микроэсобус, борт которого был украшен уже знакомым оранжевым логотипом и четырьмя крупными, но плохо читаемыми, буквами, стоял буквально у самого выхода из солидно-воздушного здания.

– Анна, извините, я Вас побеспокою, – решительно, но вежливо, обратился я к переводчице. – Как читается и расшифровывается эта надпись? Первую букву я знаю, третью тоже, четвертая, при некоторой фантазии, напоминает неправильно написанную N, но вторая…

– VTSAI. Vserossiyskiy Tsentr Arkheologicheskikh Issledovaniy, так это читается, – немедленно ответила девушка Анна Стогова. – Что на британском означает, примерно…

– Спасибо, дальше я понимаю. Странно не знать названия организации, с которой у тебя контракт. – я улыбнулся, а еще подумал, что слова такой дикой длины и сложности произношения, да в составе активной речи, наверное, требуют значительно более высокого уровня образованности населения, чем тот, к которому я привык. Еще я подумал, что понемногу набираюсь дурных манер от одного невоспитанного инженера: так резко перебивать переводчицу, конечно, не стоило.

Название же… Фраза отбрасывала тень, даже будучи произнесена вслух. Если же вспомнить, как она правильно пишется латинскими буквами, становилось и вовсе непонятно, зачем эти достойные люди с таким упорством держатся за свою весьма альтернативную графику и чудовищно сложный советский язык. Можно ведь было вместо этого перейти на британский: именно так сделали в свое время ирландцы, и не только они, от чего все, конечно, только выиграли.

Микроэсобус оказался, как минимум, не хуже мобиля, на котором мы ездили по Архангельску: ожидаемо, более старый (двигатель находился на нормальном, а не эфирном, плане), но и более вместительный (я насчитал двенадцать сидений и обнаружил втрое больший, чем в оставшемся в Архангельске, мобиле, грузовой отсек). Кроме того, этот эсобус оказался снабжен собственным шофером, темно-зеленым почти до черноты орком, обряженным в некое подобие экспедиционного комплекта: широкие парусиновые штаны с огромными карманами, того же материала небеленую рубаху и высокие шнурованные ботинки коричневой кожи.

Орк оказался носителем очень красивой местной фамилии. «Таалайбек Уулу» – представился он, убедившись, видимо, что мы – именно те, кого он ожидает.

Шофер, кстати, стоял, опершись на водительскую дверцу, и от того я не сразу понял, насколько он могучего сложения и исполинского роста.

– Не меньше шести футов, а то и шесть футов с дюймами, – негромко поделился своими соображениями Хьюстон (оказалось, что он смотрел туда же, куда я, и перехватил мой взгляд). – На местные меры это два метра, – уточнил он зачем-то.

– В футах получается больше, – пошутил я, утверждаясь в удобном кресле. – Хотя метры мне, конечно, ближе.

Наш, исландский, чрезвычайный королевский посланник, когда-то оказался в Зале Часов одновременно с представителями Держав, и магсимиле Хёдрика Третьего на Конвенции красуется совсем рядом с подписью тайного советника Окунёва, о чем я и сообщил американцу.

Еще я не преминул добавить, что считаю метрическую систему, или, иначе, систему Си, одним из величайших достижений человечества, в отличие от сложной и удивительной в своей несистемности имперской системы мер. Что именно применение метра и килограмма позволило современной науке совершить столь мощный рывок, и что даже британские и американские ученые, в быту ломающие себе головы футами, дюймами и прочими ярдами, в работе давно перешли на меры десятеричные.

– Профессор, Вы что, действительно все это знаете на память? – с явно читаемой смесью недоумения и восхищения воззрился на меня инженер, пропустивший мимо ушей реприманд об отсталости имперской системы мер. – Нет, маголограммы не видно, – поводил, на всякий случай, ладонью перед моим носом американский коммунист. – Значит, помните. Но зачем? Это ведь совершенно не Ваша отрасль и область знания!

Шутки в этот день мне, определенно, удавались. Вот и тут я немедленно изобразил неконтролируемый рефлекс: клацнул, приподняв для пущей опасности губы, пастью, полной, если что, совершенно по-волчьи острых зубов. Получилось громко и смешно: громким был сам звук, смешным – выражение лица моего визави, отшатнувшегося в священном ужасе.

Сдвинулась, вставая на место, дверь салона. Негромко хлопнула еще одна дверь, уже шоферская. Мобиль завелся, двинулся с места плавно и бесшумно и выехал со стоянки на шоссе.

– Этим и отличается пытливый ум от ума, скажем так, ограниченного, – ехидно сообщила русалка, оказавшаяся в салоне как-то незаметно: я был готов поставить последний дюйм своего хвоста против мятого rubl, что в дверь она не входила. – Для настоящего ученого не бывает информации ненужной, бывает временно не востребованная.

Хьюстон выставил перед собой ладони, как бы защищаясь от чего-то или кого-то. Стало понятно, что сейчас я вижу новую часть какого-то старого спора, весьма, впрочем, дружелюбного: никто из оппонентов не обижался сам и не имел в виду обидеть другого.

– Ну и что, я и не отрицаю, что назвать меня ученым, тем более – настоящим, нельзя. Я, товарищ Бабаева, инженер, понимаете? Ин-же-нер, то есть, практик. – Американец откинулся на спинку сиденья: мобиль неспешно, без рывков, но уверенно, набрал крейсерскую скорость. – Круг знаний ограничен, зато уровень навыка превосходен. Или будем скромнее: почти превосходен.

Ехать пришлось недалеко и недолго, шоссе местные жители проложили преотличное (даже последние, очевидно грунтовые, километры, почти не отличались по плотности и равномерности от асфальтированной части), пикировка моих попутчиков и временных коллег была смешной и занятной. Дорога пролетела совершенно незаметно.

– Вот, – широким жестом обвела горизонт Наталья Бабаева. – Это и есть наш Объект.

Администратор вновь преодолела стенку транспортного средства способом не очевидным, незаметным и моментальным, и указывала на искомое, уже стоя на грунте, а не сквозь прозрачное стекло. В тыльной части микроэсобуса возился шофер: он перегружал наш невеликий, благодаря волшебству, багаж, на парящую тележку.

Я выбрался из нашего славного транспорта, утвердился на самом краю асфальтированной площадки местной парковки, и решительно осмотрел местность, лежащую в долине передо мной. Объект… Впечатлял.

На площади около гектара раскинулся комплекс, состоящий из набора объектов более мелких, без заглавной буквы в начале слова: там были симпатичные двухэтажные домики, ярко раскрашенные вагончики и даже откровенные экспедиционные палатки. В нескольких местах красовались набранные на каркасе и из жестяных листов, прямоугольные здания: то ли цеха, то ли склады. В отдалении пыхтела могучим эфирно-дизельным генератором электростанция, типовая и уместная, кажется, в составе любой экспедиции такого рода по всему свету.

Территория была обнесена неубедительным забором, собранным из секций, немного напоминающих лежанки старинных кроватей: такая сетка как-то называлась, название, почему-то ассоциировалась с пограничной речкой где-то то ли в Австрии, то ли в Венгрии, и вспомнить это название отчего-то казалось полезным.

Посреди комплекса возвышался приличной высоты холм с вершиной, полностью укрытой монументальным сооружением из железа и бетона: конкретно так уже нигде не строили, но, с другой стороны, работы на Объекте были начаты десять лет назад.

Все это было пронизано сотней дорог, дорожек и даже тропинок, образом хаотичным, но имеющим в своей основе некую систему, перегорожено заборчиками, заборами и бетонными стенами, и сейчас напоминало муравейник, в который уронили огромный камень: в роли последнего, видимо, выступал железобетонный холм.

– И все же, позвольте Вас поправить, – с ехидством неимоверным возразил Хьюстон. – Иначе мы сразу же введем в заблуждение нашего доброго профессора. Вот это вот всё, – инженер почти повторил жест администратора, – не сам Объект, а только еще Проект. Все эти здания и палатки – жилые корпуса, столовые, склады, даже медицинский пункт и узел дальней связи. Объект, конечно, находится внутри вон той древней усыпальницы.

Я вздрогнул и ощетинился. С этого места и в таком освещении, да еще с учетом немного предвзятого моего отношения, забетонированный ступенями холм действительно напоминал некую древнюю гробницу, и я в очередной раз был готов биться об заклад, что нечто такое я уже видел, причем – именно в связи с Советской Россией! Правда, то, предыдущее, здание было то ли сразу выстроено из красного гранита или мрамора, или позже им облицовано, и ассоциации вызывало, отчего-то, мрачные, но праздничные.

– Главное, – продолжил американец, пытаясь, видимо, свести все к шутке, – чтобы это место не стало настоящей гробницей для всего нашего проекта… Да и нас самих – тоже.

– Дурацкая шутка получилась, товарищ инженер. Не ожидала, особенно от коммуниста, – внезапно, в нарушение всяческой субординации, прорезалась девушка Анна Стогова.

Бледнокожая блондинка сейчас покраснела буквально вся, и почти светилась от переполнявшего ее гнева. Я залюбовался: больше всего переводчица сейчас напоминала кинематографическую валькирию из недавней экранизации Кольца Дитя Тумана, запрещенного, почему-то, в СССР. Видимый гнев выглядел вполне священным, и я понял: товарищ Хьюстон перешел некую черту, незримую для приезжего американца, но очевидную для каждого советского гражданина.

Девушку Анну Стогову мы успокаивали втроем: Ваш покорный слуга, администратор Бабаева и наш орк, кудесник баранки и рычагов.

Успокоение состояло из держания девушки Анны за руку (огромная лапища шофера напоминала сложные зеленые клещи, и держала, видимо, соответственно), плетения русалкой какого-то сложного конструкта и моего мохнатого лица, прочно заслонявшего сектор обзора, в каковом секторе оказался американско-советский инженер.

Продемонстрировав самое ушибленное из всех доступных мне выражений морды, я слегка приподнял бархатные на кончиках уши и принялся помахивать хвостом: такое сочетание вызывало неконтролируемое умиление у любой самки каждого из десятков человеческих видов, особенно – у самки молоденькой и вдохновенной. Тактика сработала: девушка Анна Стогова успокоилась даже до того, как администратор Бабаева закончила свой русалочий конструкт, а шофер Таалайбек Уулу успел оставить на нежной девушкиной коже хоть сколько-нибудь заметную гематому.

Сам инженер, кстати, успел куда-то деться, тихо, не прощаясь и совершенно незаметно.

«Будто кот» – вдруг подумалось мне.

Глава 11. Будильник и демоны.

Побудка оказалась далека от всяческой деликатности: в шесть утра по местному времени окрестности огласил чудовищный рев. Более всего рев этот напомнил мне брачный крик северного левиафана: на хуторах, расположенных слишком близко к береговой полосе от него, рева, иногда лопались старые стекла.

Звучал этот жутковатый будильник недолго, но ощущение страшной внутренней вибрации вместе со звуком не ушло. Более того: меня слегка потряхивало, но сквозь тряску я вдруг отчетливо понял: спать мне не хочется совершенно.

«Распорядок рабочего дня,» – вдруг вспомнился мне важный пункт договора, заключенного между мной и советской организацией с непроизносимым названием.

В распорядке (это я помнил очень хорошо) меня больше всего возмутила необходимость утреннего подъема и совместного выполнения специальной гимнастики, причем – непременно под звуки местной музыки, слишком громкой и бравурной для столь раннего времени.

Можно было возмутиться, качать права или просто проигнорировать и сирену, и последовавший вскоре стук в дверь, но, удивляясь себе самому, я решил следовать договоренностям с работодателем, хотя бы и первое время.

– Профессор! – послышалось из-за двери. – Профессор, вставайте! Вы просили Вас разбудить вместе с остальными коллегами!

– Встаю, – громко и несколько даже лающе ответил я. – Zdravstvuite, tovarisch!

Бытовые условия поразили вашего покорного слугу еще накануне, когда, после короткой экскурсии по Проекту, меня отвели в жилой корпус для научного состава, заселили в просторный номер и оставили отдыхать одного.

Ожидал я чего угодно: тесной клетушки в щелястом бревенчатом бараке, сырой комнаты в землянке, общего дормитория на двадцать коек в бетонном коробе и с удобствами во дворе, но действительность превзошла все мои ожидания и сделала это со знаком «плюс».

Номер мой напоминал, скорее, квартиру, причем – со всеми удобствами, куда лучше той, что мне выделили на первых порах в Университете. Комнат в номере было три: достаточно просторная спальня, в которой я вчера и отключился без задних ног, еще одна спальня поменьше (возможно, гостевая или что-то вроде) и удобная гостиная-кабинет, оснащенная по последнему слову советской техники.

Санитарные удобства тоже оказались на высоте, более того, они и размещены были в разных помещениях, по, так сказать, назначению. Называлось это, по словам моего вчерашнего чичероне, razdelniy sanuzel, считалось стандартом де-юре и де-факто, и показалось мне достаточно удобным решением. «Нужно будет и дома устроить точно так же» – подумал я тогда.

Немного удивило полное отсутствие выключателей: оказалось, что все системы служебной квартиры управляются голосом, и цифродемон отлично понимает все существующие человеческие языки, а нечеловеческие (как было написано в короткой инструкции) начнет понимать совсем скоро, работы ведутся.

«Включи свет,» – потребовал я. Цифродемон издал мелодичный звук, видимо, соглашаясь выполнить команду, и в квартире немедленно стало светло почти так же, как солнечным днем.

«Включи теплую воду в душе,» – я решил провести эксперимент, совершенно не будучи уверен в том, что система правильно поймет такую сложную команду. Однако, система поняла.

Я скорее угадал, чем услышал, включение водяного крана в ванной комнате, и, покинув спальню, решительно открыл требуемую дверь. Вымыться надо было обязательно: мой волосяной покров хоть и напоминает, скорее, очень плотно растущие человеческие волосы, но, все же, сохраняет некоторые неприятные свойства собачьей шерсти. Проще говоря, если я не буду мыться с мылом ежедневно, находиться со мной рядом станет неприятно чисто обонятельно. Возможно, даже будет резать глаза.

– Установлена целевая температура: сорок градусов Цельсия, – на неплохом, хоть и устаревшем, исландском, сообщил цифродемон. – Желаете изменить или оставить?

Помыться удалось, позавтракать – нет. На все варианты запроса вида «приготовь завтрак», злокозненная эфирная машинерия отвечала непреклонным требованием сначала сделать гимнастику.

Делать ее можно было прямо в номере-квартире: в гостиной обнаружились и гимнастический коврик, и даже легкие гантели, но я, ведомый чувством непонятного противоречия, решил последовать рекомендации демона и дойти, все-таки, до общего спортивного зала. Благо, согласно подсмотренной еще вчера схеме, находился зал на том же этаже, что и моя служебная квартира.

«А ведь придется мыться еще раз,» – некстати подумал я, уже закрывая за собой дверь.

С неприятным коллегой по фамилии Хьюстон я встретился буквально на пороге лаборатории, любезно выделенной мне нанимателем.

Инженер был хмур и собран, совершенно не напоминая расхлябанного балагура, то есть – себя же, но вчерашнего.

– Dobroye utro, – произнес он по-советски, и тут же поздоровался: – Доброе утро.

– Здравствуйте, Хьюстон. – Я решил сделать вид, что вчера вообще ничего не произошло, и вести себя с американцем ровно и по-рабочему. – Позвольте поинтересоваться: что с Вами такое случилось? На Вас лица нет!

Инженер внимательно всмотрелся в мою, тщательно умытую и расчесанную, морду, будто выискивая признаки иронии и сарказма. Вотще! Ничего, кроме разумной обеспокоенности, он там не узрел.

– Вам-то это зачем? Мы знакомы пару дней, совершенно не тот опыт и стаж общения, чтобы за меня переживать, – инженер не был прав, и я поспешил объяснить, в чем именно.

– Мы с Вами, если сразу не заметно, вместе работаем. Во всяком случае, начинаем работать. Чисто технически Вы мне не подчинены, но от того, насколько хорошо работает инженерная служба, здорово зависят результаты и моего труда тоже. – Я ненадолго прервался, пропуская мимо задорно улыбающуюся дворфью девушку, несущую совершенно неподъемный, по виду, гроссбух.

Мы оба, тем временем, преодолели порог лаборатории (дверь открылась самостоятельно: видимо, и меня, и Хьюстона узнал сторожевой цифродемон). По раннему времени, помещение оказалось совсем пустым, и я счел уместным продолжить беседу.

– Вы верно подметили: мы с Вами не друзья и даже не приятели, но это не делает меня менее внимательным к возможным проблемам, на этот раз, совершенно делового свойства. Итак?

Инженер уселся на табурет, очевидным образом специально поставленный для посетителей. Я остался стоять: в помещении этом мне бывать до того не доводилось, и стоило прежде осмотреться, но сначала было нужно закончить важный разговор.

– Чертов рабочий график! – будто решился на что-то инженер. – Начало работы в девять утра, завершение – в восемнадцать вечера!

– Отличный рабочий график, просто замечательный, если я правильно понимаю, – заметил я. – У нас, в университете, он на два часа дольше, с восьми утра до семи вечера…

– Да нет же! – перебил меня инженер. – Сам график вполне себе, но вот то, что начинается после шести часов… Каждый, буквально, каждый, сотрудник, норовит остаться на работе после окончания официального дня! И ладно бы, если бы это была личная инициатива: у них принято задерживаться после работы!

– Люди стараются, им нравится работать. Наверное, неплохо платят. Не понимаю, в чем проблема, – я, на самом деле, уже начал догадываться о причинах негодования и плохого настроения моего визави, но что-то внутри меня требовало как бы спровоцировать коллегу на откровенность, возможно, большую, чем он сам планирует.

– Сначала они так работают сами, потом с этаким неудовольствием поглядывают на меня – я-то стараюсь завершать работу вовремя, а потом и вовсе назначают важное производственное совещание на восемь вечера, то есть, по местному, на двадцать часов, и каждый раз выясняется, что на совещании, на котором меня нет и быть не может, я совершенно необходим!

Я покивал сочувственно. Научная организация труда, за которую так ратовал любой социалист даже у нас, на благословенном Западе, полностью теряла смысл по причине наличия в коллективе таких вот энтузиастов. Что толку с того, что каждый знает свое место и время, если знание это остается теоретическим? Переработка же сверх нормы антинаучна: мало того, что такой энтузиаст ломает и свой, и чужие рабочие графики, он не успевает отдохнуть, а значит, сделать готов, в итоге, намного меньше и куда хуже, чем должен и может.

Примерно в таком ключе я и высказался, постаравшись успокоить коллегу: мол, я обязательно подниму этот вопрос на завтрашнем совещании с руководством Проекта.

Коллега немедленно повеселел, и дальше мы уже занялись делом: я осматривал лабораторию и заполнял чек-лист: отмечал имеющееся в наличии и вписывал в заявку недостающее, инженер же отпускал ехидные комментарии, по делу и нет. По его же собственным словам, ближайшие два часа ему совершенно нечем заняться, кроме, разве что, присутствия на рабочем месте.

Стоит, кстати, заметить, что веселый и ехидный хам в коллегах меня устроил куда больше, чем аватара итальянского мельника, знакомого всем читающим людям по la commedia dell’arte a soggetto.

Чек-лист получился, на удивление, зеленым: из того, что мне было по-настоящему нужно для работы, в наличии имелось почти все, за исключением, разве что, пары мелочей. Была, однако, выявлена проблема иного толка: по непонятной причине катастрофически не хватало справочников – обычных, нормальных, изданных на бумаге и содержащих ценную информацию. Пустой книжный стеллаж, однако же, в помещении присутствовал, на что я и указал коллеге и собеседнику.

– Интересное дело, коллега, – я прервал поток ехидного американо-советского красноречия. – Книжный шкаф есть, книг нет… Что бы это могло значить?

– А Вам, профессор, так уж нужны эти книги? Мне всегда казалось, что настоящие ученые, – на меня был брошен взгляд, полный парфянских стрел, – помнят все, что им требуется, наизусть.

– Личная память, если она тренирована, штука отличная и очень полезная, но справочник, особенно, содержащий скучные колонки цифр, на рабочем месте быть должен.

– Я знаю, где взять недостающие книги, – обрадовал меня инженер. – В библиотеке!

И мы, оставив на хозяйстве появившихся, наконец, лаборантов, устремились. В библиотеку.

Разговаривать, конечно, можно было прямо в корпусе: в самой ли лаборатории, в коридоре или в комнате отдыха, но я решил, что в любом помещении слишком много заинтересованных ушей. Среди ушей этих, конечно, были и те, кому не просто интересно, а даже и прямо положено слушать и слышать, но ситуации это принципиально не меняло: разговор мне предстоял личный, и ставить в известность о его содержании я не планировал примерно никого.

В чистом поле было сухо: я, выбрав самую ровную тропинку, удалился от сетчатого забора, окружающего Проект, и извлек из кармана элофон. В тот же момент встала дыбом шерсть: так организм мой всегда реагировал на акцентированное внимание, особенно – в тот момент, когда я не понимал, кто именно это внимание проявляет. За мной, понятное дело, наблюдали – с какой-то точки, с которой меня было видно.

Я мстительно повернулся к Проекту спиной: возможно, неизвестный наблюдатель и умеет читать по губам, но для начала их, эти губы, нужно видеть.

Связь установилась практически сразу, и это было неудивительно: пусть в примерно аналогичных пустошах где-нибудь в глубинной Исландии связи или не было вовсе, или она была весьма условной… Однако, там ведь не было Проекта, сама суть которого требовала обеспечения связью, современной и качественной.

Рыжая-и-Смешливая подняла трубку и страшно обрадовалась: это было заметно и по веселому, повизгивающему от избытка эмоций, голосу, и по мороку, соткавшемуся из эфирных нитей примерно в полуметре передо мной. Морок отображал некую рыжую морду, неимоверно радостную и свою.