Текст книги "Эр-три (СИ)"

Автор книги: Адель Гельт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц)

– Профессор Амлетсон? Здравствуйте. Рада знакомству, – небольшие белые клычки совершенно не портили несколько даже кинематографическую улыбку.

– С этого дня я – врач Проекта. Меня зовут Куяным, Куяным Тычканова.

Глава 23. Старые обиды и древние хвосты

Почему у Проекта раньше не было своего доктора, особенно – такой полезной, буквально полевой, специальности, я так и не узнал. Задать вопрос мне никто не мешал, я и задавал, но внятного ответа не получил. Сначала начальство ссылалось на ограниченность фондов (эту мнимую ограниченность я особенно хорошо замечал при закупках новенького оборудования – вообще любого из желаемого). Потом оказалось, что собственный доктор не предусмотрен в штатном расписании – но непонятно тогда, как он, доктор, там, в расписании, в итоге возник.

Далее у меня появились другие, более важные, дела, а также связанные с ними вопросы, и от начальства – по этому странному поводу – я отстал.

Зато начальство не отстало от меня: то ли мне решили изощренно отомстить, то ли состояние здоровья одного профессора действительно интересовало главного администратора, но новоназначенная врач, в первую очередь, озаботилась моим страховым делом, или, как его правильно называли по-советски, meditsinskoj kartoj.

В тот день я собирался вновь лететь (о, это страшное слово!) в Мурманск: начатое требовалось если не закончить, то, как минимум, осмысленно продолжить.

Вылет не удался: оказалось, что сначала требуется побеседовать на тему моего сложного лечения с той самой девушкой, которую я сначала принял за актрису. Была суббота, травмоопасные работы встали на паузу до начала новой рабочей недели, у врача появилось время, в кабинете врача появился собственной персоной я.

Вообще, несмотря на некую утилитарность и временность большинства помещений, на Проекте не сыскать было ни одного одинакового кабинета, по крайней мере, кабинета начальственного. Служебного помещения, в котором обосновалась товарищ Тычканова, это касалось в совершенно той же степени, что и всех остальных, и даже более того.

В кабинете главного врача не оказалось ни одной свободной стены: белой, ровной, ничем не завешенной. Дальняя от входа и самая длинная представляла собой вариацию на тему магической голограммы, спроецированной на поверхность. Горная река, конечно, текла по ущелью совершенно беззвучно, но мне все время казалось, что до чутких ушей моих вот-вот донесется грохот небольшого водопада или, как минимум, мирное журчание струй.

Остальные стены как бы дополняли общую картину: если бы не белый кафельный пол и стоящая на этом полу стандартная конторская мебель, можно было потеряться в пространстве и вообразить, что и правда находишься где-то в горах.

Картинки эти, особенно растянутые на всю стену, должны были отъедать целую прорву эфирных сил: во всяком случае, электрического аналога такой красоты наука еще не создала. Следовательно, доктор или была нечеловечески сильна как волшебник, или пользовалась каким-нибудь хитрым аккумулятором.

– Нравится? – буквально после первых приветственных фраз спросила меня доктор Тычканова, очевидно имея в виду окружающую нас красоту. Спросила, кстати, на языке просвещенных мореплавателей.

– Очень! – искренне отреагировал я. – Где это?

– Это, – не замедлила с ответом очаровательная доктор, – Советская Киргизия. Южная часть, район города Ош, исток реки Ак-Бура. По-советски это будет Belyj Volk.

– Кстати, о советском, – я намеренно сменил язык общения. – Ваш коллега, индоктринолог, настаивает на том, что я должен как можно чаще говорить на вновь выученном языке, иначе он просто не утвердится в какой-то там специальной памяти...

– Должны – будете, сообщила мне доктор уже по-советски. – И, раз уж у нас с Вами так замечательно задалось общение, присядьте, пожалуйста. Вот на тот диван, товарищ профессор.

Мы уселись по разные стороны круглого столика: я на диване, доктор в кресле, между нами возлежала приличной толщины бумажная папка с веревочными завязками. Я ощутил некоторое расположение к доктору: такими милыми ретроградскими штучками я и сам иногда баловался, и не ожидал, по правде, подобных пристрастий от совсем молодой еще девушки, выросшей в эпоху повального перехода с твердых копий на эфирно-цифровые носители.

– Я внимательно ознакомилась с Вашей медицинской картой, товарищ профессор...

– Локи.

– Что, извините? – видно было, что, перебив, я немного сбил девушку с толку.

– Называйте меня, пожалуйста, по имени. Локи – младшая форма имени Лодур, но она вполне уместна, даже если использовать вежливое обращение на «Вы». – Я немного замялся, но решил, все же, пояснить. – Понимаете, доктор, каждый раз, когда меня называют профессором больше двух раз за один диалог, я немного злюсь. Мне все время кажется, что собеседник имеет в виду некую иронию, а само то, что я – профессор, принимает на веру с определенными сомнениями. Это совершенно иррационально, но...

– Но совершенно понятно, – в свою очередь, перебила меня доктор. – Хорошо, Локи, как скажете. Хотя я, конечно, немного удивлена – от ледяного мага как-то ожидаешь большей рациональности и даже некоей холодности...

Я, натурально, замерз.

Вернее, конечно, температура моего тела оставалась неизменной – 39.5 по шкале Цельсия, но внутри меня собрался мерзлый ком, состоящий из нежно, с детства, лелеемой злости, суеверий и предрассудков моего народа и серьезной обиды на доктора. Доктор провоцировала меня – образом очевиднейшим и с целями неясными. Захотелось зарычать, холодно и презрительно.

Вместо того, что мне хотелось, я исполнил то, что подобало: вид принял строгий и надменный, немного повернулся к собеседнице серьезной, кареглазой, стороной морды, и сообщил медленно и внятно:

– Я – эфирный физик, специальность – низкие и сверхнизкие температуры, взаимодействие эфирных тел и физических объектов! Я великолепно владею магией торможения частиц, как и обратными воздействиями, но меня нельзя, – я чуть приподнялся с диванчика и стал как бы нависать над девушкой – ни в коем случае нельзя назвать ледяным магом!

Конечно, пришлось объясняться.

Понимаете, дело в том, что для любого современного исландца определение «ледяной маг» – страшно обидное колониальное прозвище. Это не менее обидно, чем назвать, например, американского темнокожего словом «ниггер», жителя Поднебесной – «шина-мен» или тюркоязычного жителя Ферганского нагорья – «малай», хотя последнее, вроде, их собственное слово.

Прозвище это, по неизбывной своей привычке, придумали британцы во время тресковых войн, шедших с переменным успехом во второй половине минувшего века.

Я, конечно, читал, смотрел и слушал массу материалов на тему этих самых войн, и во всех публичных источниках они представлены как несуразный пограничный конфликт, случившийся между гигантской империей и маленькой, но гордой и независимой, страной, гордость и независимость сохранившей по одной причине: никому не была нужна.

Так вот, треска, как предлог, фиговым листком прикрывала главное, ради чего могучая Британия пошла войной на маленькую Исландию, и главное это называлось умно и интересно: геотермальная энергия.

Ради бесплатного доступа к этой энергии Британия, уже лет тридцать к тому времени держащая метрополию на голодном энергетическом пайке, и развязала серию конфликтов с северным соседом.

Готовилось, конечно, полномасштабное вторжение, оккупация и порабощение мирного населения: примерно так просвещенные соседи много лет назад поступили с Ирландией, и последствия британского владычества икаются давно уже независимому королевству Пяти Пятин по сию пору – спустя сто с лишним лет после обретения независимости!

Готовилось всерьез: одним из этапов подготовки стало так называемое расчеловечивание, в ходе которого соседей старательно убеждали: заселившие остров ледяные маги – не совсем даже и люди. Они, дескать, не испытывают настоящих эмоций, не готовят горячей пищи, питаясь заморозкой, не любят своих женщин, механически продолжая род, и вынашивают коварные планы обретения всемирного господства – через полное замораживание теплых морей и превращение всех людей свободного мира в ледяные туши... Для последующего поедания.

Еще у исландцев нет настоящей свободы, обретаемой посредством всеобщих тайных выборов из двух и более кандидатов: вместо этого ледяные чудовища собираются на всенародный тинг, да еще и нагло называют такое сборище демократией, причем непосредственной!

Все бы у коварных альбионцев вышло лучшим образом, но пропагандисты Придайн совсем немного перегнули палку, обвинив вольных соседей в тесных контактах с Советским Союзом. Дальнейшее зримо и весомо прояснили узнаваемо зубастые боевые дирижабли, зависшие над Рейкьявиком.

Вторжение не состоялось.

В общем, называть взрослого исландца ледяным магом не стоит.

Куяным Тычканова выслушала мою отповедь с окаменевшим от зримого стыда лицом, и совсем было принялась извиняться за допущенную по незнанию бестактность, но я ее перебил: попросил закрыть тему и вернуться к беседе доктора и пациента.

– Итак, Локи, в Вашей медицинской карте подробно описана эфирная аллергия как симптом, и собственно проклятье как клиническое явление, – доктор поступила ровно так, как я ее об этом попросил. – В этой связи я просто обязана задать Вам несколько вопросов...

В общем, доктору я рассказал все: и о своих страшных снах, и о чудовищных ожиданиях, и о невнятных опасениях. Тычканова слушала, более ни разу не перебив, и я, будто дорвавшись до чутких ушей и заинтересованного взгляда, выдал такие подробности и в таком объеме, коих совершенно от себя самого не ожидал.

– Вот примерно так. Больше мне добавить нечего. – Я посмотрел на часы. Механодемон уверенно двигал секундную стрелку, минутная плыла значительно медленнее, часовая и вовсе будто стояла на месте, но в совокупности они показывали: с момента начала моего монолога прошло чуть больше часа.

– Мне почти уже нечего спросить, – вернула подачу доктор Тычканова. Она, кстати, улыбалась, но я, увлеченный вниманием к собственной персоне, заметил это не сразу.

– Более того, – уточнила моя визави, – действия Ваши нахожу правильными и своевременными. Путевку на продолжение консультаций и лечение я, конечно, подпишу, но сначала...

Я немного напрягся. По опыту своему, далеко не всегда позитивному, красивая женщина, ставящая условия, может потребовать столь многого и разного, что лучше заранее отказаться – еще до того, как условия эти будут озвучены.

О том, что конкретная красивая женщина, вообще, доктор, а я, на минуту, пациент, Ваш покорный слуга по неистребимой своей кобелиной привычке уже успел забыть.

Перед ментальным взором встала Рыжая-и-Смешливая. Смотрела она с немым укором, вот-вот грозящим перейти в негромкий, но болезненный, укус, и меня это, конечно, отрезвило.

Тем временем, красивая женщина доктор Тычканова уже вовсю говорила о чем-то важном, и важное это касалось, очевидно, меня самого. Я отвлекся от моральных терзаний и принялся слушать.

– Нет, не подумайте странного. То, что я предлагаю – это никакая не альтернативная медицина. Методику, скорее, можно назвать народной, но она считается весьма действенной, и даже включена в классификатор рациональных методов!

К счастью, старинное мое умение – вовремя вспоминать то, о чем со мной говорили, пока я был занят чем-то внутри собственной ментальной сферы – не подвело.

Все то время, пока я – на удивление долго – рефлексировал что-то свое, доктор, как раз, и излагала мне суть методики несколько непривычной, но, как сказано было выше, не альтернативной.

Мне объяснили, что любое длительное проклятье, реагирующее на новые условия и имеющее в виду какие-то эффекты долгого действия, обязательно основывается на эфирно-вычислительной мощности некоего специального духа. Дух такой до крайности похож на цифродемона, отличаясь в главном: демон обязательно призван с нужного эфирного плана, и служит за плату, не очень, впрочем, большую. Дух же – местный – в смысле мира и плана физического – житель. Такое обстоятельство, с одной стороны, значительно снижает расход эфирных сил на поддержание конструкта заклятия, с другой – делает очень сложным процесс отзыва зловредной сущности. Ее, в общем, следует как-то изгнать, и это тяжело.

Собственно, именно поэтому современная медицина так не любит старинные практики наподобие гомеопатии, остеопатии и прочих хиропрактик: работа с ними слишком ненаучна, избыточно интуитивна и требует очень сложного особого подхода в каждом новом случае. Еще, конечно, влияет то, что, например, гомеопат в девяносто девяти случаях из ста – ловкий мошенник, а в одном оставшемся – добросовестно заблуждающийся фитотерапевт.

– Это старый дух, – продолжала, меж тем, доктор Тычканова. – Старый и очень опасный, по некоторым данным, не всегда историческим, но более того легендарным, он вообще происходит из младшего пантеона какой-то утраченной культуры, то есть, технически, он был когда-то или зверобогом, или легендарным героем.

Разговор наш, кстати, уже давно шел на калейдоскопически разнообразной смеси советского, греческого, латыни и бритиша: сказывалась очень сложная тема, недоступная, конечно, в рамках доктрины воинского Устава.

Получалось, что дух, конечно, сложный и опасный, но мне, профессору Амлетссону, сказочно повезло: родная традиция орчанки Куяным Тычкановой, самой орчанкой не забытая и освоенная, включала широчайший спектр откровенно шаманских методик, предназначенных для борьбы именно с древними духами!

– В итоге, Вы можете этого духа, как это, убить? – я решил конкретизировать разговор.

– Убить, конечно, могу, но это лишнее. Внимание на экран! – свет, повинуясь взмаху универсального советского жезла, почти погас. Посередине дальней стены оформилось отдельное поле, сначала белое, потом – содержащее набившее уже оскомину черно-красное изображение. Дух предстал во всей своей первобытной красе.

– Обратите внимание, Локи, – доктор указала концентратором на участок эфирного тела злокозненной эфирной твари. – Вот этот отросток, больше всего похожий на хвост, им, хвостом, и является. Мы идем по пути наименьшего расхода сил и причинения Вам наименьшего вреда, как пациенту, поэтому этот хвост мы и отрежем!

– Это поможет? – усомнился я. – Видите ли, доктор, так вышло, что хвост есть у меня самого, а также у большинства моих соплеменников. Я точно знаю, я уверен, что жить без хвоста, конечно, грустно, но полностью возможно! Мне бы не хотелось лишаться своего собственного, но, реши Вы его злодейски усечь, меня бы это не убило и даже не остановило бы!

– Вопрос не в названии, а в функции! – несмотря на серьезность и даже некоторую трагичность темы, доктор позволила себе мило рассмеяться. Я немедленно насупился: смех показался мне на редкость неуместным.

– Простите, профессор, – девушка с некоторым трудом вернула своему милому лицу подобающее выражение. – Дело в том, что хвосты у таких сущностей – нечто вроде аккумуляторной батареи. Потеря хвоста не смертельна, но крайне неприятна: лишившись аккумулятора, дух не сможет поддерживать конструкт, ему будет просто нечем!

Оставался один вопрос.

– Скажите, доктор, а Вы уверены, что предложенная Вами методика – если вдруг не сработает – не помешает консервативному лечению, предлагаемому Вашими коллегами в Мурманске? – я немного наклонил голову набок в ожидании ответа на неудобный вопрос.

– Говоря начистоту, профессор, у меня есть вопрос и к самому предложенному лечению, и к его пресловутой консервативности. Например, мне категорически непонятен один момент, имевший место во время Вашего визита в больницу.

– Какой же? – мне снова стало интересно.

Доктор Тычканова приняла вид серьезный и официальный.

– Известно ли Вам, Локи, что мой мурманский коллега добрых полчаса продержал Вас под гипнозом?

Глава 24. Два совещания и один триллер

Первое, о чем зашла речь на собрании, назначенном на ближайший понедельник – «как сделать так, чтобы в Яму больше никто не падал».

Вопрос был чертовски логичен: с момента начала работы внутри ангара, возведенного над непосредственно Объектом, туда, в Яму, упало уже почти тридцать человек, и некоторые из упавших сделали это дважды!

Странная статистика эта, а именно – тридцать четыре падения на двадцать девять уникальных фигурантов – логичным образом вызывала тревогу, а еще – отчетливое желание как-то прекратить развитие опасной тенденции.

Собрание, по внезапно возникшей, но успевшей непонятным образом укорениться, традиции, организовалось прямо внутри ангара, на идеально выровненной площадке, предназначенной для каких-то важных целей, но пока этим целям не посвященной.

Начальство, что инженерно-техническое, что административное, собралось весьма представительное: практически все руководители, их заместители и даже некоторые начальники калибра более мелкого. Видимо, именно так действовал пресловутый коллективизм, о котором я очень много слышал ранее, ну, или имело место какое-то иное явление, интересное, но непознанное.

Ваш покорный слуга явился немного загодя, и принес с собой сразу пять складных стульев: для себя, для администратора Бабаевой, для переводчика Анны Стоговой, для доктора Куяным Тычкановой, и пятый стул – просто на всякий случай. Случай, кстати, представился немедленно – на стуле угнездилась безымянная пока бригадир крановщиков. Я обрадовался новому впечатлению: видеть гоблинских девушек в рабочей обстановке мне до того, кажется, не приходилось.

В итоге, мы впятером оказались слегка наособицу, но так было даже лучше: речь, конечно, шла не о моем мнимом снобизме, а просто о том, что... впрочем, неважно.

Главный вопрос сегодняшней повестки сразу же вызвал довольно бурную дискуссию, в ходе которой возникли предложения.

Предложений было несколько.

Сначала кто-то (инженер Хьюстон) весьма человеколюбиво предложил убрать страховочную сеть, издать специальную запретительную инструкцию и расставить по краям Ямы дополнительные запрещающие знаки, красные и светящиеся.

Потом кто-то другой (я не помню, кто именно, возможно, что конструктор Ким), заявил мудро, что яркие знаки по краям опасной зоны приведут к еще большему травматизму, поскольку человеческое любопытство – штука неистребимая и никакими инструкциями не регламентирующаяся.

Один крайне скромный профессор, специалист по эфирной физике низких температур, предложил натянуть сетку тремя метрами выше, чтобы выпадающие граждане даже шанса не имели покалечиться: падать станет недалеко, даже почти некуда.

Девушка Анна Стогова, опомнившаяся от нечаянного личного счастья, обретенного в компании пилота Проекта, предложила и вовсе перекрыть Яму тяжелыми, стальными, но съемными, конструкциями. Час был, традиционно, неровен, и гарантии того, что следующий пострадавший не сиганет в глубину прямо вместе со служебным мини-трактором, погрузчиком или шагающим манипулятором, отсутствовала.

После этого все остальные товарищи, ответственные и не очень, сообразили, что их мнением действительно интересуются, ожили, возвысили голоса, и принялись наперебой советовать разное. Друг друга они, при этом, перекрикивали, предлагая часто буквально одно и то же, но так, будто это все противоположные точки зрения... В воздухе витал дух чего-то этакого, неуловимо знакомого, причем знакомого с детства. Я, неожиданно для себя самого, улыбнулся.

– Профессор, чему Вы радуетесь? – администратор Наталья Бабаева, разумеется, обращала профессиональное внимание на дискуссию, но мнение свое, покамест, придерживала. По разумной и правильной традиции, начальник всегда высказывается последним, будь он хоть администратор, хоть командир. Такое высказывание как бы подытоживает общее мнение, и облекает итог в форму указания, взвешенного, четкого и к исполнению обязательного. Администратор же была самым главным начальством – не считая академика Бабаева-старшего, личное явление которого на Проект могли упомнить только самые древние старожилы.

– Это как в юности, – ответил я, хулигански раскачиваясь на стуле. Стул скрипел. – Пару раз, еще студентом, ходил на местный альтинг. Было интересно.

Приподнятая бровь визави дала понять мне, что суть ответа уловлена не до конца.

– Альтинг, – пояснил я, – это такая форма общественного принятия решений. Берем площадь, собираем на ней всех желающих – владеющих недвижимостью в этой местности или просто представляющих одну из коренных семей, обсуждаем вопрос, предлагаем решения, много орем, но почти никогда не деремся. Во всяком случае, не нынче.

Наталья приподняла вторую бровь, и вид от того приобрела до крайности удивленный, как, видимо, и было задумано. Я вообще заметил, что администратор наша удивительно ловко управлялась с мимикой, имея, кажется, особое выражение лица буквально на каждый случай.

– Нечему удивляться, – продолжил я этнографическое просвещение масс, – сейчас драться не принято, за это могут арестовать и посадить в тюрьму. Раньше же, да хоть сто лет назад, натурально сражались, и кулаками, и даже дубинками. Только кусаться было нельзя, хотя некоторые все равно кусались.

Брови администратора вернулись на место.

– Да, это не совсем наш метод, – согласилось начальство. – Нормальная дискуссия сплачивает коллектив, драка же, кажется, ровно наоборот...

Тем временем, спорщики достигли некоего апогея беседы. За оным апогеем слишком явственно прослеживался ожидаемый конфликт, и его, конечно, допускать не стоило.

Мы и не допустили. Ну, как – мы.

Русалка поднялась со своего складного сиденья, и даже как-то стала выше ростом, чем была до того: я готов был поклясться собственным хвостом, что вполне конвенционная вертикальная длина ее выросла скачкообразно, до баскетбольных двух метров, или даже выше.

Спорщики отреагировали ожидаемо: немного притихли и – почти все – развернулись лицами в сторону воздвигшегося начальства.

– Стоп. – Весомо сообщила русалка. Мне немедленно почудилось легкое давление в районе ментальной сферы, но я не стал обращать внимания на то, что чудится. – Я всех вас внимательно выслушала, и приняла решение.

Решение оказалось истинно мудрым: администратор просто объединила большую часть предложений в один вербальный приказ. Инструкцию следовало издать, знаки – расставить, натянуть вторую страховочную сетку внутри Ямы (в метре – в глубину – от опасного края).

Еще она потребовала установить ограждения, усиленные стальным двутавром на угрожаемых направлениях – во избежание падения в Яму строительной техники, попутно удивившись тому, что этого не было сделано до сих пор.

Коллеги восхитились, осознали, прониклись и ринулись исполнять.

– Тридцать, – меланхолично сообщил инженер Хьюстон. Из рук в руки перешел жетон для кофейного автоматона: ставить на кон другие ценности на Проекте считалось отчаянным моветоном, кроме того, было наказуемо уголовно – как мне уже объяснили, азартные игры на деньги, тотализаторы, даже денежно-вещевые лотереи в Союзе были запрещены еще лет десять назад.

Уникальный фигурант номер тридцать (начальник строителей, предлагавший поставить ограждения) орал благим матом откуда-то из-за видимого с совещательной площадки обреза Ямы: видимо, слишком добросовестно оценивал фронт предстоящих работ.

К счастью, главный строитель был дворф: падение с такой небольшой, но неприятной, высоты, не смогло никак повредить могучему организму, сама видовая эволюция которого состояла из череды падений организма, падения чего-то на организм и просто разного рода травматических воздействий. Выжили сильнейшие, выжили и размножились.

Все более или менее успокоилось примерно час спустя.

Тридцатого упавшего достали из Ямы, поставили на ноги, отряхнули и отправили трудиться по профилю: командовать, наконец, постановкой ограждений. Их, ограждения, в итоге установили буквально за полчаса: очень кстати оказалась тяжелая техника, которую всю предыдущую неделю загоняли в ангар через большие внешние ворота.

Яркие предупреждающие метки развесила заскучавшая было доктор Тычканова: я оказался прав, предположив присущий ей колоссальный резерв эфирных сил, дополненный, кстати, невероятно развитым (для врача) мастерством мага-иллюзиониста.

Оставшаяся в последнее время слегка не у дел девушка Анна Стогова приобрела торжествующий вид, и унеслась куда-то в строгие глубины административного корпуса. Конкретно ей выдали задание «подготовить текст инструкции», чем уставшая от безделья переводчик немедленно и занялась.

Даже бригадир крановщиков, безымянная гоблинша, нашла себе занятие по душе и специальности: возглавив коллег и оседлав специальную технику, наездники стальных коней, слонов и верблюдов сейчас натягивали внутри Ямы дублирующую страховочную сеть. Приближаться к краю Ямы они при этом благоразумно отказывались, манипуляции проводя с прецизионной ловкостью, виртуозно и издалека.

Я вернулся в рабочий вагончик. За прошедшее со дня начала работ время бытовку развернули, наконец, прозрачной стеной к Яме, а также подняли над землей, поставив сверху на еще две такие же. Плюсом стало то, что видел я теперь намного дальше и вещи, куда более интересные, минусом – необходимость каждый раз забираться в маленький офис по крутой металлической лестнице.

В вагончике и возле него меня ждали: дважды за утро вскипевший и столько же раз остывший, электрический чайник, удачно задержавшийся в рационе зеленый чай и неожиданный собеседник в лице инженера Хьюстона.

Американец ждал меня на верхней площадке лестницы – дверь в полевой кабинет все равно оказалась заперта, да и не принято было здесь и сейчас входить в чужое лично-рабочее помещение в отсутствие хозяина.

– I snova zdravstvuite, Denis Nikolaevich, – блеснул я знанием советского языка. – Chem mogu byt' polezen?

– Профессор, Вам совершенно не идет манная каша во рту, – инженер немедленно придрался к моей попытке пошутить: я попробовал изобразить британский акцент, и получилось так себе.

– Полезны Вы быть можете, но сначала я хочу взять с Вас обещание, – американец сделался необычайно серьезен. – Пожалуйста, дайте мне слово, что, каким бы странным Вам не показался наш разговор, Вы сначала попробуете помочь мне разобраться в происходящем, и только потом поднимете на смех.

Признаться честно, причина для такой просьбы у инженера была. Нам так и не удалось нормально поладить, хотя, видит Разум, мы очень старались, причем оба. Общение наше, особенно, в присутствии третьих лиц, превращалось в пикировку, иронию на грани злой насмешки, в спор ради спора, что, конечно, не лучшим образом влияло на рабочие процессы.

Дошло до того, что мы негласно договорились о том, что все действительно важные производственные моменты будем решать перепиской, по старому доброму методу «не было написано – не было вообще».

Я не сомневался ни минуты: чрезвычайно серьезный тон коллеги, равно как и необычная просьба, совершенно не располагали ни к юмору, ни к сомнениям.

– Даю слово, – сообщил я серьезно и даже немного пафосно. – И вообще, входите, поговорим внутри.

Вошли. Я аккуратно прикрыл за нами пластиковую дверь, и даже запер ее на ключ изнутри – чего раньше на Объекте не делал ни разу.

Уселись: я – на свой законный рабочий стул, американо-советский инженер – на заблудившийся в бытовке чужой табурет. По молчаливому согласию, заваривать чай не стали, но сразу перешли к делу.

– Профессор, видите ли, – замялся мой собеседник, – у меня возникло и все больше крепнет ощущение того, что кто-то пытается злонамеренно сорвать Проект.

На этом самом месте, наверное, должно было произойти что-то знаковое и даже трагичное. Во всяком случае, сюжет каждого из читанных мной в юности детективных романов развивался бы именно так, но реальная жизнь куда интереснее любого детектива, поэтому не случилось ничего.

Хьюстон, кстати, взял зримую паузу: я вдруг понял, что инженер в детстве своем читал ровно ту же бульварную литературу, что и я сам.

– Коллега, мне, конечно, интересно, что навело Вас на такую неоднозначную мысль, – памятуя о непростой практике нашего общения, слова я выбирал как можно более тщательно. Меньше всего хотелось обидеть собеседника, чтобы он замкнулся в себе и не высказал ничего из того, что тяжким бременем лежало на душе. – Потому, а не вопреки, мне нужно понять, о чем Вы сейчас вообще. – Кроме всего прочего, мне вдруг показалось, что я понимаю, о чем говорит визави: но это, конечно, заработала легендарная видовая эмпатия.

Инженер посмотрел в потолок, будто надеясь воочию узреть один из легендарных «жучков», которые, как известно каждому свободному человеку, повсеместно расставляют советские спецслужбы. Впрочем, тотальный контроль и придумали, и применяют, далеко не только в Союзе: вряд ли дело обстояло бы иначе, общайся мы сейчас на стройке в какой-нибудь Алабаме.

– Ладно, – инженер перешел на британский: то ли надеялся, что наивная предосторожность как-то помешает сделать свою работу всеслышащему уху кей-джи-би, то ли предполагал, что может не достать моего знания советского языка. – Несмотря на все наши разногласия, профессор, я уважаю Вас как чрезвычайно вменяемого профессионала.

Я изобразил взаимность – коротким признательным кивком.

– Так вот, Вы специалист в своей сфере, я – в своей. Сфера моя, инженерно-техническая, подразумевает не только ловкое владение логарифмической линейкой и эфирными метрометрами, но и привычку замечать все, что происходит вокруг меня. – Хьюстон опять взял паузу, длившуюся, впрочем, недолго. – Все, что удается заметить, я стремлюсь увязать в строгую и стройную систему – это здорово помогает в работе, да и в жизни тоже. Профессор, Вы ведь понимаете, о чем я?

Профессор понимал, о чем и сообщил незамедлительно, предложив продолжать: показалось, что я уже знаю, о чем пойдет речь.

– Вы только не подумайте, что я, например, параноик, – вскинулся вдруг собеседник, вероятно, неверно интерпретировав внимательное выражение моей морды: при некотором допущении, таковое можно принять за скептическое. – Не подумайте, да, но слишком большое количество удивительных случайностей как-то совершенно не случайны!

Речь свою инженер держал битый час: прервать нашу рабочую беседу не рискнул никто, включая даже начальство равное или прямо вышестоящее. Два занятых, нагруженных знаниями и облеченных ответственностью, специалиста, беседуют о чем-то своем – ну и пусть беседуют, а всем остальным и так есть, чем заняться, прямо здесь и сейчас.

Примерно на сороковой минуте, когда американец принялся повторяться, и потому – заговариваться, я осознал сразу три нюанса.

Во-первых, выстроенная инженером стройная система ни системой, ни стройной, не являлась, слишком многое было откровенно притянуто за уши. Составляя схему происшествий последнего времени, Хьюстон поступал слишком эгоистично: если принять все его выводы на веру, получалось, что вся Вселенная в целом и Проект в частности крутятся вокруг него одного.