Текст книги "Эр-три (СИ)"

Автор книги: Адель Гельт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 19 страниц)

Во-вторых, некая логика в озвученных построениях была. Возможно, не конкретно та, что имелась в виду, но, стоило вычленить нечто по-настоящему важное, отбросив несущественное и не очень информативное, как кусочки мозаики вставали на свои места с некоторым даже акустическим эффектом.

В-третьих, некая подобная схема стала появляться уже внутри моей собственной ментальной сферы: мне было удобно визуализировать ее именно как паззл, детскую головоломку, и, собрав, наложить озвученное встревоженным собеседником на обдуманное мной самим.

Инженер, тем временем, замолчал, то ли утомившись, то ли исчерпав аргументы.

– А знаете, Хьюстон, – я отчего-то заговорил на советском. – Знаете, я, пожалуй, с Вами соглашусь: все не просто так.

И уже теперь, в этот самый момент, раздался противный громкий скрежет, и, чуть позже, страшный грохот: удар чего-то обо что-то чуть ли не создал сейсмическую волну, будто даже подбросив наше временное прибежище на месте.

Крики донеслись буквально через четверть минуты.

– Гребаный мономиф! – грубо и непонятно, на американском диалекте британского, выругался мой собеседник.

Глава 25. Эфир и апейрон

Не то меня беспокоило, что гипноз вообще оказался применен, а то, что мне как-то забыли о таком воздействии сообщить.

Я предполагал, что частью медицинских манипуляций нужного мне рода может стать гипноз. Более того, я допускал, что станет обязательно!

Насколько мне известно (а я, напомню на всякий случай, совершенно не доктор, и могу ошибаться), гипноз при манипуляциях по удалению инородного эфирного тела и последующей санации неизбежной раневой полости – нечто сродни общему наркозу, под воздействием которого производятся операции уже хирургические.

Однако, когда пациенту дают наркоз, об этом предупреждают, даже требуют подписать специальное согласие, да и занимается подачей наркоза совершенно отдельный специалист – обезболиватель, или, по-гречески, анестезиолог.

Здесь же не было ничего, ровным счетом ничего: ни предупреждения, ни согласия, ни отдельного специалиста, ни даже сообщения о проделанной работе постфактум.

Однако, лечение мое то ли начиналось, то ли уже продолжалось, и значит, мне следовало отправляться в город Мурманск.

Девушка Анна Стогова наотрез отказалась отпускать меня одного. Чего в этом отказе было больше – проявления реальной служебной ответственности или желания законно побыть в обществе взаимно неравнодушного к переводчику пилота, мне было непонятно, да и не очень интересно. Главное – в город мы отправились вдвоем. Или втроем, если считать до крайности обрадованного пилота глайдерного катера.

По дороге на авиастанцию нам встретился коллега Ким. Он получил письмо с Родины – почему-то в конверте и бумажное, прочитал его, и пребывал по такому поводу в удивительно отличном расположении духа.

– Здравствуйте, профессор! Добрый день, товарищи! – конструктор изобразил несколько даже шутовской поклон. – Вы в город?

Общество корейского товарища было мне приятно, что я немедленно и продемонстрировал: улыбнулся, поклонился, и ответил.

– Да, в город, а что? Путевку имею! – и, сделав строгую и таинственную морду, добавил, – к доктору!

– Как это у тебя, дорогой товарищ, получается? – продолжил шутейную беседу конструктор. – Ехал к доктору более здоровым, вернулся более больным?

– Протестую! Не больным, раненым! – мы откровенно скалились уже оба. Окружающие товарищи реагировали куда менее остро, чем обычно: было видно, что эмоции наши, в чем бы они ни заключались, направлены строго друг на друга.

– Постарайся уж в этот раз без травм, хорошо? – заручился моим обещанием Ким, и тут же усвистал куда-то по своим, несомненно важным, делам.

Американский инженер догнал нас в последний момент: мы, я и девушка Анна Стогова, уже разместили невеликий свой груз (всего-то две сумки) в багажном отсеке и открыли дверь отсека пассажирского.

Со стороны двери, ведущей в ангар, послышался дробный топот и несколько сбитое дыхание: Хьюстон явно торопился, и я уже во второй раз поразился тому, до чего его поведение напоминает повадки крупного лесного кота: даже перемещался он не просто бегом, а как бы сдвоенными скачками, совсем немного скрадываемыми тем обстоятельством, что у кота четыре опорные лапы, а у человека ног, все же, две.

– Погодите, пожалуйста! – Денис Николаевич оперся рукой о лакированный борт катера и явно восстанавливал дыхание.

Я переглянулся с пилотом. Тот кивнул: видимо, никаких особых правил или планов наша небольшая задержка не нарушала.

Американско-советского инженера как будто подменили: после давешнего тревожного разговора по душам он совершенно перестал задирать меня сам, реагировать на уже мои подколки, и вел себя как-то очень уж адекватно. Единственное, что меня смущало и даже немного напрягало – то, что Хьюстона внезапно стало слишком много. Мне показалось даже, что, дай я ему волю, он и жить переедет на раскладушку, нарочно установленную в моей служебной квартире.

Впрочем, понять моего вечного оппонента было можно: я бы тоже, наверное, постарался больше общаться с представителем – исходно – культуры, похожей на мою, да еще и владеющим моим языком как родным. Непонятно, кстати, отчего понял я это только сейчас: видимо, воздействие хвостатого проклятия на мою не менее хвостатую психику было куда шире и серьезнее, чем мне казалось.

– Денис, что случилось? – да, мы перешли на «ты» и уже называли друг друга по именам.

– Пока, уфф, ничего, – ответил инженер. – Да и не должно случиться. Я просто хотел попросить тебя об одном одолжении.

В руке инженера вдруг оказался сложенный вчетверо листок: скорее всего, он просто незаметно достал бумажку из кармана.

– Вот, Локи, тут написано, внутри.

Я развернул бумажку. Внутри действительно был некий текст: чудовищной длины латинско-греческое слово, да еще и написанное советскими буквами.

– Это – название лекарства, – сообщил мне отдышавшийся, наконец, Денис Николаевич. – Но оно, это лекарство, есть только в центральной городской аптеке. Аптека, по счастью, в том же здании, что и больница, в которую ты направляешься. Тебя ведь не затруднит?

Такая малость меня, конечно, затруднить не могла. Вопрос оставался только один: что в атлантических странах, что в социалистических, важные и редкие лекарства отпускались строго по рецептам. Конечно, в Союзе – я выяснил это уже доподлинно – строгость учета компенсировалась необязательностью его ведения, например, тот же парацетамол можно было было получить просто так – без дорогостоящей консультации терапевта и еще более дорогого рецепта.

Однако, конкретно этот препарат, скорее всего, был рецептурным, о чем я и сообщил просителю.

Именно в этот момент, ни раньше, ни позже, пискнул сигналом входящего сообщения цифродемон ТэГэ. Я поднес элофон к носу: так было удобнее читать. Оказалось, что доктор Куяным Тычканова (абонент Doctor_Actress) отправила мне некий файл, подписанный «сильной подписью», что бы это ни значило. Файл назывался «Хьюстон_рецепт».

– А вот, кажется, и искомый документ, – порадовал я инженера. – Теперь вопросов нет, конечно, зайду. Если лекарство окажется в наличии – заберу и привезу.

Глайдер выходил на эшелон. Я, кстати, совершенно перестал бояться летать, о чем и сообщил пилоту заранее: можно было больше не прижиматься к самому рельефу, а, напротив, быстро и безопасно лететь на подобающей высоте.

Девушка Анна Стогова обернулась к тыльному обзорному окну, и рассматривала стремительно уменьшающуюся – вместе с воздушным причалом Проекта – фигурку инженера.

– Странный он какой-то сегодня, – сообщила, наконец, переводчик. – Бежал так, будто за ним гонится кто-то, а мы уводим последний эвакуационный борт. Попросить купить лекарство вполне можно и по элофону...

Дальше летели молча. Я смотрел в окно и думал о своем: преимущественно о том, в какой форме задать доктору Валуеву неудобный вопрос о гипнозе. Девушка Анна Стогова с немым и даже каким-то неловким обожанием смотрела на пилота, пилот, рискуя заработать расходящееся косоглазие, пытался одновременно рассматривать девушку и внимательно контролировать воздушную трассу.

Долетели без приключений: совершенно неинтересно, и даже панорама Мурманского Купола с чуть большей, чем в прошлый прилет, высоты, особых восторгов у меня не вызвала: привык.

Город встретил нас точно так же, как в прошлый раз: никак. Вернее, ничего особенного не произошло ни сразу, ни потом. Красоты северные мне уже наскучили, особенного желания сбивать лапы, следуя уже хоженым маршрутом, не возникало, есть не хотелось тоже. Девушка Анна Стогова, видимо, была со мной солидарна, полностью или частично, поэтому мы, недолго посовещавшись, решили вызвать такси прямо от воздушных ворот города к искомой больнице.

По дороге тоже не произошло ровным счетом ничего интересного: эсомобиль управлялся эфирной сущностью, для красоты и порядка заключенной в автоматон, только издали напоминающий человека. Говорить с бездушной эфирной машиной было не о чем, ехать – недалеко, правил неживой водитель не нарушал. На место мы прибыли в какие-то пять минут, или около того.

В этот раз больница показалась мне куда более оживленной, чем в прошлый. Даже искомый семьдесят пятый этаж был заполнен спешащим и суетящимся населением: впрочем, спешили по делу, суетились толково, или таково было общее впечатление.

Мне подумалось еще, что дело не в людях, их поведении и количестве: это я сам ощущал себя не лучшим образом, и воспринимал все прочее на контрасте. События последних нескольких дней, несущиеся, как спущенные с привязи мохнатые пони, не очень быстро и довольно бестолково, довели меня до странного состояния деловитой подавленности. Ранее я такого никогда не испытывал и совершенно не знал, как с состоянием этим бороться и как себя вести.

Доктор Валуев встретил меня приветливо: радость встречи была даже слегка нарочитой, ну, или мне так, с учетом всех обстоятельств, просто казалось.

– Здравствуйте, профессор! – на привычном уже неплохом британском обратился ко мне душетерапевт.

– И Вы здравствуйте, товарищ Валуев! – ответил я на приветствие.

– О! Надо же! Должен заметить, что Ваш советский с прошлого раза стал значительно лучше! – удивленным доктор, впрочем, не выглядел.

«Разумеется, он не удивлен!» – параноидально сообщил мне проснувшийся внутри Пес. «Кто его знает, какие закладки он ставил, пока ты бессовестно дрых в прошлый раз, может, они теперь и вовсе знают про каждый твой шаг и вздох!»

Я сделал над собой некоторое усилие, успокаивая Пса и загоняя его вовнутрь. Ввязываться в любого вида конфликт с колоссального роста и массы огром казалось совершенно лишним... Как будто подобные обстоятельства хоть когда-нибудь меня действительно останавливали.

– Индоктринация, верно? – поинтесовался великан. – Впрочем, конечно, верно. Других вариантов я себе и представить не могу, если не считать, конечно, что в прошлый раз Вы специально скрыли знание советского языка, а Вы его точно не скрывали. – доктор улыбнулся. – Позвольте полюбопытствовать – кто конкретно работал?

Обаяние гигантского человека было настолько всеобъемлющим и даже каким-то теплым, что все сложные и тяжелые мысли из головы моей будто вымыло: примерно так смывает с тротуара зимние мусор и грязь весенний ливень.

– Доктор Железо, – уже как бы и не против воли улыбнулся я. – Отличный специалист, удалось заговорить с первого же захода!

– А ведь я с ним очень хорошо знаком, да, – отметил зачем-то душетерапевт. – Встречались в финале чемпионата космофлота по боксу в невесомости. Невероятной ловкости спортсмен. – Доктор потер будто бы занывшую челюсть, и резко сменил тему, вернувшись к рабочей беседе.

– Это Ваш второй визит, профессор, – сообщил довольно очевидное доктор Валуев, – в прошлый раз была консультация, а сейчас начнем лечение! Но, для начала, ознакомьтесь и подпишите. Я ведь правильно понимаю, переводчик нам больше не нужен?

Лист бумаги был увенчан относительно крупным заголовком: я уже мог и прочитать, и понять написанное, благо, второй сеанс индоктринации был посвящен именно пониманию письменной речи. Писать от руки я пока не мог, но это, как мне объяснил индоктринолог, было делом практики – и третьего сеанса.

«Информированное согласие на проведение медицинских манипуляций» – вот что было написано в самом верху страницы. Под заголовком шел какой-то убористый текст.

Я быстро пробежал содержимое листа глазами: стандартные формулировки, простые и понятные, внушили мне даже некоторую уверенность, и потому подпись свою я ставил спокойно и без сомнений.

– Ну, – сообщил я доктору, прячущему подписанный лист в папку моего страхового дела, – раз согласие информированное, то ладно. Информируйте.

– Вы ведь знаете, профессор, что эфир и апейрон – разные вещи, пусть и называются почти одним и тем же словом в двух транскрипциях? – поинтересовался душетерапевт. – Знаете, или, все же, стоит объяснить?

Повторюсь в очередной раз: я не доктор. К медицине отношение имею только в качестве пациента, и то – не очень часто. Однако, некоторые знания, пусть и медицинские, относятся не столько к специальности, сколько к общему образованию и эрудиции, и это был как раз такой случай.

Если очень сильно обобщать, эфир – это энергия мира, существующая вовне человека, апейрон же – строго внутри. Их часто путают в рамках бытового применения, да это и не страшно: разница интересна только врачам, или, например, особо въедливым мохнатым пациентам.

Я так и ответил доктору, избежав только упоминания о въедливости и мохнатости.

– Все верно, профессор, – душетерапевт согласно кивнул, и продолжил развивать тему.

– Между эфиром снаружи и апейроном внутри существует энерголитический барьер. Это своего рода оболочка, не позволяющая внешнему эфиру легко проникать в ментальную сферу, принося с собой энергоинфекции, информационных паразитов и прочее, чем невероятно богат мир за пределами человеческого сознания.

Доктор убедился в том, что я его слушаю и понимаю, и продолжил.

– В обратную сторону проникновение происходит не в пример легче: достаточно всерьез пожелать выполнить воздействие, и, если Вы знаете, как это правильно сделать, апейрон как бы связывает ближайшие потоки эфира и структурирует их согласно Вашим воле и навыку, – доктор поймал мой слегка осоловевший взгляд, и закончил. – Проще говоря, пока воля внутри барьера – это фантазия, когда снаружи – это магическое воздействие. Кстати, лекция окончена. Хотите чаю?

Чаю я хотел, но спросил, на всякий случай, воды. Представляете, у него нашлась даже миска! Керамическая, красивого бирюзового цвета и со слегка неровным краем: мне немедленно захотелось такую же домой.

– Так вот, профессор, – доктор Валуев дождался, пока я налакаюсь вволю, – наша с Вами актуальная задача – локализовать, купировать, и, в перспективе, полностью закрыть прободения энерголитического барьера! Дрянь, что поселилась внутри Вас, нуждается в постоянной подпитке, энергетической и информационной: стоит восстановить функции барьера, справиться с ней будет довольно просто. Справиться, и, что крайне важно, откатить обратно изменения, которые уже произошли с Вашей ментальной сферой за то время, пока вы носите всякое лишнее в себе!

Я не стал, почему-то, сообщать точку зрения, поведанную мне чуть ранее доктором Тычкановой: понял, видимо, что имею дело с представителями двух совершенно полярных методических комплексов, друг друга, мягко скажем, не дополняющих.

О том, что применяемые методики в исполнении двух уважаемых докторов могут друг другу откровенно мешать, и неизвестно еще, чем такое оппозитное воздействие может закончиться, я тогда не осознавал совершенно.

Не знаю, как так вышло, но про тот самый вопрос, актуальный и неудобный, я совершенно забыл. Вернее, почти забыл: задать его получилось не в самом начале беседы – как планировалось – а уже в самом конце, уже, буквально, стоя на пороге.

– Доктор! – я постарался и смотреть, и говорить как можно более твердо. – Объясните мне, пожалуйста, один неприятный момент.

Огр воззрился на меня с очень странным выражением лица: такое мой учитель пения называл «понимающее недоумение». Я не дал ему раскрыть рта.

– Как так получилось, что Вы уже гипнотизировали меня в нашу прошлую встречу, не имея на то моего прямого, явного и квалифицированного согласия?

К уже упомянутому выражению лица добавилось очевидное сомнение, и сомневались, судя по всему, уже во мне самом.

– Так вот же оно, – товарищ Валуев открыл пластиковую папку, и без особого труда извлек на белый свет типовой формуляр, до крайности похожий на тот, что я сегодня уже подписывал. – Вот оно, – повторил он, – Ваше согласие!

В самой нижней части желтоватого бумажного листа, под двумя таблицами и несколькими абзацами убористого текста, красовалась дата прошлого визита к душетерапевту, а также выполненная очень знакомой рукой размашистая подпись: «prof. Hamletsson».

Глава 26. Безопасность и иллюзия безопасности

Ничего особенного, кстати, не случилось.

После натуральной эпидемии падений в Яму и некоторых других серийных инцидентов (которые, кстати, тоже будто отрезало, хотя в их отношении особые меры принять просто не успели), поломка стрелы большого крана выглядела досадным недоразумением. Оказался плохо закреплен самый дальний сегмент – он и рухнул, никого, по счастью не задев и даже больше ничего не сломав.

Сегмент вернули на место, кран починили, работа продолжилась в режиме настолько штатном, что это, от противного, вызывало даже некоторые подозрения. Я, профессор Амлетссон, никогда не был особо суеверен, но и критический метод познания не помешал мне ждать очередного сомнительного подарка судьбы с некоторым даже содроганием.

Подарок явился на седьмой день. Был он самоходен, прям и мускулист, обладал мужественно обветренным лицом настоящего хомо сапиенс сапиенс и, теоретически, записью в служебном удостоверении. Запись должна была гласить, что предъявитель сего является старшим лейтенантом государственной безопасности Союза ССР.

К этому моменту я уже худо-бедно разобрался в стройной, но до крайности запутанной, системе взаимоотношений между представителями разных советских силовых ведомств – и даже сотрудниками одного и того же ведомства, так что последовавшие события поставили меня, натурально, в когнитивный тупик. Например, решительно непонятно было, почему никак не проявил себя начальник первого отдела – а ведь он точно такой же государственный полицейский, что и вновь прибывший старший лейтенант, и чину, а значит, и полномочий более изрядного... Впрочем, все по порядку.

В этот день, а был он понедельником, работа спорилась просто замечательным образом: я как-то вдруг закончил перерасчет «с магии на технику», и сейчас почти бездельничал, делая вид, что перепроверяю сложные цифры. На самом деле я, конечно, в основном наблюдал творящуюся на рабочей площадке деловую суету: для продолжения работы мне требовалось некоторое вдохновение, и именно им я старался сейчас напитать собственную ментальную сферу.

Дверь в вагончик, ставший моим офисом, не была заперта. Более того, она даже закрыта не была: прямо с утра перестала работать вентиляция, и становилось душновато. Мне же, уроженцу суровых северных просторов, переносить духоту удавалось еще хуже, чем большинству тех, кто на нее постоянно жалуется – даже несмотря на то, что всю жизнь провел в довольно небольших помещениях.

Дверь не была закрыта, но в нее все равно постучались – уверенно, твердо, с явственно ощущаемым осознанием своей правоты и права на ее, правоты, реализацию.

Я отложил грифельный карандаш, которым последние полчаса выводил мелкие каракули на листе бумаги. Получавшиеся как бы символы не означали ровным счетом ничего, не несли в себе никакой системы, но я все равно старался выстраивать их в подобие строк. Некий профессор будто заранее готовился оправдываться: мало ли, занесет кого нелегкая, всегда можно будет соврать о том, что значки эти – какая-нибудь особенная северная стенография.

– Разрешите войти? – поинтересовались от двери голосом суровым и мужественным. Я, наконец, соизволил повернуть морду в сторону звука, и разглядел, на фоне темного провала входа, старшего лейтенанта госбезопасности – того самого, чье появление на Проекте страшно заинтересовало сплетников и сплетниц.

– Входите! – ответил я. – Входите и присаживайтесь.

Руки вошедший, что характерно, не подал. Вместо этого он стремительным слитным движением извлек из кармана заветные «корочки» служебного удостоверения, раскрыл их перед моим носом, и, не дав ничего толком рассмотреть, так же стремительно убрал документ обратно в карман. Садиться на предложенный табурет он не стал тоже, предпочтя, вместо этого, упереться руками в стол и как бы нависнуть над сидящим мной.

Представляться вновь вошедший тоже посчитал излишним, и я немедленно озверел.

Виду, правда, я не подал, но Пес мой внутренний был выпущен из внутренней эфирной клетки, и сейчас уже бегал по ментальной сфере, радуясь возможности размять иллюзорные лапы в предвкушении возможной драки. Возможно, и не стоило затевать конфликт на ровном месте, но я уже был в курсе, что всемогущество кей-джи-би крайне редко распространяется на рядовых исполнителей воли этой жуткой организации. Кроме того, профессор Амлетссон, что называется, поймал кураж и собирался спустить на хамоватого полицейского всех доступных собак.

– Я Вас внимательно слушаю. Да, а Вы, собственно, кто? – я постарался произнести эти слова максимально нейтральным тоном, по опыту зная о двух важных моментах: во-первых, именно такое поведение почему-то страшно бесит излишне возомнивших о себе государственных служащих, и, во-вторых, в случае аудиофиксации разговора потом можно заявлять, что лично я вел себя предельно корректно.

Хам немного покраснел лицом и выход на конфликт поддержал.

– Не паясничай, профессор! – заявил старший лейтенант. – Ты не в том положении, чтобы...

– Видимо, мой советский еще не настолько хорош, – сообщил я как бы себе самому, приглушенным тоном и в пустоту, и, уже обращаясь к вторженцу: – Повторю вопрос: кто Вы такой?

– Ты отлично знаешь, кто я! – продолжил хамить нежданный гость. – Щас догавкаешься, поговорим в другом месте! – он с размаху опустил кулак на свободный участок стола. Получилось не очень внушительно: стол у меня металлический, и отлично закреплен на всех четырех точках, поэтому ни грохота удара, ни подпрыгивания мебели не вышло. Вообще никакого эффекта, разве что комический.

Я встал во весь свой рост, оказавшись, кстати, выше, чем хамоватый сотрудник органов.

– Сообщаю для протокола, – обратился я к невидимому собеседнику. – Находясь на рабочем месте, выполняя должностные обязанности, подвергся вторжению со стороны неустановленного гражданского лица. Лицо отказалось назвать себя и сообщить о цели визита. Зафиксировано проявление видового расизма, выраженного вербально.

Мой собеседник окаменел – конечно, не буквально, поскольку троллей крови в нем сходу не наблюдалось, страшно покраснел лицом, и рванул в сторону красивый темно-серый галстук, видимо, слишком туго затянутый на худой кадыкастой шее.

– Ты! Да я! – казалось, молодого еще старшего лейтенанта вот-вот хватит удар.

Я постарался всеми силами изобразить здоровый скепсис: чуть наклонил голову вперед и в сторону и придал морде наиболее индифферентное выражение из в принципе мне доступных.

– Так себе вербовочный заход, правда? – знакомый уже голос, неожиданно раздавшийся от двери, заставил меня буквально на секунду отвлечься: даже не повернуть голову, а слегка скосить глаза. Фокус зрения, впрочем, я восстановил почти сразу же, но через без малого две секунды прямо передо мной уже никого не было.

Пришлось повернуться на голос.

Почти в дверном проеме, не переходя, впрочем, порога, вновь стоял старший лейтенант, и я откуда-то знал, что это именно тот человек, о появлении которого нас всех оповестили еще накануне. Впрочем, тот, да не тот: несмотря на несомненное общее сходство, конкретные различия были тем заметнее, чем дольше я всматривался в еще-раз-вновь-прибывшего.

Во-первых, стоящий сейчас на пороге человек был ощутимо старше внешне. Я даже напрягся немного, поскольку по возрасту и возможной выслуге гость тянул больше на майора, чем на лейтенанта, пусть даже и старшего. Потом – буквально сразу же – вспомнил, что в странной советской системе государственной полиции звания считаются как-то иначе, и старший лейтенант, на армейские деньги, примерно майор и есть.

Во-вторых, хамивший мне минуту назад полицейский был совершенно чистокровный хомо – в том смысле, который в этот термин вкладывают в государствах атлантического пакта, новый же собеседник мог похвастаться минимум четвертушкой орочьей крови.

В-третьих, и в главных, в новом образе не осталось и следа от хамской ершистости, сразу, еще до первых сказанных слов, настроившей меня против предыдущей версии старшего лейтенанта, наверное даже потому, что я сам таков, и не оставляю окружающим права хамить уже мне.

Наконец, фигурально выражаясь, я отмер. Человек-в-дверном-проеме был измерен, оценен и взвешен, и получившееся впечатление было не просто другим, оно оказалось откровенно хорошим.

– Здравствуйте, товарищ Амлетссон! – полицейский дождался завершения сеанса дистанционного обнюхивания, и обратился ко мне уже так, как положено. – Меня зовут Мотауллин Рустам Багаутдинович, звание – старший лейтенант государственной безопасности, вот мое служебное удостоверение.

Я присмотрелся. Развернутые корочки внезапно как бы переместились ко мне ближе, зависнув, по ощущению, на расстоянии метра перед мордой и глазами. В удостоверении было написано ровно то же самое, что мне только что озвучил его владелец, а еще на второй части разворота яркой металлической радугой переливалась маголорамма: щит, меч и циркуль, размещенный поверх.

– Здравствуйте, – я неожиданно решил проявить вежливость. – Проходите, пожалуйста.

Полицейский аккуратно вытер ноги о коврик (сам я, признаться, этой процедурой почти всегда пренебрегаю) и прошел.

Я вернулся на рабочее место: нависать стало не над кем, да и сидеть за столом намного удобнее, чем стоять.

– Берите табурет, присаживайтесь, – предложил я. Тон голоса моего был все еще корректен до сухости, но рычащие нотки – которых сам я, кстати, сразу не заметил – из него уже пропали. Не так просто, знаете ли, резко сменить отношение к столь неоднозначному собеседнику, даже с учетом того, что это, видимо, не совсем он.

– Вас, товарищ профессор, наверняка интересует ответ на вопрос – что это такое только что было? – логично предположил старший лейтенант. Я кивнул.

– Должен попросить прощения, – товарищ Мотауллин всем своим видом изобразил эту самую просьбу. – Можно было бы свалить на аналитиков, но это целиком моя вина. Я то ли неправильно рассчитал Ваш нейропортрет, то ли ошибся в интерпретации... В общем, это был один из вариантов так называемого вербовочного захода. Считается, что человек с определенным типом личности, в случае наличия скрываемой информации о преступлении или просто какого-то постыдного знания, немедленно проявит себя и даст оперативному работнику в руки определенные козыри. Еще раз извините, ради Ленина.

Ленина я, как и любой порядочный европейский левак, уважал: гораздо больше, чем последовавших за ним советских вождей, коих искренне полагал соглашателями и ревизионистами. Реальная, а не сказочная, версия Советского Союза, кстати, удивила меня крайне редкими отсылками к жизни и творчеству Вождя – везде, за исключением монументального искусства и, почему-то, книжек для самых маленьких советских граждан.

Вот это вот «ради Ленина» отчего-то убедило меня в искренности сотрудника тайной полиции советского государства куда больше, чем весь остальной его короткий монолог и откровенно виноватый вид.

– Это был весьма своеобразный опыт, должен признаться, – я сразу же согласился и извинить собеседника, и продолжить общение. – Я понимаю, что у Вас на все это была служебная необходимость, и, возможно, даже инструкция, и готов принять произошедшее как недоразумение. Единственный вопрос – как Вы это сделали?

Тут я немного нарывался, конечно. Видно было, что вопрос, ради обсуждения которого явился старший лейтенант, важен и срочен, а я, формально приняв правила игры, продолжал тянуть время и мотать оппоненту нервы.

Старший лейтенант, между тем, к вопросу отнесся нормально, и даже ответил.

– Примерно вот так, – жезл, оказывается, все это время был в руке полицейского (или он как-то особенно ловко сумел извлечь оружие из кобуры). Короткий пасс, и в дверном проеме снова появился предыдущий собеседник, все еще красный лицом и пытающийся ослабить узел галстука.

– Маголограмма? – уточнил я.

– Нет, профессор, – несколько даже гордо уточнил старший лейтенант. – Вещественная иллюзия, без единого кванта заемных сил! Родовая, знаете ли, техника. Часто встречается среди орков, что равнинных, что горных, и ближайших их потомков.

Я немедленно вспомнил замечательный талант доктора Тычкановой.

– Профессор, не кажется ли Вам, – перешел к делу мой собеседник, – что все случайное и нехорошее, происходящее на Проекте, на самом деле – звенья одной и той же цепи?

Вы ведь помните, да, кто именно уже задавал мне подобный вопрос, и как потом его объяснял?

Я почти уже раскрыл пасть, чтобы поделиться и своими сомнениями, и выводами, и самим фактом того, что нечто подобное я уже обсуждал совсем недавно, и даже то, с кем конкретно вел недавнее обсуждение, но почему-то не стал. То ли неожиданно и избирательно сработала присущая любому европейцу фронда в отношении полиции, что криминальной, что тайной, то ли показалось некорректным обсуждать разговор с моим новым американским другом за глаза... Не стал.

Тем временем, полицейский принялся объяснять уже собственную позицию, и она оказалась весьма отличной от мнения Хьюстона в деталях, но очень схожа с ним в общем.

– Здесь, прямо на Проекте и Объекте, зримо воплощается чья-то злая воля, – сообщил товарищ Мотауллин, и не дожидаясь моего возможного возражения, продолжил. – Тут, как говорят у нас в народе, всякое лыко в строку. Все эти странные случаи производственного травматизма, регулярно вспыхивающие на ровном месте ссоры между коллегами, нападение на Вас, профессор, бандитов, каковых в Мурманске не встречали уже лет сорок, даже кража со взломом, во время которой ничего не украли... Во всех этих событиях прослеживается некоторый общий почерк.

Мне, конечно, интереснее всего было узнать, что и почему произошло конкретно со мной: любой человек по природе своей эгоист, и даже масштабные явления примеряет, в первую очередь, к собственной шкуре.