Текст книги "Эр-три (СИ)"

Автор книги: Адель Гельт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 19 страниц)

– Вот! Как раз это самое «смутно» – следствие особой информационной политики властей северной Америки! – несколько даже горячо сообщил мне собеседник. – Центральная часть североамериканского континента еще со времен палеолита принадлежала фелиноидам, то есть – коренным котоамериканцам! Теперь же их и осталось мало, и живут они в резервациях, буквально на подножном корму, и в городах работы для них нет – разве что, высотными рабочими, поскольку хомо фелис, как и обычные неразумные кошки, практически не боятся высоты!

Такая острая, я бы даже сказал, яростная, позиция очевидного представителя социального большинства в отношении угнетенных коренных жителей, делала моему визави честь. Денис Николаевич неожиданно раскрылся передо мной с новой, прогрессивной, стороны, и сторона эта немедленно вызвала уважение.

– Но ведь сам ты, – я решил, все же, внести ясность в ситуацию, – стопроцентный человек в том самом, американском, понимании?

Хьюстон вдруг весь как-то ссутулился, оперся локтями о кофейный столик, и посмотрел мне прямо в глаза взглядом собаки, незаслуженно побитой любимым хозяином.

– В том и дело, – ответил он минуту спустя. – В том и дело, что человек, да не человек.

Денис принялся рассказывать, и от услышанного далее шерсть на загривке моем встала дыбом вся, и отказывалась улечься на место еще добрых два или три часа.

Оказалось, что демократическая партия (насколько я, не очень понимающий в политике, помнил, одна из двух партий, существующих в САСШ) еще в начале девяностых взяла курс на «политику социальной разрядки», и каждый губернатор-демократ (а их в северной Америке, традиционно, от двадцати до тридцати) понял это по-своему. Где-то имитировали равные права на бумаге, иные, самые ответственные, действительно предпринимали шаги наподобие предоставления коренным американцам квот на обучение и трудоустройство...

Интереснее всех поступил губернатор штата Массачусетс. В городе Бостоне, известном своим технологическим институтом, в этом самом МИТе, разработали методику вивисекции живых разумных: методом сложных эфирно-медицинских манипуляций, отдельным представителям котоамериканского народа – тем, кто выжил – удалось сменить расу. Выжили, кстати, немногие, менее процента от подопытных. Мнением ни самих юных жертв, ни их родителей никто и не подумал поинтересоваться – все делалось в рамках формально антирасистской, а на деле изуверской, концепции «разумного выбора видовой идентичности».

– Так что да, – закончил свою жуткую повесть Денис Николаевич, – я – трансхуман. Именно поэтому я коммунист. Именно поэтому я сначала боролся с социальной несправедливостью в Штатах, а потом, когда мне объяснили бесполезность моей борьбы и на горизонте замаячили то ли пятьдесят лет тюрьмы, то ли и вовсе электрический стул, уехал в Союз и попросил меня здесь приютить. Потому, что здесь всем абсолютно всем все равно, какой формы твои уши, растет ли на тебе шерсть и есть ли у тебя хвост. Или был, а теперь нету.

Хьюстон умолк. Молчал и я, чуть ли не впервые в жизни не зная, что сказать. На этом фоне стало слышно, что замолчал весь народ, уже занявший, по вечернему времени, все столики кафе.

Наконец, из-за соседнего столика внушительно воздвигся человек-гора. Пара шагов в сторону нашего столика – и я узнал, разумеется, моего доброго доктора, научившего меня говорить и понимать по-советски: это был индоктринолог с надежной и крепкой фамилией Железо.

– Ничего, – прогудел он, будто специально форсируя голос на две октавы вниз. – Ничего, – повторил он, аккуратно кладя огромную ладонь на плечо небольшого внешне, но такого огромного внутри, американского коммуниста. – Ты, товарищ Хьюстон, самый настоящий хуман. Правильный, наш, советский. А они, эти, – буквально выплюнул он слово, – демократы...

Огромный человек оглядел помещение кафе, и под взглядом его сами собой расправлялись плечи, горделиво вздымались головы и светлели усталые рабочие лица.

– Твари они, вот кто. Гребаные рогатые твари.

Глава 29. К нам едет Секретарь

Есть ли на свете кто-то страшнее непосредственного начальника?

Разумеется, есть: начальник вышестоящий.

Бытует мнение о том, что высокопоставленный руководитель, с которым лично у тебя, как правило, нет непосредственного контакта, обычно добрее, гуманнее и даже как-то более щедр, нежели твой прямой босс. Этот, который командует тобой лично, дескать, знает тебя как облупленного, не дает увильнуть от выполнения неинтересной и трудной работы и точно в курсе, когда, что и как спросить. Босс босса же...

Впрочем, это все фикция, ерунда, стереотип, который, разумеется, любой руководитель всегда поддержит: это неплохо в смысле самоутверждения, строго по схеме «король хороший, кардинал плохой». И лично у меня, и у большинства моих, работающих по найму, знакомых, явление самого старшего начальника всегда означало проблемы: въедливую проверку, сверхурочные работы или и вовсе увольнение в рамках совершенно законного сокращения штатов.

Основная причина системной ошибки, кроющейся в стереотипе «доброго короля», возникает в детстве индивида. Те из нас, у кого была в детстве семья (таковых, к счастью, большинство) отлично помнят разницу между суровым отцом и добрым дедушкой, и, разумеется, переносят эту предельно простую схему на взаимоотношения с начальством.

Беда в том, что простые схемы никогда не работают так, как от них того ожидаешь.

Я влез на опорную станину лежачего крана, нашел блок фиксации – треугольную сварную конструкцию, уже надетую на трос, но толком на нем не закрепленную – и принялся измерять нужные углы схождения плоскостей.

В обычной ситуации я, скорее всего, натравил бы и на этот блок, и на все остальные, заклятого простенькой программой цифродемона: тот бы сам все измерил, потом посчитал и выдал, в итоге, полную карту погрешностей сборки, возможно, даже и трехмерную.

Сейчас же приходилось сначала замерять длину и ширину плоскостей линейкой, потом – угол схождения пузырьковым, без йоты эфирных сил, угломером, записывать то, что получилось, подниматься в контору по надоевшей уже железной лестнице, и там, в конторе, сравнивать записи с эталоном. Время шло, работы – тоже, мы готовились вот-вот начать установку обвязки, без которой кусок льда вытащить из Ямы было бы делом совершенно невозможным.

Обвязка представляла собой сложную систему тросов, подведенных к набору блоков фиксации, а те, в свою очередь, должны были как можно плотнее прилегать к ледяным бокам подземного айсберга. Еще требовалось учесть коэффициент таяния, парения, возможного нарушения структуры поверхностного слоя льда и массу других параметров, но точное прилегание блоков было, покамест, важнейшим из них.

– Эй, там! На кране! – послышалось снизу. Этот крик я проигнорировал: мало кто, по итогам моей замечательной работы и не менее интересного досуга, позволял себе мне хамить. За качество работы меня уважали, из-за особенностей досуга откровенно побаивались. Сложно, знаете ли, совсем не опасаться мохнатого и зубастого дядю, совершенно не пьющего алкоголя («Вот ведь сила воли, а!» – шептались между собой никем не посвященные в детали рабочие), и проводящего добрую половину свободного времени, изо всех сил лупцуя тяжелый боксерский мешок.

– Эй, на кране! Товарищ с хвостом! – я обернулся, но исключительно на всякий случай, предположив, что кроме меня кран оседлал еще и товарищ Ким, и в виду имеется конкретно его хвост.

– Как вас... Профессор! – дальше делать независимый вид было нельзя: единственный – кроме меня – профессор, работающий на Проекте, носил фамилию Бабаев, находился сейчас в Москве и вряд ли полез бы на кран, на котором ему было совершенно нечего делать.

– Слушаю вас! – я проверил страховочный трос и опасно свесился с опорной балки крана. Верно выбранное направление свисания позволило мне немедленно вычислить крикуна: это был какой-то гоблин, мне незнакомый, но выглядящий крайне представительно.

– Профессор Амстел? – осведомился гоблин, явно подглядывая в какую-то бумажку, но и тут умудрившись сделать ошибку в моем патрониме.

– Амлетссон, если позволите. С кем имею честь?

– Государственная служба технического контроля! – слегка надувшись от чувства собственной важности, заявил гоблин. – Инспектор Гершензон! Я отстраняю Вас от работы до конца дня за нарушение режима и трудового распорядка!

Вот это было уже интересно. Какой-то совершенно незнакомый кадр, ни разу мне не начальник, ранее не виданный, не представленный и никак не подтвердивший ни личности свей, ни полномочий, оказывается, имеет право отстранить от работы целого меня!

Я наобум ткнул когтем в одну из кнопок рабочего пояса. Делать так – в смысле, не глядя – не стоило, поскольку кнопок было больше одной, и не все они включали постепенное разматывание троса. Однако, я понадеялся на моторный навык и собственное чутье, и, на этот раз, не прогадал.

Твердый грунт принял меня через две минуты. Почувствовав под ногами стабильную опору, а также убедившись в том, что трос размотался, отстегнулся и не вознесет меня ввысь на манер бойца североамериканского городского спецназа «Нетопырь», я немедленно перешел в наступление.

– Представьтесь! – потребовал я, непреклонно сложив руки на груди.

– Я представился! – взвизгнул, почему-то, гоблин. – Я назвал фамилию!

– Мало ли, кто и что назвал, – парировал я. – Может, вы никакой не Гершензон, а наоборот, Рабинович! Да даже если Вы и вправду правильно назвали фамилию, она одна никаких прав Вам не дает! Что Вы делаете на режимном объекте? Где Ваш допуск по форме двадцать семь сто двадцать три? Почему, в конце концов, без каски?

То, что требуемую форму я выдумал только что, гоблину знать было необязательно. То же, что я требовал от него наличия каски, сам щеголяя с непокрытой головой, и вовсе было обстоятельством несущественным.

Гоблин надулся еще больше и немного потемнел: орки и урукоиды краснеют именно так, наливаясь дурной чернотой. Он явно собирался ответить мне что-то важное и повергающее в прах мои претензии, и даже открыл полный золотых зубов рот, но в этот момент его заглушила система громкой связи.

– Профессора Амлетссона просят явиться в зал собраний административного блока, – раздалось из-под потолка. – Повторяю...

– Слышите – меня зовут, – сообщил я гоблину сразу же после того, как смолкли громкоговорители. – Меня зовут, Вас – нет. И, кстати, относительно режима – Вас уже ожидают.

Я указал, где именно происходит ожидание. Гоблин повернулся в указанную сторону, и поблек так же быстро, как перед тем потемнел: на него внимательно и с некоторой долей ехидства смотрели сестры Баданины, колоссальной силы дворфихи, трудящиеся в местной ВОХРе. Товарища, а возможно, и гражданина, Гершензона ожидала интересная беседа, и, возможно, бесславное... Что-нибудь.

Додумывать было лень, я уже довольно споро перебирал конечностями, имея в виду как можно быстрее добраться до нужного помещения, а также не сломать себе ничего о торчащие детали многочисленных рабочих механизмов.

В зал собраний я успел раньше почти всех прочих: как оказалось, позвали далеко не только меня. Ждать, впрочем, пришлось недолго – коллеги собрались со скоростью жителей горящего муравейника, только те обычно бегут наружу, эти же – сбежались внутрь.

Собрание вела Наталья Бабаева: пересчитав всех по головам, она предложила присаживаться, взобралась в президиум, и, не садясь за накрытый красной скатертью стол, обратилась к широкой общественности.

– К нам едет Секретарь! – сообщила она, как отрезала.

– Какой секретарь? – послышалось с заднего ряда. – Зачем нам секретарь?

– Такой секретарь у нас один, и спрашивать «зачем», право же, не стоит, – явно взяла себя в руки администратор. – Только что сообщили: Проект собирается посетить, в рамках предвыборной поездки по стране, генеральный секретарь коммунистической партии Советского Союза, товарищ Аркудин Дмитрий Анатольевич!

Первым вскочил завхоз.

– Я сильно извиняюсь, – начал он с главного. – Какое количество гостей мы ожидаем, и кто это будет конкретно? Сам товарищ Аркудин, понятно. Пара журналистов. Бойцы «Девятки», человек десять, не меньше. Помощники, два или три. Еще кто?

«Надо будет выяснить, что такое девятка», – отметил я для себя, – «и, заодно – почему он ничего не спросил про первую леди и ее собственный штат сопровождающих?»

Завхоз, тем временем, пояснил, что ему, завхозу, просто негде найти апартаменты нужного уровня комфорта и безопасности, буде высокому гостю возжелается на Проекте заночевать. Что совершенно непонятно, где гостей кормить. Что ни на аэропричале Проекта, ни в капонирах аэробазы просто нет достаточного места для того, чтобы вместить даже пару представительских глайдерных катеров, или, того хуже, аэроавтобусов. Что...

Тут речистого заведующего всем и всяческим хозяйством прервали, слегка запоздало, но энергично. Сделал это, кстати, многофункциональный старший лейтенант Мотауллин.

– Вам, товарищ заведующий, действительно хочется громко и вслух обсуждать сведения, предназначенные для служебного пользования? – уточнил сотрудник тайной полиции.

Товарищ заведующий посмотрел в слегка раскосые добрые глаза Рустама Багаутдиновича, осекся, покраснел, выдохнул, умолк окончательно, и, под смешки коллег, уселся на место.

Оказалось, что полицейский прервал выступление завхоза еще и для того, чтобы взять слово самому.

– Меня намного сильнее беспокоит, – сообщил он, глядя, отчего-то, на меня, – следование спецпротоколу охраной Первого Лица, а следовать ему, конечно, будут. Времена, когда товарищ Аркудин посещал интересные места в одиночестве, давно миновали, да и тогда его, разумеется, старательно охраняли. В общем, вопрос, наверное, к Вам, профессор.

Когда к тебе обращаются в таком представительном собрании, принято вставать. Я и встал.

– Спасибо за доверие, – несколько ерническим образом обозначил я полупоклон. – Только я не понимаю, почему этот вопрос именно ко мне. В безопасности я понимаю только то, что она, безопасность, вообще есть!

– Извините, конкретизирую, – сообщил товарищ Мотауллин. – В процессе обеспечения безопасности сотрудники Девятого Управления обязательно будут колдовать, много и сложно. Сами понимаете, первое лицо, практически, по вашим меркам, король!

– По нашим меркам, – педантично уточнил я, не король, а, скорее, премьер-министр. Зачем Исландии король? Исландия – республика. Однако, вопрос понятен: пусть колдуют сколько влезет, раз надо, но только не внутри ангара.

– Профессор, извините, я уточню, – сообщил оппонент, – Ангар – это здание, выстроенное вокруг проекта? Колдовать нельзя внутри него?

– Именно. Если, конечно, ни у кого из присутствующих нет желания отодвинуть сроки главной фазы проекта где-нибудь на месяц, – я всей своей мордой выражал абсолютную непреклонность. – Именно столько времени нам потребуется на то, чтобы восстановить сложные настройки систем, которые совершенно точно будут сбиты массовым применением площадных заклятий. Кроме того, не стоит забывать: эфиронасыщенное колдовство в непосредственной близости от Объекта попросту становится опасным, мы ведь уже расчистили верхнюю его часть!

Повисла тягостная тишина. Мне, кстати, наоборот сделалось легче: оказалось, что и Советский Союз не настолько идеален, как показалось на первый взгляд, и проблемы у его жителей ровно те же: например, постоянный конфликт между начальственным самодурством, производственной необходимостью и служебной ответственностью. Вслух я этого, конечно, говорить не стал, а предложил, вместо этого, идею, яркой лампочкой засиявшую внутри моей ментальной сферы.

– Есть у меня одна концепция. Давно собирался организовать нечто подобное, но все никак руки не доходили, – заявил я напряженно внимающим товарищам. – Надо сделать смотровую комнату!

– Зачем нам еще одна смотровая комната, и как она поможет в этой ситуации? – оживилась доктор Куяным Тычканова, понявшая меня как-то по-своему, по-медицински.

– Именно такой смотровой комнаты у нас пока нет. Поможет же она следующим образом: – я извлек из кармана эфирный жезл, и сделал пару специальных пассов. В помещении резко погас свет, а в сгустившемся сумраке стала отчетливо видна трехмерная проекция ангара, окружающего Объект.

– Вот, коллеги, наш с вами Объект, – сообщил я очевидное. Сделать надо вот что, – одна из стен ангара как бы приблизилась к точке наблюдения. – Режем вот тут, уточню, просто газовым резаком режем, без применения магии, окно, габаритами шесть метров в длину и два в высоту. С обратной стороны, то есть, как бы снаружи, возводим эрзац-помещение, можно из тех же контейнеров, их у нас много бесхозных, я проверял. Окно закрываем экранированным стеклом, думаю, третий цех сварит нам требуемое за пару часов.

– За час! – сообщил с места представитель цеха номер три, занимавшегося, как раз, изготовлением разного рода нестандартных конструкций, конкретно на Проекте и в его нуждах.

– Тем более! – согласился я, и продолжил. – Там, внутри смотровой комнаты, пусть магичат как угодно, Объект это не затронет. В общем же смысле, если накрыть защитным заклятием ангар целиком, но снаружи, это тоже никак не повлияет на сроки работ: мы все равно собираемся ставить внешнюю защиту перед финальной фазой.

– А если товарищ генеральный секретарь захочет лично осмотреть Объект, так сказать, вблизи? – мой друг Денис взял на себя роль кого-то вроде адвоката дьявола.

– Значит, сделаем так, чтобы не захотел! – мысль развивалась стремительно, и я едва успевал ее связно излагать. – На время демонстрации Объекта через смотровое стекло оставить в ангаре минимум личного состава, одеть всех в скафандры... Я знаю, что убедительного количества скафандров у нас нет, но я же не требую, чтобы костюмы были настоящими! Соберем из чего-нибудь, из подручного материала.

Я окинул коллег победным взором, и немедленно увидел немой вопрос, который готовились озвучить сразу несколько начальников. Вопросы могли прозвучать в диапазоне между «Да ты охренел!» и «Профессор, Вы несколько неправы», поэтому я решил их опередить.

– Поймите, никто не заставляет никого в этих карнавальных костюмах реально работать! Побродить туда-сюда, имитировать бурную деятельность, не думаю, что наш технический спектакль продлится дольше часа, ну, двух...

На том и постановили.

Задав вопросы, получив ответы и немного после них опомнившись, собравшиеся принялись суетиться, излишне и бестолково. Наталья, которую буквально только что саму отпустила нервическая дрожь, взирала на беспорядок с ласковой материнской заботой.

Я подошел к администратору первым, благо, и уселся – стратегически – как можно ближе.

– Скажите, Наталья, я человек новый и не советский. Не подскажете, чего плохого стоит ожидать на самом деле?

– Вам – ничего, – немедленно ответила Наталья. – Только носите, пожалуйста, каску все время, пока находитесь на Объекте, других претензий и пожеланий нет. К Вам, кстати, еще с утра был направлен делегат связи, такой, знаете, немолодой гоблин...

– Гершензон? – резонно предположил я. – Приходил. Только он...

– Только не говорите, что упал в Яму. Или не говорите, что упал сам, – суета понемногу стихала, но администратор все еще была готова потратить несколько секунд на то, что в атлантических странах называют, на британский манер, small talk.

– Нет, он шастал по Объекту без каски, всем мешал работать, всех задирал, – я не стал говорить, что мешал он мне и задирал меня, а про остальных я не в курсе. – В итоге им заинтересовались сестры Баданины, они сегодня дежурят.

Наталья изменилась в лице. Видимо, знала она про рекомых сестер что-то такое, в смысле, этакое, и хамоватого Гершензона требовалось немедленно спасать.

– Пойду, надену каску, – сообщил я Наталье. – Заодно Гершензона вызволю, если осталось, конечно, кого вызволять.

Глава 30. Обещанного – три раза

Все произошло ровно так, как и предполагалось: товарищ генеральный секретарь не приехал.

Нашлись у него, видимо, более важные дела, и не смог самый занятый в советской стране человек полюбопытствовать на тему точки приложения столь значительных сил, средств и даже привлечения иностранных специалистов.

Коллеги расслабились, выдохнули и предложили считать трехдневную суету, суматоху и повсеместную генеральную уборку чем-то вроде учений.

Расслабление это как-то прошло мимо некоего мохнатого профессора. Дел, и весьма срочных, хватало – что с Аркудиным, что без него, и делами этими мы были заняты все, в большей или меньшей степени.

Я достаточно давно заметил, что поведение представителей каждого отдельного варианта хомо – в рамках подрасы – одинаково, и заложено оно, очевидно, сотнями поколений предков того же подвида людей. Например, орки, что горные, что равнинные, свой род ведут от диких кочевников, охотившихся методом засад (в горах) и загонной охоты (в степи).

Доктор Куяным Тычканова происходила, видимо, из горных племен и мастером засад была не худшим, чем врачом или иллюзионистом: ничем иным нельзя было объяснить ее невероятное умение находить понадобившегося меня всегда и ровно в тот момент, когда я ожидал подобной встречи в наименьшей возможной степени.

В этот раз доктор поймала меня на выходе из столовой: я был сыт, расслаблен и почти доволен жизнью. Собирался, знаете ли, почитать интересную книгу, а то и вздремнуть полчаса после ужина, но, будучи застигнут целеустремленной орчанкой, планы свои поменял.

В этот раз иллюзорные обои, созданные доктором в собственном кабинете, показывали нечто новое и очень интересное: виды далекого космоса. Благо, зрелище было статичным, иначе даже моя, крепко сидящая на шее голова, имела все шансы закружиться.

В этот раз мне было предложено расположиться в кресле, доктор Тычканова же заняла диван. Столик остался на прежнем месте, и картонная папка на нем лежала все та же – только, кажется, немного прибавила в толщине с того момента, как я видел ее в последний раз.

– Локи, а ведь у меня к Вам имеется претензия, и неприятная, – сходу огорошила меня Куяным. Я не знал за собой ничего такого, что могло бы стать причиной порицания, и потому весь даже вскинулся.

– Погодите, – выставила перед собой ладони доктор. – Я, наверное, неправильно выразилась. Речь о том, что Вы мне кое-что обещали, и не сделали, а ведь это кое-что нужно, скорее, не мне, а Вам!

Мне стало стыдно: я вспомнил.

Доктор Тычканова, не в пример своим коллегам, практикующим по ту сторону Рассвета, специалистом оказалась неравнодушным и въедливым. Впрочем, примерно таковы были все немногочисленные врачи, с которыми моя странная судьба свела меня в Союзе: то ли мне особенно повезло, то ли такое отношение врачей к пациентам действительно было местной нормой.

Так вот, еще во время первой консультации, орчанка взяла с меня обещание: сразу после возвращения из Мурманска посетить ее кабинет. Мы планировали обсудить странную историю с гипнозом, а также продолжить беседу относительно метафизического отрывания хвоста оседлавшему меня древнему духу.

Я, разумеется, не пришел, и это было страшно неудобно.

Во вторую нашу рабочую встречу, перед самой моей покладкой в сонную камеру, доктор напомнила мне о невыполненном обещании, и, в этот раз, потребовала чуть ли не клятву явиться на осмотр и консультацию в ближайшее свободное время. Чуть ли не клятву я легко дал, и так же легко о ней забыл, что было неудобно уже окончательно.

Теперь же доктор поймала меня сама, чуть ли не за ухо привела в свой кабинет, напомнила об обещании, и я – в очередной раз – страшно порадовался тому, что псоглавцы не умеют заметно краснеть лицом и ушами.

– Итак, Локи, что выяснилось с гипнозом, которого не было? – настроила меня на рабочий лад мой добрый доктор.

– Ну, сначала выяснилось, что гипноз все-таки был, – я, как бы в легком недоумении, развел верхними конечностями. – Более того, я, оказывается, о гипнозе этом был предупрежден, и даже дал свое информированное – официальное и письменное – согласие! Душетерапевт, товарищ Валуев, удивился примерно так же, как Вы сейчас. – Я вовремя подметил изменившееся выражение лица моей собеседницы, и ловко вставил интригующее обстоятельство.

Доктор Тычканова зримо задумалась. Думала она долго, вид при этом делала озадаченный: видимо, логические построения были сложны, и не все из них стыковывались должным образом.

– Есть у меня одна теория, – сообщила Куяным три или четыре минуты размышлений спустя. – Даже, скорее, гипотеза. Но Вам, профессор, она не понравится, так что заранее прошу у Вас прощения.

– За что? – удивился я.

– Вот за это, – доктор внезапно, резко и как-то по-особенному, хлопнула в ладоши. Свет в моих очах померк, звук в моих ушах затих, и даже чувствительность тела куда-то делась: последнее, что я успел ощутить гаснущим сознанием, было понимание того, что меня, уже лежащего, волокут куда-то телекинезом.

Сегодня мне исполнилось четырнадцать лет.

Вернее, должно исполниться: мама всю жизнь уверяет и меня, и всех окружающих, взрослых и не очень, что родился я в десятую минуту восемнадцатого часа, то есть время было совершенно знаковым: семнадцать десять семнадцатого числа десятого месяца.

Об этом она напомнила и моему отцу, Амлету Улавссону, поднявшему меня с постели ни свет, ни заря: четырнадцатый день рождения предполагался совершенно особенным.

– Найе, – отец был сегодня как-то удивительно суров и почти сердит, – оставь эти мелочи. Твой сын становится мужчиной, значение имеет только день, а в котором часу он издал свой первый крик, не имеет никакого значения.

Отец знал, что и как говорить матери: имя ее, произнесенное на манер не жителей Ледяного Острова, а, наоборот, Острова Большого Зеленого, скорее, по-датски, нежели по-исландски, всегда воспринималось женой моего отца как небывалый комплимент. Здесь, дома, все звали ее на местный манер, заменив, всего лишь, один звук в самом конце, и, сколько бы мать не утверждала, что Найя – это совершенно другое имя, все взрослые только отмахивались, а мы, дети, ожидаемо копировали поведение старших.

Внезапно настроенная на мирный лад, мама даже не стала пенять отцу неправильным. Мол, он и сам не надел шапку, и сына не заставил, да и вырядились оба, как участники исторической постановки о завоевании юга Ирландии: шкуры, грубое полотно, металлические детали и скрепившая все части одежд толстая суровая нить.

Еще отец не просто обрядил нас обоих в традиционные одежды отца-и-сына, хранимые нашей семьей уже почти шесть сотен лет – в сундуке, заклятым Остановкой Времени, или, по-нынешнему, Большим Стазисом. Уже во дворе, озираясь опасливо и даже немного воровато, Амлет Улавссон одним движением открыл обычно запертый родовой ларь, и извлек из него два небольших мешка и один длинный предмет, завернутый в суровую рогожу. Мешки отец поручил мне, длинный и более интересный предмет понес сам. Нагрузившись таким образом, мы вышли со двора, немедленно свернули с асфальтированной дороги прямо в вересковую, усеянную огромными валунами, пустошь, и двинулись в сторону виднеющегося на горизонте безымянного вулкана.

Идти было не то, чтобы тяжело: скорее, неудобно. Ноги мои, привыкшие к хорошей современной обуви, вскоре были сбиты об нечасто, но попадающиеся камни: теплая почва не давала земле покрыться снегом даже в середине октября, трава росла почти круглый год, и микролитов просто не было в ней видно. Опорки же, выданные сегодня отцом вместо ботинок, от сложностей рельефа защищали весьма условно.

Шли не долго и не коротко, а все же остановились. Я машинально обернулся и был несколько удивлен: равнина в этой своей части была плоской, как стол, отошли мы не то, чтобы очень далеко, однако хутора нашего я уже не видел. Даже самая высокая точка его, мачта длинноволновой эфирной связи, совершенно скрылась из глаз.

Отец прокашлялся: то ли проснулся привычный уже бронхит, то ли он просто хотел привлечь к себе мое сыновнее внимание.

Сын повернулся к отцу и поразился повторно: вместо старой травы, разбавляемой, кое-где, чахлым вереском, совокупно расстилающихся до дальнего горизонта, передо мной темнело удивительно спокойное для октября море.

Отец поманил меня за собой и двинулся к воде. На берегу, на узком галечном пляже, я уже без всякого удивления обнаружил большую лодку: корпус выдолблен из единого бревна, борта надставлены грубыми шероховатыми досками. Весло, больше похожее на узкую лопату, в лодке лежало только одно.

– Что встал? – спросил меня отец. – Мешки!

Я полез сначала в один мешок, потом во второй.

Содержимое первого из них привело меня в недоумение, второго – заставило задохнуться от восторга. В нем, втором мешке, оказался настоящий стальной шлем, посаженный на крупные клепки, с пристегнутой кольчужной бармицей, нарочитыми отверстиями для ушей и блестящей, будто только что отполированной, мордной маской. Два отверстия, расположенные напротив глаз, были избыточно широки, но я откуда-то уже знал, что бродсворд потому так и называется, что очень широк, что прямой укол им наносится так, чтобы лезвие шло параллельно земле, и, значит, маски таким мечом нипочем не пробить. Еще в голову откуда-то лезло странное «а вот когда в обиход войдет романский клинок...», но так говорили, наверное, обабившиеся франки, и до их мнения мне дела не оказалось.

В первом по порядку, но не по значению, мешке, оказался непонятного вида кожаный... Наверное, пузырь, напоминающий очень грубо выделанный и сейчас сдутый, мяч для игры в гарпаскл, только очень большой.

– Что встал, будущий мужчина? – уточнил отец. – Шлем на голову, поплавок надуть! – и протянул мне освобожденный от рогожного чехла длинный предмет.

Предмет оказался гарпуном, сделанным, как было видно по зеленоватой патине, не из железа даже, а и вовсе из бронзы, и потому редкости и древности необычайной. Древко было охвачено петлей длинной и толстой веревки, ко второму концу которой я и привязал уже надутый к тому времени большой кожаный мяч. Воздух в мяче, кстати, держался вопреки здравому смыслу, и я понял, что поплавок, видимо, на совесть зачарован.

Триста ударов сердца спустя я уже сидел в слегка покачивающейся в отсутствие волнения лодке. Раскачивал мое судно я сам – сначала неловко, а потом все более умело отталкиваясь от спокойной воды тем самым, похожим на лопату, веслом. Куда плыть, я уже знал: строго от берега. Чего ждал от меня отец, я знал тоже: сегодня мой гарпун должен был насмерть поразить Морского Зверя Грю: именно так в нашей древней семье – испокон веку – мальчики становились мужчинами.

– Смотри, сын! Видишь, как ярок Высокий Свет? – вдруг закричал с берега отец, показывая левой рукой на неожиданное северное сияние, – Белка горной кручи прозревает путь твой сквозь бурю клятв!